Страница:
Щукин посмотрел на часы – звонить в столь ранний час неприлично. И он отправился домой. Позавтракал, ибо перед несостоявшейся рыбалкой всего-то выпил чаю, а в половине десятого позвонил Валентину:
– Вы говорили, ваша бабушка жива, жена вашего деда Самойлова…
– Фрола? – раздался сонный голос Валентина. – Ну, да, жива. А что?
– Я бы хотел узнать ее адрес.
– А зачем? Это по моему делу?
– Не совсем, – ускользнул от прямого ответа Щукин.
– Понимаете, мне бы не хотелось, чтоб вы ей говорили о нападении на меня. У нее убили не только мужа, но и сына…
– Нет-нет, что вы! Я ничего не скажу, – заверил его Щукин. – Мне необходимо кое-что выяснить у нее. Возможно, это поможет разобраться и в вашем деле.
Валентин нехотя назвал адрес. Видно, не верил он в Щукина, но выхода у него не было, ведь жить хочется, это так понятно…
– Кто звонил? – вяло промямлила Муза.
– Следователь, – снова лег в постель Валентин.
– Наконец-то. Я уж думала, он забыл про нас. – Муза прижалась к мужу, закинула ногу на его ноги и пробормотала: – Там что, дождь?
– Угу. Спи.
Как хорошо спится во время дождя, и так уютно дома… Дом. Вчера, въезжая в гараж, Муза пережила не самые лучшие минуты в своей жизни. Оказывается, так страшно, когда думаешь, что вот-вот в проеме ворот появится неизвестный человек и начнет стрелять. Теперь этот дом, недавно лучший для нее на всем земном шаре, не казался уже безопасным. В самом доме Муза не боялась. Правда, тщательно закрыла шторы, проверила, нет ли где щели, и только потом включила свет. Сейчас рядом с Валентином тоже нестрашно, но ведь придется выйти за пределы дома и ограды, и тогда страх обязательно появится. Кто же стрелял? Зачем он разрушил их с мужем покой?
– Из прокуратуры? – изучала Щукина с огромнейшим изумлением в глазах чистенькая старушка, а он стоял, открыв удостоверение. – Я без очков не вижу.
– Принесите, я подожду.
– Ладно, заходите. Золота и бриллиантов у меня нет, так что украсть вам нечего, да и мне дорожить нечем. Чай, кофе, водка?
– Кофе, – войдя за ней в комнату, сказал Архип Лукич. – Я сегодня встал рано, так что кофе выпью с удовольствием, чтоб взбодриться.
– А я, молодой человек, от кофе сплю крепче… – сообщила хозяйка квартиры уже из кухни.
Он рассматривал убранство ее дома. Скромно. Опрятно. Мебель старая. Вообще-то Щукин давно заметил, что лет эдак с пятидесяти пяти люди перестают интересоваться новой мебелью, модной одеждой и прочими материальными ценностями, считая, что жизнь уже прожита, а до смерти того, что есть, хватит по горло. Вошла Дарья Ильинична с подносом, на котором стояли чашки, сахарница, баночка растворимого кофе. У бабушки Валентина была морщинистая кожа, сухие маленькие руки, выцветевшие глаза, но для своих почти восьмидесяти лет она двигалась и выглядела отлично. Да, крепкие люди рождались раньше, потому и живут долго, а нынешние вымрут рано по причине дефицита моральной и физической закалки.
– Что вы хотите от меня? – спросила Самойлова.
– Видите ли, мы сейчас подводим итог прошлому веку… – начал он врать.
– Да на кой ляд вам прошлый век? – поморщилась она, умостившись в кресле. – Живите сегодняшним. Сейчас вон как интересно, не то что раньше.
– В прошлом есть много любопытных загадок, перекликающихся с сегодняшним днем, – выкрутился он. – Вы не могли бы рассказать о своем муже?
– О каком? – лукаво прищурилась Дарья Ильинична.
– А у вас их много было? – в тон спросил Щукин.
– Трое. Но любила я одного. Фрола. Его застрелили.
Настала очередь Щукина удивленно поднять брови. Старушка говорила о муже без тени печали. Время, черт возьми! Оно стирает боль и печаль утраты. Где уж докопаться до истины в прошлом, когда пронеслось столько времени?
– Вот-вот, о нем бы я и хотел услышать, – сказал Щукин.
– Пригожий был мужчина, – улыбнулась Дарья Ильинична. – Он меня не любил. Никогда. Он никого не любил… Впрочем, я не права.
– Насколько мне известно, его необычно убили – семью пулями. Сейчас никого не удивит подобная жестокость, но тогда преступления такого рода были редким явлением.
– Чтобы понять, почему его убили, надо начинать издалека, иначе будет много неясностей.
– Простите, Дарья Ильинична, разве вы знаете, за что его убили? Убийство вашего мужа осталось нераскрытым…
– Как и убийство моего сына, – кивнула женщина.
Она задумалась, нахмурив брови. Значит, со смертью сына не примирилась до сих пор, что, в общем-то, объяснимо: одного мужа заменит другой, а сына никто не заменит, он единственный. Дарья Ильинична очнулась от задумчивости и произнесла ровным голосом:
– Да, не раскрыли. Но я знаю, кто их убил.
У Щукина вытянулось лицо. А она подтвердила свои слова:
– Знаю и всегда знала. Но никому не говорила.
– Дарья Ильинична, вы не могли бы мне раскрыть тайну? Дело в том, что вашего мужа и сына застрелили из одного пистолета, а недавно из этого же пистолета снова стреляли. К счастью, тот человек остался жив, а мы ищем связь между убийствами близких вам людей и тем, что произошло недавно.
– Да нет, голубчик, связи тут быть не может.
– Я бы хотел удостовериться в этом тоже. Поймите меня…
– Да понимаю, что ж тут не понять. Ну, ладно, в то время я не могла рассказать все, что знала, на то у меня были причины, а сейчас их нет. Давно нет. О моем муже меня давно никто не спрашивал. Только это длинная и коварная история. Будете слушать? А то мы, старики, любим говорить без остановок. Поболтать-то охота, особенно когда тебя слушают.
– Конечно, буду.
– Ну, хорошо. С чего бы начать…
– А с чего хотите, мне все интересно.
– Тогда начну со своего побега…
– Вы бежали? – шутливо изумился Щукин. Он старательно настраивал старушку на задушевность. – Откуда?
– Из деревни, миленький, из нее. Ха! Вы не представляете, что за время тогда было! Современному человеку понять это не дано. Ну, чтоб вам немножко стало ясно, отчего мы бежали и к чему прибежали, расскажу один маленький эпизод из своего детства. Я помню себя с четырех лет. Это будет как бы пролог, иначе вы не поймете разницу во времени и в людях.
…Смеркалось очень быстро. Дашутка притаилась в хлеву, с животиной не так страшно – корова жует, конь похрапывает, согревая горячим дыханием, куры шевелятся, устраиваясь на ночлег. А в дом пришли дяденьки и горластая тетенька, Дашутка их испугалась и не вышла из хлева. Уж много времени прошло, а они все по двору шастали, из амбара мешки таскали да на телеги укладывали. Потом все ушли в дом, одна телега с мешками уехала, вторая стояла у плетня, и никого возле нее не было. Дашутка сквозь щели все хорошо видела. Вдруг из дома выбежал отец. Она позвала его:
– Папаня! Папаня!
– Дарья! – шепотом воскликнул он и ринулся в хлев. – Я уж думал: куды ты подевалась? Ступай за мной…
Он вывел коня, оглядываясь на дом, но занавески мать задернула плотно, там, внутри, лишь тени мелькали. Усадив дочь на коня, велел:
– Скачи, Дашутка, в соседнее село, скажи: грабить идут.
– Папаня, – разнюнилась Дарья, – боязно одной-то…
– Не реви, большая уж. За гриву держись, править я тя учил. Скачи, доня, людям и так жрать нечего… хлеб даром не дается, а они его задарма отбирают. Запомнила? Грабить идут. У нас уж забрали. Предупреди…
Ударил он коня по крупу, тот вместе с крохой на спине побежал трусцой. А отец схватил верхний мешок на телеге и потащил к обрыву. Дашутка все назад смотрела, куда это папаня мешок тащит, а он с обрыва его сбросил. В реку! Мешок муки! И не жалко?!
Конь словно знал, куда ему идти. Дашутка легла на его шею, уцепившись ручонками за гриву, и от страха жмурилась. Папаня, конечно, учил править, да всегда рядом шел, а сейчас… ну, как свалится она с коня? Падать высоко, потом не взберешься. А как голову расшибешь да помрешь на дороге? И темень страшенная. Ей сразу сказки про нечисть вспомнились. Ну, как оборотни выскочат да съедят Дашутку вместе с конем? Шатко ехать, то и дело она сползала то в одну, то в другую сторону, руки и ноги устали. Все свои силы Дашутка прикладывала, чтоб не свалиться с коня. А ночь чернее и чернее… холодно, осень…
Конь пришел в село, остановился. И чего дальше-то делать? Слезть Дашутка не могла. Глянула вниз, так и зашлось сердечко – до земли далеко. Она разревелась. Плакала все громче и громче, от обиды, что одна, и от страха.
– Эй! Кто тама? – крикнул вдруг какой-то мужик.
Испугавшись еще больше, Дарья разревелась в голос. Прибежали мужик с бабой, стащили с коня.
– Да это ж Ильи дочка, из соседнего села, – сказала баба, взяв Дашутку на руки. Чувствуя безопасность, девочка обняла ее за шею. – Видать, заблудилась…
– Папаня прислал, – сказала Дашутка сквозь рев. – Грабить идут. У нас все забрали… и у вас отберут…
Мужик велел бабе отнести дите в дом, а после бежать по соседям и предупредить их. Сам же кинулся спасать свое добро…
– Тогда у нас забрали все подчистую, – сказала Дарья Ильинична. – От ужина две картофелины осталось, так и их красноармеец сунул в карман шинельки. А я с тех самых пор в опасные минуты ощущаю себя на лошади. Но именно тогда я приобрела первый опыт выживания, поняла, что моя жизнь в моих руках. Страшнее той поездки не было у меня мгновения, она стала мерилом опасности. И я всегда думала: раз уж в четырехлетнем возрасте не свалилась я под копыта лошади и не свернула шею, то взрослой все преодолею.
– Как же отец отправил вас ночью такую маленькую одну?
– Больше-то некого было послать. А отец подумал о людях. Помогали тогда друг другу, какая-то сплоченность была. Зато позже…
– Извините, а зачем он мешок в реку сбросил?
– Отец, оказывается, попросился тогда до ветру, то есть в туалет, на самом деле решил украсть свое же. Он успел сбросить в реку два мешка. Мука в воде превращается в плотный клейстер, но только ее верхний слой, далее вода не просачивается. Мешки потом вытащили, подсушили, верхний слой окаменел, а внутри осталась мука. Год мы на ней и продержались. Не рискни отец, подохли б с голоду. А рисковал он страшно, могли расстрелять за саботаж. Понятно, от чего мы бежали?
– М-да…
– В город переехали в тридцатом году, обосновались. Вовремя сбежали из деревни! Вскоре в городе всем выдали паспорта, а деревенским не дали. Представляете? Крестьяне не имели права уезжать из деревень, без паспорта за нарушение режима строго наказывали, например, в лагерь отправляли на исправительные работы. А какой смысл жить в рабстве? Пашешь, пашешь, все равно отнимут, а ты как хочешь, так и живи. Ну, вот представьте, вы заработали много денег, а кто-то говорит: отдай. Как это называется?
– Грабеж.
– То-то и оно! Государство грабило нас, и называлось это то продразверсткой, то продналогом. А потом еще эту чертовую коллективизацию объявили. Ой, чайник свистит! Не могли бы вы сами…
– Да-да, – подскочил Щукин.
Он принес чайник, налил себе кофе, а Дарье Ильиничне чаю.
– Город я сразу полюбила. Все мне там нравилось, мир виделся красочным… – продолжила она мечтательно. Видимо, это были приятные воспоминания. – Впрочем, он и сейчас красочный, катаракта только мешает его видеть. А росла я… оторва, да и только! Наши мытарства пропущу, это неинтересно, скажу лишь, что отец хоть и мужик был, а умом не обделен. Выучился грамоте, поступил на завод, а мама то стирала, то готовила у людей по найму. Но папе привалило счастье: дали полуподвальное помещение, мы стали там жить, разделив его перегородкой на две комнаты. И была у меня сестра Василиса, красоты неописуемой. Вообще-то я тоже красавицей была, честное слово! – улыбнулась старушка. Конечно, сейчас в это трудно было поверить, но Щукин закивал, мол, верю. – Мы ж деревенские, кровь с молоком. Василиса замуж вышла, но мужа вскоре зарезали в пьяной драке, так что вдовой она рано стала, хорошо хоть детей не родила. В тридцать восьмом году новый дом прямо напротив нашего клоповника заселили военные. И не простые, а кадровые офицеры. Знаете, какими были те офицеры?
– Особенными?
– Образ современного офицера весьма неприглядный. Во всяком случае, то, что мы видим по телевидению и читаем в газетах, приводит в шок. Недаром родился анекдот: офицер царской армии до синевы выбрит и слегка пьян, офицер советской армии слегка выбрит и до синевы пьян. Так вот в то время офицеры были элитой. Посудите сами, на сторону большевиков перешло довольно много офицеров царской армии, благодаря им красные немало побед одержали в Гражданскую войну. Затем многие из них стали преподавать в военных учебных заведениях, воспитав не только отличных военных, но и культурных, достойных уважения людей.
– И что с ними стало? – намекнул Щукин, мол, я неплохо знаю историю.
– Это отдельный вопрос. В нестабильное время на одного порядочного человека всегда приходится десять негодяев. Естественно, негодяев было полно и в армии. Как и везде. Так вот, к полковнику Огареву наша Василиса нанялась домработницей…
5
– Вы говорили, ваша бабушка жива, жена вашего деда Самойлова…
– Фрола? – раздался сонный голос Валентина. – Ну, да, жива. А что?
– Я бы хотел узнать ее адрес.
– А зачем? Это по моему делу?
– Не совсем, – ускользнул от прямого ответа Щукин.
– Понимаете, мне бы не хотелось, чтоб вы ей говорили о нападении на меня. У нее убили не только мужа, но и сына…
– Нет-нет, что вы! Я ничего не скажу, – заверил его Щукин. – Мне необходимо кое-что выяснить у нее. Возможно, это поможет разобраться и в вашем деле.
Валентин нехотя назвал адрес. Видно, не верил он в Щукина, но выхода у него не было, ведь жить хочется, это так понятно…
– Кто звонил? – вяло промямлила Муза.
– Следователь, – снова лег в постель Валентин.
– Наконец-то. Я уж думала, он забыл про нас. – Муза прижалась к мужу, закинула ногу на его ноги и пробормотала: – Там что, дождь?
– Угу. Спи.
Как хорошо спится во время дождя, и так уютно дома… Дом. Вчера, въезжая в гараж, Муза пережила не самые лучшие минуты в своей жизни. Оказывается, так страшно, когда думаешь, что вот-вот в проеме ворот появится неизвестный человек и начнет стрелять. Теперь этот дом, недавно лучший для нее на всем земном шаре, не казался уже безопасным. В самом доме Муза не боялась. Правда, тщательно закрыла шторы, проверила, нет ли где щели, и только потом включила свет. Сейчас рядом с Валентином тоже нестрашно, но ведь придется выйти за пределы дома и ограды, и тогда страх обязательно появится. Кто же стрелял? Зачем он разрушил их с мужем покой?
– Из прокуратуры? – изучала Щукина с огромнейшим изумлением в глазах чистенькая старушка, а он стоял, открыв удостоверение. – Я без очков не вижу.
– Принесите, я подожду.
– Ладно, заходите. Золота и бриллиантов у меня нет, так что украсть вам нечего, да и мне дорожить нечем. Чай, кофе, водка?
– Кофе, – войдя за ней в комнату, сказал Архип Лукич. – Я сегодня встал рано, так что кофе выпью с удовольствием, чтоб взбодриться.
– А я, молодой человек, от кофе сплю крепче… – сообщила хозяйка квартиры уже из кухни.
Он рассматривал убранство ее дома. Скромно. Опрятно. Мебель старая. Вообще-то Щукин давно заметил, что лет эдак с пятидесяти пяти люди перестают интересоваться новой мебелью, модной одеждой и прочими материальными ценностями, считая, что жизнь уже прожита, а до смерти того, что есть, хватит по горло. Вошла Дарья Ильинична с подносом, на котором стояли чашки, сахарница, баночка растворимого кофе. У бабушки Валентина была морщинистая кожа, сухие маленькие руки, выцветевшие глаза, но для своих почти восьмидесяти лет она двигалась и выглядела отлично. Да, крепкие люди рождались раньше, потому и живут долго, а нынешние вымрут рано по причине дефицита моральной и физической закалки.
– Что вы хотите от меня? – спросила Самойлова.
– Видите ли, мы сейчас подводим итог прошлому веку… – начал он врать.
– Да на кой ляд вам прошлый век? – поморщилась она, умостившись в кресле. – Живите сегодняшним. Сейчас вон как интересно, не то что раньше.
– В прошлом есть много любопытных загадок, перекликающихся с сегодняшним днем, – выкрутился он. – Вы не могли бы рассказать о своем муже?
– О каком? – лукаво прищурилась Дарья Ильинична.
– А у вас их много было? – в тон спросил Щукин.
– Трое. Но любила я одного. Фрола. Его застрелили.
Настала очередь Щукина удивленно поднять брови. Старушка говорила о муже без тени печали. Время, черт возьми! Оно стирает боль и печаль утраты. Где уж докопаться до истины в прошлом, когда пронеслось столько времени?
– Вот-вот, о нем бы я и хотел услышать, – сказал Щукин.
– Пригожий был мужчина, – улыбнулась Дарья Ильинична. – Он меня не любил. Никогда. Он никого не любил… Впрочем, я не права.
– Насколько мне известно, его необычно убили – семью пулями. Сейчас никого не удивит подобная жестокость, но тогда преступления такого рода были редким явлением.
– Чтобы понять, почему его убили, надо начинать издалека, иначе будет много неясностей.
– Простите, Дарья Ильинична, разве вы знаете, за что его убили? Убийство вашего мужа осталось нераскрытым…
– Как и убийство моего сына, – кивнула женщина.
Она задумалась, нахмурив брови. Значит, со смертью сына не примирилась до сих пор, что, в общем-то, объяснимо: одного мужа заменит другой, а сына никто не заменит, он единственный. Дарья Ильинична очнулась от задумчивости и произнесла ровным голосом:
– Да, не раскрыли. Но я знаю, кто их убил.
У Щукина вытянулось лицо. А она подтвердила свои слова:
– Знаю и всегда знала. Но никому не говорила.
– Дарья Ильинична, вы не могли бы мне раскрыть тайну? Дело в том, что вашего мужа и сына застрелили из одного пистолета, а недавно из этого же пистолета снова стреляли. К счастью, тот человек остался жив, а мы ищем связь между убийствами близких вам людей и тем, что произошло недавно.
– Да нет, голубчик, связи тут быть не может.
– Я бы хотел удостовериться в этом тоже. Поймите меня…
– Да понимаю, что ж тут не понять. Ну, ладно, в то время я не могла рассказать все, что знала, на то у меня были причины, а сейчас их нет. Давно нет. О моем муже меня давно никто не спрашивал. Только это длинная и коварная история. Будете слушать? А то мы, старики, любим говорить без остановок. Поболтать-то охота, особенно когда тебя слушают.
– Конечно, буду.
– Ну, хорошо. С чего бы начать…
– А с чего хотите, мне все интересно.
– Тогда начну со своего побега…
– Вы бежали? – шутливо изумился Щукин. Он старательно настраивал старушку на задушевность. – Откуда?
– Из деревни, миленький, из нее. Ха! Вы не представляете, что за время тогда было! Современному человеку понять это не дано. Ну, чтоб вам немножко стало ясно, отчего мы бежали и к чему прибежали, расскажу один маленький эпизод из своего детства. Я помню себя с четырех лет. Это будет как бы пролог, иначе вы не поймете разницу во времени и в людях.
…Смеркалось очень быстро. Дашутка притаилась в хлеву, с животиной не так страшно – корова жует, конь похрапывает, согревая горячим дыханием, куры шевелятся, устраиваясь на ночлег. А в дом пришли дяденьки и горластая тетенька, Дашутка их испугалась и не вышла из хлева. Уж много времени прошло, а они все по двору шастали, из амбара мешки таскали да на телеги укладывали. Потом все ушли в дом, одна телега с мешками уехала, вторая стояла у плетня, и никого возле нее не было. Дашутка сквозь щели все хорошо видела. Вдруг из дома выбежал отец. Она позвала его:
– Папаня! Папаня!
– Дарья! – шепотом воскликнул он и ринулся в хлев. – Я уж думал: куды ты подевалась? Ступай за мной…
Он вывел коня, оглядываясь на дом, но занавески мать задернула плотно, там, внутри, лишь тени мелькали. Усадив дочь на коня, велел:
– Скачи, Дашутка, в соседнее село, скажи: грабить идут.
– Папаня, – разнюнилась Дарья, – боязно одной-то…
– Не реви, большая уж. За гриву держись, править я тя учил. Скачи, доня, людям и так жрать нечего… хлеб даром не дается, а они его задарма отбирают. Запомнила? Грабить идут. У нас уж забрали. Предупреди…
Ударил он коня по крупу, тот вместе с крохой на спине побежал трусцой. А отец схватил верхний мешок на телеге и потащил к обрыву. Дашутка все назад смотрела, куда это папаня мешок тащит, а он с обрыва его сбросил. В реку! Мешок муки! И не жалко?!
Конь словно знал, куда ему идти. Дашутка легла на его шею, уцепившись ручонками за гриву, и от страха жмурилась. Папаня, конечно, учил править, да всегда рядом шел, а сейчас… ну, как свалится она с коня? Падать высоко, потом не взберешься. А как голову расшибешь да помрешь на дороге? И темень страшенная. Ей сразу сказки про нечисть вспомнились. Ну, как оборотни выскочат да съедят Дашутку вместе с конем? Шатко ехать, то и дело она сползала то в одну, то в другую сторону, руки и ноги устали. Все свои силы Дашутка прикладывала, чтоб не свалиться с коня. А ночь чернее и чернее… холодно, осень…
Конь пришел в село, остановился. И чего дальше-то делать? Слезть Дашутка не могла. Глянула вниз, так и зашлось сердечко – до земли далеко. Она разревелась. Плакала все громче и громче, от обиды, что одна, и от страха.
– Эй! Кто тама? – крикнул вдруг какой-то мужик.
Испугавшись еще больше, Дарья разревелась в голос. Прибежали мужик с бабой, стащили с коня.
– Да это ж Ильи дочка, из соседнего села, – сказала баба, взяв Дашутку на руки. Чувствуя безопасность, девочка обняла ее за шею. – Видать, заблудилась…
– Папаня прислал, – сказала Дашутка сквозь рев. – Грабить идут. У нас все забрали… и у вас отберут…
Мужик велел бабе отнести дите в дом, а после бежать по соседям и предупредить их. Сам же кинулся спасать свое добро…
– Тогда у нас забрали все подчистую, – сказала Дарья Ильинична. – От ужина две картофелины осталось, так и их красноармеец сунул в карман шинельки. А я с тех самых пор в опасные минуты ощущаю себя на лошади. Но именно тогда я приобрела первый опыт выживания, поняла, что моя жизнь в моих руках. Страшнее той поездки не было у меня мгновения, она стала мерилом опасности. И я всегда думала: раз уж в четырехлетнем возрасте не свалилась я под копыта лошади и не свернула шею, то взрослой все преодолею.
– Как же отец отправил вас ночью такую маленькую одну?
– Больше-то некого было послать. А отец подумал о людях. Помогали тогда друг другу, какая-то сплоченность была. Зато позже…
– Извините, а зачем он мешок в реку сбросил?
– Отец, оказывается, попросился тогда до ветру, то есть в туалет, на самом деле решил украсть свое же. Он успел сбросить в реку два мешка. Мука в воде превращается в плотный клейстер, но только ее верхний слой, далее вода не просачивается. Мешки потом вытащили, подсушили, верхний слой окаменел, а внутри осталась мука. Год мы на ней и продержались. Не рискни отец, подохли б с голоду. А рисковал он страшно, могли расстрелять за саботаж. Понятно, от чего мы бежали?
– М-да…
– В город переехали в тридцатом году, обосновались. Вовремя сбежали из деревни! Вскоре в городе всем выдали паспорта, а деревенским не дали. Представляете? Крестьяне не имели права уезжать из деревень, без паспорта за нарушение режима строго наказывали, например, в лагерь отправляли на исправительные работы. А какой смысл жить в рабстве? Пашешь, пашешь, все равно отнимут, а ты как хочешь, так и живи. Ну, вот представьте, вы заработали много денег, а кто-то говорит: отдай. Как это называется?
– Грабеж.
– То-то и оно! Государство грабило нас, и называлось это то продразверсткой, то продналогом. А потом еще эту чертовую коллективизацию объявили. Ой, чайник свистит! Не могли бы вы сами…
– Да-да, – подскочил Щукин.
Он принес чайник, налил себе кофе, а Дарье Ильиничне чаю.
– Город я сразу полюбила. Все мне там нравилось, мир виделся красочным… – продолжила она мечтательно. Видимо, это были приятные воспоминания. – Впрочем, он и сейчас красочный, катаракта только мешает его видеть. А росла я… оторва, да и только! Наши мытарства пропущу, это неинтересно, скажу лишь, что отец хоть и мужик был, а умом не обделен. Выучился грамоте, поступил на завод, а мама то стирала, то готовила у людей по найму. Но папе привалило счастье: дали полуподвальное помещение, мы стали там жить, разделив его перегородкой на две комнаты. И была у меня сестра Василиса, красоты неописуемой. Вообще-то я тоже красавицей была, честное слово! – улыбнулась старушка. Конечно, сейчас в это трудно было поверить, но Щукин закивал, мол, верю. – Мы ж деревенские, кровь с молоком. Василиса замуж вышла, но мужа вскоре зарезали в пьяной драке, так что вдовой она рано стала, хорошо хоть детей не родила. В тридцать восьмом году новый дом прямо напротив нашего клоповника заселили военные. И не простые, а кадровые офицеры. Знаете, какими были те офицеры?
– Особенными?
– Образ современного офицера весьма неприглядный. Во всяком случае, то, что мы видим по телевидению и читаем в газетах, приводит в шок. Недаром родился анекдот: офицер царской армии до синевы выбрит и слегка пьян, офицер советской армии слегка выбрит и до синевы пьян. Так вот в то время офицеры были элитой. Посудите сами, на сторону большевиков перешло довольно много офицеров царской армии, благодаря им красные немало побед одержали в Гражданскую войну. Затем многие из них стали преподавать в военных учебных заведениях, воспитав не только отличных военных, но и культурных, достойных уважения людей.
– И что с ними стало? – намекнул Щукин, мол, я неплохо знаю историю.
– Это отдельный вопрос. В нестабильное время на одного порядочного человека всегда приходится десять негодяев. Естественно, негодяев было полно и в армии. Как и везде. Так вот, к полковнику Огареву наша Василиса нанялась домработницей…
5
– Васечка… – канючила ночью Дарья, тормоша сестрицу в постели. – Ну, расскажи, расскажи: как они там живут? Чего у них есть?
– Отстань, спать хочется, – уткнулась носом в подушку Василиса.
– Васечка, экая ты… – толкала ее Дарья. – Ну, же! Полковник Огарев такой… важный… такой серьезный… видать, умный-преумный. А жена у него, ну, такая красивая-красивая… как картинка?..
– Вовсе не красивая, – перевернулась на спину Василиса. – Худая. Мне б ее одежу, я б куда краше была. И папиросы курит. Тьфу!
– Это ты, Васька, от зависти…
– Кому по хребту врезать? – прикрикнул на дочерей из-за дощатой перегородки отец.
Дарья упала на подушку, тихо хохоча. Папаша лишь грозится, а ни разу пальцем не тронул. Потом она повернулась к сестре, замерла, глядя на нее. Свет от керосиновой лампы (папаня не разрешал электричество попусту жечь) падал на высокий лоб, матовые щеки, подбородок. Василиса лежала, о чем-то задумавшись, поглаживала русую косу.
Ваське двадцать пять лет, у нее есть комната в настоящей квартире – от мужа досталась, – где на кухне двенадцать столов с керосинками стоят, по числу хозяев. Но Василиса часто ночевать к родителям приходила, чтоб кобели-ухажеры не надоедали. Каждый день папаша сестрицу чихвостит, мол, замуж иди, покуда зовут, а она ему: хозяйкой хочу сама над собой быть. А кто зовет-то? Голь перекатная да пьянь подзаборная. Ну, есть парочка приличных, так не нравятся они Ваське.
«До чего ж она красивая, – думала Дарья, глядя на сестру. – Только не скажу ей этого, ни за что не скажу!» Вообще-то Дарье все взрослые женщины казались необыкновенно красивыми. Она мечтала поскорее стать взрослой, постоянно ощупывала грудь, на сколько та выросла, да в зеркальце гляделась, хороша или не хороша. Вот станет женщиной, сошьет себе юбку узкую – точь-в-точь как у полковничихи Огаревой, и такую же блузку лиловую, и шляпку купит, да как выйдет… Ух!
– У них там четыре комнаты, – мечтательно прошептала Василиса. – Все большие, светлые. Спальня, где хозяева спят, детская, где мальчики играют и спят, потом столовая и кабинет. Кухня есть. Коридор квадратный. И зеркало висит в целый рост…
– Ух, ты! – села Дарья. – А еще чего есть?
– Полы из паркета…
– А чего это такое?
– Это, – повернулась на бок Василиса и подперла голову рукой, – такие маленькие дощечки, плотно-плотно приставленные друг к дружке, а сделаны квадратиками, поняла?
– Ага, – кивнула Дарья, хотя ничегошеньки не поняла.
– Еще у них ванна есть…
– А это еще что?
– Это такое корыто, но большое и белой краской покрашено. В наше корыто только сесть можно, а в ванне лежишь, и вода тебя всю укрывает, поняла? И пианино стоит в столовой, на нем музыку играют.
– А что полковничиха делает?
– Елена Егоровна? Читает. Мальчиков воспитывает, гостей принимает. Еще она играет на пианино, и так быстро ее пальцы по клавишам бегают, будто цыплята клюют их. Она мальчиков учит, сама учит играть…
– Понятно, ничего не делает. Ой, Васька, а я заметила, какие у нее пальцы тонюсенькие и длинные, не то что у нас – лапищи.
– Отчего ж лапищи? – рассматривая со всех сторон свою ладонь, проговорила Василиса. – Я вон всякий раз после работы маслом постным руки смазываю. А у Елены Егоровны крема в баночках стоят, и духи в пузырьках, пахнут…
– Цыц, дуры! – рявкнул снова отец за перегородкой. – Нет от них покоя. И лампу потушите, неча керосин жечь.
Василиса дунула на лампу, наступила тьма. Дарья крепче прижалась к сестре, зашептала о сокровенном:
– А скажи, хорошо ли замужем?
– Ничего хорошего там нет.
– Да? А чего ж папаша тебя замуж гонит?
– Вот сам пусть и идет.
– И тебе никто-никто не нравится? А Борька Власов? Он управдом, с портфелем ходит. Маманя говорит, любая за него пойдет. А Федька Косых?
– Нравится мне один, – вдруг призналась Василиса, легла на живот и заговорила так, что у Дарьи внутри защекотало: – Веришь, вижу его, и сердце колотится шибко-шибко, аж не продохнуть. А как глянет на меня, так все и опускается…
– Чего опускается?
– Не знаю. Кишки, наверно. Прям падают до самых пяток. Скажи он мне лишь одно словечко, не устояла б.
– А чего сделала б? – удивилась Дарья. – Легла бы?
– Дурочка ты еще, – обняла сестру Василиса. – Я только сейчас и поняла, чего бабе от мужика надобно, но тебе рано об этом говорить. А зовут его Фрол Самойлов. Он тоже военный, к Огаревым приходит часто. До чего пригож… Только заметила я, что он на Елену Егоровну заглядывается. Или мне показалось?
– Показалось! – заверила сестру Дарья. – Ты вон какая красавица!
– Мать, подай кочергу, щас девок учить буду уважению, – застонал отец. – Мне завтрева вставать ни свет ни заря, а они… ух, выдры бессовестные!
Сестры замолчали и вскоре уснули. Не знала Дарья, что скоро ядовитая змея – вражда – проползет между ними, а начнется все с малости.
Дарья приставала к Василисе, чтоб та показала ей, как живут Огаревы. Однажды сестра прибежала:
– Скоренько собирайся, мои все в гости уехали.
Накинув телогрейку, так как время было вечернее и осеннее, Дарья перебежала двор, поднялась на второй этаж за сестрой. Войдя в квартиру Огаревых, она рот открыла и не закрывала его до самого конца. Василиса, предупредив сестру, чтоб даже пальцем ничего не трогала, водила ее по комнатам и посмеивалась. Все увидела своими глазами Дарья: и зеркало в человеческий рост, и ванную комнату с большим белым корытом, и столовую с огромным круглым столом посередине, и спальню с кроватью, на которой поместилась бы вся ее семья, и детскую. У пианино не удержалась, приподняла крышку, пока Васька отвлеклась, и тронула белую клавишу. Бум-м-м! – задребезжала басом клавиша, Дарья вздрогнула сначала от этого звука, а потом от окрика сестры:
– Я ж сказала: не трогать! Идем!
– Покажи платья полковничихи! – упиралась Дарья. – Васька!
Но сестра уже тащила ее к выходу, пообещав показать платья в следующий раз. На крыльце у подъезда они столкнулись с высоким мужчиной в военной форме. Васька вмиг стала не Васькой, а другой – остолбенела, зарделась (красные щеки стало видать даже в сумерках), вся собралась, глаза опустила. «С чего бы это?» – подумала Дарья. Мужчина отступил, пропуская девушек, но Васька незнакомым голосом пропела:
– Вы к Огаревым? А их нет. В гости уехали.
– Жаль… – протянул он и пошел прочь. На середине двора остановился, вернулся. – Василиса, не поможете ли найти женщину, чтоб убирала у меня, готовила?
– Отчего ж! – возрадовалась та, а Дарья несказанно удивилась: чего это Васька радуется, словно он ей отрез на платье подарил? – Конечно, помогу. Нынче не всякому доверишься, люди так и норовят стащить чего… А вы… один живете?
– Один. У меня две комнаты, мебели почти нет, работы будет немного.
– А… – осталась довольна его ответом Васька. – Да вот, моя сестра подойдет.
– Не слишком ли мала? – взглянул он на Дарью, которая, к своему неудовольствию, почувствовала, что ее щеки тоже рдеют.
– Да что вы, Фрол Пахомыч! – рассмеялась Васька и выглядела при том дурой. – Она уж большая, все умеет. И готовит, и стирает, и убирает. А что не знает, так спросит.
– Правда, умеешь? – спросил он Дарью.
– Ага, – хмуро ответила та.
– Я согласен. Завтра приводи сестру…
Самойлов назвал адрес – выяснилось, что живет он рядышком, – и ушел. Васька смотрела ему в след и таяла, как сосулька на печке. Не знала Дарья, что за планы вызрели в головке сестры. К поденному труду Дашутка не тяготела, все больше книжки читала, ее и дома-то из-под палки заставляли работать, а тут Васька за нее решила! Дарья рассердилась на старшую сестру, как не сердилась ни разу, в бешенстве влетела домой. И ни уговоры, ни просьбы, ни угрозы Васьки – а она даже угрожала! – не действовали, Дарья все твердила: «Не буду у него работать». Пока не пришли отец с матерью. Папаня в данном вопросе проявил жесткость, кулаком по столу бахнул:
– Я те не буду! Ишь, паршивка! Вымахала с телегу, сиськи торчком торчат, а на уме одни игрульки да книжки! Книжками сыты не будем. Пора уж и подмочь нам с матерью, не бесплатно ж работать будешь. Не беспокойся, Василиса, пойдет, никуда не денется.
На следующий день злая Дарья поплелась за сестрой к Самойлову. Шла она и про себя желчью истекала: «А нарядилась-то Васька, будто ее на именины позвали. И белилась, и щеки мазала помадой, и брови подводила. Дура потому что. Станет он на нее глядеть, как же! Ну, погоди, Васька, я тебе припомню!»
Встретил их Фрол Самойлов доброжелательно, показал, что где лежит, дал задаток и второй ключ от квартиры. Васька сцапала все денежки, чем разозлила младшую сестру до последней капельки. Даже на мороженое не дала! Дарья всего один раз ела мороженое, и то лишь лизнула три раза – подружка давала попробовать. Не сестра, а гадина! Пока она пыхтела от злости, Васька лебезила перед Самойловым:
– Не беспокойтесь, Фрол Пахомыч, все путем сделает, я прослежу.
После ухода Фрола Дарье пришлось выполнять Васькины команды. И до чего ж противной сестрица оказалась! Не знала, что она такая… То не так, это не так, переделай, перемой… Драила Дарья полы, вытирала пыль, стирала. Правда, суп Васька не доверила ей варить, сама сготовила. Ясно, подсыпала колдовских зелий Самойлову, чтоб он поласковей на нее глядел. Дарья выполняла неинтересную работу и придумывала сестре лютую казнь. Например: в помаду дегтя подмешать, или на новую блузку маслом капнуть, или… выстричь ей клок волос! Вот будет уродина Васька!
План Дарья осуществила через несколько деньков, когда Васька опять пришла ночевать к родителям и объедки со стола полковника принесла. Маманя с папаней довольны были, а Дарья не притронулась к еде, ночи ждала. Васька заснула быстро, еще удивилась, что сестрица поболтать с ней не хочет. А Дарья, вынув ножницы из-под подушки, нащупала косу Василисы и отрезала прядь, оставив ее в косе. Утром ножницы тихонько вернула на место и ждала припадка ярости.
Василиса встала, умылась, еще ничего не подозревая, расплела косу, чтоб расчесаться… да как завизжит! Маманя от печки вмиг примчалась:
– Доня, чего стряслось?
– Волосы… – бормотала та, вынимая прядку за прядкой. – Что это?
– Лысеешь ты, Васька! – торжественно произнесла Дарья. – Фрол Пахомыч на тебя лысую даже не поглядит!
Василиса подняла на нее глаза и… догадалась, кто лысение ей устроил:
– Это ты?! Маманя, она мне отомстила… Ах, ты…
Дарья слетела с кровати и бегала вокруг мамаши, Васька бегала за ней, норовила ударить. Когда и маманя догадалась, что произошло, принялась охаживать младшую дочь полотенцем. Дарья забилась в угол, хохоча от удовольствия и закрывая голову руками. Внезапно Васька выхватила полотенце из рук разъяренной матери и, вместо того чтоб врезать сестре, сказала:
– Будет, маманя! Я все равно собиралась поменять прическу.
Василиса оделась, больше не сказав сестре ни слова упрека, ушла, а вечером… У папани ложка выпала – ведь явилась она, когда ужинали. Васька остригла волосы по плечи и сделала завивку. И до того красивая стала, что Дарья полночи уснуть не могла. Зря она старалась обезобразить сестру. Конечно, ухажер Васьки постарался – парикмахер Штепа. Ему Дарья разбила окно камнем, на том и успокоилась.
Дни текли однообразно, на любимое занятие – чтение оставалось мало времени, но Дарья теперь чаще читала ночами. В книгах столько было интересного, что зачитывалась, случалось, до зари. Утром шла к Самойлову, делала домашнюю работу и возвращалась домой. Зато дома ни за что не бралась, отвечая на все попреки:
– Я работаю? Работаю. Деньги вы отбираете? Отбираете. Неча меня попрекать.
Брала книгу и садилась читать возле лампы. Часто бывало такое: Василиса прибегала на квартиру Самойлова и… предлагала Дарье отдохнуть. Она, мол, согласна помочь, времечко выдалось потому что свободное, а ключ потом домой занесет. В такие дни Дарья вновь любила сестру, корила себя за проступки перед нею и отправлялась к своим книжкам, пока однажды…
Василиса все меньше прибегала помочь сестре. Дарья приспособилась к работе: быстро вымоет полы, постирает, а готовит с книгой в руках. Еда варится, а она упивается приключениями и путешествиями. Книжки у Фрола брала из шкафа, особенно любила с хорошим концом. Как-то сделала она всю работу, пришла домой, помылась в корыте, поужинала и обнаружила, что книгу-то позабыла в квартире! Изнывая от интереса – что ж там дальше написано, – Дарья побежала к Самойлову. На робкий ее стук Фрол не ответил, она подождала, а потом открыла своим ключом, полагая, что хозяин еще не вернулся домой. Едва попав в прихожую, сразу узнала голос сестры, услышала странное копошение. Дарья на цыпочках подкралась к двери – в ней зачем-то окошечки были сделаны со стеклами – и без труда заглянула в комнату. То, что она увидела, потрясло ее не меньше, чем приключения в книгах. Нет, больше!
– Отстань, спать хочется, – уткнулась носом в подушку Василиса.
– Васечка, экая ты… – толкала ее Дарья. – Ну, же! Полковник Огарев такой… важный… такой серьезный… видать, умный-преумный. А жена у него, ну, такая красивая-красивая… как картинка?..
– Вовсе не красивая, – перевернулась на спину Василиса. – Худая. Мне б ее одежу, я б куда краше была. И папиросы курит. Тьфу!
– Это ты, Васька, от зависти…
– Кому по хребту врезать? – прикрикнул на дочерей из-за дощатой перегородки отец.
Дарья упала на подушку, тихо хохоча. Папаша лишь грозится, а ни разу пальцем не тронул. Потом она повернулась к сестре, замерла, глядя на нее. Свет от керосиновой лампы (папаня не разрешал электричество попусту жечь) падал на высокий лоб, матовые щеки, подбородок. Василиса лежала, о чем-то задумавшись, поглаживала русую косу.
Ваське двадцать пять лет, у нее есть комната в настоящей квартире – от мужа досталась, – где на кухне двенадцать столов с керосинками стоят, по числу хозяев. Но Василиса часто ночевать к родителям приходила, чтоб кобели-ухажеры не надоедали. Каждый день папаша сестрицу чихвостит, мол, замуж иди, покуда зовут, а она ему: хозяйкой хочу сама над собой быть. А кто зовет-то? Голь перекатная да пьянь подзаборная. Ну, есть парочка приличных, так не нравятся они Ваське.
«До чего ж она красивая, – думала Дарья, глядя на сестру. – Только не скажу ей этого, ни за что не скажу!» Вообще-то Дарье все взрослые женщины казались необыкновенно красивыми. Она мечтала поскорее стать взрослой, постоянно ощупывала грудь, на сколько та выросла, да в зеркальце гляделась, хороша или не хороша. Вот станет женщиной, сошьет себе юбку узкую – точь-в-точь как у полковничихи Огаревой, и такую же блузку лиловую, и шляпку купит, да как выйдет… Ух!
– У них там четыре комнаты, – мечтательно прошептала Василиса. – Все большие, светлые. Спальня, где хозяева спят, детская, где мальчики играют и спят, потом столовая и кабинет. Кухня есть. Коридор квадратный. И зеркало висит в целый рост…
– Ух, ты! – села Дарья. – А еще чего есть?
– Полы из паркета…
– А чего это такое?
– Это, – повернулась на бок Василиса и подперла голову рукой, – такие маленькие дощечки, плотно-плотно приставленные друг к дружке, а сделаны квадратиками, поняла?
– Ага, – кивнула Дарья, хотя ничегошеньки не поняла.
– Еще у них ванна есть…
– А это еще что?
– Это такое корыто, но большое и белой краской покрашено. В наше корыто только сесть можно, а в ванне лежишь, и вода тебя всю укрывает, поняла? И пианино стоит в столовой, на нем музыку играют.
– А что полковничиха делает?
– Елена Егоровна? Читает. Мальчиков воспитывает, гостей принимает. Еще она играет на пианино, и так быстро ее пальцы по клавишам бегают, будто цыплята клюют их. Она мальчиков учит, сама учит играть…
– Понятно, ничего не делает. Ой, Васька, а я заметила, какие у нее пальцы тонюсенькие и длинные, не то что у нас – лапищи.
– Отчего ж лапищи? – рассматривая со всех сторон свою ладонь, проговорила Василиса. – Я вон всякий раз после работы маслом постным руки смазываю. А у Елены Егоровны крема в баночках стоят, и духи в пузырьках, пахнут…
– Цыц, дуры! – рявкнул снова отец за перегородкой. – Нет от них покоя. И лампу потушите, неча керосин жечь.
Василиса дунула на лампу, наступила тьма. Дарья крепче прижалась к сестре, зашептала о сокровенном:
– А скажи, хорошо ли замужем?
– Ничего хорошего там нет.
– Да? А чего ж папаша тебя замуж гонит?
– Вот сам пусть и идет.
– И тебе никто-никто не нравится? А Борька Власов? Он управдом, с портфелем ходит. Маманя говорит, любая за него пойдет. А Федька Косых?
– Нравится мне один, – вдруг призналась Василиса, легла на живот и заговорила так, что у Дарьи внутри защекотало: – Веришь, вижу его, и сердце колотится шибко-шибко, аж не продохнуть. А как глянет на меня, так все и опускается…
– Чего опускается?
– Не знаю. Кишки, наверно. Прям падают до самых пяток. Скажи он мне лишь одно словечко, не устояла б.
– А чего сделала б? – удивилась Дарья. – Легла бы?
– Дурочка ты еще, – обняла сестру Василиса. – Я только сейчас и поняла, чего бабе от мужика надобно, но тебе рано об этом говорить. А зовут его Фрол Самойлов. Он тоже военный, к Огаревым приходит часто. До чего пригож… Только заметила я, что он на Елену Егоровну заглядывается. Или мне показалось?
– Показалось! – заверила сестру Дарья. – Ты вон какая красавица!
– Мать, подай кочергу, щас девок учить буду уважению, – застонал отец. – Мне завтрева вставать ни свет ни заря, а они… ух, выдры бессовестные!
Сестры замолчали и вскоре уснули. Не знала Дарья, что скоро ядовитая змея – вражда – проползет между ними, а начнется все с малости.
Дарья приставала к Василисе, чтоб та показала ей, как живут Огаревы. Однажды сестра прибежала:
– Скоренько собирайся, мои все в гости уехали.
Накинув телогрейку, так как время было вечернее и осеннее, Дарья перебежала двор, поднялась на второй этаж за сестрой. Войдя в квартиру Огаревых, она рот открыла и не закрывала его до самого конца. Василиса, предупредив сестру, чтоб даже пальцем ничего не трогала, водила ее по комнатам и посмеивалась. Все увидела своими глазами Дарья: и зеркало в человеческий рост, и ванную комнату с большим белым корытом, и столовую с огромным круглым столом посередине, и спальню с кроватью, на которой поместилась бы вся ее семья, и детскую. У пианино не удержалась, приподняла крышку, пока Васька отвлеклась, и тронула белую клавишу. Бум-м-м! – задребезжала басом клавиша, Дарья вздрогнула сначала от этого звука, а потом от окрика сестры:
– Я ж сказала: не трогать! Идем!
– Покажи платья полковничихи! – упиралась Дарья. – Васька!
Но сестра уже тащила ее к выходу, пообещав показать платья в следующий раз. На крыльце у подъезда они столкнулись с высоким мужчиной в военной форме. Васька вмиг стала не Васькой, а другой – остолбенела, зарделась (красные щеки стало видать даже в сумерках), вся собралась, глаза опустила. «С чего бы это?» – подумала Дарья. Мужчина отступил, пропуская девушек, но Васька незнакомым голосом пропела:
– Вы к Огаревым? А их нет. В гости уехали.
– Жаль… – протянул он и пошел прочь. На середине двора остановился, вернулся. – Василиса, не поможете ли найти женщину, чтоб убирала у меня, готовила?
– Отчего ж! – возрадовалась та, а Дарья несказанно удивилась: чего это Васька радуется, словно он ей отрез на платье подарил? – Конечно, помогу. Нынче не всякому доверишься, люди так и норовят стащить чего… А вы… один живете?
– Один. У меня две комнаты, мебели почти нет, работы будет немного.
– А… – осталась довольна его ответом Васька. – Да вот, моя сестра подойдет.
– Не слишком ли мала? – взглянул он на Дарью, которая, к своему неудовольствию, почувствовала, что ее щеки тоже рдеют.
– Да что вы, Фрол Пахомыч! – рассмеялась Васька и выглядела при том дурой. – Она уж большая, все умеет. И готовит, и стирает, и убирает. А что не знает, так спросит.
– Правда, умеешь? – спросил он Дарью.
– Ага, – хмуро ответила та.
– Я согласен. Завтра приводи сестру…
Самойлов назвал адрес – выяснилось, что живет он рядышком, – и ушел. Васька смотрела ему в след и таяла, как сосулька на печке. Не знала Дарья, что за планы вызрели в головке сестры. К поденному труду Дашутка не тяготела, все больше книжки читала, ее и дома-то из-под палки заставляли работать, а тут Васька за нее решила! Дарья рассердилась на старшую сестру, как не сердилась ни разу, в бешенстве влетела домой. И ни уговоры, ни просьбы, ни угрозы Васьки – а она даже угрожала! – не действовали, Дарья все твердила: «Не буду у него работать». Пока не пришли отец с матерью. Папаня в данном вопросе проявил жесткость, кулаком по столу бахнул:
– Я те не буду! Ишь, паршивка! Вымахала с телегу, сиськи торчком торчат, а на уме одни игрульки да книжки! Книжками сыты не будем. Пора уж и подмочь нам с матерью, не бесплатно ж работать будешь. Не беспокойся, Василиса, пойдет, никуда не денется.
На следующий день злая Дарья поплелась за сестрой к Самойлову. Шла она и про себя желчью истекала: «А нарядилась-то Васька, будто ее на именины позвали. И белилась, и щеки мазала помадой, и брови подводила. Дура потому что. Станет он на нее глядеть, как же! Ну, погоди, Васька, я тебе припомню!»
Встретил их Фрол Самойлов доброжелательно, показал, что где лежит, дал задаток и второй ключ от квартиры. Васька сцапала все денежки, чем разозлила младшую сестру до последней капельки. Даже на мороженое не дала! Дарья всего один раз ела мороженое, и то лишь лизнула три раза – подружка давала попробовать. Не сестра, а гадина! Пока она пыхтела от злости, Васька лебезила перед Самойловым:
– Не беспокойтесь, Фрол Пахомыч, все путем сделает, я прослежу.
После ухода Фрола Дарье пришлось выполнять Васькины команды. И до чего ж противной сестрица оказалась! Не знала, что она такая… То не так, это не так, переделай, перемой… Драила Дарья полы, вытирала пыль, стирала. Правда, суп Васька не доверила ей варить, сама сготовила. Ясно, подсыпала колдовских зелий Самойлову, чтоб он поласковей на нее глядел. Дарья выполняла неинтересную работу и придумывала сестре лютую казнь. Например: в помаду дегтя подмешать, или на новую блузку маслом капнуть, или… выстричь ей клок волос! Вот будет уродина Васька!
План Дарья осуществила через несколько деньков, когда Васька опять пришла ночевать к родителям и объедки со стола полковника принесла. Маманя с папаней довольны были, а Дарья не притронулась к еде, ночи ждала. Васька заснула быстро, еще удивилась, что сестрица поболтать с ней не хочет. А Дарья, вынув ножницы из-под подушки, нащупала косу Василисы и отрезала прядь, оставив ее в косе. Утром ножницы тихонько вернула на место и ждала припадка ярости.
Василиса встала, умылась, еще ничего не подозревая, расплела косу, чтоб расчесаться… да как завизжит! Маманя от печки вмиг примчалась:
– Доня, чего стряслось?
– Волосы… – бормотала та, вынимая прядку за прядкой. – Что это?
– Лысеешь ты, Васька! – торжественно произнесла Дарья. – Фрол Пахомыч на тебя лысую даже не поглядит!
Василиса подняла на нее глаза и… догадалась, кто лысение ей устроил:
– Это ты?! Маманя, она мне отомстила… Ах, ты…
Дарья слетела с кровати и бегала вокруг мамаши, Васька бегала за ней, норовила ударить. Когда и маманя догадалась, что произошло, принялась охаживать младшую дочь полотенцем. Дарья забилась в угол, хохоча от удовольствия и закрывая голову руками. Внезапно Васька выхватила полотенце из рук разъяренной матери и, вместо того чтоб врезать сестре, сказала:
– Будет, маманя! Я все равно собиралась поменять прическу.
Василиса оделась, больше не сказав сестре ни слова упрека, ушла, а вечером… У папани ложка выпала – ведь явилась она, когда ужинали. Васька остригла волосы по плечи и сделала завивку. И до того красивая стала, что Дарья полночи уснуть не могла. Зря она старалась обезобразить сестру. Конечно, ухажер Васьки постарался – парикмахер Штепа. Ему Дарья разбила окно камнем, на том и успокоилась.
Дни текли однообразно, на любимое занятие – чтение оставалось мало времени, но Дарья теперь чаще читала ночами. В книгах столько было интересного, что зачитывалась, случалось, до зари. Утром шла к Самойлову, делала домашнюю работу и возвращалась домой. Зато дома ни за что не бралась, отвечая на все попреки:
– Я работаю? Работаю. Деньги вы отбираете? Отбираете. Неча меня попрекать.
Брала книгу и садилась читать возле лампы. Часто бывало такое: Василиса прибегала на квартиру Самойлова и… предлагала Дарье отдохнуть. Она, мол, согласна помочь, времечко выдалось потому что свободное, а ключ потом домой занесет. В такие дни Дарья вновь любила сестру, корила себя за проступки перед нею и отправлялась к своим книжкам, пока однажды…
Василиса все меньше прибегала помочь сестре. Дарья приспособилась к работе: быстро вымоет полы, постирает, а готовит с книгой в руках. Еда варится, а она упивается приключениями и путешествиями. Книжки у Фрола брала из шкафа, особенно любила с хорошим концом. Как-то сделала она всю работу, пришла домой, помылась в корыте, поужинала и обнаружила, что книгу-то позабыла в квартире! Изнывая от интереса – что ж там дальше написано, – Дарья побежала к Самойлову. На робкий ее стук Фрол не ответил, она подождала, а потом открыла своим ключом, полагая, что хозяин еще не вернулся домой. Едва попав в прихожую, сразу узнала голос сестры, услышала странное копошение. Дарья на цыпочках подкралась к двери – в ней зачем-то окошечки были сделаны со стеклами – и без труда заглянула в комнату. То, что она увидела, потрясло ее не меньше, чем приключения в книгах. Нет, больше!