Страница:
было то, что к ним прекрасно подошли 76-миллиметровые снаряды зениток,
которых в бригаде было хоть пруд пруди. Недостатком же их была некоторая
устарелость конструкции (образец 1900 года) и отсутствие прицелов.
Первая причина полковника не смутила. Как он утверждал, в войне годится
всякое оружие, вопрос лишь в способе его применения. Раз к данным орудиям
подходили снаряды и орудия могли стрелять - им и полагалось стрелять по
врагу, а не ржаветь бесполезно на складе.
Вторая причина - отсутствие прицелов и решительная невозможность
приспособить к этой древней постройке современные - также была им отведена.
Полковник, выслушивая жалобы на капризы техники, обычно отвечал мудрой
штурманской поговоркой: "Нет плохих инструментов, есть только плохие
штурмана". И он тут же блестяще доказал, что для предполагаемого им
применения этих орудий прицелы вовсе не нужны.
Одну из пушек выкатили на пустырь. Удивляясь перемене судьбы и
покряхтывая лафетом, старушка развернулась и уставилась подслеповатым своим
жерлом на подбитый бомбой грузовик метрах в двухстах от нее. Наводчик,
обученный полковником, присел на корточки и, заглядывая в дуло, как в
телескоп, начал командовать морякам, взявшимся за хобот лафета:
- Правей... Еще чуть правей... Теперь чуточку левей... Стоп!
Потом замок щелкнул, проглотив патрон, и старая пушка ахнула, сама
поразившись своей прыти: грузовик подскочил и повалился набок.
Именно так все четыре "пушки без мушки" били впоследствии немецкие
машины на шоссе возле Темишева. Их установили в укрытии для защиты отхода
бригады, и они исправно повалили девять немецких грузовиков с пехотой,
добавив разбегающимся фашистам хорошую порцию шрапнели прямой наводкой.
Именно так они били по танкам, и так же работала под Итальянским кладбищем
последняя "пушка без мушки". Три остальные погибли в боях, их пришлось
оставить при переходе через горы, где тракторы были нужны для более
современных орудий. Но четвертую полковник все же довез до Севастополя.
Здесь ей дали новую задачу: работать как кочующее орудие. Ее установили
в двухстах-трехстах метрах от немецких окопов и, выбрав время, когда
артиллерия начинала бить по неприятелю, добавляли под общий шум и свои
снаряды. Маленькие, но злые, они точно ложились в траншеи, пока разъяренные
фашисты не распознавали места "пушки без мушки". Тогда на нее сыпался ураган
снарядов.
Ночью моряки откапывали свою "пушку без мушки" из завалившей ее земли,
впрягались в нее и без лишнего шума перетаскивали на новое место, поближе к
противнику, отрыв рядом надежное укрытие для себя. Немцы снова с изумлением
получали на голову точные снаряды бессмертной пушки - и все начиналось
сначала.
С гордостью представляя мне свою любимицу, бригадный комиссар Ехлаков
подчеркнул:
- Золото, а не пушка! В нее немцы полторы сотни снарядов зараз кладут,
а сделать ничего не могут. Расчет в блиндаже покуривает, а ей, голубушке,
эта стрельба безопасна. Ты сам посуди: прицела нет, панорамы нет, ломких
деталей нет, штурвальчиков разных нет. Есть ствол да колеса. А их только
прямым попаданием разобьешь. Когда-то еще прямое будет, а на осколки она
чихает с присвистом... Понятно?
В самом деле, все было понятно.
Мы сидели в подвале разрушенной чайханы под Итальянским кладбищем, где
было что-то вроде клуба для моряков третьего батальона, и снайпер Васильев
показывал мне свою записную книжку. В ней стояли только цифры. Так, запись
"14-9/1-2" означала, что четырнадцатого числа Васильев убил девять солдат и
одного офицера и ранил двоих (кого именно - офицеров или солдат, - Васильев
из самолюбия не помечал: промах, не очень чистая работа!). Он рассказывал
мне, как сговаривается с минометчиками (они дают залп по траншее, а он бьет
выбегающих оттуда фашистов), как выслеживает он тропинки, как выползает на
свою позицию на откосе скалы, - и, говоря это, он все время с завистью косил
взглядом в угол "клуба".
Там в полутьме играл баян и военком бригады плясал. Это был его отдых.
Военком был удивительным человеком, сгустком энергии, пружиной, все
время жаждущей развернуться и увлечь за собой других. Везде, куда бы он
нынче меня ни приводил, я замечал оживление, неподдельную радость и в то же
время некоторую опасливость - а не скажет ли, мол, сейчас военком знакомой и
обидной фразы: "Заснули, орлы? Чего гитлеровцев не тревожите? Может, война
кончилась, я нынче газету не читал?.."
И везде, где я его сегодня видел, он "тревожил немцев". Так, он нашел
цель для минометчиков, дождался, пока они ее не накрыли, перетащил
знаменитую "пушку без мушки" на новую позицию и не успокоился, пока она не
вызвала на себя яростный, но бесполезный огонь ("пускай враг боезапас
тратит!"), снарядил разведчиков за "языком", отправил в тыл раненых и
теперь, томясь безработицей, плясал.
- Сколько же у вас на счету? - спросил я Васильева.
- Я месяц раненый пролежал, - ответил он, как бы извиняясь. - Тридцать
семь... То есть, собственно, тридцать пять: двоих мне бригадный комиссар от
себя подарил.
И он рассказал, что вначале он стрелял из обыкновенной трехлинейки.
Когда же он уложил десятого фашиста, военком, следивший за каждым снайпером,
сам приполз к нему на скалу, чтобы торжественно вручить ему снайперскую
винтовку с телескопическим прицелом. Он полежал с ним рядом в его укрытии,
рассматривая передний край гитлеровцев и отыскивая, где бы их вечером
"потревожить". Но тут на тропинку вылезли два солдата, и военком не
выдержал. Он молча взял у Васильева новую винтовку и пристрелил обоих
подряд.
- Я, конечно, в свой счет их бы не поставил, - закончил Васильев. - Но
военком приказал: "Бери, говорит, их себе. Во-первых, я просто не стерпел,
во-вторых, винтовка не моя, а в-третьих, мне счет вести ни к чему, я им и
счет потерял..."
И я вспомнил, какой счет имел бригадный комиссар Ехлаков.
В декабрьский штурм Севастополя командный пункт бригады вместе с
военкомом оказался отрезанным. Командира бригады не было (раненный, он был
увезен накануне), но военком спас и штаб, и всю бригаду. Он выслал ползком
через фашистские цепи восемь отважнейших моряков-автоматчиков. Пункт уже
забрасывали гранатами, когда эти восемь начали бить в спину наступающим, а
военком с оставшимися у него моряками встретил врагов в лицо огнем и
гранатами. "Кругом компункта все темно было от мундиров", - так рассказали
мне моряки исход этого боя.
Баян замолк, и военком подошел к нам.
- Ну, наговорился, что ли? Время-то идет, - сказал он и стремительно
пошел к выходу.
Ватник его был расстегнут, и сине-белые полосы тельняшки, с которой он
не расставался с времен давней краснофлотской службы, извилистой линией волн
вздымались над его широко дышащей грудью.
В тяжелых осенних боях под Перекопом небольшой красноармейской части
пришлось влиться в соседний отряд морской пехоты. Командиром этого сводного
отряда был немолодой уже майор, артиллерист береговой обороны. Красноармейцы
любовно прозвали его "матросским майором". Он сразу расположил их к себе
отвагой, спокойствием, веселым своим нравом и упрямой волей к победе.
"Матросский майор" перед атакой обычно поворачивал морскую свою фуражку
золотой эмблемой к затылку. Пояснял он это так:
- Две задачи. Первая: фашистские снайперы эмблемы не увидят, стало
быть, не будут специально в меня целить. Вторая: войско мое, надо понимать,
у меня сзади, я же впереди всех в атаку хожу. Вот оно и спокойно - эмблема
сияет и показывает: тут, мол, командир, впереди... стало быть, все в
порядке... - И он деловито добавлял: - Вот при отходе, ежели что случится,
командир должен фуражку нормально носить. Бойцы назад обернутся, тут эмблема
им и доложит: все, мол, в порядке, командир последним отходит.
Но однажды "матросский майор" был вынужден сам изменить этому своему
правилу.
Сводный отряд попал в окружение. Кольцо врагов сжималось, оттесняя его
к берегу. К ночи моряки и красноармейцы заняли последнюю позицию у самого
моря, установили оборону и решили держаться здесь до конца.
К какому именно месту берега вышел отряд в многодневных боях на отходе,
сказать было трудно. На карте путалось кружево заливчиков, лиманов, озер,
бухт, на местности были одинаковые камыши, кусты да вода. Было ясно одно:
впереди и с боков надвигался враг, сзади лежало море. Отступать было некуда.
Конца ожидали утром, когда гитлеровцы подтянут силы для уничтожения
"черных дьяволов", попавшихся наконец в мешок. Пока все было тихо, стрельба
прекратилась. В ночи шумел ветер, светила луна. Черное море поблескивало
сквозь камыши и кусты широкой и вольной дорогой к Севастополю, бесполезной
для отряда.
Просторная даль тянула к себе взоры, и бойцы отряда молча посматривали
на море. Но если красноармейцы с горечью и досадой отворачивались от него,
негодуя на препятствие, кладущее конец боям и жизни, то моряки, прощаясь с
морем, вглядывались в него с тоской и надеждой, все еще веря, что оно не
выдаст и выручит.
Но в лунном серебряном море не было ни корабля, ни шлюпки.
"Матросский майор", обойдя охранение, прилег рядом с военкомом в
камышах на плащ-палатке и тоже стал смотреть на Черное море. Вся его военная
жизнь - с тех самых дней, когда в гражданской войне он вступил
добровольцем-юношей в матросский отряд и ворвался с ним в Крым по этому же
узкому перешейку, - была связана с морем. Каждый день в течение двадцати лет
он видел его в прицеле орудия, в дальномер, потом в командирский бинокль или
в окно сквозь цветы, когда семье удавалось жить с ним вместе на очередной
береговой батарее. И теперь мысль, что он видит море в последний раз,
казалась ему дикой.
Военком, видимо, разгадал его чувство или, может быть, у него защемило
сердце от лунного этого простора, неоглядно распахнувшегося над широким
морем. Он шумно вздохнул и сказал:
- Да, брат... Хороша вода...
- Хороша, - сказал майор, и они опять надолго замолчали.
Обоим многое хотелось сказать друг другу в эту ночь, которая, как оба
отлично понимали, была последней ночью в жизни. Слова сами возникали в душе,
необыкновенные и яркие, похожие на стихи. Но произнести их было нельзя.
В них было только прошлое - и не было будущего. В них были далекие,
дорогие сердцу люди - и не было места для тех, кто лежал рядом в камышах и
верил, что эти два человека совещаются о том, как спасти отряд. Море,
прекрасное и родное, вольной своей ширью звало к жизни, и нужно было найти
путь к этой жизни. Но выхода не было - и такая нестерпимая жалость к себе
подымалась в душе, что, если произнести блуждающие в ней слова вслух, голос
мог дрогнуть и глаза заблестеть.
Поэтому оба говорили другое.
- Ветер нынче какой, - сказал военком. - В море шторм, верно.
- Наверное, шторм, - ответил майор.
И они опять замолчали. Потом майор приподнял голову и посмотрел на море
с таким неожиданным и живым любопытством, что военком невольно приподнялся
за ним и шепнул, не веря надежде:
- Корабль, что ли?
Майор повернул к нему лицо, и военком заметил в его глазах, освещенных
луной, знакомую веселую хитрость.
- Военком, - сказал майор с неистребимой подначкой, - ты и вправду
думаешь, что это море?
- А что ж, степь, что ли? - обиделся военком. - Конечно, море.
- Эх ты, морская душа! - покачал головой майор. - Моря от лужи не
отличил!.. Кабы мы у моря сидели, тут такая бы волна ходила, будь здоров!
Понятно?
- Ничего не понятно, - честно сказал военком.
- Ну, так поймешь. Фонарь у тебя еще живой?
Майор выдернул из-под себя плащ-палатку и накрыл ею с головой себя и
военкома.
Когда командир пулеметного взвода подошел с докладом, что огневые точки
готовы к бою, он увидел на песке странное четырехногое существо с огромной
головой. Оно ворчало двумя голосами и шелестело бумагой. Потом оно
засмеялось высоким заразительным смехом майора и басом военкома, подобрало
ноги - и майор вскочил, пряча в планшет карту.
- Окопались? - спросил он оживленно. - Вот и хорошо! Вытаскивайте
обратно все пулеметы к воде...
Через час отряд осторожно, стараясь не плескаться, пробирался друг за
другом по пояс в холодной воде, подняв над головами автоматы и оружие.
Пулеметы несли на связанных винтовках, а пять оставались еще в кустах,
охраняя отход, и возле них лежал военком.
Море, к которому немцы прижали отряд, оказалось лиманом, мелким и
спокойным. Ветер распластывал над водой ленточки бескозырок, но по лиману
бежали только короткие безобидные волны. Настоящее Черное море гремело и
перекатывалось рядом, за низкой песчаной косой.
И хотя это было отходом, а не атакой, майор на этот раз шел впереди,
повернув фуражку эмблемой назад. Эмблема блестела в лунных лучах, указывая
путь отряду, и "матросский майор" нащупывал ногой дорогу к Севастополю, то и
дело погружаясь в воду по горло - так же, как двадцать лет назад, когда он
переходил Сиваш и когда впервые узнал, что не всякая широкая вода - море.
С берега, вероятно, казалось, что на середине реки росла какая-то
странная передвигающаяся рощица белоствольных деревьев. Светлые и зыбкие,
возникающие из воды и медленно опадающие, они прорастали на пути маленького
катера, и пышные, сверкающие водяной пылью их кроны осыпались металлическими
плодами.
Это был ураганный минометный артиллерийский огонь с обоих берегов по
узкости реки. Бронекатер, пробиравшийся в этом лесу всплесков, метался
вправо и влево.
Командир его был уже ранен. Он наваливался всем телом на крышу рубки и
смотрел только перед собой, угадывая по всплескам, где вырастет следующая
смертоносная роща. Он командовал рулем, и каждая его команда спасала катер
от прямого попадания. Чтобы проскочить узкость и спасти катер, надо было все
время кидаться из стороны в сторону, сбивая пристрелку врага. И командир
выкрикивал слова команды, и рулевой за его спиной повторял их, и катер
рвался вперед, все вперед, беспрерывно меняя курс.
Но порой рощица светлых зыбких деревьев прорастала у самого катера,
иногда сразу с обоих бортов. Это было накрытие. Тогда вода обдавала катер
обильным душем, и вместе с водой на палубу падали осколки, грохоча и
взвизгивая. После одного из таких накрытий рулевой не ответил на команду и
командир, подумав, что тот ранен или убит, хотел обернуться к нему. Но катер
выполнил маневр, командир понял, что все по-прежнему в порядке, и продолжал
командовать рулем. И хотя рулевой снова не повторял команды, катер послушно
выполнял малейшее желание командира и мчался по реке зигзагами, лавируя
между всплесками.
Наконец водяные рощи стали редеть. Только отдельные всплески
преследовали катер. Потом и они остались за кормой, впереди распахнулся
широкий и мирный плес. Катер выскочил из обстрела, и на реке встала тишина,
показавшаяся командиру странной.
И в этой тишине он услышал за собой негромкий доклад:
- Товарищ командир... управляться не могу...
Он с трудом обернулся. Рулевой всем телом повис на штурвале. Лицо его
было белым, без кровинки, глаза закрыты. Руки еще держали штурвал, и, когда
он медленно пополз по нему, падая на палубу мостика, эти руки повернули
штурвал. Катер резко метнулся к берегу.
Командир перехватил штурвал и крикнул с мостика, чтобы рулевому
помогли.
Когда его подняли, он был мертв. Нога его была разворочена осколками, и
вся палуба у штурвала была залита кровью.
Это было на бронекатере 034. Рулевым его был старшина второй статьи
Щербаха, черноморский моряк.
Эту старинную крепость знает всякий, кто бывал в Севастополе.
У самого выхода из бухты стоит на Северной стороне каменный форт,
отвесно опуская свои высокие стены в лазоревую воду бухты. Почти сто лет
тому назад он видел в прозрачной этой воде черные громады
восьмидесятичетырехпушечных кораблей, затопленных поперек входа в бухту
героями первой севастопольской обороны, и снятые с этих кораблей морские
пушки били тогда по врагам из широких его амбразур.
Во второй севастопольской обороне правнуки нахимовских матросов снова
подняли над старым фортом гордое знамя черноморской славы.
Форт был очень нужен врагу. Завладев им, фашисты могли окончательно
прекратить всякую возможность прохода кораблей и катеров в море. Форт
запирал выход из бухты, и немцы стремились овладеть им как можно скорее.
В последние трагические дни обороны Севастополя семьдесят четыре
краснофлотца охраны водного района под командой капитана третьего ранга
Евсеева и батальонного комиссара Кулинича дали героическому городу слово -
держать форт и выход из бухты. Они поднялись на древние каменные стены с
автоматами в руках. В первой же атаке немцев моряки уложили более пятидесяти
их автоматчиков, заставив остальных отхлынуть.
Тогда фашисты бросили на форт большие силы. На старую крепость пошли
танки. Сотни снарядов стали падать на гранитные стены. Эти стены умели
когда-то выдерживать удары круглых бомб первой севастопольской осады, но
острых и сильных современных снарядов они выдержать не могли.
Атака за атакой - с фронта и с флангов, танками и пехотой - одна за
другой накатывались на форт, накатывались и разбивались, как волны. В
промежутках между атаками на старый форт падали новые сотни снарядов.
Они пробивали в его стенах огромные бреши, они разбивали гранит, и
высокое облако сухой каменной пыли подымалось столбом к синему крымскому
небу. Но каждый раз, когда гитлеровцы с гиканьем и воплями победы
устремлялись к стенам, из этого облака пыли стучали очереди автоматов и
пулеметов, и атака вновь захлебывалась.
Защитников форта было мало, и каждому приходилось драться за целую
роту. На левом фланге стоял одинокий пулемет; возле него был только один
моряк - комсомолец Компаниец. Шестьдесят немецких автоматчиков хлынули в
образовавшийся после обстрела провал стены, рассчитывая ворваться с фланга.
Компаниец одной длинной очередью повалил почти половину, и остальные
откатились.
Обстрел, атаки, натиск танков продолжались три дня. Трое суток
семьдесят четыре моряка противостояли огромным силам и технике врага. За
широкими спинами моряков был выход из бухты, там должны были проходить
корабли, и форт надо было держать. Надо...
И моряки держали форт трое суток, пока из бухты не вышли все корабли и
катера, и ни одному фашисту не удалось пройти через развалины форта до
прозрачной лазоревой воды.
Стены форта рушились, обвалы засыпали моряков. Они выползали из-под
камней, отряхиваясь, и снова втискивались в щели между развалинами,
выискивая цель для каждой своей пули. Раненные, они снова ползли на камни, с
трудом таща за собой автомат, и снова били врага.
Раненым помогал военфельдшер Кусов. Он лежал с автоматом на разрушенной
стене и стрелял по фашистам. Его окликали. Он откладывал автомат,
перевязывал раненого и снова карабкался на стенку, чтобы отбивать атаку. Так
он перевязывал и стрелял, стрелял и перевязывал, пока снаряд, ударивший
рядом, не оборвал его мужественной жизни.
На воде, у стен форта, обращенных к городу, стояли шлюпки. Можно было
сесть в них и оставить форт. Можно было уйти из этого ада, держаться в
котором, казалось, не было уже возможности. Но это означало - отдать врагу
выход из бухты. Это означало - отрезать путь тем, кто мог еще уйти из
Севастополя.
И шлюпки стояли у стен форта в тихой прозрачной воде, прислушиваясь к
разрывам снарядов, к долгой речи пулеметов. Они стояли и ждали, и мимо них
проходили в море корабли и катера.
В конце второго дня боя из развалин вышли два моряка с носилками. На
носилках лежал комсомолец Грошов, радист, старшина второй статьи. Его
откопали из-под стенки, поваленной очередным снарядом, и решили отправить на
тот берег. Он лежал в обрывках одежды, и сквозь них синела на неподвижном
теле тельняшка, но белые полоски на ней нельзя было различить: весь он был в
земле, в едкой пыли раздробленного столетнего гранита.
У воды он очнулся, приподнял голову и посмотрел на шлюпки.
- Давай назад, - сказал он хрипло. - Я еще не мертвый, куда тащите?
Есть пока силы бить фашистскую погань. Несите назад, ребята...
Моряки молча шли к шлюпкам.
- Назад неси, говорю! - крикнул он в бешенстве, приподымаясь на
носилках.
И столько ярости и силы было в этом окрике раненого, что моряки так же
молча повернулись у самых шлюпок и понесли его в форт.
Шлюпки продолжали ждать. Ждать им пришлось долго - еще вечер, еще день,
еще ночь. Лишь на рассвете четвертого дня из облака каменной пыли, стоявшей
над фортом, вышли моряки, неся раненых и оружие: приказ отозвал их на
последний корабль.
Они шли к воде молча, неторопливо, изодранные, засыпанные каменной
пылью, израненные, шли торжественной процессией героев, грозным и прекрасным
видением черноморской славы, правнуки севастопольских матросов, строивших
когда-то этот старый форт.
Зенитная батарея Героя Советского Союза Воробьева была уже хорошо
знакома фашистам по декабрьскому штурму. Тогда длинные острые иглы ее
орудий, привыкших искать врага только в небе, вытянулись по земле. Они били
бронебойными снарядами по танкам, зажигательными - по машинам, шрапнелью -
по пехоте. Краснофлотцы точным огнем из автоматов и бросками гранат
останавливали фашистов, яростно лезших на батарею, внезапно возникшую на
пути к Севастополю.
Теперь, в июне, батарея снова закрыла собой дорогу к городу славы.
На этот раз фашисты бросили на нее огромные силы. Самолеты пикировали
на батарею один за другим. Дымные высокие столбы разрывов закрывали собой
все расположение батарей. Но когда дым расходился и дождь взлетавших к небу
камней опускался на землю - из пламени и пыли вновь протягивались вдоль
травы острые, длинные стволы зениток, и снова точные их снаряды разбивали
фашистские танки.
Наконец орудия были убиты. Они легли, как отважные воины, - лицом к
врагу, вытянув свои стройные изуродованные стволы. Батарея держалась теперь
только гранатами и ручным оружием краснофлотцев.
Как дрались там моряки, как ухитрялись они держаться еще несколько
часов, уничтожая врагов, что происходило на этом клочке советской земли,
остававшемся еще в руках советских людей, - не будем догадываться и
выдумывать.
Пусть каждый из нас молча, про себя прочтет три радиограммы, принятые с
воробьевской батареи в последний ее день:
"12-03. Нас забрасывают гранатами, много танков, прощайте, товарищи,
кончайте победу без нас".
"13-07. Ведем борьбу за дзоты, только драться некому, все переранены".
"16-10. Биться некем и нечем, открывайте огонь по компункту, тут много
немцев".
И четыре часа подряд била по командному пункту исторической батареи
двенадцатидюймовая морская береговая. И если бы орудия могли плакать,
кровавые слезы падали бы на землю из их раскаленных жерл, посылающих снаряды
на головы друзей, братьев, моряков - людей, в которых жила морская душа,
высокая и страстная, презирающая смерть во имя победы.
которых в бригаде было хоть пруд пруди. Недостатком же их была некоторая
устарелость конструкции (образец 1900 года) и отсутствие прицелов.
Первая причина полковника не смутила. Как он утверждал, в войне годится
всякое оружие, вопрос лишь в способе его применения. Раз к данным орудиям
подходили снаряды и орудия могли стрелять - им и полагалось стрелять по
врагу, а не ржаветь бесполезно на складе.
Вторая причина - отсутствие прицелов и решительная невозможность
приспособить к этой древней постройке современные - также была им отведена.
Полковник, выслушивая жалобы на капризы техники, обычно отвечал мудрой
штурманской поговоркой: "Нет плохих инструментов, есть только плохие
штурмана". И он тут же блестяще доказал, что для предполагаемого им
применения этих орудий прицелы вовсе не нужны.
Одну из пушек выкатили на пустырь. Удивляясь перемене судьбы и
покряхтывая лафетом, старушка развернулась и уставилась подслеповатым своим
жерлом на подбитый бомбой грузовик метрах в двухстах от нее. Наводчик,
обученный полковником, присел на корточки и, заглядывая в дуло, как в
телескоп, начал командовать морякам, взявшимся за хобот лафета:
- Правей... Еще чуть правей... Теперь чуточку левей... Стоп!
Потом замок щелкнул, проглотив патрон, и старая пушка ахнула, сама
поразившись своей прыти: грузовик подскочил и повалился набок.
Именно так все четыре "пушки без мушки" били впоследствии немецкие
машины на шоссе возле Темишева. Их установили в укрытии для защиты отхода
бригады, и они исправно повалили девять немецких грузовиков с пехотой,
добавив разбегающимся фашистам хорошую порцию шрапнели прямой наводкой.
Именно так они били по танкам, и так же работала под Итальянским кладбищем
последняя "пушка без мушки". Три остальные погибли в боях, их пришлось
оставить при переходе через горы, где тракторы были нужны для более
современных орудий. Но четвертую полковник все же довез до Севастополя.
Здесь ей дали новую задачу: работать как кочующее орудие. Ее установили
в двухстах-трехстах метрах от немецких окопов и, выбрав время, когда
артиллерия начинала бить по неприятелю, добавляли под общий шум и свои
снаряды. Маленькие, но злые, они точно ложились в траншеи, пока разъяренные
фашисты не распознавали места "пушки без мушки". Тогда на нее сыпался ураган
снарядов.
Ночью моряки откапывали свою "пушку без мушки" из завалившей ее земли,
впрягались в нее и без лишнего шума перетаскивали на новое место, поближе к
противнику, отрыв рядом надежное укрытие для себя. Немцы снова с изумлением
получали на голову точные снаряды бессмертной пушки - и все начиналось
сначала.
С гордостью представляя мне свою любимицу, бригадный комиссар Ехлаков
подчеркнул:
- Золото, а не пушка! В нее немцы полторы сотни снарядов зараз кладут,
а сделать ничего не могут. Расчет в блиндаже покуривает, а ей, голубушке,
эта стрельба безопасна. Ты сам посуди: прицела нет, панорамы нет, ломких
деталей нет, штурвальчиков разных нет. Есть ствол да колеса. А их только
прямым попаданием разобьешь. Когда-то еще прямое будет, а на осколки она
чихает с присвистом... Понятно?
В самом деле, все было понятно.
Мы сидели в подвале разрушенной чайханы под Итальянским кладбищем, где
было что-то вроде клуба для моряков третьего батальона, и снайпер Васильев
показывал мне свою записную книжку. В ней стояли только цифры. Так, запись
"14-9/1-2" означала, что четырнадцатого числа Васильев убил девять солдат и
одного офицера и ранил двоих (кого именно - офицеров или солдат, - Васильев
из самолюбия не помечал: промах, не очень чистая работа!). Он рассказывал
мне, как сговаривается с минометчиками (они дают залп по траншее, а он бьет
выбегающих оттуда фашистов), как выслеживает он тропинки, как выползает на
свою позицию на откосе скалы, - и, говоря это, он все время с завистью косил
взглядом в угол "клуба".
Там в полутьме играл баян и военком бригады плясал. Это был его отдых.
Военком был удивительным человеком, сгустком энергии, пружиной, все
время жаждущей развернуться и увлечь за собой других. Везде, куда бы он
нынче меня ни приводил, я замечал оживление, неподдельную радость и в то же
время некоторую опасливость - а не скажет ли, мол, сейчас военком знакомой и
обидной фразы: "Заснули, орлы? Чего гитлеровцев не тревожите? Может, война
кончилась, я нынче газету не читал?.."
И везде, где я его сегодня видел, он "тревожил немцев". Так, он нашел
цель для минометчиков, дождался, пока они ее не накрыли, перетащил
знаменитую "пушку без мушки" на новую позицию и не успокоился, пока она не
вызвала на себя яростный, но бесполезный огонь ("пускай враг боезапас
тратит!"), снарядил разведчиков за "языком", отправил в тыл раненых и
теперь, томясь безработицей, плясал.
- Сколько же у вас на счету? - спросил я Васильева.
- Я месяц раненый пролежал, - ответил он, как бы извиняясь. - Тридцать
семь... То есть, собственно, тридцать пять: двоих мне бригадный комиссар от
себя подарил.
И он рассказал, что вначале он стрелял из обыкновенной трехлинейки.
Когда же он уложил десятого фашиста, военком, следивший за каждым снайпером,
сам приполз к нему на скалу, чтобы торжественно вручить ему снайперскую
винтовку с телескопическим прицелом. Он полежал с ним рядом в его укрытии,
рассматривая передний край гитлеровцев и отыскивая, где бы их вечером
"потревожить". Но тут на тропинку вылезли два солдата, и военком не
выдержал. Он молча взял у Васильева новую винтовку и пристрелил обоих
подряд.
- Я, конечно, в свой счет их бы не поставил, - закончил Васильев. - Но
военком приказал: "Бери, говорит, их себе. Во-первых, я просто не стерпел,
во-вторых, винтовка не моя, а в-третьих, мне счет вести ни к чему, я им и
счет потерял..."
И я вспомнил, какой счет имел бригадный комиссар Ехлаков.
В декабрьский штурм Севастополя командный пункт бригады вместе с
военкомом оказался отрезанным. Командира бригады не было (раненный, он был
увезен накануне), но военком спас и штаб, и всю бригаду. Он выслал ползком
через фашистские цепи восемь отважнейших моряков-автоматчиков. Пункт уже
забрасывали гранатами, когда эти восемь начали бить в спину наступающим, а
военком с оставшимися у него моряками встретил врагов в лицо огнем и
гранатами. "Кругом компункта все темно было от мундиров", - так рассказали
мне моряки исход этого боя.
Баян замолк, и военком подошел к нам.
- Ну, наговорился, что ли? Время-то идет, - сказал он и стремительно
пошел к выходу.
Ватник его был расстегнут, и сине-белые полосы тельняшки, с которой он
не расставался с времен давней краснофлотской службы, извилистой линией волн
вздымались над его широко дышащей грудью.
В тяжелых осенних боях под Перекопом небольшой красноармейской части
пришлось влиться в соседний отряд морской пехоты. Командиром этого сводного
отряда был немолодой уже майор, артиллерист береговой обороны. Красноармейцы
любовно прозвали его "матросским майором". Он сразу расположил их к себе
отвагой, спокойствием, веселым своим нравом и упрямой волей к победе.
"Матросский майор" перед атакой обычно поворачивал морскую свою фуражку
золотой эмблемой к затылку. Пояснял он это так:
- Две задачи. Первая: фашистские снайперы эмблемы не увидят, стало
быть, не будут специально в меня целить. Вторая: войско мое, надо понимать,
у меня сзади, я же впереди всех в атаку хожу. Вот оно и спокойно - эмблема
сияет и показывает: тут, мол, командир, впереди... стало быть, все в
порядке... - И он деловито добавлял: - Вот при отходе, ежели что случится,
командир должен фуражку нормально носить. Бойцы назад обернутся, тут эмблема
им и доложит: все, мол, в порядке, командир последним отходит.
Но однажды "матросский майор" был вынужден сам изменить этому своему
правилу.
Сводный отряд попал в окружение. Кольцо врагов сжималось, оттесняя его
к берегу. К ночи моряки и красноармейцы заняли последнюю позицию у самого
моря, установили оборону и решили держаться здесь до конца.
К какому именно месту берега вышел отряд в многодневных боях на отходе,
сказать было трудно. На карте путалось кружево заливчиков, лиманов, озер,
бухт, на местности были одинаковые камыши, кусты да вода. Было ясно одно:
впереди и с боков надвигался враг, сзади лежало море. Отступать было некуда.
Конца ожидали утром, когда гитлеровцы подтянут силы для уничтожения
"черных дьяволов", попавшихся наконец в мешок. Пока все было тихо, стрельба
прекратилась. В ночи шумел ветер, светила луна. Черное море поблескивало
сквозь камыши и кусты широкой и вольной дорогой к Севастополю, бесполезной
для отряда.
Просторная даль тянула к себе взоры, и бойцы отряда молча посматривали
на море. Но если красноармейцы с горечью и досадой отворачивались от него,
негодуя на препятствие, кладущее конец боям и жизни, то моряки, прощаясь с
морем, вглядывались в него с тоской и надеждой, все еще веря, что оно не
выдаст и выручит.
Но в лунном серебряном море не было ни корабля, ни шлюпки.
"Матросский майор", обойдя охранение, прилег рядом с военкомом в
камышах на плащ-палатке и тоже стал смотреть на Черное море. Вся его военная
жизнь - с тех самых дней, когда в гражданской войне он вступил
добровольцем-юношей в матросский отряд и ворвался с ним в Крым по этому же
узкому перешейку, - была связана с морем. Каждый день в течение двадцати лет
он видел его в прицеле орудия, в дальномер, потом в командирский бинокль или
в окно сквозь цветы, когда семье удавалось жить с ним вместе на очередной
береговой батарее. И теперь мысль, что он видит море в последний раз,
казалась ему дикой.
Военком, видимо, разгадал его чувство или, может быть, у него защемило
сердце от лунного этого простора, неоглядно распахнувшегося над широким
морем. Он шумно вздохнул и сказал:
- Да, брат... Хороша вода...
- Хороша, - сказал майор, и они опять надолго замолчали.
Обоим многое хотелось сказать друг другу в эту ночь, которая, как оба
отлично понимали, была последней ночью в жизни. Слова сами возникали в душе,
необыкновенные и яркие, похожие на стихи. Но произнести их было нельзя.
В них было только прошлое - и не было будущего. В них были далекие,
дорогие сердцу люди - и не было места для тех, кто лежал рядом в камышах и
верил, что эти два человека совещаются о том, как спасти отряд. Море,
прекрасное и родное, вольной своей ширью звало к жизни, и нужно было найти
путь к этой жизни. Но выхода не было - и такая нестерпимая жалость к себе
подымалась в душе, что, если произнести блуждающие в ней слова вслух, голос
мог дрогнуть и глаза заблестеть.
Поэтому оба говорили другое.
- Ветер нынче какой, - сказал военком. - В море шторм, верно.
- Наверное, шторм, - ответил майор.
И они опять замолчали. Потом майор приподнял голову и посмотрел на море
с таким неожиданным и живым любопытством, что военком невольно приподнялся
за ним и шепнул, не веря надежде:
- Корабль, что ли?
Майор повернул к нему лицо, и военком заметил в его глазах, освещенных
луной, знакомую веселую хитрость.
- Военком, - сказал майор с неистребимой подначкой, - ты и вправду
думаешь, что это море?
- А что ж, степь, что ли? - обиделся военком. - Конечно, море.
- Эх ты, морская душа! - покачал головой майор. - Моря от лужи не
отличил!.. Кабы мы у моря сидели, тут такая бы волна ходила, будь здоров!
Понятно?
- Ничего не понятно, - честно сказал военком.
- Ну, так поймешь. Фонарь у тебя еще живой?
Майор выдернул из-под себя плащ-палатку и накрыл ею с головой себя и
военкома.
Когда командир пулеметного взвода подошел с докладом, что огневые точки
готовы к бою, он увидел на песке странное четырехногое существо с огромной
головой. Оно ворчало двумя голосами и шелестело бумагой. Потом оно
засмеялось высоким заразительным смехом майора и басом военкома, подобрало
ноги - и майор вскочил, пряча в планшет карту.
- Окопались? - спросил он оживленно. - Вот и хорошо! Вытаскивайте
обратно все пулеметы к воде...
Через час отряд осторожно, стараясь не плескаться, пробирался друг за
другом по пояс в холодной воде, подняв над головами автоматы и оружие.
Пулеметы несли на связанных винтовках, а пять оставались еще в кустах,
охраняя отход, и возле них лежал военком.
Море, к которому немцы прижали отряд, оказалось лиманом, мелким и
спокойным. Ветер распластывал над водой ленточки бескозырок, но по лиману
бежали только короткие безобидные волны. Настоящее Черное море гремело и
перекатывалось рядом, за низкой песчаной косой.
И хотя это было отходом, а не атакой, майор на этот раз шел впереди,
повернув фуражку эмблемой назад. Эмблема блестела в лунных лучах, указывая
путь отряду, и "матросский майор" нащупывал ногой дорогу к Севастополю, то и
дело погружаясь в воду по горло - так же, как двадцать лет назад, когда он
переходил Сиваш и когда впервые узнал, что не всякая широкая вода - море.
С берега, вероятно, казалось, что на середине реки росла какая-то
странная передвигающаяся рощица белоствольных деревьев. Светлые и зыбкие,
возникающие из воды и медленно опадающие, они прорастали на пути маленького
катера, и пышные, сверкающие водяной пылью их кроны осыпались металлическими
плодами.
Это был ураганный минометный артиллерийский огонь с обоих берегов по
узкости реки. Бронекатер, пробиравшийся в этом лесу всплесков, метался
вправо и влево.
Командир его был уже ранен. Он наваливался всем телом на крышу рубки и
смотрел только перед собой, угадывая по всплескам, где вырастет следующая
смертоносная роща. Он командовал рулем, и каждая его команда спасала катер
от прямого попадания. Чтобы проскочить узкость и спасти катер, надо было все
время кидаться из стороны в сторону, сбивая пристрелку врага. И командир
выкрикивал слова команды, и рулевой за его спиной повторял их, и катер
рвался вперед, все вперед, беспрерывно меняя курс.
Но порой рощица светлых зыбких деревьев прорастала у самого катера,
иногда сразу с обоих бортов. Это было накрытие. Тогда вода обдавала катер
обильным душем, и вместе с водой на палубу падали осколки, грохоча и
взвизгивая. После одного из таких накрытий рулевой не ответил на команду и
командир, подумав, что тот ранен или убит, хотел обернуться к нему. Но катер
выполнил маневр, командир понял, что все по-прежнему в порядке, и продолжал
командовать рулем. И хотя рулевой снова не повторял команды, катер послушно
выполнял малейшее желание командира и мчался по реке зигзагами, лавируя
между всплесками.
Наконец водяные рощи стали редеть. Только отдельные всплески
преследовали катер. Потом и они остались за кормой, впереди распахнулся
широкий и мирный плес. Катер выскочил из обстрела, и на реке встала тишина,
показавшаяся командиру странной.
И в этой тишине он услышал за собой негромкий доклад:
- Товарищ командир... управляться не могу...
Он с трудом обернулся. Рулевой всем телом повис на штурвале. Лицо его
было белым, без кровинки, глаза закрыты. Руки еще держали штурвал, и, когда
он медленно пополз по нему, падая на палубу мостика, эти руки повернули
штурвал. Катер резко метнулся к берегу.
Командир перехватил штурвал и крикнул с мостика, чтобы рулевому
помогли.
Когда его подняли, он был мертв. Нога его была разворочена осколками, и
вся палуба у штурвала была залита кровью.
Это было на бронекатере 034. Рулевым его был старшина второй статьи
Щербаха, черноморский моряк.
Эту старинную крепость знает всякий, кто бывал в Севастополе.
У самого выхода из бухты стоит на Северной стороне каменный форт,
отвесно опуская свои высокие стены в лазоревую воду бухты. Почти сто лет
тому назад он видел в прозрачной этой воде черные громады
восьмидесятичетырехпушечных кораблей, затопленных поперек входа в бухту
героями первой севастопольской обороны, и снятые с этих кораблей морские
пушки били тогда по врагам из широких его амбразур.
Во второй севастопольской обороне правнуки нахимовских матросов снова
подняли над старым фортом гордое знамя черноморской славы.
Форт был очень нужен врагу. Завладев им, фашисты могли окончательно
прекратить всякую возможность прохода кораблей и катеров в море. Форт
запирал выход из бухты, и немцы стремились овладеть им как можно скорее.
В последние трагические дни обороны Севастополя семьдесят четыре
краснофлотца охраны водного района под командой капитана третьего ранга
Евсеева и батальонного комиссара Кулинича дали героическому городу слово -
держать форт и выход из бухты. Они поднялись на древние каменные стены с
автоматами в руках. В первой же атаке немцев моряки уложили более пятидесяти
их автоматчиков, заставив остальных отхлынуть.
Тогда фашисты бросили на форт большие силы. На старую крепость пошли
танки. Сотни снарядов стали падать на гранитные стены. Эти стены умели
когда-то выдерживать удары круглых бомб первой севастопольской осады, но
острых и сильных современных снарядов они выдержать не могли.
Атака за атакой - с фронта и с флангов, танками и пехотой - одна за
другой накатывались на форт, накатывались и разбивались, как волны. В
промежутках между атаками на старый форт падали новые сотни снарядов.
Они пробивали в его стенах огромные бреши, они разбивали гранит, и
высокое облако сухой каменной пыли подымалось столбом к синему крымскому
небу. Но каждый раз, когда гитлеровцы с гиканьем и воплями победы
устремлялись к стенам, из этого облака пыли стучали очереди автоматов и
пулеметов, и атака вновь захлебывалась.
Защитников форта было мало, и каждому приходилось драться за целую
роту. На левом фланге стоял одинокий пулемет; возле него был только один
моряк - комсомолец Компаниец. Шестьдесят немецких автоматчиков хлынули в
образовавшийся после обстрела провал стены, рассчитывая ворваться с фланга.
Компаниец одной длинной очередью повалил почти половину, и остальные
откатились.
Обстрел, атаки, натиск танков продолжались три дня. Трое суток
семьдесят четыре моряка противостояли огромным силам и технике врага. За
широкими спинами моряков был выход из бухты, там должны были проходить
корабли, и форт надо было держать. Надо...
И моряки держали форт трое суток, пока из бухты не вышли все корабли и
катера, и ни одному фашисту не удалось пройти через развалины форта до
прозрачной лазоревой воды.
Стены форта рушились, обвалы засыпали моряков. Они выползали из-под
камней, отряхиваясь, и снова втискивались в щели между развалинами,
выискивая цель для каждой своей пули. Раненные, они снова ползли на камни, с
трудом таща за собой автомат, и снова били врага.
Раненым помогал военфельдшер Кусов. Он лежал с автоматом на разрушенной
стене и стрелял по фашистам. Его окликали. Он откладывал автомат,
перевязывал раненого и снова карабкался на стенку, чтобы отбивать атаку. Так
он перевязывал и стрелял, стрелял и перевязывал, пока снаряд, ударивший
рядом, не оборвал его мужественной жизни.
На воде, у стен форта, обращенных к городу, стояли шлюпки. Можно было
сесть в них и оставить форт. Можно было уйти из этого ада, держаться в
котором, казалось, не было уже возможности. Но это означало - отдать врагу
выход из бухты. Это означало - отрезать путь тем, кто мог еще уйти из
Севастополя.
И шлюпки стояли у стен форта в тихой прозрачной воде, прислушиваясь к
разрывам снарядов, к долгой речи пулеметов. Они стояли и ждали, и мимо них
проходили в море корабли и катера.
В конце второго дня боя из развалин вышли два моряка с носилками. На
носилках лежал комсомолец Грошов, радист, старшина второй статьи. Его
откопали из-под стенки, поваленной очередным снарядом, и решили отправить на
тот берег. Он лежал в обрывках одежды, и сквозь них синела на неподвижном
теле тельняшка, но белые полоски на ней нельзя было различить: весь он был в
земле, в едкой пыли раздробленного столетнего гранита.
У воды он очнулся, приподнял голову и посмотрел на шлюпки.
- Давай назад, - сказал он хрипло. - Я еще не мертвый, куда тащите?
Есть пока силы бить фашистскую погань. Несите назад, ребята...
Моряки молча шли к шлюпкам.
- Назад неси, говорю! - крикнул он в бешенстве, приподымаясь на
носилках.
И столько ярости и силы было в этом окрике раненого, что моряки так же
молча повернулись у самых шлюпок и понесли его в форт.
Шлюпки продолжали ждать. Ждать им пришлось долго - еще вечер, еще день,
еще ночь. Лишь на рассвете четвертого дня из облака каменной пыли, стоявшей
над фортом, вышли моряки, неся раненых и оружие: приказ отозвал их на
последний корабль.
Они шли к воде молча, неторопливо, изодранные, засыпанные каменной
пылью, израненные, шли торжественной процессией героев, грозным и прекрасным
видением черноморской славы, правнуки севастопольских матросов, строивших
когда-то этот старый форт.
Зенитная батарея Героя Советского Союза Воробьева была уже хорошо
знакома фашистам по декабрьскому штурму. Тогда длинные острые иглы ее
орудий, привыкших искать врага только в небе, вытянулись по земле. Они били
бронебойными снарядами по танкам, зажигательными - по машинам, шрапнелью -
по пехоте. Краснофлотцы точным огнем из автоматов и бросками гранат
останавливали фашистов, яростно лезших на батарею, внезапно возникшую на
пути к Севастополю.
Теперь, в июне, батарея снова закрыла собой дорогу к городу славы.
На этот раз фашисты бросили на нее огромные силы. Самолеты пикировали
на батарею один за другим. Дымные высокие столбы разрывов закрывали собой
все расположение батарей. Но когда дым расходился и дождь взлетавших к небу
камней опускался на землю - из пламени и пыли вновь протягивались вдоль
травы острые, длинные стволы зениток, и снова точные их снаряды разбивали
фашистские танки.
Наконец орудия были убиты. Они легли, как отважные воины, - лицом к
врагу, вытянув свои стройные изуродованные стволы. Батарея держалась теперь
только гранатами и ручным оружием краснофлотцев.
Как дрались там моряки, как ухитрялись они держаться еще несколько
часов, уничтожая врагов, что происходило на этом клочке советской земли,
остававшемся еще в руках советских людей, - не будем догадываться и
выдумывать.
Пусть каждый из нас молча, про себя прочтет три радиограммы, принятые с
воробьевской батареи в последний ее день:
"12-03. Нас забрасывают гранатами, много танков, прощайте, товарищи,
кончайте победу без нас".
"13-07. Ведем борьбу за дзоты, только драться некому, все переранены".
"16-10. Биться некем и нечем, открывайте огонь по компункту, тут много
немцев".
И четыре часа подряд била по командному пункту исторической батареи
двенадцатидюймовая морская береговая. И если бы орудия могли плакать,
кровавые слезы падали бы на землю из их раскаленных жерл, посылающих снаряды
на головы друзей, братьев, моряков - людей, в которых жила морская душа,
высокая и страстная, презирающая смерть во имя победы.