Страница:
---------------------------------------------------------------------
Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 20 февраля 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Пора было спуститься поужинать, но старший лейтенант оставался на
мостике, вглядываясь в дымчатый горизонт балтийской белой ночи.
Высокий светлый купол неба, где мягко смешивались нежные тона, легко и
невесомо опирался на гладкую штилевую воду. Она светилась розовыми
отблесками. Солнце, зайдя, пробиралось под самым горизонтом, готовое вновь
подняться, и просторное бледное зарево стояло над морем, охватив всю
северную часть неба. Только на юге сгущалась над берегом неясная фиолетовая
дымка. Наступала самая короткая ночь в году, ночь на двадцать второе июня.
Но для тральщика это была просто третья ночь беспокойного дозора.
Тральщик крейсировал в Финском заливе, обязанный все видеть и все
замечать. Здесь проходила невидимая на воде линия границы, и все, что было к
югу от нее, было запретно для чужих кораблей, самолетов, шлюпок и пловцов.
Вода к северу от нее была "ничьей водой". Эта "ничья вода" была древней
дорогой торговли и культуры, но она же была не менее древней дорогой войны.
Поэтому и там надо было следить, не собирается ли кто-либо свернуть к
советским берегам: морская дорога вела из Европы, в Европе полыхала война, а
всякий большой пожар разбрасывает опасные искры.
Дозор выпал беспокойный. Две ночи подряд тральщик наблюдал необычайное
оживление в западной части Финского залива. Один за другим шли там на юг
большие транспорты. Высоко поднятые над водой борта показывали, что они идут
пустыми, оставив где-то свой груз, но торопливость, с которой они уходили,
была подозрительной. Тральщик нагонял их, подходил вплотную, и на каждом из
них был виден на корме наспех замазанный порт приписки - Штеттин, Гамбург, а
сверху немецких - грубо намалеванные финские названия кораблей. С мостиков
смотрели беспокойные лица немецких капитанов, а над ними на гафеле торопливо
поднимался финский флаг. Странный маскарад...
Все это заставляло насторожиться. Поэтому к ночи тральщик снова
повернул на запад, поближе к "большой дороге" и старший лейтенант,
рассматривая с мостика горизонт, интересовался вовсе не красками белой ночи,
а силуэтами встречных кораблей.
Очевидно, он что-то увидел, потому что, не отрывая глаз от бинокля,
нащупал ручки машинного телеграфа и передвинул их на "самый полный".
Тральщик в ответ задрожал всем своим небольшим, но ладно сбитым телом, и под
форштевнем, шипя, встал высокий пенистый бурун.
- Право на борт, - сказал Новиков, не повышая голоса. На мостике все
было рядом - компас, рулевой, штурманский столик с картами. И только два
сигнальщика, сидевшие на разножках у рогатых стереотруб, были далеко друг от
друга: они были на самых краях мостика, раскинувшегося над палубой от борта
до борта, - два широко расставленных глаза корабля, охватывающие весь
горизонт. Старший лейтенант наклонился над компасом, взял по нему
направление на далекий транспорт и проложил этот пеленг на карте. Он наметил
точку встречи и назвал рулевому новый курс.
На мостик поднялся старший политрук Костин - резкое увеличение хода
вызвало его наверх, оторвав от позднего вечернего чая (который вернее было
бы назвать ночным). Он тоже поднял бинокль к глазам и всмотрелся.
- Непонятный курс, - сказал он потом. - Идет прямо на берег... Куда это
он целится? В бухту?
Он обернулся к командиру, но, увидев, что тот, шевеля губами, шагнул от
компаса к штурманскому столику, замолчал. Не следует задавать вопросы
человеку, который несет в голове пеленги: бормоча цифры, тот посмотрит на
вас отсутствующим взглядом, еще пытаясь удержать в голове четвертушки
градусов, потом отчаянно махнет рукой и скажет: "Ну вот... забыл..." - и вам
будет неприятность. Поэтому старший политрук дождался, пока цифры не
превратились в тонкие линии на карте, и тогда наклонился над маленьким
кружком - местом тральщика в море. Командир провел на западе еще одну линию
- курс замеченного транспорта. Она уперлась в восточный проход мимо банки с
длинным названием Эбатрудус-матала.
- Вот куда он идет. Понятно? - сказал он и выразительно взглянул на
политрука.
Проход был в "ничьей воде". Он лежал далеко в стороне от большой дороги
в Балтику, и транспорту, если он не терпит бедствия, решительно нечего было
тут делать. Но проход этот, узкий и длинный, был кратчайшим путем из
прибрежной советской бухты в Финский залив. Второй выход из нее вел далеко
на запад, в Балтику, Старший политрук понимающе кивнул головой и посмотрел
на счетчик оборотов (стрелки их дрожали у предельной цифры), потом опять
поднял бинокль.
- Пустой, - сказал он, вглядываясь, - наверное, опять из этих,
перекрашенный... Продали они их финнам, что ли? И какого черта ему идти этим
проходом, это же ему много дальше? - Он посмотрел на карту. - "Матала" -
банка, а "Эбатрудус"? Знакомое что-то слово, и какая-то пакость... Забыл...
Старший политрук учился говорить по-эстонски и тренировался на всем: на
вывесках, на встречных лайбах, на газетах и названиях маяков и банок. Он еще
пошептал это слово, как бы подкидывая его на языке и беря на вкус, и
неожиданно закончил:
- Надо догнать, командир. Ряженый. От него всего жди.
- Догоним, - ответил старший лейтенант. Он вновь взял пеленг на далекий
силуэт и подправил курс.
Тральщик полным ходом шел к точке встречи. Легкий ветер, рожденный
скоростью, шевелил на мостике ленточки на бескозырках сигнальщиков. Один из
них, не отрываясь, смотрел на транспорт, второй, с левого борта, медленно
обводил своей рогатой трубой горизонт. На мостике молчали, выжидая сближения
с транспортом. Потом старший политрук огорченно вздохнул.
- Нет, не вспомнить, - сказал он и достал потрепанный карманный
словарик. Он полистал его (на мостике было совершенно светло) и радостно
докончил: - Говорил я, что пакость! "Вероломство", вот что! Банка
Вероломная, или Предательская, как хочешь.
- Никак не хочу, - сердито ответил командир, и оба опять замолчали,
вглядываясь в транспорт. В бинокль он уже был виден в подробностях - большой
и высокий. Гребной винт, взбивая пену, крутился близко от поверхности воды,
как это бывает у незагруженного корабля. Транспорт упорно шел к проходу.
Через час он мог быть там.
- Слева на траверзе три подводные лодки! Восемьдесят кабельтовых, -
вдруг громко сказал сигнальщик на левом крыле.
Командир и политрук одновременно повернулись и вскинули бинокли. Много
правее розового зарева низко на воде виднелись три узкие высокие рубки.
Лодки, очевидно, были в позиционном положении. Но сигнальщик торопливо
поправился:
- Финские катера, товарищ старший лейтенант. - И добавил, оправдываясь:
- Рубки очень похожие, а палуба низкая... Три шюцкоровских катера, курс
зюйд.
Старший лейтенант пригнулся к компасу и быстро перешел к карте. Он
прикинул на ней место катеров и задумался, постукивая карандашом по ладони.
Старший политрук молчал: не надо мешать командиру принимать решение. Но,
стоя рядом с командиром, Костин тоже оценивал обстановку и думал, как бы он
сам поступил на его месте.
Обстановка была сложной: слева - военные катера чужой страны шли на юг
к невидимой линии границы, справа - торговый транспорт, перекрашенный и под
чужим флагом, шел к важному проходу в "ничьей воде". Тральщик мог повернуть
или вправо, или влево, проследить одновременно действия подозрительных
гостей он не мог. Давать радио о помощи было бесполезно, даже самолет
запоздал бы к месту происшествия. Оставалось решать, куда важнее идти: к
катерам или к транспорту?
Но катера были военные, и катера явно шли в наши территориальные воды.
Следовательно, нужно было гнаться именно за ними, а не за торговым кораблем
в нейтральных водах. Додумав, Костин выжидательно посмотрел на командира.
Очевидно, и тот пришел к такому же решению, потому что скомандовал:
- Лево на борт, обратный курс... Держать на катера! Видите их?
- Вижу, товарищ старший лейтенант, - ответил рулевой, пригибаясь к
штурвалу, как будто это помогало ему рассмотреть катера. Они были очень
далеко, за дистанцией залпа, и для простого глаза казались низкими
черточками на воде.
Тральщик, кренясь, круто покатился влево, а командир, смотря в бинокль,
стал с той же скоростью поворачиваться вправо, не выпуская из глаз
транспорт. Даже когда тральщик закончил поворот и пошел на катера, командир
продолжал стоять к ним спиной.
- Не нравится мне этот транспортюга, - сказал он негромко, и в голосе
его Костин уловил тревожные нотки. - Уж больно кстати катера подгадали,
что-то вроде совместных действий... Как они там - не поворачивают?
- Идут к границе, далеко еще, - ответил Костин. - Думаешь, старый трюк
откалывают?
- Обязательно, - сказал старший лейтенант. - Вот увидишь, сейчас
повернут - и начнется петрушка... Плюнуть бы на них и жать полным ходом к
транспорту... Да, черт его, как угадаешь?..
Трюк, о котором говорил Костин, был действительно уже устаревшим.
Недели три назад сторожевой корабль так же ходил в дозоре и так же заметил
два шюцкоровских катера, идущих к нашим берегам. Сторожевик пошел на
сближение, и катера тотчас повернули вдоль линии границы. Но едва
сторожевик, убедившись в этом, попробовал вернуться к своему району, катера
опять пошли на юг, к нашим водам, вынуждая его гнаться за ними. Так, не
переходя запретной линии, а только угрожая этим, катера оттянули сторожевик
далеко на восток, а на западе меж тем проскочила к берегу шлюпка... Правда,
привезенного ею гостя немедленно же словили пограничники, но задачу свою
катера выполнили.
Обстановка и в этом случае была похожей: транспорт зачем-то пробирался
в проход у Эбатрудус-матала, и катера явно отвлекали внимание дозорного
тральщика. Некоторое время они шли еще прежним курсом к границе; потом,
убедившись, что они обнаружены и что тральщик повернул на них, катера легли
курсом ост и пошли вдоль границы.
- Так, все нормально, - сказал старший лейтенант, когда сигнальщик
доложил об этом повороте. - Что же, проверим... Лево на борт, обратный курс!
Тральщик снова повернулся к транспорту. Тот уже был близко от прохода,
и, чтобы тральщику застать его там, нужно было решиться теперь же прекратить
преследование катеров и идти прямо к банке Эбатрудус, Старший лейтенант
прикинул циркулем расстояние до прохода и поднял голову.
- Эбатрудус, Эбатрудус... - сказал он в раздумье, покачивая в пальцах
циркуль. - Так, говоришь, Вероломная?
- Или Предательская, как хочешь, - повторил Костин.
- Это что в лоб, что по лбу... Название подходящее... Только что ему
там делать? Шпионов на таких бандурах возить - дело мертвое... Хотя,
впрочем, из-за борта на резиновой шлюпке спустить - и здравствуйте...
- А черт его знает, - медленно сказал Костин. - Ему и затопиться
недолго. Потом скажет - извините, что так вышло, ах-ах, авария, нам самим
неприятно, сплошные убытки, а дело сделано...
Война полыхала в Европе, а Европа была совсем близко. Перекрашенный
корабль под чужим флагом мог, и точно, выкинуть любую пакость. А проход был
узок, и транспорт, затонувший в нем как бы случайно, мог надолго закупорить
для советских военных кораблей удобный стратегический выход. Догадка Костина
была близка к правде, и за транспортом надо было глядеть в оба...
- Товарищ старший лейтенант, катера повернули на зюйд, - снова доложил
сигнальщик.
Все разыгрывалось как по нотам: теперь тральщик вынуждался вновь идти к
катерам, те снова отвернут на восток вдоль границы - и все начнется
сначала... А тем временем перекрашенный транспорт выполнит ту диверсию, для
которой, как вполне был убежден старший лейтенант, он и шел в проход.
Уверенность в том, что транспорт имеет особую тайную цель, была так
сильна, что старший лейтенант твердо решил идти к угрожаемому проходу, не
обращая более внимания на демонстративное поведение катеров. Он сказал об
этом Костину, добавив, что катера вряд ли рискнут на глазах у советского
дозорного корабля войти в наши воды. Надо тотчас дать радио в штаб с
извещением о появлении катеров, а самим следить за транспортом.
Радио дали, и тральщик продолжал идти к проходу у банки Эбатрудус.
Маневрирование, к которому вынудили его катера, несколько изменило
положение: теперь точка встречи с транспортом могла быть у самого прохода, а
не перед ним. Но все же старший лейтенант надеялся, что, видя возле себя
советский военный корабль, транспорт не осмелится ни затопиться, ни спустить
шлюпку с диверсантами, ни принять на борт возвращающегося шпиона.
Однако и решив бросить катера, он то и дело оглядывался, следя за ними.
Они упорно продолжали идти на юг. Направление на них показывало, что они все
еще не дошли до запретной линии границы. Наконец, проложив очередной пеленг,
старший лейтенант сказал:
- Дальше им некуда. Через три минуты повернут.
Но прошло и три минуты, и пять, а катера все еще продолжали идти курсом
зюйд. Старший лейтенант тревожно наклонился над компасом: они были уже на
милю южнее границы, и не заметить этого на катерах, конечно, не могли. Но
они продолжали идти в кильватер головному, не уменьшая хода, и курс их нагло
и открыто - на глазах у дозорного корабля - вел к советской воде, к
советским берегам.
По всем инструкциям дозорной службы тральщик был теперь обязан
преследовать катера. Но ясно было, что катера и транспорт действуют
совместно, решая одну задачу. Откровенный и наглый переход границы должен
был заставить тральщик все-таки кинуться за ними, бросив транспорт в проходе
у банки Эбатрудус. Что он мог там сделать - было еще непонятно, но оба, и
командир и политрук, были убеждены, что все дело сводилось к нему. Надо было
быть возле него, чтобы помешать ему сделать то неизвестное, но опасное, что
угадывалось, прощупывалось, чувствовалось в его настойчивом и странном
стремлении к проходу.
Транспорт был уже хорошо виден. И тогда на гафеле его поднялся большой
флаг.
- Товарищ старший лейтенант, транспорт поднял германский торговый флаг,
- тотчас доложил сигнальщик с правого борта, и командир вскинул бинокль.
Это был флаг дружественного государства, связанного с Советским Союзом
пактом о ненападении, договорами и соглашениями. Торговый корабль этого
дружественного государства шел в нейтральной воде, там, где он имел право
ходить, как ему угодно. Он шел пустой, без груза, осматривать на нем было
нечего, и задержать его для осмотра или предложить ему переменить в "ничьей
воде" курс означало бы вызвать дипломатический конфликт. Отчетливо видный в
ровном рассеянном свете белой ночи, льющемся со всех сторон высокого неба,
флаг дружественной державы, поднятый на транспорте, резко менял обстановку.
Оставалось одно: повернуть к военным кораблям, нарушившим границу.
Но старший лейтенант медлил.
Он продолжал смотреть на флаг, не опуская бинокля, и глаз его Костину
не было видно - руки открывали только нижнюю часть лица. Губы командира
дважды выразительно сжались, потом раскрылись, как будто он хотел что-то
сказать, но вновь сомкнулись, и на щеке выскочил желвак: он плотно стиснул
челюсти. Долгую минуту, которая Костину показалась часом, командир молчал.
Потом он опустил бинокль и повернул лицо к своему заместителю - и тот
поразился перемене, которая произошла в нем за эту минуту.
- Война, - сказал старший лейтенант негромко, не то вопросительно, не
то утверждающе.
Над Европой полыхал пожар войны, ветер истории качнул языки пламени к
Финскому заливу, сухой и грозный его жар вмиг иссушил это живое, почти
мальчишеское лицо. Он стянул молодую кожу глубокой складкой у бровей, отнял
у глаз их влажный юношеский блеск, сухими сделал полные губы. В такие минуты
военные люди, как бы молоды они ни были, сразу становятся взрослыми.
Это веселое простое лицо молодого советского человека, привычное лицо
командира и друга, было новым и незнакомым. Новыми были эта складка на лбу,
крепко сжатые челюсти, странная бледность розовых щек, - или так играла на
них белая ночь? - незнакомым был серьезный, какой-то слишком взрослый взгляд
веселого и жизнерадостного командира, которого больше хотелось называть
Колей, чем товарищем Новиковым или, как полагается по службе, "товарищ
старший лейтенант". И сразу тихая белая ночь, нежные краски воды и неба,
последняя ночь привычного, надоевшего дозора, далекая база с друзьями, с
семьей, театром и обычной воскресной поездкой за город - все исчезло,
стерлось, заволоклось горячим и тревожным дыханием войны.
Транспорт надо было остановить или заставить отвернуть от прохода. Но
он имел право не подчиниться сигналу. Тогда следовало дать по нему
предупредительный выстрел. Этот выстрел мог быть первым из миллионов других.
- Отсалютовать флагом! - скомандовал старший лейтенант. - Лево на борт!
Он наклонился над картой и быстрым движением проложил курс на
северо-восток - к катерам.
- Не уйдут, - сказал он Костину. - Мы их отрежем.
Транспорт, продолжая держать на гафеле флаг, уходил к банке Эбатрудус.
Старший лейтенант проводил его долгим выразительным взглядом и потом надавил
кнопку. Резкий звонок боевой тревоги прозвучал в тишине белой ночи. Тральщик
увеличил ход, орудия его зашевелились.
Спокойно плыла над морем белая тихая ночь. Это была самая короткая ночь
в году - ночь летнего солнцестояния. В эту ночь черные тяжелые бомбовозы уже
несли по легкому, высокому и светлому небу большие бомбы, чтобы скинуть их
на города Советской страны, мирно отдыхающие под воскресенье. В эту ночь
фашистские танки уже шли к границе в военный поход на Советский Союз. В эту
ночь фашизм рвал договоры и пакты, совершая никого уже не изумляющее новое
предательство. В эту ночь - самую короткую ночь в году - история
человечества вступала в новый период, который потом будут называть периодом
восстановления прав человека на земном шаре, загаженном страшной, мрачной
силой фашизма.
Катера заметили поворот советского тральщика. Они тотчас повернули на
север и полным ходом стали уходить из территориальных вод, стараясь как
можно скорее уйти на "ничью воду", где советский корабль уже не сможет их
обстреливать.
На мостике тральщика была боевая тишина. Ровно гудели вентиляторы,
низко рычало в дымовой трубе горячее бесцветное дыхание топок. И только один
голос звучал в этой тишине - дальномерщик каждые полминуты называл
расстояние до катеров. Оно медленно, но неуклонно уменьшалось, но было еще
слишком далеко для верного залпа. Носовое орудие, задрав до самого мостика
ствол, пошевеливало им в стороны, как бы нюхая в воздухе след уходящих
катеров.
Это была погоня - напряжение всех механизмов, молчаливое выжидание
залпа, умный точный выигрыш на каждом градусе курса. Катера не могли
полностью использовать свое превосходство в скорости: не рассчитав маневра,
они слишком далеко спустились за линию границы. Теперь справа им мешали
островки, и оставалось только уходить от островков под углом к курсу
тральщика. А это означало, что раньше, чем они выйдут на "ничью воду", они
сблизятся с тральщиком на дистанцию его артиллерийского залпа.
Видимо, на катерах поняли всю опасность этого сближения, потому что под
кормой головного вырос белый бурун и остальные стали заметно отставать.
Потом и у них за кормой показалась пышная пена - катера дали предельный ход.
Его не могло надолго хватить, и весь вопрос был теперь в том, успеют ли они
выскочить за невидимую роковую линию или до этого сблизятся с тральщиком.
Старший лейтенант, казалось, совсем забыл о транспорте. Теперь им
владело одно стремление - догнать и атаковать катера, пока они находятся еще
в наших водах. Он дважды до отказа передвинул рукоятки машинного телеграфа,
и, очевидно, этот сигнал, требующий от людей и механизмов невозможного, был
понят: тральщик дал ход, которого он до сих пор не знал. Дистанция снова
начала уменьшаться.
Но все же она уменьшалась слишком медленно. Катера все ближе подходили
к заветной грани. Через пять-шесть минут они будут на нейтральной воде, и
пограничный конфликт опять перерастет в дипломатический, угрожающий войной.
Не пойманный - не вор: уничтоженные в советских водах катера считались бы
бандитами, уничтоженные в "ничьей воде" - они были бы военными кораблями, на
которые напал первым советский военный корабль.
Старший лейтенант быстро перешел к карте, хотя она вся была у него в
голове. Он наклонился над столом, но сбоку ему протянул листок шифровальщик.
- Товарищ старший лейтенант, экстренное радио по флоту.
- Старшему политруку дайте, - сказал он нетерпеливо.
Сейчас ему было не до телеграмм, даже если в ней сообщалось о вылете
самолетов: катера уже были у "ничьей воды"... Нужно было немедленно выдумать
что-то, что помогло бы их поймать. Он всматривался в карту, требуя от нее
ответа, хотя отлично знал, что другого маневрирования не придумаешь. Если бы
граница была хоть на две-три мили севернее!.. Тогда катера были бы вынуждены
сами еще отклонить курс в сторону тральщика - острова прижали бы их на запад
- и вошли бы в сферу его действительного огня. Но граница была там, где она
была, и ничего нельзя было сделать...
- Уйдут, - сказал старший лейтенант сквозь зубы и с отчаянием
повернулся к Костину.
Он хотел сказать ему, что попался на удочку, медля возле транспорта,
что катера успели сделать свое дело у берегов и теперь безнаказанно уходят,
но старший политрук молча протянул ему бланк радиограммы. Командир прочел,
поднял на него глаза, снова прочел бланк, потом бережно сложил его вчетверо
и спрятал в боковой карман кителя.
- Товарищ старший политрук, - сказал он официально, - объявите на
мостике и по боевым постам. Первая задача - катера.
Солнце уже встало над морем, и вся таинственная невнятность белой ночи
давно исчезла. Трезвая и ясная бежала за бортами вода, ясно и прозрачно было
голубое небо. Блестела на мостике краска, и ярко трепетали на быстром ходу
цветные флажки флюгарки. Начинался день, первый день войны, и в мыслях, во
всем существе была та же ясность, трезвость и прозрачность.
Все стало на свое место: враг есть враг, и никакие дипломатические
сложности, никакие условные линии границ, которых не видно на море, не
стесняли более действий тральщика. Радиограмма была короткой. В ней
сообщалось о нападении гитлеровской Германии на наши города и приказывалось
атаковать противника при встрече.
Огромное спокойствие овладело Новиковым. Как будто лопнул где-то внутри
давний старый нарыв, мучивший и беспокоивший, стеснявший движение и мысль.
Ему показалось, что эта белая невнятная ночь, транспорт, катера,
неизвестность, что делать и за кем гнаться, были давным-давно, несколько лет
назад. Он даже удивился, как это мог он так мучиться и колебаться. Теперь он
неторопливо подошел к компасу, удобно пристроился к нему и стал ожидать
терпеливо и спокойно, когда катера сделают вынужденный поворот и сами
приблизятся к его курсу. Впереди было много воды, ясность и победа.
Так его и застал старший политрук, когда вернулся на мостик. Он
сообщил, что краснофлотцы приняли сообщение именно так, как он и ожидал:
спокойно, почти не удивляясь, не разменивая ненависть к врагу на крик и
угрозы. Краснофлотцы просили передать командиру, что к бою с врагом родины,
революции и человечества они готовы.
- Про катера сказал? - спросил старший лейтенант.
- Про катера я не говорил, - негромко сказал Костин и наклонился к
нему. - Ты малость погорячился, Николай Иванович. Ничего с ними не
изменилось: Финляндия пока с нами не воюет. Она, может, только наших
снарядов и ждет, чтобы поднять крик на весь мир.
Он сказал это мягко и осторожно. Так говорят другу о неожиданно
постигшей его беде, так опытный врач сообщает больному о перемене к худшему.
Он слишком хорошо знал своего командира (и просто Колю Новикова), чтобы не
понимать, каким ударом будет для него это сообщение.
Старший лейтенант продолжал стоять у компаса в той же спокойной позе.
Только карандаш в его руках, с которым он отошел сюда от карты, - карандаш,
которым был проложен беспощадный курс, отрезающий катерам выход, - внезапно
хрустнул. Ровный голос дальномерщика продолжал отсчитывать дистанцию. Она
была близка к дистанции огня, еще пять минут - и можно было открывать огонь.
Тральщик, дрожа, мчался вперед, носовое орудие по-прежнему нюхало след
врага, но весь план боя рухнул.
Старший лейтенант поднял руку и выбросил обломки карандаша за борт.
Потом он повернул пеленгатор на катера и прильнул к нему глазом. Сбоку
Костин увидел этот пристальный, немигающий взгляд - и снова поразился:
второй раз за эти немногие часы веселый молодой командир повзрослел еще на
несколько лет.
- Ясно. Ушли. Право на борт, трал к постановке изготовить, -
скомандовал старший лейтенант и поднял голову от пеленгатора. Он посмотрел
на Костина, и где-то в глубине глаз тот на миг увидел прежний взгляд Коли
Новикова, горячего, неукротимого парня, выдумщика и упрямца, человека
смелых, но слишком быстрых поступков.
- Эх, и прижал бы я их к островкам, и раскатал бы как миленьких! -
протянул он, покачивая сжатым кулаком. - Ведь что обидно, Кузьмич: на них те
же немцы сидят, это как факт, все же теперь ясно... Да, я понимаю, -
остановил он Костина, - я все понимаю... Предлагаю перейти к очередным
Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 20 февраля 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Пора было спуститься поужинать, но старший лейтенант оставался на
мостике, вглядываясь в дымчатый горизонт балтийской белой ночи.
Высокий светлый купол неба, где мягко смешивались нежные тона, легко и
невесомо опирался на гладкую штилевую воду. Она светилась розовыми
отблесками. Солнце, зайдя, пробиралось под самым горизонтом, готовое вновь
подняться, и просторное бледное зарево стояло над морем, охватив всю
северную часть неба. Только на юге сгущалась над берегом неясная фиолетовая
дымка. Наступала самая короткая ночь в году, ночь на двадцать второе июня.
Но для тральщика это была просто третья ночь беспокойного дозора.
Тральщик крейсировал в Финском заливе, обязанный все видеть и все
замечать. Здесь проходила невидимая на воде линия границы, и все, что было к
югу от нее, было запретно для чужих кораблей, самолетов, шлюпок и пловцов.
Вода к северу от нее была "ничьей водой". Эта "ничья вода" была древней
дорогой торговли и культуры, но она же была не менее древней дорогой войны.
Поэтому и там надо было следить, не собирается ли кто-либо свернуть к
советским берегам: морская дорога вела из Европы, в Европе полыхала война, а
всякий большой пожар разбрасывает опасные искры.
Дозор выпал беспокойный. Две ночи подряд тральщик наблюдал необычайное
оживление в западной части Финского залива. Один за другим шли там на юг
большие транспорты. Высоко поднятые над водой борта показывали, что они идут
пустыми, оставив где-то свой груз, но торопливость, с которой они уходили,
была подозрительной. Тральщик нагонял их, подходил вплотную, и на каждом из
них был виден на корме наспех замазанный порт приписки - Штеттин, Гамбург, а
сверху немецких - грубо намалеванные финские названия кораблей. С мостиков
смотрели беспокойные лица немецких капитанов, а над ними на гафеле торопливо
поднимался финский флаг. Странный маскарад...
Все это заставляло насторожиться. Поэтому к ночи тральщик снова
повернул на запад, поближе к "большой дороге" и старший лейтенант,
рассматривая с мостика горизонт, интересовался вовсе не красками белой ночи,
а силуэтами встречных кораблей.
Очевидно, он что-то увидел, потому что, не отрывая глаз от бинокля,
нащупал ручки машинного телеграфа и передвинул их на "самый полный".
Тральщик в ответ задрожал всем своим небольшим, но ладно сбитым телом, и под
форштевнем, шипя, встал высокий пенистый бурун.
- Право на борт, - сказал Новиков, не повышая голоса. На мостике все
было рядом - компас, рулевой, штурманский столик с картами. И только два
сигнальщика, сидевшие на разножках у рогатых стереотруб, были далеко друг от
друга: они были на самых краях мостика, раскинувшегося над палубой от борта
до борта, - два широко расставленных глаза корабля, охватывающие весь
горизонт. Старший лейтенант наклонился над компасом, взял по нему
направление на далекий транспорт и проложил этот пеленг на карте. Он наметил
точку встречи и назвал рулевому новый курс.
На мостик поднялся старший политрук Костин - резкое увеличение хода
вызвало его наверх, оторвав от позднего вечернего чая (который вернее было
бы назвать ночным). Он тоже поднял бинокль к глазам и всмотрелся.
- Непонятный курс, - сказал он потом. - Идет прямо на берег... Куда это
он целится? В бухту?
Он обернулся к командиру, но, увидев, что тот, шевеля губами, шагнул от
компаса к штурманскому столику, замолчал. Не следует задавать вопросы
человеку, который несет в голове пеленги: бормоча цифры, тот посмотрит на
вас отсутствующим взглядом, еще пытаясь удержать в голове четвертушки
градусов, потом отчаянно махнет рукой и скажет: "Ну вот... забыл..." - и вам
будет неприятность. Поэтому старший политрук дождался, пока цифры не
превратились в тонкие линии на карте, и тогда наклонился над маленьким
кружком - местом тральщика в море. Командир провел на западе еще одну линию
- курс замеченного транспорта. Она уперлась в восточный проход мимо банки с
длинным названием Эбатрудус-матала.
- Вот куда он идет. Понятно? - сказал он и выразительно взглянул на
политрука.
Проход был в "ничьей воде". Он лежал далеко в стороне от большой дороги
в Балтику, и транспорту, если он не терпит бедствия, решительно нечего было
тут делать. Но проход этот, узкий и длинный, был кратчайшим путем из
прибрежной советской бухты в Финский залив. Второй выход из нее вел далеко
на запад, в Балтику, Старший политрук понимающе кивнул головой и посмотрел
на счетчик оборотов (стрелки их дрожали у предельной цифры), потом опять
поднял бинокль.
- Пустой, - сказал он, вглядываясь, - наверное, опять из этих,
перекрашенный... Продали они их финнам, что ли? И какого черта ему идти этим
проходом, это же ему много дальше? - Он посмотрел на карту. - "Матала" -
банка, а "Эбатрудус"? Знакомое что-то слово, и какая-то пакость... Забыл...
Старший политрук учился говорить по-эстонски и тренировался на всем: на
вывесках, на встречных лайбах, на газетах и названиях маяков и банок. Он еще
пошептал это слово, как бы подкидывая его на языке и беря на вкус, и
неожиданно закончил:
- Надо догнать, командир. Ряженый. От него всего жди.
- Догоним, - ответил старший лейтенант. Он вновь взял пеленг на далекий
силуэт и подправил курс.
Тральщик полным ходом шел к точке встречи. Легкий ветер, рожденный
скоростью, шевелил на мостике ленточки на бескозырках сигнальщиков. Один из
них, не отрываясь, смотрел на транспорт, второй, с левого борта, медленно
обводил своей рогатой трубой горизонт. На мостике молчали, выжидая сближения
с транспортом. Потом старший политрук огорченно вздохнул.
- Нет, не вспомнить, - сказал он и достал потрепанный карманный
словарик. Он полистал его (на мостике было совершенно светло) и радостно
докончил: - Говорил я, что пакость! "Вероломство", вот что! Банка
Вероломная, или Предательская, как хочешь.
- Никак не хочу, - сердито ответил командир, и оба опять замолчали,
вглядываясь в транспорт. В бинокль он уже был виден в подробностях - большой
и высокий. Гребной винт, взбивая пену, крутился близко от поверхности воды,
как это бывает у незагруженного корабля. Транспорт упорно шел к проходу.
Через час он мог быть там.
- Слева на траверзе три подводные лодки! Восемьдесят кабельтовых, -
вдруг громко сказал сигнальщик на левом крыле.
Командир и политрук одновременно повернулись и вскинули бинокли. Много
правее розового зарева низко на воде виднелись три узкие высокие рубки.
Лодки, очевидно, были в позиционном положении. Но сигнальщик торопливо
поправился:
- Финские катера, товарищ старший лейтенант. - И добавил, оправдываясь:
- Рубки очень похожие, а палуба низкая... Три шюцкоровских катера, курс
зюйд.
Старший лейтенант пригнулся к компасу и быстро перешел к карте. Он
прикинул на ней место катеров и задумался, постукивая карандашом по ладони.
Старший политрук молчал: не надо мешать командиру принимать решение. Но,
стоя рядом с командиром, Костин тоже оценивал обстановку и думал, как бы он
сам поступил на его месте.
Обстановка была сложной: слева - военные катера чужой страны шли на юг
к невидимой линии границы, справа - торговый транспорт, перекрашенный и под
чужим флагом, шел к важному проходу в "ничьей воде". Тральщик мог повернуть
или вправо, или влево, проследить одновременно действия подозрительных
гостей он не мог. Давать радио о помощи было бесполезно, даже самолет
запоздал бы к месту происшествия. Оставалось решать, куда важнее идти: к
катерам или к транспорту?
Но катера были военные, и катера явно шли в наши территориальные воды.
Следовательно, нужно было гнаться именно за ними, а не за торговым кораблем
в нейтральных водах. Додумав, Костин выжидательно посмотрел на командира.
Очевидно, и тот пришел к такому же решению, потому что скомандовал:
- Лево на борт, обратный курс... Держать на катера! Видите их?
- Вижу, товарищ старший лейтенант, - ответил рулевой, пригибаясь к
штурвалу, как будто это помогало ему рассмотреть катера. Они были очень
далеко, за дистанцией залпа, и для простого глаза казались низкими
черточками на воде.
Тральщик, кренясь, круто покатился влево, а командир, смотря в бинокль,
стал с той же скоростью поворачиваться вправо, не выпуская из глаз
транспорт. Даже когда тральщик закончил поворот и пошел на катера, командир
продолжал стоять к ним спиной.
- Не нравится мне этот транспортюга, - сказал он негромко, и в голосе
его Костин уловил тревожные нотки. - Уж больно кстати катера подгадали,
что-то вроде совместных действий... Как они там - не поворачивают?
- Идут к границе, далеко еще, - ответил Костин. - Думаешь, старый трюк
откалывают?
- Обязательно, - сказал старший лейтенант. - Вот увидишь, сейчас
повернут - и начнется петрушка... Плюнуть бы на них и жать полным ходом к
транспорту... Да, черт его, как угадаешь?..
Трюк, о котором говорил Костин, был действительно уже устаревшим.
Недели три назад сторожевой корабль так же ходил в дозоре и так же заметил
два шюцкоровских катера, идущих к нашим берегам. Сторожевик пошел на
сближение, и катера тотчас повернули вдоль линии границы. Но едва
сторожевик, убедившись в этом, попробовал вернуться к своему району, катера
опять пошли на юг, к нашим водам, вынуждая его гнаться за ними. Так, не
переходя запретной линии, а только угрожая этим, катера оттянули сторожевик
далеко на восток, а на западе меж тем проскочила к берегу шлюпка... Правда,
привезенного ею гостя немедленно же словили пограничники, но задачу свою
катера выполнили.
Обстановка и в этом случае была похожей: транспорт зачем-то пробирался
в проход у Эбатрудус-матала, и катера явно отвлекали внимание дозорного
тральщика. Некоторое время они шли еще прежним курсом к границе; потом,
убедившись, что они обнаружены и что тральщик повернул на них, катера легли
курсом ост и пошли вдоль границы.
- Так, все нормально, - сказал старший лейтенант, когда сигнальщик
доложил об этом повороте. - Что же, проверим... Лево на борт, обратный курс!
Тральщик снова повернулся к транспорту. Тот уже был близко от прохода,
и, чтобы тральщику застать его там, нужно было решиться теперь же прекратить
преследование катеров и идти прямо к банке Эбатрудус, Старший лейтенант
прикинул циркулем расстояние до прохода и поднял голову.
- Эбатрудус, Эбатрудус... - сказал он в раздумье, покачивая в пальцах
циркуль. - Так, говоришь, Вероломная?
- Или Предательская, как хочешь, - повторил Костин.
- Это что в лоб, что по лбу... Название подходящее... Только что ему
там делать? Шпионов на таких бандурах возить - дело мертвое... Хотя,
впрочем, из-за борта на резиновой шлюпке спустить - и здравствуйте...
- А черт его знает, - медленно сказал Костин. - Ему и затопиться
недолго. Потом скажет - извините, что так вышло, ах-ах, авария, нам самим
неприятно, сплошные убытки, а дело сделано...
Война полыхала в Европе, а Европа была совсем близко. Перекрашенный
корабль под чужим флагом мог, и точно, выкинуть любую пакость. А проход был
узок, и транспорт, затонувший в нем как бы случайно, мог надолго закупорить
для советских военных кораблей удобный стратегический выход. Догадка Костина
была близка к правде, и за транспортом надо было глядеть в оба...
- Товарищ старший лейтенант, катера повернули на зюйд, - снова доложил
сигнальщик.
Все разыгрывалось как по нотам: теперь тральщик вынуждался вновь идти к
катерам, те снова отвернут на восток вдоль границы - и все начнется
сначала... А тем временем перекрашенный транспорт выполнит ту диверсию, для
которой, как вполне был убежден старший лейтенант, он и шел в проход.
Уверенность в том, что транспорт имеет особую тайную цель, была так
сильна, что старший лейтенант твердо решил идти к угрожаемому проходу, не
обращая более внимания на демонстративное поведение катеров. Он сказал об
этом Костину, добавив, что катера вряд ли рискнут на глазах у советского
дозорного корабля войти в наши воды. Надо тотчас дать радио в штаб с
извещением о появлении катеров, а самим следить за транспортом.
Радио дали, и тральщик продолжал идти к проходу у банки Эбатрудус.
Маневрирование, к которому вынудили его катера, несколько изменило
положение: теперь точка встречи с транспортом могла быть у самого прохода, а
не перед ним. Но все же старший лейтенант надеялся, что, видя возле себя
советский военный корабль, транспорт не осмелится ни затопиться, ни спустить
шлюпку с диверсантами, ни принять на борт возвращающегося шпиона.
Однако и решив бросить катера, он то и дело оглядывался, следя за ними.
Они упорно продолжали идти на юг. Направление на них показывало, что они все
еще не дошли до запретной линии границы. Наконец, проложив очередной пеленг,
старший лейтенант сказал:
- Дальше им некуда. Через три минуты повернут.
Но прошло и три минуты, и пять, а катера все еще продолжали идти курсом
зюйд. Старший лейтенант тревожно наклонился над компасом: они были уже на
милю южнее границы, и не заметить этого на катерах, конечно, не могли. Но
они продолжали идти в кильватер головному, не уменьшая хода, и курс их нагло
и открыто - на глазах у дозорного корабля - вел к советской воде, к
советским берегам.
По всем инструкциям дозорной службы тральщик был теперь обязан
преследовать катера. Но ясно было, что катера и транспорт действуют
совместно, решая одну задачу. Откровенный и наглый переход границы должен
был заставить тральщик все-таки кинуться за ними, бросив транспорт в проходе
у банки Эбатрудус. Что он мог там сделать - было еще непонятно, но оба, и
командир и политрук, были убеждены, что все дело сводилось к нему. Надо было
быть возле него, чтобы помешать ему сделать то неизвестное, но опасное, что
угадывалось, прощупывалось, чувствовалось в его настойчивом и странном
стремлении к проходу.
Транспорт был уже хорошо виден. И тогда на гафеле его поднялся большой
флаг.
- Товарищ старший лейтенант, транспорт поднял германский торговый флаг,
- тотчас доложил сигнальщик с правого борта, и командир вскинул бинокль.
Это был флаг дружественного государства, связанного с Советским Союзом
пактом о ненападении, договорами и соглашениями. Торговый корабль этого
дружественного государства шел в нейтральной воде, там, где он имел право
ходить, как ему угодно. Он шел пустой, без груза, осматривать на нем было
нечего, и задержать его для осмотра или предложить ему переменить в "ничьей
воде" курс означало бы вызвать дипломатический конфликт. Отчетливо видный в
ровном рассеянном свете белой ночи, льющемся со всех сторон высокого неба,
флаг дружественной державы, поднятый на транспорте, резко менял обстановку.
Оставалось одно: повернуть к военным кораблям, нарушившим границу.
Но старший лейтенант медлил.
Он продолжал смотреть на флаг, не опуская бинокля, и глаз его Костину
не было видно - руки открывали только нижнюю часть лица. Губы командира
дважды выразительно сжались, потом раскрылись, как будто он хотел что-то
сказать, но вновь сомкнулись, и на щеке выскочил желвак: он плотно стиснул
челюсти. Долгую минуту, которая Костину показалась часом, командир молчал.
Потом он опустил бинокль и повернул лицо к своему заместителю - и тот
поразился перемене, которая произошла в нем за эту минуту.
- Война, - сказал старший лейтенант негромко, не то вопросительно, не
то утверждающе.
Над Европой полыхал пожар войны, ветер истории качнул языки пламени к
Финскому заливу, сухой и грозный его жар вмиг иссушил это живое, почти
мальчишеское лицо. Он стянул молодую кожу глубокой складкой у бровей, отнял
у глаз их влажный юношеский блеск, сухими сделал полные губы. В такие минуты
военные люди, как бы молоды они ни были, сразу становятся взрослыми.
Это веселое простое лицо молодого советского человека, привычное лицо
командира и друга, было новым и незнакомым. Новыми были эта складка на лбу,
крепко сжатые челюсти, странная бледность розовых щек, - или так играла на
них белая ночь? - незнакомым был серьезный, какой-то слишком взрослый взгляд
веселого и жизнерадостного командира, которого больше хотелось называть
Колей, чем товарищем Новиковым или, как полагается по службе, "товарищ
старший лейтенант". И сразу тихая белая ночь, нежные краски воды и неба,
последняя ночь привычного, надоевшего дозора, далекая база с друзьями, с
семьей, театром и обычной воскресной поездкой за город - все исчезло,
стерлось, заволоклось горячим и тревожным дыханием войны.
Транспорт надо было остановить или заставить отвернуть от прохода. Но
он имел право не подчиниться сигналу. Тогда следовало дать по нему
предупредительный выстрел. Этот выстрел мог быть первым из миллионов других.
- Отсалютовать флагом! - скомандовал старший лейтенант. - Лево на борт!
Он наклонился над картой и быстрым движением проложил курс на
северо-восток - к катерам.
- Не уйдут, - сказал он Костину. - Мы их отрежем.
Транспорт, продолжая держать на гафеле флаг, уходил к банке Эбатрудус.
Старший лейтенант проводил его долгим выразительным взглядом и потом надавил
кнопку. Резкий звонок боевой тревоги прозвучал в тишине белой ночи. Тральщик
увеличил ход, орудия его зашевелились.
Спокойно плыла над морем белая тихая ночь. Это была самая короткая ночь
в году - ночь летнего солнцестояния. В эту ночь черные тяжелые бомбовозы уже
несли по легкому, высокому и светлому небу большие бомбы, чтобы скинуть их
на города Советской страны, мирно отдыхающие под воскресенье. В эту ночь
фашистские танки уже шли к границе в военный поход на Советский Союз. В эту
ночь фашизм рвал договоры и пакты, совершая никого уже не изумляющее новое
предательство. В эту ночь - самую короткую ночь в году - история
человечества вступала в новый период, который потом будут называть периодом
восстановления прав человека на земном шаре, загаженном страшной, мрачной
силой фашизма.
Катера заметили поворот советского тральщика. Они тотчас повернули на
север и полным ходом стали уходить из территориальных вод, стараясь как
можно скорее уйти на "ничью воду", где советский корабль уже не сможет их
обстреливать.
На мостике тральщика была боевая тишина. Ровно гудели вентиляторы,
низко рычало в дымовой трубе горячее бесцветное дыхание топок. И только один
голос звучал в этой тишине - дальномерщик каждые полминуты называл
расстояние до катеров. Оно медленно, но неуклонно уменьшалось, но было еще
слишком далеко для верного залпа. Носовое орудие, задрав до самого мостика
ствол, пошевеливало им в стороны, как бы нюхая в воздухе след уходящих
катеров.
Это была погоня - напряжение всех механизмов, молчаливое выжидание
залпа, умный точный выигрыш на каждом градусе курса. Катера не могли
полностью использовать свое превосходство в скорости: не рассчитав маневра,
они слишком далеко спустились за линию границы. Теперь справа им мешали
островки, и оставалось только уходить от островков под углом к курсу
тральщика. А это означало, что раньше, чем они выйдут на "ничью воду", они
сблизятся с тральщиком на дистанцию его артиллерийского залпа.
Видимо, на катерах поняли всю опасность этого сближения, потому что под
кормой головного вырос белый бурун и остальные стали заметно отставать.
Потом и у них за кормой показалась пышная пена - катера дали предельный ход.
Его не могло надолго хватить, и весь вопрос был теперь в том, успеют ли они
выскочить за невидимую роковую линию или до этого сблизятся с тральщиком.
Старший лейтенант, казалось, совсем забыл о транспорте. Теперь им
владело одно стремление - догнать и атаковать катера, пока они находятся еще
в наших водах. Он дважды до отказа передвинул рукоятки машинного телеграфа,
и, очевидно, этот сигнал, требующий от людей и механизмов невозможного, был
понят: тральщик дал ход, которого он до сих пор не знал. Дистанция снова
начала уменьшаться.
Но все же она уменьшалась слишком медленно. Катера все ближе подходили
к заветной грани. Через пять-шесть минут они будут на нейтральной воде, и
пограничный конфликт опять перерастет в дипломатический, угрожающий войной.
Не пойманный - не вор: уничтоженные в советских водах катера считались бы
бандитами, уничтоженные в "ничьей воде" - они были бы военными кораблями, на
которые напал первым советский военный корабль.
Старший лейтенант быстро перешел к карте, хотя она вся была у него в
голове. Он наклонился над столом, но сбоку ему протянул листок шифровальщик.
- Товарищ старший лейтенант, экстренное радио по флоту.
- Старшему политруку дайте, - сказал он нетерпеливо.
Сейчас ему было не до телеграмм, даже если в ней сообщалось о вылете
самолетов: катера уже были у "ничьей воды"... Нужно было немедленно выдумать
что-то, что помогло бы их поймать. Он всматривался в карту, требуя от нее
ответа, хотя отлично знал, что другого маневрирования не придумаешь. Если бы
граница была хоть на две-три мили севернее!.. Тогда катера были бы вынуждены
сами еще отклонить курс в сторону тральщика - острова прижали бы их на запад
- и вошли бы в сферу его действительного огня. Но граница была там, где она
была, и ничего нельзя было сделать...
- Уйдут, - сказал старший лейтенант сквозь зубы и с отчаянием
повернулся к Костину.
Он хотел сказать ему, что попался на удочку, медля возле транспорта,
что катера успели сделать свое дело у берегов и теперь безнаказанно уходят,
но старший политрук молча протянул ему бланк радиограммы. Командир прочел,
поднял на него глаза, снова прочел бланк, потом бережно сложил его вчетверо
и спрятал в боковой карман кителя.
- Товарищ старший политрук, - сказал он официально, - объявите на
мостике и по боевым постам. Первая задача - катера.
Солнце уже встало над морем, и вся таинственная невнятность белой ночи
давно исчезла. Трезвая и ясная бежала за бортами вода, ясно и прозрачно было
голубое небо. Блестела на мостике краска, и ярко трепетали на быстром ходу
цветные флажки флюгарки. Начинался день, первый день войны, и в мыслях, во
всем существе была та же ясность, трезвость и прозрачность.
Все стало на свое место: враг есть враг, и никакие дипломатические
сложности, никакие условные линии границ, которых не видно на море, не
стесняли более действий тральщика. Радиограмма была короткой. В ней
сообщалось о нападении гитлеровской Германии на наши города и приказывалось
атаковать противника при встрече.
Огромное спокойствие овладело Новиковым. Как будто лопнул где-то внутри
давний старый нарыв, мучивший и беспокоивший, стеснявший движение и мысль.
Ему показалось, что эта белая невнятная ночь, транспорт, катера,
неизвестность, что делать и за кем гнаться, были давным-давно, несколько лет
назад. Он даже удивился, как это мог он так мучиться и колебаться. Теперь он
неторопливо подошел к компасу, удобно пристроился к нему и стал ожидать
терпеливо и спокойно, когда катера сделают вынужденный поворот и сами
приблизятся к его курсу. Впереди было много воды, ясность и победа.
Так его и застал старший политрук, когда вернулся на мостик. Он
сообщил, что краснофлотцы приняли сообщение именно так, как он и ожидал:
спокойно, почти не удивляясь, не разменивая ненависть к врагу на крик и
угрозы. Краснофлотцы просили передать командиру, что к бою с врагом родины,
революции и человечества они готовы.
- Про катера сказал? - спросил старший лейтенант.
- Про катера я не говорил, - негромко сказал Костин и наклонился к
нему. - Ты малость погорячился, Николай Иванович. Ничего с ними не
изменилось: Финляндия пока с нами не воюет. Она, может, только наших
снарядов и ждет, чтобы поднять крик на весь мир.
Он сказал это мягко и осторожно. Так говорят другу о неожиданно
постигшей его беде, так опытный врач сообщает больному о перемене к худшему.
Он слишком хорошо знал своего командира (и просто Колю Новикова), чтобы не
понимать, каким ударом будет для него это сообщение.
Старший лейтенант продолжал стоять у компаса в той же спокойной позе.
Только карандаш в его руках, с которым он отошел сюда от карты, - карандаш,
которым был проложен беспощадный курс, отрезающий катерам выход, - внезапно
хрустнул. Ровный голос дальномерщика продолжал отсчитывать дистанцию. Она
была близка к дистанции огня, еще пять минут - и можно было открывать огонь.
Тральщик, дрожа, мчался вперед, носовое орудие по-прежнему нюхало след
врага, но весь план боя рухнул.
Старший лейтенант поднял руку и выбросил обломки карандаша за борт.
Потом он повернул пеленгатор на катера и прильнул к нему глазом. Сбоку
Костин увидел этот пристальный, немигающий взгляд - и снова поразился:
второй раз за эти немногие часы веселый молодой командир повзрослел еще на
несколько лет.
- Ясно. Ушли. Право на борт, трал к постановке изготовить, -
скомандовал старший лейтенант и поднял голову от пеленгатора. Он посмотрел
на Костина, и где-то в глубине глаз тот на миг увидел прежний взгляд Коли
Новикова, горячего, неукротимого парня, выдумщика и упрямца, человека
смелых, но слишком быстрых поступков.
- Эх, и прижал бы я их к островкам, и раскатал бы как миленьких! -
протянул он, покачивая сжатым кулаком. - Ведь что обидно, Кузьмич: на них те
же немцы сидят, это как факт, все же теперь ясно... Да, я понимаю, -
остановил он Костина, - я все понимаю... Предлагаю перейти к очередным