Страница:
Соколинская Вера
Трудовая книжка
Вера Соколинская
ТРУДОВАЯ КНИЖКА
Всю жизнь находясь в поиске работы, я периодически заполняю дурацкие анкеты, переписываю свою трудовую книжку и ловлю недоуменные взгляды. Чуждым людям объяснять свою жизнь вообще бесполезно, а уж сделать это быстро, рационально и логично - задача невыполнимая. Но хотя бы самой себе... Итак, пытаясь окинуть мысленным взором свой жизненный путь, пойду прямо по трудовой книжке...
Гл.I
Библиотекарь
Вышли мы все их Публички...
Местный фольклор
Публичка! Это не только известное на всю страну научное учреждение и национальное книжное хранилище, но и приют безработных филологов, историков и театроведов, второй дом для полусумасшедших старушек, инвалидов и многодетных матерей, вожделенное место для нахальных студентов, тихих аспирантов и неформальных интеллектуалов... Но все это я узнала потом. А когда я, 17-летняя абитуриентка, шла туда устраиваться в сопровождении папы моей подруги, я представляла себе тихих библиотекарей, выдающих книжки. Но все, что ожидало меня за порогом, напоминало пьесу абсурда.
Мы зашли в дверь с гордой надписью "Дирекция", за которой меня ожидали детальные расспросы цели визита и придирчивое изучение моего паспорта. Меня, не знакомую тогда с режимными предприятиями, это несколько озадачило. А разговор в отделе кадров окончательно погрузил меня в гротескную атмосферу таинственности.
-Девушка хочет у нас работать, - сказал Михаил Федорович и многозначительно посмотрел на инспекторшу.
-Хорошо, ОФО?
-Ну что Вы! ОКФ или ООиК...- заговорщицки парировал он.
- Не знаю, высшего у нее нет - к сводникам нельзя. Я посмотрю в ГКЛ или, может быть, ЦСБ?
Слушая тот зашифрованный и абсолютно тарабарский для меня диалог, я почувствовала себя профаном, непосвященным в изотерические тайны этой загадочной организации. Мне вспомнилась Алисой в Зазеркалье и я молча ждала решения своей участи. Затем меня вели по лабиринтам темных коридоров (мне пришло в голову, что глаза не завязывают только потому, что новичку все равно без посторонней помощи из этого заколдованного леса не выйти). Вдруг поток света из открытой двери... Какие-то люди столпились около меня. Мой взгляд упал на окно с решеткой.
-К нам эту несчастную?
-Вот и свеженькая девочка! Проходи, проходи, - плотоядно сказал одна из изучавших меня.
Неожиданно толпа исчезла и меня взяла под руку маленькая женщина с хитрыми глазками.
- А кем, деточка, тебе приходится Михаил Федрыч?- по-лисьи спросила она. (Так Жиглов слушал легенду Шарапова.)- И саркастически хмыкнула, - Ну, да, ну, да. ("Да нельзя тебе в банду соваться!")
Я, уже успев привыкнуть, что здесь все не то, чем кажется, решила не удивляться и подумать обо все дома. Но сохранить невозмутимость мне не удалось. Меня, закончившую среднюю школу, считавшую себя интеллектуалкой и сдавшую экзамены в ЛГУ, посадили учиться... писать буквы! Сначала я подумала, что это опять какой-то шифр, но весь ужас был в том, что все происходило всерьез. Мне выдали тушь и перо, как первокласснице долго ставили руку. Потом показали, как правильно пишутся буквы (я буквально сходила с ума!) и насколько важно, чтобы наклон был влево, а рука шла именно так. "Не торопись, освой сегодня несколько букв - напутствовала меня редактор, - Я думаю, за неделю, ободряюще добавила она, - у тебя получится". Я перешла к цифрам, достигнув почти монашеского смирения.
Когда мои общие представления о библиотеке в целом разбились о существование полутаратысячного штата и кипучую деятельность научных отделов, ничто уже не могло повергнуть меня в изумление. Ни местный язык с его "шифр по хвосту", просьбой положить салат на оригинал. Ни путь книги от издания к читателю, составляющий 3 года. Ни взъершенный посетитель, озадачивший меня в темном коридоре вопросом: "Где тут у вас отдел размножения?" (имелся в виду банальный ксерокс). Даже разнообразие талантов сотрудников воспринималось как само собой разумеющееся: каждый второй писал стихи и увлекался эзотерикой, многие играли в самодеятельном театре, реже встречались лаковые миниатюры, разведение котов или йога.
В обед кушать ходили только легкомысленные и бездуховные; подавляющее большинство устремлялось в суету Невского и тонуло в Бермудском треугольнике Гостиного... А после, под звуки "рабочего полдня", каждый хвастался добычей и новостями. Если в "Искусстве" или "Подарках" выбрасывали что-нибудь дефицитное, польские дезодоранты, альбомы по африканскому прикладному искусству, импортные лифчики или книгу "Диагностика кармы", оперативно собирались и занимались деньги, командировался представитель со списком... И только утолив информационный голод и женский инстинкт поиска, подпольно, партизанскими тропами пробирались в библиотечную столовую. Та же процедура повторялась, когда в городе открывалась новая выставка или неделя зарубежного кино: стоило только кому-то из Публички побывать и донести до сослуживцев, что этого нельзя не видеть - устанавливалась очередность в отлучках с работы, подписывалась бумажка о взятии "2-х часов за счет обеденных перерывов в течение недели".
Для большинства труды на ниве каталогизации были необходимой для пропитания, но побочной по значимости деятельностью, отвлекающей их от творчества, чтения или воспитания детей. Электрики, бывшие по образованию испанистом и философом, просьбу заменить лампочку воспринимали как личное унижение. И только замшелые старушки, к воспоминаниям молодости относившие их проводы на пенсию, продолжали по зову сердца приходить в Публичку и заканчивать начатую во времена Крылова рекаталогизацию.
ЧП, вроде затопления отдела спехрана, превращалось в фарс: вдоль цепочки, передававшей намокшую запрещенную литературу, бегала заведующая с криком: "Не смотреть!" А потом испорченные журналы мы гладили утюгами и вешали сушить на веревки, протянутые через читальные залы, (самыми разглаженными оказались невиданные до тех пор "Плейбой" и "Синема", а научные книги, без картинок так и пропали без внимания юных филологинь, не без труда миновавших период полового созревания в сугубо женском коллективе.)
Технический прогресс в этом волшебном учреждении оборачивался эпохальным строительством такого достижения научной мысли, как пневмопочта. Директор, скептически отнесся к расчетам и расценкам чуждых строителей и доверил столь важную миссию своим сотрудникам. После того, как филологи, историки и театроведы, польстившись на обещанные отгулы, начали установку в подвале библиотеки фундамента почты, здание дало такие трещины, что пришлось вызвать тех же строителей, чтобы спасти историческую постройку. Именно на эти аварийные работы и ушли отпущенные на внедрение техники деньги. Все остались довольны: строители тем, что утерли-таки этим гуманитариям нос; лирики получили подтверждение тщетности попыток механизировать их труд; бухгалтерия удовлетворенно отметила, что деньги истрачены по назначению, а охрана памятников - что здание спасено. Останки оборудования наглядно говорили читателям, что жизнь не стоит на месте, а прекращение работ свидетельствовало о незыблемости устоев внушало уверенность в завтрашнем дне.
Атмосфера подобных учреждений прекрасно показана в "Служебном романе". Может быть, именно эта атмосфера и способствует их (романов) активизации? Но это уже отдельная тема разговора.
Публичные мужчины
Как ни странно, в этом тихом заповеднике фолиантов, зеленых ламп и чернильниц с тушью кипели нешуточные страсти. Вот ведь парадокс: мужчины в библиотеке были наперечет, но поводов для шушуканья в курилке, хохота в буфете и откровений на черной лестнице всегда хватало.
Публичные мужчины, казалось, были подобраны по принципу ярчайшей индивидуальности, т.е. необычная внешность, экзотическое хобби и, как правило, некий физический недостаток.
Один имел михалковские усы и глухоту. Усы придавали ему невиданную в библиотеке мужественность, а тугоухость наделяла его неадекватные ответы глубинным, но скрытым смыслом.
Другой, иранец, внешне напоминал капитана Немо: шапка черных волос, борода и горящие глаза на смуглом непроницаемом лице. Звали его просто - Хамис Хараджевич. Он был невероятно молчалив, но, когда он останавливал на ком-то свой огненный взгляд, слова уже были излишни, забывалось все: его маленький рост, тема разговора и собственное имя. Даже ухаживая, он обходился только взглядом и лаконичными записками, напечатанными на машинке. Может, сказывалась чуждость языка. Хотя почти всю жизнь он работал с русскими книгами, относился к словесности отстранено. Хамис пил крепчайший чай, который распространял терпкий аромат, и сам напоминал экзотическую пряность.
Алексей Рюрикович, наоборот, внешне был настолько неприметен: детская субтильность, маленькие глазки, толстенные стекла очков, скованность движений, что когда он говорил что-то умное, читал стихи или вообще подавал голос - это было странно и неожиданно. Тихий, дотошный, съеженный, он напоминал человека в футляре или засушенного кузнечика (казалось, что между лопатками обязательно торчит булавка). Он обращал на себя внимание женщин только тем, что панически их боялся. Пугать Алексея Рюриковича своей нежностью было любимой забавой нескольких отделов.
Андрей Цезаревич, известный по своей уникальной картотеке на тему сексопатологии, казался одной из ярких иллюстраций своей коллекции. Его отличали длинные взъерошенный волосы, короткие брюки и безумный взгляд. Он напоминал романтического злодея и легко вписался бы в компанию профессора Мариарти.
Моим шефом вскоре стал руководитель сводников (так именовались сотрудники группы Сводного каталога, а совсем не то, что вы подумали). Лучшим его словесным портретом стала фраза - "красивый Фернандель". Его принадлежность к публичным мужчинам подчеркивали балетная походка, актерское гримасничание, очевидная глазу изнеженность и форма бороды, вызывающая в моей памяти странное слово "эскваэр". Он был знаменит как театральный критик, смотрящий все спектакли, и донжуан, не пропускающий ни одной юбки. Говорил он изысканно, иронично и фривольно, чем смущал наивных и пленял умных. Видимо, несмотря на возраст, я попала в число вторых. Мне он казался недосягаемым. И гениальным. Чего я не могла сказать о деятельности его группы. Раскапывание подлинной даты смерти третьестепенного писателя Тютькина, которого при его жизни-то никто знать не хотел, не представлялось мне достойным делом умного человека. Но сам процесс совместного хождения по загадочным черным лестницам, пролезания в полумраке по узким проходам между стеллажами фонда и разговоры об искусстве за чаем меня завораживали. Не трудно догадаться, что красноречие сорокалетнего искусствоведа и восторженное любопытство семнадцатилетней филологини неизбежно привели к роману.
Чем более ревностно мы соблюдали конспирацию, тем большее внимание уделяли сотрудники нашим отношения. Разными выходами уходя на обед, мы встречались в условленном месте, где случайно, но неизбежно оказывался кто-то из Публички. Он был женат и жил со своей и ее мамой, я - с родителями в коммуналке. Поэтому мы задерживались на работе... И письменные столы еще долго вызывали у меня эротические аллюзии... Он говорил тривиальные (как я теперь знаю)слова, о том, что жена его не понимает, а он ее не любит и т.п. и высказывал абсолютно оригинальные суждения о театре, чем льстил моему уму и женскому обаянию. Ограниченные посторонними в возможности разговаривать, мы писали друг другу длинные письма. Потом было много перипетий: он испугался моей беременности, я родила сына, ушла из Публички, через четыре года сбылась мечта идиота - я вышла за него замуж, разлюбила, мы развелись, он состарился...- но пачка писем до сих пор лежит у меня в секретере. Начав свою жизнь библиотекарем, до сих пор трепетно отношусь к рукописям...
Глава II
Секретарь редакции
Я не стал этим и не стал тем, и я передам тебе свой опыт...
М.Жванецкий
Телефонный разговор с редакцией журнала о работе закончился мало обнадеживающей фразой: "Оставьте свой телефон, мы Вам перезвоним". Я уже пожалела, что разубедила их в своем обучении во Франции; какая, в сущности, разница, где получить сертификат Сорбонны, да и неужто для секретаря редакции не достаточно просто двух высших образований?.. Но мне, действительно, перезвонили. Попросили подъехать. Долго совещались и уточнили: "Сегодня. Нет, не поздно, часам к девяти (вечера). Пройдете через два проходных двора, маленькая железная дверь. Нет, вывески никакой. Спросите Искандера Рюстемовича, да Рита, Юля, Света.." Мое представление о прессе больше ассоциировалось с представительным зданием "Лениздата" на Фонтанке, чем с железной дверью без вывески. Пробираясь в сумерках дворами, я даже утешала себя воспоминанием о первой лекции на филфаке. Я, гордая своим поступлением, тогда шла в Храм Науки и была озадачена катакомбами, с их обветшалыми клетушками, и первым знанием, почерпнутым в alma mater, стал вырезанный на столе призыв: "Ударим онанизмом по проституции" - напрочь вытеснивший из памяти первую университетскую лекцию.
Отыскав указанную дверь, я ухитрилась в темноте еще раз прочесть на бумажке, как бишь его зову. И не без страха вошла.
Если, как заметил С.Довлатов, таракан похож на элегантный гоночный автомобиль, то Искандер Рюстемович (главный редактор Food) был похож на элегантного таракана. Он был высок, строен, на плоском лице выделялись рыжие усы и какие-то бесцветные глаза. Логическим продолжением этого мелькнувшего в голове сравнения стали его слова: "Сейчас тут морят тараканов, поэтому придется поговорить на лестнице". Мы встали у окна, он предложил мне присесть на подоконник; и, когда я послушно села, предусмотрительно провел рукой по предназначавшемуся для него месту и, взглянув на серую от пыли ладонь, добавил: "Я лучше постою". В разговоре он был столь же непосредственен: надо отвечать на звонки, работать с базой данных и, если я умею включать компьютер, то этого вполне достаточно. На робкое замечание о моем филологическом образовании главный редактор отреагировал нетрадиционно: "Это лишнее, - и снисходительно к недостаткам другого добавил, -хотя образование никогда не мешает".Редакцией оказалась маленький уютный кабинет, арендуемый в дирекции завода. Меня посадили за стол, показали 2 телефона, факс и компьютер (как будто их можно было не заметить), указали на коробки с журналами, просили записывать все звонки и осваиваться. Оставшись в одиночестве, я сначала с опаской смотрела на телефоны, которые, как мне представлялось, сейчас начнут разрываться от звонков. А что я буду отвечать? Но молчание телефонов было так упорно, что я даже послушала: работают ли они вообще. Порывшись в коробках с одинаковыми красивыми, глянцевыми журналами, я, восхитившись картинками, принялась читать.
Журнал был рекламный, то есть, предназначенный не для чтения, а для возбуждения аппетита. Даже при том, что делать мне было нечего(редактор был абсолютно прав), чтива другого не был, читать про преимущества именно этого майонеза над всеми остальными упорно не хотелось. А от претензий на научность в виде "мониторинга розничной сети торговли с сегментацией по группам торговых точек" можно было уснуть прямо за столом. Пару раз телефон все же зазвонил: Искандер Рюстемович справился, все ли в порядке. Что могло быть не в порядке? (Так быстро, даже в замкнутом пространстве, тишине и праздности, с ума не сходят; это процесс длительный и постепенный.)
Food выходил раз в 3 месяца, штатных журналистов не было - писали 2-3 человека, совмещавшие это с работой в других изданиях, они же и утверждали статьи у заказчика. Править, понравившуюся рекламодателю статью, нет необходимости, поэтому собственно редакторской работы не было. Дизайнеры были в другой организации, куда и отдавались материалы для верстки и выведения пленок. В журнале, таким образом, кроме главного редактора и секретаря трудились только рекламные агенты, набиравшие в номер рекламу и кормившие тем самым фирму, но они в редакции появлялись нечасто: известное дело, волка ноги кормят.
Моя принадлежность к прессе выражалась исключительно в чтении большого количества газетенок, которые приносили в нашу редакцию.
Но вскоре наступило время перемен. Мы переезжали в другое помещение, были планы раскрутки журнала, набора сотрудников... Мои надежды выйти из одиночной камеры и влиться в суету пишущей братии обернулись сменой обжитого кабинетика на просторный зал, в котором не было не только столов, но и света, зато в изобилии были складированы матрасы. После того, как я отправила всем, всем, всем факс о перемене наших телефонов и собрала в пакетик пару папок, Искандер Рюстемович отвел меня в новый "офис", по-джентельменски положил один из матрасов на пол, подключил телефоны и оставил, повелев ждать электриков. Если раньше мое одиночество скрашивали компьютер и чтение, то теперь это было недоступно, и оставался только сон, в который я и погрузилась. Включение света мало изменило мою работу: я по-прежнему дремала на матрасе, вскакивая при каждом открытии двери и на вопрос любопытных "Что здесь?" поясняла: "Редакция".
Со временем, конечно, все образовалось: сделали ремонт, установили перегородки, купили пять компьютеров, кожаную мебель. (У редактора были квартирные проблемы. А, учитывая его восточную любвеобильность, мы предполагали, что кожаные диваны предназначались для его приватных встреч. Самые язвительные острили, что из гигиеническо-эстетических соображений необходим еще фонтан.)Стало так уютно, запахло кофе, и в редакции все время толпился народ.(Кадровая политика редакции определялась татарским менталитетом гаремного типа.) Образовались менеджеры, появилась редактор, стали захаживать журналистки. То есть с 10 до полудня я читала книжки, писала эпиграммки, а после часа начиналось кофепитие, смех и обсуждение последних новинок, прерывавшееся перекурами и бессмысленными звонками.
Начало пригождаться уже не только мое умение включать компьютер, но и быстро вслепую набирать тексты. Редактор занималась более квалифицированной работой: "убивала точки", то есть убирала лишние пробелы в сообщениях "Интерфакса". С момента моего появления неизменной оставалась только занимательность материалов, среди которых попадались такие перлы: "Ограничения в использовании, кроме сложностей в переработке, влияют в случае необходимости защиты от кислорода или хрупкости в случае упаковок малыми индивидуальными дозами".
Мои робкие предложения сделать тексты читабельными пресекались железной логикой: "Если ты такая умная, где твои деньги". Ни денег, ни рекламной хватки у меня не было, да и основной закон рекламного бизнеса: "Обещать можно все, что угодно" - был мне чужд. По принципу: языком владеешь - будешь наклеивать марки на конверты, - мне доверяли только то, что никто не читает редакционные статьи. За это время я вышла замуж, забеременела, а беременная секретарша, остроумно заметил главный редактор, "унизительно для фирмы". Хоть испортить имидж солидного информационно-аналитического журнала мне так и не удалось, зато я приобщилась к прессе.
Глава III
Учитель
Умный любит учиться,
А дурак учить.
Скольких дураков в своей жизни я встретил!
Мне давно пора бы орден получить.
Б.Окуджава
Школа влекла меня всегда. Своей открытостью, суматохой, молодостью. В школу я периодически возвращаюсь. Когда я забываю, что такое голод и педагогический идиотизм, но явственно ощущаю собственную ограниченность и усталость от людей, у которых в глазах щелкают доллары, меня начинает мучить ностальгия по школе.
Нигде больше меня так не обожали, нигде так трогательно не выражали своих чувств, нигде так не слушали. Когда тридцать человек внимает, открыв рот, мое состояние характеризует известная фраза: "Остапа понесло!.." Я купалась в любви, понимании и энергии! И была весела, добра и счастлива. Именно за это, наверно, меня так не любили коллеги. Да, надо признать, что нигде больше меня так единодушно и не отвергали, нигде мой смех не звучал так вызывающе, нигде моя индивидуальность не воспринималась как вызов.
Когда я сама училась в школе, я часто задавалась вопросом: почему в учителя идут люди с авторитарным мировоззрением, истерической психикой и фригидным темпераментом? Когда я пришла туда работать, я поняла: приходят-то люди разные, но остаются только такие, которых "научились работать".
По возрасту я была как раз между школьниками и тетками, по психологии настолько ближе ученикам, что коллеги воспринимали меня как воспитуемую, при том трудновоспитуемую, некого идейного врага, угроза которого объединяет всех. Конфликт отцов и детей - это не конфликт поколений, это конфликт мировосприятий.
После нескольких дней работы учителем, меня вызвала директор школы и менторским голосом автомата, сообщающего нам об отключении телефона, сказала: "Если Вы хотите у нас работать, Вы должны: во-первых, сменить стиль одежда, не взирая на мои невнятные "а", "что собственно..." она настойчиво продолжала, - Во-вторых, стиль общения должен быть более официальным, а в-третьих, любые отклонения от программы подписывайте у администрации." О каких-либо возражениях речи быть не могло. Мне только удалось выяснить, в каком же стиле я должна одеваться. "В более консервативном",- был неумолимый приговор. "Да ведь это равносильно отказу от личности! - возмущалась я. - Господи, да ведь то же самое требуют от бедных школьников!" Но если ученикам хоть известно, чего от них хотят, то мне пришлось набить много шишек, прежде чем я осознала правила игры. Вот они:
Учительница должна всячески скрывать свою принадлежность к женскому полу. В идеале надо стать учителем (именно в мужском роде). Внешне должна быть подчеркнута асексуальность, солидность и мощь. Этот эффект достигается старомодной, одеждой темных тонов (для тучных предпочтение отдается трикотажу), бесформенными юбками, которыми надо маскировать хорошую фигуру, и стоптанными туфлями. (Однажды завуч, сделав замечание по поводу моих джинсов, задала мне вопрос: "Вы знаете, как влияет женщина в брюках на подрастающее поколении?" До сих пор не знаю, как же?)
1. В школьных стенах недопустимы звонкий смех, малейший намек на кокетство и индивидуальность.
2. Нельзя быть просто преподавателем предмета, нужно считать себя гуру, знающим как жить каждому. Иметь на все четкий однозначный ответ, любое инакомыслие считать глупостью и упрямством. Такт, уважение к Личности, частной жизни и свободе слова допускаются только теоретически в абстрактных рассуждениях, на практике квалифицируется как равнодушие, непрофессионализм и угроза хаоса. (У моего приятеля, подхалтуривавший факультативом по философии, после занятия по Ветхому завету был такой диалог с директором школы:
- Обязательно надо под запись дать основной вывод! Без этого все занятие пройдет впустую!
- А какой вывод, на Ваш взгляд, должен быть сделан из Ветхого завета?
- Как какой?!? Есть Бог или нет!
Вот вам и вся философия.)
3. Строго соблюдать субординацию. Не выражать сомнений в том, что начальство априори умнее тебя, приветствовать любую его глупость. Спрашивать советы по любому поводу у старших товарищей. На бесконечных переливаниях из пустого в порожнее сидеть серьезно, выражая смирение со своей участью.
4. Успех обучения оценивается по серьезности и трудности процесса. Занудство отождествляется с научностью, переписывание с работой, аккуратность со способностями. Сама мысль, что учится можно весело и легко - кощунственна и злонамеренна.
"Вы видели, какой кошмар творится у нас в туалетах!?! - с этого необычного вопроса начался очередной педсовет. Натуралистическое описание завершилось неожиданным выводом - Классные руководители, проведите на классных часах беседу о пользовании туалетом! Запишите себе в план!" Я единственная, кто не последовал машинально указанию начальства. Представив, как в своем 10-м объявляю тему беседы, я иронически заулыбалась. Мой сарказм не остался безнаказанным: "Вера Валентиновна, конечно, выше житейских нужд!" Мысль, что кто-то может быть выше физиологических нужд, развеселила меня еще больше, но я не успела ответить на этот каламбур. На меня излился весь директорский гнев, будто именно я являюсь источником грязи во всех туалетах и идеологом бытового вандализма. Из моей усмешки были сделаны далеко идущие выводы о моем равнодушии не только к школьному имуществу, но и воспитанию подрастающего поколения в целом.
С профессиональной привычкой педагога не терять нить даже после длинного отступления директор вернулась к начатой теме. "В обязанности дежурного учителя отныне входит наведение порядка в мужском туалете... - как представитель оппозиции я удостоилась персонального обращения, - И Вас, Вера Валентиновна, это тоже касается". От меня требовалось только внешнее проявление лояльности и пассивное соучастие в маразме. Вместо этого я искренне сказала, что по мужским туалетам ходить не буду. И, пытаясь мотивировать, добавила: "Я еще считаю себя женщиной". За этот выпад я удостоилась только презрительного: "Скажите, какая Анна Ахматова!!!" Я была совершенно не в курсе отношения Анны Андреевны к мужским туалетам, само сравнение меня никак не оскорбило (даже наоборот) и возражений не вызвало. Хоть последнее слово и осталось за директрисой, именно за плохое дежурство по школе и беспорядок в мужском туалете я получила свой первый выговор.
ТРУДОВАЯ КНИЖКА
Всю жизнь находясь в поиске работы, я периодически заполняю дурацкие анкеты, переписываю свою трудовую книжку и ловлю недоуменные взгляды. Чуждым людям объяснять свою жизнь вообще бесполезно, а уж сделать это быстро, рационально и логично - задача невыполнимая. Но хотя бы самой себе... Итак, пытаясь окинуть мысленным взором свой жизненный путь, пойду прямо по трудовой книжке...
Гл.I
Библиотекарь
Вышли мы все их Публички...
Местный фольклор
Публичка! Это не только известное на всю страну научное учреждение и национальное книжное хранилище, но и приют безработных филологов, историков и театроведов, второй дом для полусумасшедших старушек, инвалидов и многодетных матерей, вожделенное место для нахальных студентов, тихих аспирантов и неформальных интеллектуалов... Но все это я узнала потом. А когда я, 17-летняя абитуриентка, шла туда устраиваться в сопровождении папы моей подруги, я представляла себе тихих библиотекарей, выдающих книжки. Но все, что ожидало меня за порогом, напоминало пьесу абсурда.
Мы зашли в дверь с гордой надписью "Дирекция", за которой меня ожидали детальные расспросы цели визита и придирчивое изучение моего паспорта. Меня, не знакомую тогда с режимными предприятиями, это несколько озадачило. А разговор в отделе кадров окончательно погрузил меня в гротескную атмосферу таинственности.
-Девушка хочет у нас работать, - сказал Михаил Федорович и многозначительно посмотрел на инспекторшу.
-Хорошо, ОФО?
-Ну что Вы! ОКФ или ООиК...- заговорщицки парировал он.
- Не знаю, высшего у нее нет - к сводникам нельзя. Я посмотрю в ГКЛ или, может быть, ЦСБ?
Слушая тот зашифрованный и абсолютно тарабарский для меня диалог, я почувствовала себя профаном, непосвященным в изотерические тайны этой загадочной организации. Мне вспомнилась Алисой в Зазеркалье и я молча ждала решения своей участи. Затем меня вели по лабиринтам темных коридоров (мне пришло в голову, что глаза не завязывают только потому, что новичку все равно без посторонней помощи из этого заколдованного леса не выйти). Вдруг поток света из открытой двери... Какие-то люди столпились около меня. Мой взгляд упал на окно с решеткой.
-К нам эту несчастную?
-Вот и свеженькая девочка! Проходи, проходи, - плотоядно сказал одна из изучавших меня.
Неожиданно толпа исчезла и меня взяла под руку маленькая женщина с хитрыми глазками.
- А кем, деточка, тебе приходится Михаил Федрыч?- по-лисьи спросила она. (Так Жиглов слушал легенду Шарапова.)- И саркастически хмыкнула, - Ну, да, ну, да. ("Да нельзя тебе в банду соваться!")
Я, уже успев привыкнуть, что здесь все не то, чем кажется, решила не удивляться и подумать обо все дома. Но сохранить невозмутимость мне не удалось. Меня, закончившую среднюю школу, считавшую себя интеллектуалкой и сдавшую экзамены в ЛГУ, посадили учиться... писать буквы! Сначала я подумала, что это опять какой-то шифр, но весь ужас был в том, что все происходило всерьез. Мне выдали тушь и перо, как первокласснице долго ставили руку. Потом показали, как правильно пишутся буквы (я буквально сходила с ума!) и насколько важно, чтобы наклон был влево, а рука шла именно так. "Не торопись, освой сегодня несколько букв - напутствовала меня редактор, - Я думаю, за неделю, ободряюще добавила она, - у тебя получится". Я перешла к цифрам, достигнув почти монашеского смирения.
Когда мои общие представления о библиотеке в целом разбились о существование полутаратысячного штата и кипучую деятельность научных отделов, ничто уже не могло повергнуть меня в изумление. Ни местный язык с его "шифр по хвосту", просьбой положить салат на оригинал. Ни путь книги от издания к читателю, составляющий 3 года. Ни взъершенный посетитель, озадачивший меня в темном коридоре вопросом: "Где тут у вас отдел размножения?" (имелся в виду банальный ксерокс). Даже разнообразие талантов сотрудников воспринималось как само собой разумеющееся: каждый второй писал стихи и увлекался эзотерикой, многие играли в самодеятельном театре, реже встречались лаковые миниатюры, разведение котов или йога.
В обед кушать ходили только легкомысленные и бездуховные; подавляющее большинство устремлялось в суету Невского и тонуло в Бермудском треугольнике Гостиного... А после, под звуки "рабочего полдня", каждый хвастался добычей и новостями. Если в "Искусстве" или "Подарках" выбрасывали что-нибудь дефицитное, польские дезодоранты, альбомы по африканскому прикладному искусству, импортные лифчики или книгу "Диагностика кармы", оперативно собирались и занимались деньги, командировался представитель со списком... И только утолив информационный голод и женский инстинкт поиска, подпольно, партизанскими тропами пробирались в библиотечную столовую. Та же процедура повторялась, когда в городе открывалась новая выставка или неделя зарубежного кино: стоило только кому-то из Публички побывать и донести до сослуживцев, что этого нельзя не видеть - устанавливалась очередность в отлучках с работы, подписывалась бумажка о взятии "2-х часов за счет обеденных перерывов в течение недели".
Для большинства труды на ниве каталогизации были необходимой для пропитания, но побочной по значимости деятельностью, отвлекающей их от творчества, чтения или воспитания детей. Электрики, бывшие по образованию испанистом и философом, просьбу заменить лампочку воспринимали как личное унижение. И только замшелые старушки, к воспоминаниям молодости относившие их проводы на пенсию, продолжали по зову сердца приходить в Публичку и заканчивать начатую во времена Крылова рекаталогизацию.
ЧП, вроде затопления отдела спехрана, превращалось в фарс: вдоль цепочки, передававшей намокшую запрещенную литературу, бегала заведующая с криком: "Не смотреть!" А потом испорченные журналы мы гладили утюгами и вешали сушить на веревки, протянутые через читальные залы, (самыми разглаженными оказались невиданные до тех пор "Плейбой" и "Синема", а научные книги, без картинок так и пропали без внимания юных филологинь, не без труда миновавших период полового созревания в сугубо женском коллективе.)
Технический прогресс в этом волшебном учреждении оборачивался эпохальным строительством такого достижения научной мысли, как пневмопочта. Директор, скептически отнесся к расчетам и расценкам чуждых строителей и доверил столь важную миссию своим сотрудникам. После того, как филологи, историки и театроведы, польстившись на обещанные отгулы, начали установку в подвале библиотеки фундамента почты, здание дало такие трещины, что пришлось вызвать тех же строителей, чтобы спасти историческую постройку. Именно на эти аварийные работы и ушли отпущенные на внедрение техники деньги. Все остались довольны: строители тем, что утерли-таки этим гуманитариям нос; лирики получили подтверждение тщетности попыток механизировать их труд; бухгалтерия удовлетворенно отметила, что деньги истрачены по назначению, а охрана памятников - что здание спасено. Останки оборудования наглядно говорили читателям, что жизнь не стоит на месте, а прекращение работ свидетельствовало о незыблемости устоев внушало уверенность в завтрашнем дне.
Атмосфера подобных учреждений прекрасно показана в "Служебном романе". Может быть, именно эта атмосфера и способствует их (романов) активизации? Но это уже отдельная тема разговора.
Публичные мужчины
Как ни странно, в этом тихом заповеднике фолиантов, зеленых ламп и чернильниц с тушью кипели нешуточные страсти. Вот ведь парадокс: мужчины в библиотеке были наперечет, но поводов для шушуканья в курилке, хохота в буфете и откровений на черной лестнице всегда хватало.
Публичные мужчины, казалось, были подобраны по принципу ярчайшей индивидуальности, т.е. необычная внешность, экзотическое хобби и, как правило, некий физический недостаток.
Один имел михалковские усы и глухоту. Усы придавали ему невиданную в библиотеке мужественность, а тугоухость наделяла его неадекватные ответы глубинным, но скрытым смыслом.
Другой, иранец, внешне напоминал капитана Немо: шапка черных волос, борода и горящие глаза на смуглом непроницаемом лице. Звали его просто - Хамис Хараджевич. Он был невероятно молчалив, но, когда он останавливал на ком-то свой огненный взгляд, слова уже были излишни, забывалось все: его маленький рост, тема разговора и собственное имя. Даже ухаживая, он обходился только взглядом и лаконичными записками, напечатанными на машинке. Может, сказывалась чуждость языка. Хотя почти всю жизнь он работал с русскими книгами, относился к словесности отстранено. Хамис пил крепчайший чай, который распространял терпкий аромат, и сам напоминал экзотическую пряность.
Алексей Рюрикович, наоборот, внешне был настолько неприметен: детская субтильность, маленькие глазки, толстенные стекла очков, скованность движений, что когда он говорил что-то умное, читал стихи или вообще подавал голос - это было странно и неожиданно. Тихий, дотошный, съеженный, он напоминал человека в футляре или засушенного кузнечика (казалось, что между лопатками обязательно торчит булавка). Он обращал на себя внимание женщин только тем, что панически их боялся. Пугать Алексея Рюриковича своей нежностью было любимой забавой нескольких отделов.
Андрей Цезаревич, известный по своей уникальной картотеке на тему сексопатологии, казался одной из ярких иллюстраций своей коллекции. Его отличали длинные взъерошенный волосы, короткие брюки и безумный взгляд. Он напоминал романтического злодея и легко вписался бы в компанию профессора Мариарти.
Моим шефом вскоре стал руководитель сводников (так именовались сотрудники группы Сводного каталога, а совсем не то, что вы подумали). Лучшим его словесным портретом стала фраза - "красивый Фернандель". Его принадлежность к публичным мужчинам подчеркивали балетная походка, актерское гримасничание, очевидная глазу изнеженность и форма бороды, вызывающая в моей памяти странное слово "эскваэр". Он был знаменит как театральный критик, смотрящий все спектакли, и донжуан, не пропускающий ни одной юбки. Говорил он изысканно, иронично и фривольно, чем смущал наивных и пленял умных. Видимо, несмотря на возраст, я попала в число вторых. Мне он казался недосягаемым. И гениальным. Чего я не могла сказать о деятельности его группы. Раскапывание подлинной даты смерти третьестепенного писателя Тютькина, которого при его жизни-то никто знать не хотел, не представлялось мне достойным делом умного человека. Но сам процесс совместного хождения по загадочным черным лестницам, пролезания в полумраке по узким проходам между стеллажами фонда и разговоры об искусстве за чаем меня завораживали. Не трудно догадаться, что красноречие сорокалетнего искусствоведа и восторженное любопытство семнадцатилетней филологини неизбежно привели к роману.
Чем более ревностно мы соблюдали конспирацию, тем большее внимание уделяли сотрудники нашим отношения. Разными выходами уходя на обед, мы встречались в условленном месте, где случайно, но неизбежно оказывался кто-то из Публички. Он был женат и жил со своей и ее мамой, я - с родителями в коммуналке. Поэтому мы задерживались на работе... И письменные столы еще долго вызывали у меня эротические аллюзии... Он говорил тривиальные (как я теперь знаю)слова, о том, что жена его не понимает, а он ее не любит и т.п. и высказывал абсолютно оригинальные суждения о театре, чем льстил моему уму и женскому обаянию. Ограниченные посторонними в возможности разговаривать, мы писали друг другу длинные письма. Потом было много перипетий: он испугался моей беременности, я родила сына, ушла из Публички, через четыре года сбылась мечта идиота - я вышла за него замуж, разлюбила, мы развелись, он состарился...- но пачка писем до сих пор лежит у меня в секретере. Начав свою жизнь библиотекарем, до сих пор трепетно отношусь к рукописям...
Глава II
Секретарь редакции
Я не стал этим и не стал тем, и я передам тебе свой опыт...
М.Жванецкий
Телефонный разговор с редакцией журнала о работе закончился мало обнадеживающей фразой: "Оставьте свой телефон, мы Вам перезвоним". Я уже пожалела, что разубедила их в своем обучении во Франции; какая, в сущности, разница, где получить сертификат Сорбонны, да и неужто для секретаря редакции не достаточно просто двух высших образований?.. Но мне, действительно, перезвонили. Попросили подъехать. Долго совещались и уточнили: "Сегодня. Нет, не поздно, часам к девяти (вечера). Пройдете через два проходных двора, маленькая железная дверь. Нет, вывески никакой. Спросите Искандера Рюстемовича, да Рита, Юля, Света.." Мое представление о прессе больше ассоциировалось с представительным зданием "Лениздата" на Фонтанке, чем с железной дверью без вывески. Пробираясь в сумерках дворами, я даже утешала себя воспоминанием о первой лекции на филфаке. Я, гордая своим поступлением, тогда шла в Храм Науки и была озадачена катакомбами, с их обветшалыми клетушками, и первым знанием, почерпнутым в alma mater, стал вырезанный на столе призыв: "Ударим онанизмом по проституции" - напрочь вытеснивший из памяти первую университетскую лекцию.
Отыскав указанную дверь, я ухитрилась в темноте еще раз прочесть на бумажке, как бишь его зову. И не без страха вошла.
Если, как заметил С.Довлатов, таракан похож на элегантный гоночный автомобиль, то Искандер Рюстемович (главный редактор Food) был похож на элегантного таракана. Он был высок, строен, на плоском лице выделялись рыжие усы и какие-то бесцветные глаза. Логическим продолжением этого мелькнувшего в голове сравнения стали его слова: "Сейчас тут морят тараканов, поэтому придется поговорить на лестнице". Мы встали у окна, он предложил мне присесть на подоконник; и, когда я послушно села, предусмотрительно провел рукой по предназначавшемуся для него месту и, взглянув на серую от пыли ладонь, добавил: "Я лучше постою". В разговоре он был столь же непосредственен: надо отвечать на звонки, работать с базой данных и, если я умею включать компьютер, то этого вполне достаточно. На робкое замечание о моем филологическом образовании главный редактор отреагировал нетрадиционно: "Это лишнее, - и снисходительно к недостаткам другого добавил, -хотя образование никогда не мешает".Редакцией оказалась маленький уютный кабинет, арендуемый в дирекции завода. Меня посадили за стол, показали 2 телефона, факс и компьютер (как будто их можно было не заметить), указали на коробки с журналами, просили записывать все звонки и осваиваться. Оставшись в одиночестве, я сначала с опаской смотрела на телефоны, которые, как мне представлялось, сейчас начнут разрываться от звонков. А что я буду отвечать? Но молчание телефонов было так упорно, что я даже послушала: работают ли они вообще. Порывшись в коробках с одинаковыми красивыми, глянцевыми журналами, я, восхитившись картинками, принялась читать.
Журнал был рекламный, то есть, предназначенный не для чтения, а для возбуждения аппетита. Даже при том, что делать мне было нечего(редактор был абсолютно прав), чтива другого не был, читать про преимущества именно этого майонеза над всеми остальными упорно не хотелось. А от претензий на научность в виде "мониторинга розничной сети торговли с сегментацией по группам торговых точек" можно было уснуть прямо за столом. Пару раз телефон все же зазвонил: Искандер Рюстемович справился, все ли в порядке. Что могло быть не в порядке? (Так быстро, даже в замкнутом пространстве, тишине и праздности, с ума не сходят; это процесс длительный и постепенный.)
Food выходил раз в 3 месяца, штатных журналистов не было - писали 2-3 человека, совмещавшие это с работой в других изданиях, они же и утверждали статьи у заказчика. Править, понравившуюся рекламодателю статью, нет необходимости, поэтому собственно редакторской работы не было. Дизайнеры были в другой организации, куда и отдавались материалы для верстки и выведения пленок. В журнале, таким образом, кроме главного редактора и секретаря трудились только рекламные агенты, набиравшие в номер рекламу и кормившие тем самым фирму, но они в редакции появлялись нечасто: известное дело, волка ноги кормят.
Моя принадлежность к прессе выражалась исключительно в чтении большого количества газетенок, которые приносили в нашу редакцию.
Но вскоре наступило время перемен. Мы переезжали в другое помещение, были планы раскрутки журнала, набора сотрудников... Мои надежды выйти из одиночной камеры и влиться в суету пишущей братии обернулись сменой обжитого кабинетика на просторный зал, в котором не было не только столов, но и света, зато в изобилии были складированы матрасы. После того, как я отправила всем, всем, всем факс о перемене наших телефонов и собрала в пакетик пару папок, Искандер Рюстемович отвел меня в новый "офис", по-джентельменски положил один из матрасов на пол, подключил телефоны и оставил, повелев ждать электриков. Если раньше мое одиночество скрашивали компьютер и чтение, то теперь это было недоступно, и оставался только сон, в который я и погрузилась. Включение света мало изменило мою работу: я по-прежнему дремала на матрасе, вскакивая при каждом открытии двери и на вопрос любопытных "Что здесь?" поясняла: "Редакция".
Со временем, конечно, все образовалось: сделали ремонт, установили перегородки, купили пять компьютеров, кожаную мебель. (У редактора были квартирные проблемы. А, учитывая его восточную любвеобильность, мы предполагали, что кожаные диваны предназначались для его приватных встреч. Самые язвительные острили, что из гигиеническо-эстетических соображений необходим еще фонтан.)Стало так уютно, запахло кофе, и в редакции все время толпился народ.(Кадровая политика редакции определялась татарским менталитетом гаремного типа.) Образовались менеджеры, появилась редактор, стали захаживать журналистки. То есть с 10 до полудня я читала книжки, писала эпиграммки, а после часа начиналось кофепитие, смех и обсуждение последних новинок, прерывавшееся перекурами и бессмысленными звонками.
Начало пригождаться уже не только мое умение включать компьютер, но и быстро вслепую набирать тексты. Редактор занималась более квалифицированной работой: "убивала точки", то есть убирала лишние пробелы в сообщениях "Интерфакса". С момента моего появления неизменной оставалась только занимательность материалов, среди которых попадались такие перлы: "Ограничения в использовании, кроме сложностей в переработке, влияют в случае необходимости защиты от кислорода или хрупкости в случае упаковок малыми индивидуальными дозами".
Мои робкие предложения сделать тексты читабельными пресекались железной логикой: "Если ты такая умная, где твои деньги". Ни денег, ни рекламной хватки у меня не было, да и основной закон рекламного бизнеса: "Обещать можно все, что угодно" - был мне чужд. По принципу: языком владеешь - будешь наклеивать марки на конверты, - мне доверяли только то, что никто не читает редакционные статьи. За это время я вышла замуж, забеременела, а беременная секретарша, остроумно заметил главный редактор, "унизительно для фирмы". Хоть испортить имидж солидного информационно-аналитического журнала мне так и не удалось, зато я приобщилась к прессе.
Глава III
Учитель
Умный любит учиться,
А дурак учить.
Скольких дураков в своей жизни я встретил!
Мне давно пора бы орден получить.
Б.Окуджава
Школа влекла меня всегда. Своей открытостью, суматохой, молодостью. В школу я периодически возвращаюсь. Когда я забываю, что такое голод и педагогический идиотизм, но явственно ощущаю собственную ограниченность и усталость от людей, у которых в глазах щелкают доллары, меня начинает мучить ностальгия по школе.
Нигде больше меня так не обожали, нигде так трогательно не выражали своих чувств, нигде так не слушали. Когда тридцать человек внимает, открыв рот, мое состояние характеризует известная фраза: "Остапа понесло!.." Я купалась в любви, понимании и энергии! И была весела, добра и счастлива. Именно за это, наверно, меня так не любили коллеги. Да, надо признать, что нигде больше меня так единодушно и не отвергали, нигде мой смех не звучал так вызывающе, нигде моя индивидуальность не воспринималась как вызов.
Когда я сама училась в школе, я часто задавалась вопросом: почему в учителя идут люди с авторитарным мировоззрением, истерической психикой и фригидным темпераментом? Когда я пришла туда работать, я поняла: приходят-то люди разные, но остаются только такие, которых "научились работать".
По возрасту я была как раз между школьниками и тетками, по психологии настолько ближе ученикам, что коллеги воспринимали меня как воспитуемую, при том трудновоспитуемую, некого идейного врага, угроза которого объединяет всех. Конфликт отцов и детей - это не конфликт поколений, это конфликт мировосприятий.
После нескольких дней работы учителем, меня вызвала директор школы и менторским голосом автомата, сообщающего нам об отключении телефона, сказала: "Если Вы хотите у нас работать, Вы должны: во-первых, сменить стиль одежда, не взирая на мои невнятные "а", "что собственно..." она настойчиво продолжала, - Во-вторых, стиль общения должен быть более официальным, а в-третьих, любые отклонения от программы подписывайте у администрации." О каких-либо возражениях речи быть не могло. Мне только удалось выяснить, в каком же стиле я должна одеваться. "В более консервативном",- был неумолимый приговор. "Да ведь это равносильно отказу от личности! - возмущалась я. - Господи, да ведь то же самое требуют от бедных школьников!" Но если ученикам хоть известно, чего от них хотят, то мне пришлось набить много шишек, прежде чем я осознала правила игры. Вот они:
Учительница должна всячески скрывать свою принадлежность к женскому полу. В идеале надо стать учителем (именно в мужском роде). Внешне должна быть подчеркнута асексуальность, солидность и мощь. Этот эффект достигается старомодной, одеждой темных тонов (для тучных предпочтение отдается трикотажу), бесформенными юбками, которыми надо маскировать хорошую фигуру, и стоптанными туфлями. (Однажды завуч, сделав замечание по поводу моих джинсов, задала мне вопрос: "Вы знаете, как влияет женщина в брюках на подрастающее поколении?" До сих пор не знаю, как же?)
1. В школьных стенах недопустимы звонкий смех, малейший намек на кокетство и индивидуальность.
2. Нельзя быть просто преподавателем предмета, нужно считать себя гуру, знающим как жить каждому. Иметь на все четкий однозначный ответ, любое инакомыслие считать глупостью и упрямством. Такт, уважение к Личности, частной жизни и свободе слова допускаются только теоретически в абстрактных рассуждениях, на практике квалифицируется как равнодушие, непрофессионализм и угроза хаоса. (У моего приятеля, подхалтуривавший факультативом по философии, после занятия по Ветхому завету был такой диалог с директором школы:
- Обязательно надо под запись дать основной вывод! Без этого все занятие пройдет впустую!
- А какой вывод, на Ваш взгляд, должен быть сделан из Ветхого завета?
- Как какой?!? Есть Бог или нет!
Вот вам и вся философия.)
3. Строго соблюдать субординацию. Не выражать сомнений в том, что начальство априори умнее тебя, приветствовать любую его глупость. Спрашивать советы по любому поводу у старших товарищей. На бесконечных переливаниях из пустого в порожнее сидеть серьезно, выражая смирение со своей участью.
4. Успех обучения оценивается по серьезности и трудности процесса. Занудство отождествляется с научностью, переписывание с работой, аккуратность со способностями. Сама мысль, что учится можно весело и легко - кощунственна и злонамеренна.
"Вы видели, какой кошмар творится у нас в туалетах!?! - с этого необычного вопроса начался очередной педсовет. Натуралистическое описание завершилось неожиданным выводом - Классные руководители, проведите на классных часах беседу о пользовании туалетом! Запишите себе в план!" Я единственная, кто не последовал машинально указанию начальства. Представив, как в своем 10-м объявляю тему беседы, я иронически заулыбалась. Мой сарказм не остался безнаказанным: "Вера Валентиновна, конечно, выше житейских нужд!" Мысль, что кто-то может быть выше физиологических нужд, развеселила меня еще больше, но я не успела ответить на этот каламбур. На меня излился весь директорский гнев, будто именно я являюсь источником грязи во всех туалетах и идеологом бытового вандализма. Из моей усмешки были сделаны далеко идущие выводы о моем равнодушии не только к школьному имуществу, но и воспитанию подрастающего поколения в целом.
С профессиональной привычкой педагога не терять нить даже после длинного отступления директор вернулась к начатой теме. "В обязанности дежурного учителя отныне входит наведение порядка в мужском туалете... - как представитель оппозиции я удостоилась персонального обращения, - И Вас, Вера Валентиновна, это тоже касается". От меня требовалось только внешнее проявление лояльности и пассивное соучастие в маразме. Вместо этого я искренне сказала, что по мужским туалетам ходить не буду. И, пытаясь мотивировать, добавила: "Я еще считаю себя женщиной". За этот выпад я удостоилась только презрительного: "Скажите, какая Анна Ахматова!!!" Я была совершенно не в курсе отношения Анны Андреевны к мужским туалетам, само сравнение меня никак не оскорбило (даже наоборот) и возражений не вызвало. Хоть последнее слово и осталось за директрисой, именно за плохое дежурство по школе и беспорядок в мужском туалете я получила свой первый выговор.