Страница:
Через некоторое время из лагерей начали выпускать людей домой, а всех евреев отвели в тюрьму, то по заранее заготовленному списку 90 человек отобрали и расстреляли, а остальных систематически избивали как на прогулках, так и в тюрьме.
Специалистов в количестве 400 с лишним человек из лагерей куда-то отправили. Среди них были: инженеры, студенты, бухгалтера и т. д.
В связи с тем что находившимся в лагере в Дроздах кушать не давали, даже не давали воды, некоторые жители г. Минска приносили своим родственникам в лагеря продукты. Уголовники, выпущенные из тюрьмы и находившиеся в это время в лагере, и другие элементы набрасывались на эти продукты, и получалась внутренняя междоусобица между находящимися в лагерях».
25 июля 1941 года в Минске было образовано гетто. Майзлес и Гурвич с ужасом вспоминали:
«Лицам, находившимся в гетто, было запрещено вступать в брак. Имел место факт, когда один инженер радиозавода, еврей, женился. За это он был публично расстрелян вместе с женой.
На радиозаводе имел место расстрел 8—10 евреев якобы за то, что они не носили предусмотренных законом желтых лат.
У евреев, привезенных с территории Германии в Минск, была на правой стороне (спереди) нашита желтая шестиконечная звезда с надписью в середине звезды «юде».
Немцы начали проводить в Минске стерилизацию. В частности, нам известно, по рассказам бывшего старшего следователя полиции Вальтера Ганса, что им лично были выданы два документа на стерилизацию двух женщин-евреек, которые были замужем за русскими. Когда мужья их русские подали ходатайство об оставлении их вне пределов гетто, то перед ними был поставлен вопрос о даче согласия на стерилизацию. Они согласились, и стерилизация была проведена. Причем одна из них была в возрасте 23 лет…
Весь октябрь месяц, до 6 ноября, было тихо. Гетто снабжалось хлебом через управы, разрешали обмен вещей на продукты. Население из деревень приходило к нам на рынки с продуктами, но потом немцы запретили обмен и по дороге на рынок отбирали продукты.
В первое время немцы даже создавали видимость внимательного отношения к гетто. Снабжали гетто хлебом через управы.
В гетто были созданы учреждения медицины, детские больницы и отпускали для больниц продукты. Работали здесь еврейские врачи. Для детей даже отпускали дополнительное питание. Неработающим пайки не отпускали (в лагере на Широкой улице для евреев были организованы рабочие батальоны, и трудившиеся там получали по 200 г хлеба в день. – Б. С.).Детям через детскую амбулаторию отпускали молоко».
Во второй половине августа 1941-го в гетто прошли облавы, в ходе которых забрали около 15 тысяч мужчин старше 15 лет. Их судьба неизвестна, возможно, этих несчастных намеревались использовать на каких-то работах, но почти наверняка в конце концов расстреляли.
Первый большой погром произошел в минском гетто 7 ноября 1941 года. Гурвич и Майзлес навсегда запомнили это время ужаса и скорби:
«Очевидно, у них был план, сколько подлежит уничтожению в этот день. Тех, кого оставляли во дворе хлебозавода как резерв, ставили на колени лицом к домам с заложенными руками за голову… Увезли на машинах около 14 000 человек за город, где заранее были приготовлены ямы. Стреляли в толпу, кто раненый, а кто убитый, а кто живыми сами бросались в яму, и вечером некоторые вылезали из ям и приходили обратно. Особенно приходили обратно дети. Уйти можно было только в гетто, так как население города в дома не пускало, а некоторые даже выдавали евреев.
Резерв же собрали во дворе хлебозавода, после двух часов дня отпустили по домам.
Первыми помощниками у немецких оккупантов были немцы Поволжья – жители Минска. Они помогали немцам различать, кто еврей, а кто – нет».
20—25 ноября город потрясли новые расстрелы, когда погибло 8 тысяч человек. До 2 марта 1942 года крупных погромов больше не было. Немцы душили гетто экономически. На евреев наложили контрибуцию в 3 миллиона рублей (по 30 рублей с человека) и 10 кг золота, позднее… стали брать по 100 рублей с человека. Положение несчастных ухудшалось день ото дня. Майзлес и Гурвич вспоминали:
«Затем был издан приказ о сдаче всех своих вещей и мебели, оставив себе только пару белья и койку. Это должен был сделать и сделал еврейский комитет. При сопротивлении комитет доносил Рихтеру (комендант гетто – немец), а последний за это расстреливал.
Дело с питанием обстояло очень плохо. Хлеб выдавали нерегулярно, и поэтому люди начинали умирать с голоду.
Евреи, привезенные из Гамбурга, были более истощенными, и здесь их очень много умирало с голоду.
Был еще ряд приказов о сдаче разных вещей, как кожи, меха и т. д. Население, думая, что оно контрибуциями откупится, лишь бы не погибнуть, выполняло все немецкие приказы.
Немцы хотели также показать, как население плохо жило при большевиках. Для этого они приезжали на машинах и забирали у населения самые плохие вещи, из которых устроили выставку в Доме правительства. Эту выставку показали в киножурнале.
Комендант гетто Рихтер, немецкий ставленник, внешне старался показать, что он очень чутко относится к нуждам населения, к нему приходило очень много женщин с просьбами, и он почти все просьбы выполнял, но, с другой стороны, он лично во время погромов лазил по чердакам с еврейскими полицейскими, вытаскивал евреев в колонну и расстреливал их…»
Интересно, а как примирял в своей душе комендант Рихтер заботу о вверенном его попечению населении гетто с азартной готовностью отлавливать евреев для рвов и душегубок.
Майзлес и Гурвич свидетельствуют:
«Мир не видел таких издевательств, какие происходили в этот день… 2 марта 1942 года в 11 часов начался погром. Хозяйка квартиры – старушка оставалась в квартире, закрыла наше сховище и погибла в этой комнате, но не выдала нас, 19 человек…
Каратели (литовские полицейские. – Б.С.) в этот день стариков 5 тысяч человек не могли набрать. Проверяли в каждой квартире по пять раз, лазали по чердакам. Каратели вывели 300 человек детей из еврейского детского дома. Здесь были дети в возрасте от двух месяцев до тринадцати лет, родители которых погибли. Маленьких детей из дома не выводили, а пользуясь тем, что день был морозный и дети лежали на постелях, каратели раскрывали окна и двери, и дети замерзали. Здесь же вывели коммунистку Гав-ронскую (бывший директор санатория «Новинка»), Курлянд (председатель областного управления Мед-сантруд), бывшего секретаря партийной организации фабрики 8 Марта, заведующего детским домом коммунистку Флейшер… Вывели всего около 10 человек коммунистов. Весь обслуживающий персонал – 29 человек, из коих 26 человек расстреляли. Всех работников детского дома и детей загнали в руины сгоревшей обувной фабрики и здесь издевались над ними, а детей брали за ноги и ударяли головой о стену. По улицам гетто валялось очень много трупов. После этого еврейских полицейских заставляли собирать трупы и отвозить на место свалки. У места свалки еврейским полицейским дали в руки винтовки, и эту картину сфотографировали для того, чтобы показать, что это делают сами евреи. Здесь же собрались дети, которым немцы бросали конфеты, и эту «инсценировку» зафотографировали. В день второго марта специалистов не трогали, но всех чернорабочих, даже из рабочих колонн, увозили и расстреливали…
2 марта 1942 года мы лично наблюдали восемь фактов, когда матери душили своих детей, в связи с тем что прячущиеся взрослые матерей с детьми не пускали в места, где прятались, боясь, что дети своим криком выдадут их.
2 марта погибло очень много людей, и которых мы встречали до 2 марта, не встречали уже после…»
До какого предела страдания надо довести мать, чтобы заставить ее задушить собственное грудное дитя!
Об органах самоуправления минского гетто Майзлес и Гурвич рассказывают:
«Внутренним органом управления в гетто был еврейский («жидовский») комитет. Председателем комитета был Мушкин, минский житель, беспартийный, работал в последнее время заместителем директора Горпромторга, заместителем его был некий Иоффе, приезжий, не минчанин. При комитете были созданы: отдел труда, отдел снабжения, полиция (фамилии начальника полиции не помню), отдел опеки, начальником отдела была Столова, бывший преподаватель немецкого языка в одном из институтов); паспортный отдел; пожарный отдел. Комитет этот был назначен приказом коменданта гетто в первых числах июля 1941 года.
Функции полиции заключались: охрана улиц, охрана входа и выхода из гетто, изъятие вещей, организация облав для отправки на работу, помощь немцам и литовцам во время облав на жителей гетто во время погромов.
Комитет организовал мастерские: шапочную, сапожную, портняжную. Эти мастерские помогали населению гетто тем, что они устраивались там на работу и имели возможность получать хлеб. Часть продукции отдавалась немцам. Эти мастерские многое сделали для партизан, в частности шили теплые шапки, перчатки, бурки и др….
Во время еще нашего нахождения в гетто (Майзлес и Гурвич бежали из Минска 12 марта 1942 года. – Б. С.)председатель комитета Мушкин был немцами арестован, его держали в лагере, издевались над ним, но дальнейшую его судьбу мы не знаем.
Зав. отделом труда первое время работал Серебрянский, который ранее работал на физкультурной работе, затем был органами советской власти осужден. После освобождения из тюрьмы, во время переселения, он оказался в гетто и был назначен членом комитета. Серебрянский имел привычку избивать отдельных рабочих. По рассказам рабочих, Серебрянский был связан с подпольной организацией города. Серебрянский большую часть продукции из гетто отправлял партизанам. Он был инициатором пошивки теплого белья для партизан, в котором партизаны очень нуждались. Немцы Серебрянского повесили».
Серебрянский, как видно, преодолел обиду на советскую власть и жестокость по отношению к узникам гетто совмещал с помощью партизанам, за что и заплатил жизнью. Вот как пестро переплеталось все в одной судьбе.
Немцы не только с готовностью принимали помощь украинцев и русских, литовцев и латышей, но и заставляли самих евреев участвовать в уничтожении соотечественников. Глава юденрата (органа самоуправления) вильнюсского гетто Яков Гене, бывший офицер литовской армии, говорил своим коллегам, как еврейские полицейские Вильнюса в октябре 1942-го отбирали и вели на смерть несколько сот евреев из ошмянского гетто:
«Еврейская полиция спасла тех, кто должен был остаться в живых. Тех, кому жить оставалось недолго, мы отобрали, и пусть пожилые евреи простят нас… Они стали жертвами ради других и ради нашего будущего… Мой долг – пачкать свои руки, потому что для еврейского народа настали страшные времена. Если уже погибло 5 миллионов человек, наш долг – спасти сильных и молодых, молодых не только годами, но и духом, и не поддаваться сентиментальности… Я не знаю, все ли поймут и оправдают наши действия, – оправдают, когда мы уже покинем гетто, – но позиция нашей полиции такова: спаси все, что можешь, не считайся с тем, что твое доброе имя будет запятнано, или с тем, что тебе придется пережить».
Однако покинуть гетто почти всем его узникам суждено было только через печь крематория, и тем, кто «запачкал руки» вынужденным коллаборационизмом и даже соучастием в казни, и тем, кто остался чист. В сущности, таков удел не одних только евреев. И коллаборационисты, и патриоты (а нередко люди были и теми, и другими одновременно, например в Прибалтике) имели немного шансов уцелеть. Не один, так другой преступный режим рано или поздно стирал их в порошок.
Вырвавшийся из минского гетто Рафаэль Моисеевич Бромберг, со слов одного украинского полицейского, также оставил описание погрома 2 марта 1942 года:
«В 12 часов дня по Танковой улице гнали колонну евреев. Одна мать прижимала к груди крошечного ребенка, завернутого в пеленки. Идя по скользкой улице, она споткнулась, ребенок упал в снег. Мать хотела поднять ребенка, но офицер ударил ее и погнал дальше. Пеленка развернулась, ребенок лежал посиневшим от холода.
Проходившие мимо русские женщины подняли крик: «Убейте лучше ребенка, зачем мучить». После выражения бурного протеста со стороны женщин офицер подошел и выстрелил в ребенка три раза…
В колонию (6-ю колонию НКВД, находившуюся на Танковой улице за железнодорожным переездом; здесь производились массовые расстрелы. – Б. С.) привезли евреев из гетто на машинах, держали сутки во дворе под навесом. Затем приказали снять с себя всю одежду и привели к краю вырытых ям. Выстроили в шеренгу 1-ю роту украинского батальона, и приказали солдатам открыть огонь. После первой команды не было ни одного выстрела. Подали вторую команду «огонь» – раздалось 2—3 выстрела в воздух.
После этого немцы отвели украинцев, привезли две бочки спирта и напоили их, затем вторично построили украинцев, за их спинами встали немецкие автоматчики. Тогда украинцы открыли огонь.
Многие, стоявшие у ямы, просили: «Окажи услугу, бей в голову, чтобы не мучиться».
Детей раздевали. Финны (финских батальонов в немецкой полиции безопасности не было; под финнами, возможно, имеются в виду эстонцы или финноязычное население Ленинградской области – ингерманландцы. – Б.С), литовцы и немцы ломали детям хребет и бросали в яму. Многих бросали живыми… Одна девушка-еврейка, студентка медицинского института, не ожидая своей очереди, повесилась. Немцы очень удивлялись и говорили, что это единственный человек с такой силой воли, а остальные стадо баранов.
Не все брошенные в ямы были добиты. В город начали стекаться тяжелораненые женщины с детьми, обезумевшие матери несли на руках маленьких мертвых детей».
Сохранился рассказ белоруски Анны Андреевны Езубчик о том, как относились к евреям остальные жители Минска:
«Русское и белорусское население приютить у себя евреев боится… Русские были недовольны. Они говорили, что расправятся с евреями, потом начнут с ними расправляться».
А вот как жизнь в гетто запомнилась Хане Рубинчик:
«Каждую ночь пьяные бандиты, полицейские и немцы, врывались в дома, издевались над жителями; женщин насиловали, вырезали грудь, вырывали волосы, и, вдоволь насытившись кровью, бандиты убивали свои жертвы и уходили, награбив все, что попадалось. Бывали случаи, когда ночью немцы приходили специально насиловать женщин, и, когда женщин подходящего возраста в квартире не было, озлобленные, они детям делали различные уколы, внося инфекцию венерических болезней…»
В последнее верится с трудом. Вряд ли немцы, направляясь для удовлетворения своей похоти, специально захватывали с собой шприцы, да еще с какими-то таинственными сыворотками возбудителей венерических болезней. Скорее всего, это слухи, которые распространялись в гетто и его окрестностях. Точно так же рассказывали, будто немцы шприцами высасывали кровь у еврейских младенцев и переливали своим раненым солдатам. Но никакие немецкие документы или показания факты такого рода не подтверждают. Однако и без легендарных ужасов подлинного кошмара в гетто хватало с избытком.
Согласно коммунистической доктрине, населению следовало всеми силами бороться с оккупантами. То, что многие евреи безропотно шли на смерть, вызывало потрясающее по своей бесчеловечности возмущение партийных функционеров. Казалось бы, ну чего можно требовать от обреченных на гибель людей, не видевших никаких путей к спасению? Однако заместитель начальника 2-го отдела Белорусского штаба партизанского движения Кравченко в специальной записке от 27 января 1943 года выразил недовольство:
«Само еврейское население было запугано и не оказывало должного отпора насильникам и убийцам. Тов. Рубинчик Хана Израилевна, побывавшая сама в минском гетто, в своей докладной отмечает: «Нужно отметить, что евреи так покорились своей судьбе, что покорно, как овцы, шли, когда их вели на расстрел, а остальные также покорно дожидались своей очереди, в том числе молодежь и девушки».
Немногим, более активным людям еврейской части населения удалось вырваться из гетто и уйти в партизанские отряды…»
Евреев заставляли заниматься тяжелой и бессмысленной работой, чтобы ускорить их гибель от непосильного труда. Иной раз обитатели гетто восставали, предпочитая ужасный конец ужасу без конца. Я расскажу только об одном таком выступлении – в белорусском местечке Глубокое.
Командование партизанской бригады имени Суворова, действовавшей в Вилейской области в Белоруссии, сообщало:
«Немцы к ноябрю 1941 года согнали еврейские семьи из местечка Глубокое и окружающих деревень и местечек Вилейской области в концентрационный лагерь в м. Глубокое. Число согнанных евреев, стариков, женщин и детей, достигало 5800 человек. По состоянию на 19 августа 1943 года там находилось 9800 человек. Находившимся в концлагерях были созданы невыносимые условия жизни: изнуренные непосильными условиями работы по 14—16 часов в сутки, доставка бревен на ногах на расстояние до 3 км, подноска камня и кирпича до 30—50 кг на рабочего, выпиливание кусков льда босыми, раздетыми и доставка его на берег без всяких средств перевозки, размол зерна вручную, откачка воды при помощи привода, куда должны были запрягаться лошади, подноска песка и гравия для починки дорог, создание специальных упряжек для перевозки бревен из жилых домов, вынос неразорвавшихся авиабомб за город, очистка уборных и сбор мусора руками без всяких инструментов и другие издевательства.
За малейшее невыполнение умышленно повышенных нормативов работ неминуемо применялись разного рода наказания (удары плетьми, резиновыми дубинками, от 80 до 120 ударов, вырывание пучками волос, удары палкой по голове).
Непосильный труд, нечеловеческое обращение были рассчитаны на постепенное уничтожение находившихся в концлагере.
Все эти перечисленные факты вызывали ненависть и злобу к немецким оккупантам. По инициативе молодежи концлагеря на 19.8.43 г. находящимися в концентрационном лагере готовилось восстание под руководством Либермана с задачей организации массового выхода из гетто. Имеющееся оружие и боеприпасы было 18 августа в 5.00 распределено всем умеющим с ним обращаться.
19 августа немцам удалось узнать о готовящемся восстании в концентрационном лагере. К этому времени гетто было окружено в три кольца, обставлено танками и орудиями. Восстание началось 19 августа 1943 года. Условным сигналом было вызвано общее действие. Все ринулись на прорыв проволочных заграждений и забора, завязав бой с немцами и полицией. В первую очередь восставшими были брошены гранаты в пулеметные гнезда, был зажжен полицейский постарунок (караульное помещение. – Б.С), войлочные фабрики и дома артелей, в которых выделывались мыло, кожа, шерстяные изделия, швейные и сапожные мастерские.
Немцы были ошеломлены подобными действиями восставших. По последним был открыт артиллерийский огонь, были пущены в ход танки. По показаниям очевидца и участника этого восстания т. Пинтова и агентурным данным бригады, было убито и ранено около 100 гитлеровцев. Возглавлявший восстание Либерман лично убил 4-х немцев.
Часть евреев ушла в леса, но большая часть была расстреляна и замучена. Смертью храбрых погиб и организатор восстания тов. Либерман, которого немцы забрали раненым и учинили над ним зверскую расправу. Детей, стариков, больных, всех тех, кто не мог идти, постигла та же участь, им выкалывали глаза, отрубали конечности, бросали живыми в огонь. В бункера, которые находились под домами, где пряталось население, немцами был пущен газ. После расправы над евреями было мобилизовано население окружающих деревень, а также население города для уборки трупов. Евреев всех раздевали догола и крючками бросали на повозки. Все эти злодеяния фотографировались специальным фотографом, особенно такие моменты, как погрузка трупов на подводы, выкалывание глаз, таскание за ноги и т. д ».
Тысячи, десятки тысяч уцелевших, вылезших после расстрела из рвов и ям, пересидевших облавы в тайных бункерах, скрывших свое еврейство, пробравшихся через линию фронта или к партизанам, оставили воспоминания о пережитой трагедии. Вот что писал, например, партизан Файн-Дебольский своим родным в Москву:
«В большом сарае заставляют ложиться людей в ряд, после чего покрывают их соломой, затем на эту солому ложат еще ряд живых людей, а потом все это поджигают».
Есть и свидетельства тех, кому удалось выжить после расстрела. Бронислава Абрамовна Кацнельсон, школьница, писала из партизанского края своему брату Годлу в Томск:
«Вопреки всем врагам я еще живу… 6 октября 1941 года я вместе с родителями лежала в яме, где поджигали евреев (подробнее технология такой «казни огнем» описана в следующей главе – ее использовали для уничтожения не только евреев, но и людей других национальностей. – Б.С). Но нет! Я не могла лежать в этой яме и ждать смерти, мне было совестно погибнуть, не оправдав то драгоценное звание, которое я носила, – комсомолка. Я встала из ямы и бежала. По мне стреляли, но мне удалось бежать. Семья погибла. Миша погиб на моих глазах, его подняли на кинжал и распороли весь живот. Как мама погибла, я не видела.
Я скрывалась семь месяцев у девочек нашего класса. Конечно, можно понять, как мне приходилось. Во-первых, три раза я бежала из полиции. Большей частью зимой находилась на улице. Приходилось по 10 дней не кушать. А если кушала, то кушала вороньи яички и траву. 15 июля 1942 года я поступила в партизанский отряд 537… Годул, я нахожусь сейчас в партизанском отряде. Командир отряда у нас тов. Свирид. Мне здесь очень хорошо. Отрядов у нас очень много. Немцы боятся партизан. Партизаны подрывают их дорогу, пускают поезда под откос. По могилевской шоссейной дороге движения никакого нет. Если появляются машины, партизаны их уничтожают.
Несмотря на то что живем в лесу, живем культурно, радостно. У нас есть патефон. Ребята все веселые, бодрые. На врага идут с песнями, веселые, бодрые, со словами: «За Сталина, за Родину, вперед!» Раньше я тоже с винтовкой ходила на боевые операции, стреляла много раз, но сейчас у нас винтовки забрали и отдали ребятам, а мы работаем на кухне».
В конце войны и первые послевоенные годы Илья Эренбург и Василий Гроссман из подобных очерков и писем составили «Черную книгу» о злодейском убийстве евреев на оккупированной территории Советского Союза. Однако гонения на «безродных космополитов» воспрепятствовали появлению этого труда в СССР. Книга была издана в 1980 году в Израиле.
Следует признать, что, несмотря на интернациональную пропаганду большевиков, в Советском Союзе еще перед войной ощущалась неприязнь к евреям. Уже упоминавшийся К. Ю. Мэттэ свидетельствует:
«В первые месяцы оккупации немцы физически уничтожили всех евреев. Этот факт вызвал много различных рассуждений. Самая реакционная часть населения, сравнительно небольшая, полностью оправдывала это зверство и содействовала им в этом. Основная обывательская часть не соглашалась с такой жестокой расправой, но утверждала, что евреи сами виноваты в том, что их все ненавидят, однако было бы достаточно их ограничить экономически и политически, а расстрелять только некоторых, занимавших ответственные должности. Остальная часть населения, советски настроенная, сочувствовала и помогала евреям во многом, но очень возмущалась пассивностью евреев, так как они отдавали себя на убой, ни сделав ни одной, хотя бы стихийной попытки выступления против немцев в городе или массового ухода в партизаны. Кроме того, и просоветски настроенные люди отмечали, что очень многие евреи до войны старались устроиться на более доходные и хорошие служебные места (будто русские или белорусы не стремились к тому же самому! – Б.С), установили круговую поруку между собой, часто позволяли нетактичное отношение к русским, запугивая привлечением к ответственности за малейшее выступление против еврея и т. д. «И вот теперь евреи тоже ожидают помощи от русских Иванов, а сами ничего не делают», – говорили они.
Общий же вывод у населения получился таков: как бы немец не рассчитался со всеми так, как с евреями. Это заставило многих призадуматься, внесло недоверие к немцам».
Хорошенький интернационализм, если даже просоветски настроенные могилевцы помогали несчастным, обреченным на смерть евреям только с чувством презрительной жалости, убежденные, что сыны Израиля так и норовят спрятаться за спины русских Иванов и переложить на них всю тяжесть борьбы с захватчиками-фрицами.
Партизанам и подпольщикам приходилось учитывать в своей пропаганде антисемитизм подавляющего большинства населения. Мэттэ подчеркивал:
«При составлении листовок основным принципом был взят патриотизм народов Советского Союза без подразделения его на советский или просто русский патриотизм и т. д. Листовки составлялись так, чтобы они привлекали к борьбе и советских патриотов, и просто русских честных людей, любящих свою родину, хотя и несогласных с коммунистами по тем или другим вопросам…
Учитывая настроение населения, невозможно было в агитационной работе открыто и прямо защищать евреев… так как это, безусловно, могло вызвать отрицательное отношение к нашим листовкам даже со стороны наших, советски настроенных людей или людей, близких нам. Приходилось затрагивать этот вопрос косвенно, указывая на зверскую ненависть фашизма к другим нациям и стремление к уничтожению этих наций, на натравливание фашистами одной нации на другую, на то, что под лозунгом борьбы с евреями и коммунистами хотят уничтожить нашу Родину и т. д.».
Специалистов в количестве 400 с лишним человек из лагерей куда-то отправили. Среди них были: инженеры, студенты, бухгалтера и т. д.
В связи с тем что находившимся в лагере в Дроздах кушать не давали, даже не давали воды, некоторые жители г. Минска приносили своим родственникам в лагеря продукты. Уголовники, выпущенные из тюрьмы и находившиеся в это время в лагере, и другие элементы набрасывались на эти продукты, и получалась внутренняя междоусобица между находящимися в лагерях».
25 июля 1941 года в Минске было образовано гетто. Майзлес и Гурвич с ужасом вспоминали:
«Лицам, находившимся в гетто, было запрещено вступать в брак. Имел место факт, когда один инженер радиозавода, еврей, женился. За это он был публично расстрелян вместе с женой.
На радиозаводе имел место расстрел 8—10 евреев якобы за то, что они не носили предусмотренных законом желтых лат.
У евреев, привезенных с территории Германии в Минск, была на правой стороне (спереди) нашита желтая шестиконечная звезда с надписью в середине звезды «юде».
Немцы начали проводить в Минске стерилизацию. В частности, нам известно, по рассказам бывшего старшего следователя полиции Вальтера Ганса, что им лично были выданы два документа на стерилизацию двух женщин-евреек, которые были замужем за русскими. Когда мужья их русские подали ходатайство об оставлении их вне пределов гетто, то перед ними был поставлен вопрос о даче согласия на стерилизацию. Они согласились, и стерилизация была проведена. Причем одна из них была в возрасте 23 лет…
Весь октябрь месяц, до 6 ноября, было тихо. Гетто снабжалось хлебом через управы, разрешали обмен вещей на продукты. Население из деревень приходило к нам на рынки с продуктами, но потом немцы запретили обмен и по дороге на рынок отбирали продукты.
В первое время немцы даже создавали видимость внимательного отношения к гетто. Снабжали гетто хлебом через управы.
В гетто были созданы учреждения медицины, детские больницы и отпускали для больниц продукты. Работали здесь еврейские врачи. Для детей даже отпускали дополнительное питание. Неработающим пайки не отпускали (в лагере на Широкой улице для евреев были организованы рабочие батальоны, и трудившиеся там получали по 200 г хлеба в день. – Б. С.).Детям через детскую амбулаторию отпускали молоко».
Во второй половине августа 1941-го в гетто прошли облавы, в ходе которых забрали около 15 тысяч мужчин старше 15 лет. Их судьба неизвестна, возможно, этих несчастных намеревались использовать на каких-то работах, но почти наверняка в конце концов расстреляли.
Первый большой погром произошел в минском гетто 7 ноября 1941 года. Гурвич и Майзлес навсегда запомнили это время ужаса и скорби:
«Очевидно, у них был план, сколько подлежит уничтожению в этот день. Тех, кого оставляли во дворе хлебозавода как резерв, ставили на колени лицом к домам с заложенными руками за голову… Увезли на машинах около 14 000 человек за город, где заранее были приготовлены ямы. Стреляли в толпу, кто раненый, а кто убитый, а кто живыми сами бросались в яму, и вечером некоторые вылезали из ям и приходили обратно. Особенно приходили обратно дети. Уйти можно было только в гетто, так как население города в дома не пускало, а некоторые даже выдавали евреев.
Резерв же собрали во дворе хлебозавода, после двух часов дня отпустили по домам.
Первыми помощниками у немецких оккупантов были немцы Поволжья – жители Минска. Они помогали немцам различать, кто еврей, а кто – нет».
20—25 ноября город потрясли новые расстрелы, когда погибло 8 тысяч человек. До 2 марта 1942 года крупных погромов больше не было. Немцы душили гетто экономически. На евреев наложили контрибуцию в 3 миллиона рублей (по 30 рублей с человека) и 10 кг золота, позднее… стали брать по 100 рублей с человека. Положение несчастных ухудшалось день ото дня. Майзлес и Гурвич вспоминали:
«Затем был издан приказ о сдаче всех своих вещей и мебели, оставив себе только пару белья и койку. Это должен был сделать и сделал еврейский комитет. При сопротивлении комитет доносил Рихтеру (комендант гетто – немец), а последний за это расстреливал.
Дело с питанием обстояло очень плохо. Хлеб выдавали нерегулярно, и поэтому люди начинали умирать с голоду.
Евреи, привезенные из Гамбурга, были более истощенными, и здесь их очень много умирало с голоду.
Был еще ряд приказов о сдаче разных вещей, как кожи, меха и т. д. Население, думая, что оно контрибуциями откупится, лишь бы не погибнуть, выполняло все немецкие приказы.
Немцы хотели также показать, как население плохо жило при большевиках. Для этого они приезжали на машинах и забирали у населения самые плохие вещи, из которых устроили выставку в Доме правительства. Эту выставку показали в киножурнале.
Комендант гетто Рихтер, немецкий ставленник, внешне старался показать, что он очень чутко относится к нуждам населения, к нему приходило очень много женщин с просьбами, и он почти все просьбы выполнял, но, с другой стороны, он лично во время погромов лазил по чердакам с еврейскими полицейскими, вытаскивал евреев в колонну и расстреливал их…»
Интересно, а как примирял в своей душе комендант Рихтер заботу о вверенном его попечению населении гетто с азартной готовностью отлавливать евреев для рвов и душегубок.
Майзлес и Гурвич свидетельствуют:
«Мир не видел таких издевательств, какие происходили в этот день… 2 марта 1942 года в 11 часов начался погром. Хозяйка квартиры – старушка оставалась в квартире, закрыла наше сховище и погибла в этой комнате, но не выдала нас, 19 человек…
Каратели (литовские полицейские. – Б.С.) в этот день стариков 5 тысяч человек не могли набрать. Проверяли в каждой квартире по пять раз, лазали по чердакам. Каратели вывели 300 человек детей из еврейского детского дома. Здесь были дети в возрасте от двух месяцев до тринадцати лет, родители которых погибли. Маленьких детей из дома не выводили, а пользуясь тем, что день был морозный и дети лежали на постелях, каратели раскрывали окна и двери, и дети замерзали. Здесь же вывели коммунистку Гав-ронскую (бывший директор санатория «Новинка»), Курлянд (председатель областного управления Мед-сантруд), бывшего секретаря партийной организации фабрики 8 Марта, заведующего детским домом коммунистку Флейшер… Вывели всего около 10 человек коммунистов. Весь обслуживающий персонал – 29 человек, из коих 26 человек расстреляли. Всех работников детского дома и детей загнали в руины сгоревшей обувной фабрики и здесь издевались над ними, а детей брали за ноги и ударяли головой о стену. По улицам гетто валялось очень много трупов. После этого еврейских полицейских заставляли собирать трупы и отвозить на место свалки. У места свалки еврейским полицейским дали в руки винтовки, и эту картину сфотографировали для того, чтобы показать, что это делают сами евреи. Здесь же собрались дети, которым немцы бросали конфеты, и эту «инсценировку» зафотографировали. В день второго марта специалистов не трогали, но всех чернорабочих, даже из рабочих колонн, увозили и расстреливали…
2 марта 1942 года мы лично наблюдали восемь фактов, когда матери душили своих детей, в связи с тем что прячущиеся взрослые матерей с детьми не пускали в места, где прятались, боясь, что дети своим криком выдадут их.
2 марта погибло очень много людей, и которых мы встречали до 2 марта, не встречали уже после…»
До какого предела страдания надо довести мать, чтобы заставить ее задушить собственное грудное дитя!
Об органах самоуправления минского гетто Майзлес и Гурвич рассказывают:
«Внутренним органом управления в гетто был еврейский («жидовский») комитет. Председателем комитета был Мушкин, минский житель, беспартийный, работал в последнее время заместителем директора Горпромторга, заместителем его был некий Иоффе, приезжий, не минчанин. При комитете были созданы: отдел труда, отдел снабжения, полиция (фамилии начальника полиции не помню), отдел опеки, начальником отдела была Столова, бывший преподаватель немецкого языка в одном из институтов); паспортный отдел; пожарный отдел. Комитет этот был назначен приказом коменданта гетто в первых числах июля 1941 года.
Функции полиции заключались: охрана улиц, охрана входа и выхода из гетто, изъятие вещей, организация облав для отправки на работу, помощь немцам и литовцам во время облав на жителей гетто во время погромов.
Комитет организовал мастерские: шапочную, сапожную, портняжную. Эти мастерские помогали населению гетто тем, что они устраивались там на работу и имели возможность получать хлеб. Часть продукции отдавалась немцам. Эти мастерские многое сделали для партизан, в частности шили теплые шапки, перчатки, бурки и др….
Во время еще нашего нахождения в гетто (Майзлес и Гурвич бежали из Минска 12 марта 1942 года. – Б. С.)председатель комитета Мушкин был немцами арестован, его держали в лагере, издевались над ним, но дальнейшую его судьбу мы не знаем.
Зав. отделом труда первое время работал Серебрянский, который ранее работал на физкультурной работе, затем был органами советской власти осужден. После освобождения из тюрьмы, во время переселения, он оказался в гетто и был назначен членом комитета. Серебрянский имел привычку избивать отдельных рабочих. По рассказам рабочих, Серебрянский был связан с подпольной организацией города. Серебрянский большую часть продукции из гетто отправлял партизанам. Он был инициатором пошивки теплого белья для партизан, в котором партизаны очень нуждались. Немцы Серебрянского повесили».
Серебрянский, как видно, преодолел обиду на советскую власть и жестокость по отношению к узникам гетто совмещал с помощью партизанам, за что и заплатил жизнью. Вот как пестро переплеталось все в одной судьбе.
Немцы не только с готовностью принимали помощь украинцев и русских, литовцев и латышей, но и заставляли самих евреев участвовать в уничтожении соотечественников. Глава юденрата (органа самоуправления) вильнюсского гетто Яков Гене, бывший офицер литовской армии, говорил своим коллегам, как еврейские полицейские Вильнюса в октябре 1942-го отбирали и вели на смерть несколько сот евреев из ошмянского гетто:
«Еврейская полиция спасла тех, кто должен был остаться в живых. Тех, кому жить оставалось недолго, мы отобрали, и пусть пожилые евреи простят нас… Они стали жертвами ради других и ради нашего будущего… Мой долг – пачкать свои руки, потому что для еврейского народа настали страшные времена. Если уже погибло 5 миллионов человек, наш долг – спасти сильных и молодых, молодых не только годами, но и духом, и не поддаваться сентиментальности… Я не знаю, все ли поймут и оправдают наши действия, – оправдают, когда мы уже покинем гетто, – но позиция нашей полиции такова: спаси все, что можешь, не считайся с тем, что твое доброе имя будет запятнано, или с тем, что тебе придется пережить».
Однако покинуть гетто почти всем его узникам суждено было только через печь крематория, и тем, кто «запачкал руки» вынужденным коллаборационизмом и даже соучастием в казни, и тем, кто остался чист. В сущности, таков удел не одних только евреев. И коллаборационисты, и патриоты (а нередко люди были и теми, и другими одновременно, например в Прибалтике) имели немного шансов уцелеть. Не один, так другой преступный режим рано или поздно стирал их в порошок.
Вырвавшийся из минского гетто Рафаэль Моисеевич Бромберг, со слов одного украинского полицейского, также оставил описание погрома 2 марта 1942 года:
«В 12 часов дня по Танковой улице гнали колонну евреев. Одна мать прижимала к груди крошечного ребенка, завернутого в пеленки. Идя по скользкой улице, она споткнулась, ребенок упал в снег. Мать хотела поднять ребенка, но офицер ударил ее и погнал дальше. Пеленка развернулась, ребенок лежал посиневшим от холода.
Проходившие мимо русские женщины подняли крик: «Убейте лучше ребенка, зачем мучить». После выражения бурного протеста со стороны женщин офицер подошел и выстрелил в ребенка три раза…
В колонию (6-ю колонию НКВД, находившуюся на Танковой улице за железнодорожным переездом; здесь производились массовые расстрелы. – Б. С.) привезли евреев из гетто на машинах, держали сутки во дворе под навесом. Затем приказали снять с себя всю одежду и привели к краю вырытых ям. Выстроили в шеренгу 1-ю роту украинского батальона, и приказали солдатам открыть огонь. После первой команды не было ни одного выстрела. Подали вторую команду «огонь» – раздалось 2—3 выстрела в воздух.
После этого немцы отвели украинцев, привезли две бочки спирта и напоили их, затем вторично построили украинцев, за их спинами встали немецкие автоматчики. Тогда украинцы открыли огонь.
Многие, стоявшие у ямы, просили: «Окажи услугу, бей в голову, чтобы не мучиться».
Детей раздевали. Финны (финских батальонов в немецкой полиции безопасности не было; под финнами, возможно, имеются в виду эстонцы или финноязычное население Ленинградской области – ингерманландцы. – Б.С), литовцы и немцы ломали детям хребет и бросали в яму. Многих бросали живыми… Одна девушка-еврейка, студентка медицинского института, не ожидая своей очереди, повесилась. Немцы очень удивлялись и говорили, что это единственный человек с такой силой воли, а остальные стадо баранов.
Не все брошенные в ямы были добиты. В город начали стекаться тяжелораненые женщины с детьми, обезумевшие матери несли на руках маленьких мертвых детей».
Сохранился рассказ белоруски Анны Андреевны Езубчик о том, как относились к евреям остальные жители Минска:
«Русское и белорусское население приютить у себя евреев боится… Русские были недовольны. Они говорили, что расправятся с евреями, потом начнут с ними расправляться».
А вот как жизнь в гетто запомнилась Хане Рубинчик:
«Каждую ночь пьяные бандиты, полицейские и немцы, врывались в дома, издевались над жителями; женщин насиловали, вырезали грудь, вырывали волосы, и, вдоволь насытившись кровью, бандиты убивали свои жертвы и уходили, награбив все, что попадалось. Бывали случаи, когда ночью немцы приходили специально насиловать женщин, и, когда женщин подходящего возраста в квартире не было, озлобленные, они детям делали различные уколы, внося инфекцию венерических болезней…»
В последнее верится с трудом. Вряд ли немцы, направляясь для удовлетворения своей похоти, специально захватывали с собой шприцы, да еще с какими-то таинственными сыворотками возбудителей венерических болезней. Скорее всего, это слухи, которые распространялись в гетто и его окрестностях. Точно так же рассказывали, будто немцы шприцами высасывали кровь у еврейских младенцев и переливали своим раненым солдатам. Но никакие немецкие документы или показания факты такого рода не подтверждают. Однако и без легендарных ужасов подлинного кошмара в гетто хватало с избытком.
Согласно коммунистической доктрине, населению следовало всеми силами бороться с оккупантами. То, что многие евреи безропотно шли на смерть, вызывало потрясающее по своей бесчеловечности возмущение партийных функционеров. Казалось бы, ну чего можно требовать от обреченных на гибель людей, не видевших никаких путей к спасению? Однако заместитель начальника 2-го отдела Белорусского штаба партизанского движения Кравченко в специальной записке от 27 января 1943 года выразил недовольство:
«Само еврейское население было запугано и не оказывало должного отпора насильникам и убийцам. Тов. Рубинчик Хана Израилевна, побывавшая сама в минском гетто, в своей докладной отмечает: «Нужно отметить, что евреи так покорились своей судьбе, что покорно, как овцы, шли, когда их вели на расстрел, а остальные также покорно дожидались своей очереди, в том числе молодежь и девушки».
Немногим, более активным людям еврейской части населения удалось вырваться из гетто и уйти в партизанские отряды…»
Евреев заставляли заниматься тяжелой и бессмысленной работой, чтобы ускорить их гибель от непосильного труда. Иной раз обитатели гетто восставали, предпочитая ужасный конец ужасу без конца. Я расскажу только об одном таком выступлении – в белорусском местечке Глубокое.
Командование партизанской бригады имени Суворова, действовавшей в Вилейской области в Белоруссии, сообщало:
«Немцы к ноябрю 1941 года согнали еврейские семьи из местечка Глубокое и окружающих деревень и местечек Вилейской области в концентрационный лагерь в м. Глубокое. Число согнанных евреев, стариков, женщин и детей, достигало 5800 человек. По состоянию на 19 августа 1943 года там находилось 9800 человек. Находившимся в концлагерях были созданы невыносимые условия жизни: изнуренные непосильными условиями работы по 14—16 часов в сутки, доставка бревен на ногах на расстояние до 3 км, подноска камня и кирпича до 30—50 кг на рабочего, выпиливание кусков льда босыми, раздетыми и доставка его на берег без всяких средств перевозки, размол зерна вручную, откачка воды при помощи привода, куда должны были запрягаться лошади, подноска песка и гравия для починки дорог, создание специальных упряжек для перевозки бревен из жилых домов, вынос неразорвавшихся авиабомб за город, очистка уборных и сбор мусора руками без всяких инструментов и другие издевательства.
За малейшее невыполнение умышленно повышенных нормативов работ неминуемо применялись разного рода наказания (удары плетьми, резиновыми дубинками, от 80 до 120 ударов, вырывание пучками волос, удары палкой по голове).
Непосильный труд, нечеловеческое обращение были рассчитаны на постепенное уничтожение находившихся в концлагере.
Все эти перечисленные факты вызывали ненависть и злобу к немецким оккупантам. По инициативе молодежи концлагеря на 19.8.43 г. находящимися в концентрационном лагере готовилось восстание под руководством Либермана с задачей организации массового выхода из гетто. Имеющееся оружие и боеприпасы было 18 августа в 5.00 распределено всем умеющим с ним обращаться.
19 августа немцам удалось узнать о готовящемся восстании в концентрационном лагере. К этому времени гетто было окружено в три кольца, обставлено танками и орудиями. Восстание началось 19 августа 1943 года. Условным сигналом было вызвано общее действие. Все ринулись на прорыв проволочных заграждений и забора, завязав бой с немцами и полицией. В первую очередь восставшими были брошены гранаты в пулеметные гнезда, был зажжен полицейский постарунок (караульное помещение. – Б.С), войлочные фабрики и дома артелей, в которых выделывались мыло, кожа, шерстяные изделия, швейные и сапожные мастерские.
Немцы были ошеломлены подобными действиями восставших. По последним был открыт артиллерийский огонь, были пущены в ход танки. По показаниям очевидца и участника этого восстания т. Пинтова и агентурным данным бригады, было убито и ранено около 100 гитлеровцев. Возглавлявший восстание Либерман лично убил 4-х немцев.
Часть евреев ушла в леса, но большая часть была расстреляна и замучена. Смертью храбрых погиб и организатор восстания тов. Либерман, которого немцы забрали раненым и учинили над ним зверскую расправу. Детей, стариков, больных, всех тех, кто не мог идти, постигла та же участь, им выкалывали глаза, отрубали конечности, бросали живыми в огонь. В бункера, которые находились под домами, где пряталось население, немцами был пущен газ. После расправы над евреями было мобилизовано население окружающих деревень, а также население города для уборки трупов. Евреев всех раздевали догола и крючками бросали на повозки. Все эти злодеяния фотографировались специальным фотографом, особенно такие моменты, как погрузка трупов на подводы, выкалывание глаз, таскание за ноги и т. д ».
Тысячи, десятки тысяч уцелевших, вылезших после расстрела из рвов и ям, пересидевших облавы в тайных бункерах, скрывших свое еврейство, пробравшихся через линию фронта или к партизанам, оставили воспоминания о пережитой трагедии. Вот что писал, например, партизан Файн-Дебольский своим родным в Москву:
«В большом сарае заставляют ложиться людей в ряд, после чего покрывают их соломой, затем на эту солому ложат еще ряд живых людей, а потом все это поджигают».
Есть и свидетельства тех, кому удалось выжить после расстрела. Бронислава Абрамовна Кацнельсон, школьница, писала из партизанского края своему брату Годлу в Томск:
«Вопреки всем врагам я еще живу… 6 октября 1941 года я вместе с родителями лежала в яме, где поджигали евреев (подробнее технология такой «казни огнем» описана в следующей главе – ее использовали для уничтожения не только евреев, но и людей других национальностей. – Б.С). Но нет! Я не могла лежать в этой яме и ждать смерти, мне было совестно погибнуть, не оправдав то драгоценное звание, которое я носила, – комсомолка. Я встала из ямы и бежала. По мне стреляли, но мне удалось бежать. Семья погибла. Миша погиб на моих глазах, его подняли на кинжал и распороли весь живот. Как мама погибла, я не видела.
Я скрывалась семь месяцев у девочек нашего класса. Конечно, можно понять, как мне приходилось. Во-первых, три раза я бежала из полиции. Большей частью зимой находилась на улице. Приходилось по 10 дней не кушать. А если кушала, то кушала вороньи яички и траву. 15 июля 1942 года я поступила в партизанский отряд 537… Годул, я нахожусь сейчас в партизанском отряде. Командир отряда у нас тов. Свирид. Мне здесь очень хорошо. Отрядов у нас очень много. Немцы боятся партизан. Партизаны подрывают их дорогу, пускают поезда под откос. По могилевской шоссейной дороге движения никакого нет. Если появляются машины, партизаны их уничтожают.
Несмотря на то что живем в лесу, живем культурно, радостно. У нас есть патефон. Ребята все веселые, бодрые. На врага идут с песнями, веселые, бодрые, со словами: «За Сталина, за Родину, вперед!» Раньше я тоже с винтовкой ходила на боевые операции, стреляла много раз, но сейчас у нас винтовки забрали и отдали ребятам, а мы работаем на кухне».
В конце войны и первые послевоенные годы Илья Эренбург и Василий Гроссман из подобных очерков и писем составили «Черную книгу» о злодейском убийстве евреев на оккупированной территории Советского Союза. Однако гонения на «безродных космополитов» воспрепятствовали появлению этого труда в СССР. Книга была издана в 1980 году в Израиле.
Следует признать, что, несмотря на интернациональную пропаганду большевиков, в Советском Союзе еще перед войной ощущалась неприязнь к евреям. Уже упоминавшийся К. Ю. Мэттэ свидетельствует:
«В первые месяцы оккупации немцы физически уничтожили всех евреев. Этот факт вызвал много различных рассуждений. Самая реакционная часть населения, сравнительно небольшая, полностью оправдывала это зверство и содействовала им в этом. Основная обывательская часть не соглашалась с такой жестокой расправой, но утверждала, что евреи сами виноваты в том, что их все ненавидят, однако было бы достаточно их ограничить экономически и политически, а расстрелять только некоторых, занимавших ответственные должности. Остальная часть населения, советски настроенная, сочувствовала и помогала евреям во многом, но очень возмущалась пассивностью евреев, так как они отдавали себя на убой, ни сделав ни одной, хотя бы стихийной попытки выступления против немцев в городе или массового ухода в партизаны. Кроме того, и просоветски настроенные люди отмечали, что очень многие евреи до войны старались устроиться на более доходные и хорошие служебные места (будто русские или белорусы не стремились к тому же самому! – Б.С), установили круговую поруку между собой, часто позволяли нетактичное отношение к русским, запугивая привлечением к ответственности за малейшее выступление против еврея и т. д. «И вот теперь евреи тоже ожидают помощи от русских Иванов, а сами ничего не делают», – говорили они.
Общий же вывод у населения получился таков: как бы немец не рассчитался со всеми так, как с евреями. Это заставило многих призадуматься, внесло недоверие к немцам».
Хорошенький интернационализм, если даже просоветски настроенные могилевцы помогали несчастным, обреченным на смерть евреям только с чувством презрительной жалости, убежденные, что сыны Израиля так и норовят спрятаться за спины русских Иванов и переложить на них всю тяжесть борьбы с захватчиками-фрицами.
Партизанам и подпольщикам приходилось учитывать в своей пропаганде антисемитизм подавляющего большинства населения. Мэттэ подчеркивал:
«При составлении листовок основным принципом был взят патриотизм народов Советского Союза без подразделения его на советский или просто русский патриотизм и т. д. Листовки составлялись так, чтобы они привлекали к борьбе и советских патриотов, и просто русских честных людей, любящих свою родину, хотя и несогласных с коммунистами по тем или другим вопросам…
Учитывая настроение населения, невозможно было в агитационной работе открыто и прямо защищать евреев… так как это, безусловно, могло вызвать отрицательное отношение к нашим листовкам даже со стороны наших, советски настроенных людей или людей, близких нам. Приходилось затрагивать этот вопрос косвенно, указывая на зверскую ненависть фашизма к другим нациям и стремление к уничтожению этих наций, на натравливание фашистами одной нации на другую, на то, что под лозунгом борьбы с евреями и коммунистами хотят уничтожить нашу Родину и т. д.».