Соколова Наталья. Дезидерата

   ...Кто-то ведет за руку - это отец - какой он большой, как высоко его шапка, плечи, надо сильно закинуть голову, чтобы это разглядеть, - гам, наверху, другой ветер и вообще все, конечно, другое; отец видит совсем другое, чем я, дальние-дальние дали, а может быть, даже те страны, где львы и пески, как нарисовано в книжках (хотя это я думаю, конечно, не всерьез, вроде как посмеиваясь - ведь я уже умею читать и знаю, что пальмы и пустыни от нас очень далеко, туда надо ехать). Зато, если смотреть вниз, как близко асфальт, растоптанный мокрый снег и как крупно видны башмаки прохожих, уверенно шагающие, приминающие снег, - и рядом все время мои детские ботинки, коричневые, круглоносые, мокрые, кое-где поцарапанные. Ботинки торопливо, учащенно ступают по черному мокрому асфальту, по остаткам серого снега, на себя непохожего, растекающегося водой, - моя короткая рука, сильно вздернувшись вверх, старательно держит палец отца с жестким желтым кольцом - а еще я вижу свои лохматые рейтузы, край меховой куртки... А отчего это в книжках не бывает таких картинок, чтобы была улица, дома и еще было видно плечо художника или живот, бок, кусок его пальто, или нога, колено - ведь всегда видишь кусок себя самого, хоть немного от себя, хоть что-то, без этого нельзя, не получается.
   Губы у меня улыбаются сами собой, все время улыбаются.
   От счастья. Я иду и чувствую - сегодня день счастья. Отец купил Мне только что в магазине игрушек великолепный большой самолет, о котором я Давно мечтал, ярко-синий, с вертящимся прозрачным пропеллером, похожим на крылья живой стрекозы, с убирающимися шасси и отворачивающимися рулями высоты. Я долго выбирал (самолеты были всех цветов: красные, голубые, зеленые, серые, фиолетовые, черные, оранжевые) и выбрал все-таки синий цвет, цвет неба.
   Я иду торопливой, подпрыгивающей походкой, стараясь поспевать за отцом, который несет под мышкой коробку с моим самолетом, - а тем временем понемногу меня одолевают сомнения. Я все вспоминаю ослепительный оранжевый самолет, который отверг ради синего... и мне уже начинает казаться, что синий цвет гадкий, неприятный, тусклый, что на мой самолет скучно смотреть, что каждый мальчишка должен завидовать хозяину того ярко-оранжевого, огненного, ослепительного самолета, который остался в магазине на полке.
   И я уже знаю (мы приближаемся к повороту), что вот сейчас на углу возьму и скажу отцу про оранжевый самолет. И в то же время понимаю, что не нужно это говорить, что отец терпеливо ждал в магазине, не торопил меня, дал выбрать... И что, как только я скажу эти слова, произойдет что-то ужасное, страшное для меня, непоправимое! И все-таки я знаю, чувствую, что обязательно скажу, не сумею не сказать, не смогу удержаться, как нельзя удержаться на скользкой, крутой ледяной горке... что уже начал сползать, медленно ползу к неизбежному - по мере того как неотвратимо приближается угол дома, за который нам надо сейчас заворачивать.
   - Пап, - говорю я быстро, набравшись отчаянной решимости, - а рыжий был лучше. Я больше хочу рыжий.
   Я говорю это, торопясь и задыхаясь, проглатывая концы слов, как раз на углу. На том самом углу, за которым (я это твердо знаю) меня ожидает беда. Ожидает возмездие.
   Я говорю - и отец, нагнувшись ко мне со своей высоты, останавливается. Как раз на углу. Его большая теплая рука с жестким тяжелым кольцом делает какое-то нерешительное движение в моей руке.
   - Ты знаешь... - Отец как будто что-то взвешивает, соображает. - Дело в том... Я как раз забыл купить сигареты. - Он принимает решение. - Ну что ж, так и быть, давай вернемся. Ты получишь свою рыжую машину, а я сигареты. - Покашливает. И делает маленькую педагогическую добавку: Только следующий раз будь умнее. - Смеется. - Особенно когда будешь выбирать жену.
   Мы поворачиваем обратно. Я так и не обогнул грозный угол дома, так и не узнал, что же мне, собственно, угрожало. Отец и я - мы идем обратно, дружно и весело спешим навстречу радости, навстречу огненному новому самолету, которому завтра будут завидовать мальчишки с нашей...
   Все вернулось на свое место.
   Вернулись стены рабочей комнаты, окно, слабо просвечивающее сквозь плотные занавеси, вернулась коекак застеленная кровать и человек с голубыми глазами любопытного ребенка и выпуклым лбом мыслителя. В руках он держал пластмассовый ящик.
   Вернулся ровный, монотонный ропот дождя за окном, приглушенное сонное шуршание капель в листьях.
   Писатель сидел, откинувшись на спинку кресла, пытаясь собраться с мыслями. Кто мог знать обо мне такое - подсмотреть, подслушать - я никогда этого никому не рассказывал, вообще, разве такое рассказывают, разве можно такое рассказать, со всеми подробностями этой существующей только в прошлом улицы, с уходящими узко вверх стенами ее коричневых домов и коричневым, немного клубящимся воздухом прошлого, с теплом руки покойного отца - это ведь неповторимо, невоспроизводимо, вся эта сумма ощущений, запахов, привкусов, мимолетных душевных движений, почти не выразимых словами, - да я и сам не помнил этого, не знал, что помню, несу в себе...
   Писатель крепко протер ладонями лицо. И начал не так уверенно, как обычно, немного бессвязно:
   - Но вы знаете... В жизни было иначе, а тут... - он затруднился, как это назвать, - в вашей... передаче...
   Изобретатель, смущенно-гордый, улыбался доброй улыбкой победителя.
   - Я ведь не знаю, что вы видели. Это чисто личное, субъективное, у каждого свое. Вы должны были увидеть желаемое, исполнение желаний... даже если они в действительности когда-то не исполнились. - Объяснил: - Так я настроил аппарат. А на каком материале - ну это уже от меня не зависит. Материал подсказывает ваша жизнь, ваш опыт. - Он щелкнул крышкой коробки, опять открылись рычажки и кнопки микропульта. - Но можно ведь дать и совсем другую настройку. Ну например... - Стал трогать клавиши, осторожно перемещать рычаги. - Воздействие может быть, наоборот, раздражающим. Может не устранять, а, скажем, обнажать и обострять противоречия, конфликты. - Он сказал негромко, задумчиво: - Иногда это важно для лучшего познания жизни. Для активизации человека на борьбу со злом. - И, обронив мимоходом эту мысль, с минуту молча смотрел на серенькую коробку, которая обещала так много, так много в себе заключала неизвестного, еще не раскрытого.
   Потом решительно хлопнул крышкой, отложил аппарат в сторону.
   - Ладно, не надо больше демонстраций, успеется. - Отмахнулся. - Не в этом сейчас дело. Важно изучить новый процесс, выявить природу и закономерности воздействия. Огромное поле научной деятельности... встают очень интересные теоретические вопросы...
   Но Писатель не спешил углубиться в чистую теорию.
   - А как вы ставили опыты? Выходит, только на себе самом?
   - В основном на себе, - подтвердил изобретатель. - А если на моей жене, на ее отце - тогда просил рассказать... возможно подробнее, точнее. Но это уже потом, к концу. А первое время только на себе - я ведь не знал, чем рискую, и не мог, не имел права втягивать других. - Об опасности он говорил просто, спокойно, без рисовки. - Я бродил вслепую. Действие на меня лучей было сильным, но самым неожиданным. То полнейшая потеря памяти, классическая форма амнезии - от перегрузки мозга, возможно. То совсем ранние, чуть ли не младенческие воспоминания - неестественно яркие, четкие, с подробностями вплоть до завитка какой-то дурацкой погремушки. Избавиться от них я не мог, было очень утомительно. А однажды я целый месяц был в странном состоянии... в духовном анабиозе, что ли, на грани бодрствования и сна, жизни и смерти. Ел, если меня кормили, гулял, если прогуливали, но, кажется, не мыслил, не сознавал своего существования. Страшная штука! Лицо его потемнело, он сжал кулаки и упрямо нагнул лоб. - Знаете, сам себя ввел в такое состояние, а вот вывести... Хорошо, что он всегда на всякий случай рассказывал жене все основное о своей работе. И вел подробные записи. Она, в конце концов, вывела его из анабиоза, хотя и с большим трудом. Искала, пробовала, ошибалась, уже совсем отчаялась вернуть его в нормальное состояние. И вдруг кончились его блуждания в мире неизвестного, он вернулся к людям, стал самим собой. Теперь это уже пройденный этап - он знает, как вводить в анабиоз и как выводить.
   - Тише! - резко сказал Писатель - Кто-то, по-моему, ходит под окнами. Ведь любой из этой шайки может вернуться. Надо быть настороже.
   Оба замолчали, прислушиваясь.
   Но не было слышно никаких посторонних звуков - только равномерное доверчивое бормотание дождя, успокаивающее, усыпляющее.
   Неприятно резко прозвучал звонок телефона. Писатель снял трубку. Серебристый женский голос сказал с мягкой, вкрадчивой настойчивостью:
   - Говорит ваша читательница. Поклонница вашего таланта. Мне так хотелось бы увидеть вас...
   - Я занят.
   - ...увидеть вас. Сегодня, сейчас. Вы верите в предчувствия? Мое чутье мне говорит...
   - Извините, у меня люди. Как-нибудь в другой раз. - Писатель, не вслушиваясь в серебристое назойливое щебетанье, положил трубку на рычаг.
   Только дуры-поклонницы ему сейчас не хватало!
   ВСЕВИДЯЩЕЕ "ОКО РА"
   (Визит четвертый, продолжение)
   - А как же вы все-таки сумели поссориться с телекомпанией? Что между вами общего? Не хотел бы я иметь такого врага, - серьезно сказал Писатель, - а я вроде не из самых трусливых.
   Изобретатель стал рассказывать.
   Он человек непрактичный, далекий от реальной жизни, неумелый. Когда настало время действовать, решил обратиться Б какую-нибудь газету, которая могла бы сразу дать изобретению огласку, разрекламировать его. Но потом вспомнил про компанию "Око Ра" - у них был дома старенький телестереоприемник, на нем стояла эта марка. И вот однажды он поехал в столицу (а ему не так-то легко выбраться, это бывает очень редко), узнал в справочном киоске адрес и разыскал многоэтажный дом... ну, такую башню в египетском стиле, с фигурами. (Писатель зябко передернул плечами.
   Он знал этот уродливый, безвкусный небоскреб, с претензией на оригинальность, где сквозь пышный нелепый декор из обелисков, рабов, скарабеев, лотосов, пилонов, фараонов стоячих и фараонов сидячих жестко проглядывал костяк беспощадно-современного делового здания, здания-дельца.) Поднялся на лифте на двадцать четвертый этаж, там кабинет, сидит женщина. Говорят, один из директоров, может решать вопросы... как ее, такое имя из мира природы... Его не хотели пускать, он пошумел, вышла эта женщина, посмотрела на него и сказала: "Пусть войдет".
   - Красавица Флора? - догадался Писатель.
   - Вот, вот. Именно она.
   Много лет назад молоденькая дебютантка с безукоризненной фигурой в одной из передач компании, сделанной по мотивам картин Боттичелли и других художников итальянского Ренессанса, сыграла роль прекрасной Флоры, богини цветов и юности. Она имела большой успех. Телезвезда, которая в память своей первой роли продолжала выступать под именем Красавицы Флоры, сделала грандиозную карьеру. Играла из года в год Клеопатру, царицу Савскую, Мессалину, Леду с лебедями, владычицу планеты Венера, дитя джунглей, воспитанное гориллами, и многие другие роли, для которых не требовалось одежды. Выступала в варьете, снималась в кино. Со временем она стала одним из тринадцати генерал-директоров компании, почти совсем не выступала, показала себя весьма деловым человеком, составила немалое состояние. У нее было чутье, она безошибочно предугадывала, что будет иметь успех, славилась своим пониманием "среднего человека". Она и себя с гордостью называла "средним человеком, взлетевшим на двадцать четвертый этаж", говорила репортерам, что не знает ничего сверх того, что печатают вечерние газеты, иллюстрированные журналы, и за всю жизнь не прочла ни одной "умной книги".
   Здесь рассказ изобретателя стал менее связным. Писатель понял - Флора, заперев дверь своего кабинета, не захотела даже слушать об изобретении. Однако она была очень мила с посетителем и предложила ему поужинать с ней в ночном закрытом клубе "Око Ра", который считался в городе весьма фешенебельным и куда многие стремились попасть. Когда он отказался, наивно заметив: "Я, знаете ли, женат. Зачем же я с вами пойду?", в ее настроении произошел заметный перелом. Она сказала довольно грубо, что он, очевидно, авантюрист, шантажист, что стоило бы рассказать о его штучках на совете директоров и тогда его, наверное, засадят в тюрьму или в дом умалишенных. Тут - он не вытерпел, схватил ее покрепче за руки, бросил на кушетку, достал аппарат, настроил его определенным образом, направил на нее луч... Он не знает, не может знать, что она видела, это ведь сугубо индивидуальное, но, так или иначе, она была очень потрясена, подавлена, так и осталась лежать с закрытыми глазами. А он быстро ушел - во-первых, надоела вся эта канитель, во-вторых, надо было успеть на поезд, он обещал быть дома к определенному часу, а кто же любит нарушать свое слово, это неприятно.
   - Дома сразу паника, тревога. Знаете, женщина, даже лучшая из женщин, святая, преданная... По-видимому, Красавица Флора все-таки привела в исполнение свою угрозу - рассказала об изобретателе на Совете Тринадцати, знаменитом совете генерал-директороз компании "Око Ра", который всегда заседал на двадцать четвертом этаже "египетского небоскреба".
   Так или иначе, когда он сегодня рано утром приехал в столицу и узнал в киоске адрес Писателя, то за ним стали следить, обстреляли... он попытался уйти дворами, полез по пожарной лестнице, на балконе его ждали в засаде какието люди, очень хилые, хлипкие... облепили его, как тесто, он не виноват, но, кажется, кто-то из них полетел через перила, он совсем этого не хотел, хорошо, что там невысоко. Удивительно неприятное утро, столько ерунды.
   - А вы все время так и прятались под кроватью?
   Изобретатель ответил безмятежно:
   - Нет, сначала в ваших часах... там стоят, у входа. Знаете, чем проще, тем труднее увидеть. - Он неожиданно улыбнулся озорной, почти мальчишеской улыбкой. - Это не мое открытие, об этом есть отличный рассказ у Эдгара По.
   - И как же вы представляете себе дальнейшее? - спросил Писатель.
   - Первый этап пройден. Теперь нужна широкая гласность, открытое обсуждение. И чтобы многие этим занимались. Нужны серьезные экспериментальные работы, сравнение результатов, анализ. Нужно сотрудничество психологов, физиков, физиологов, создание специальных лабораторий, институтов, международные связи. Вы неспециалист, я понимаю... Но мне требуется совет независимого, абсолютно порядочного человека. И я выбрал вас, - уважительно, с какой-то детской доверчивостью сказал изобретатель. - Я сделаю то, что вы посоветуете. В вашем "Дневнике интеллигента" я прочел: "Давно пора авторитет власти заменить властью авторитета". Тот, кто это написал, не может обмануть дове... - И вдруг остановился на полуслове, прислушался. - Как хотите, но, по-моему, стучат.
   Да, стучали. Кто-то стучал во входную дверь. Теперь Писатель и сам слышал.
   - Ничего не сделаешь, придется открывать, - Писатель встал. - Надеюсь, это моя стряпуха. Хотелось бы думать, что авантюрная часть истории уже позади.
   Изобретатель сказал серьезно, тяжеловесно:
   - Вы извините... нужна разумная осторожность. - И привычно полез под кровать.
   Уже исчезла его голова, торчали только ноги, забавно извиваясь.
   Вдруг ноги стали неподвижными.
   Изобретатель под кроватью что-то говорил - трудно было разобрать что. Доносилось только: "...а...а..." Потом ноги опять зашевелились, задергались (все это было бы смешно; если бы не общая напряженная ситуация), изобретатель пополз обратно.
   Вот показалась его кудрявая голова, ясные ребяческие глаза.
   - Давайте сумку сюда. Быстрее! Она заметная... может выдать.
   Прижав к животу белую сумку с монограммой, он опять нырнул под косо свесившееся одеяло и на этот раз исчез совсем.
   Писатель, насвистывая сквозь зубы, пошел открывать.
   ОПЯТЬ ОНА
   (В и з и т пятый)
   Это была опять она. Дама в красном плаще. Рассерженная Медея со змеящимися, как будто одушевленными волосами, которые сейчас, когда она стояла на ступенях крыльиа, ветер выдувал из-под капюшона, красного с черной оторочкой. Право, ей следовало бы ездить на колдовской колеснице, запряженной драконами. Но, судя по сапогам, густо залепленным грязью, она немало походила сегодня пешком. Что ж, у драконов, наверное, тоже бывают выходные дни,
   - Однако вы довольно долго продержали меня под самым стоком воды. У вас льет именно над входом. - Она отодвинула Писателя в сторону (толчок был чувствительный, совсем не женский) и решительно прошла в коридор. Надменная, очень прямая, прислонилась спиной к деревянному ящику часов. Стали запирать дом? Очаровательно. - Ее яркая улыбка была полна яда. Вероятно, после моего утреннего визита. Ну, ведите меня в комнату, что же вы? - прикрикнула она на Писателя. - Живее!
   Пожав плечами, Писатель повел ее в комнату. Скинув с плеч мокрый красный плащ, Медея на ходу пренебрежительно бросила его на письменный стол, осталась в узких брюках, заправленных в сапоги, и в темном глухом свитере без всякой отделки или украшений. Беспощадно пятная ковер грязными сапогами, прошла к окну и села в кресло. Писатель отметил про себя, что даже в продавленном кресле гостья сидела с очень прямой спиной, вся собранная, напряженная, - видимо, она вообще не умела расслабляться.
   - Скажите мне спасибо. Все сделано, все улажено. Я все уладила, сказала она резко, подчеркивая слово "я". - Специально прогулялась раз и другой по улице Девы Марии, что за старым кладбищем... Эти дураки-агенты немедленно клюнули и пошли по следу! - Она, видимо, все еще переживала упоение борьбы, глаза ее сверкали, щеки окрашивал нервный румянец. - Я была в черном плаще, как он, рост у меня приличный, почти мужской. Волос не видно, если капюшон застегнуть наглухо, лицо прикрывала шарфом и темными очками. Ну и сумка, конечно... точно такая же, как у него, почти те же буквы. С плащом - вы понимаете, конечно, что я сделала...
   Нет, Писатель не понимал.
   - О господи! Так просто, - сказала она с отчетливым презрением. - Все мужчины тяжелодумы... Они должны искусственно развивать в себе наблюдательность к мелочам, тогда как мы, женщины, мелочны от природы. Любая деревенская девчонка, ревнуя, такое разглядит в своей сопернице, что не снилось никаким сыщикам мира!
   Она потянулась за своим плащом, который красным пятном лежал поверх разложенных бумаг Писателя.
   - Вот так... - И жестом фокусника вывернула плащ наизнанку, на его черную оборотную сторону. - Это же само напрашивается.
   Теперь на письменном столе лежал брошенный густо-черный плащ, только где-то за обшлагом рукава чуть сквозила узкая красная полоска.
   - Да, проще простого, - сказал Писатель задумчиво, поднимая рукав и для чего-то заглядывая в его красные недра.
   Аи да баба! Обманула честных гангстеров, запутала их, закружила.
   У них еще будут, чего доброго, серьезные неприятности по службе!
   А потом, когда надобность миновала, она, вероятно, выбросила сумку в канал, наложив в нее камней, перевернула в подворотне плащ на красную сторону. И оборвался, исчез след мужчины в черном плаще, который разгуливал по улице Девы Марии. Остроумно, ничего не скажешь.
   Неожиданно Медея сказала, повысив голос, подчеркнуто громко:
   - Выходи, не дури. Ты слышишь? Ведь я прекрасно знаю, что ты тут.
   Повисло молчание. Никто не откликался.
   Она встала, решительным жестом сунула руки в карманы брюк, надменно вскинула голову.
   - Ну? Живее! Слава богу, я не слепая. На самом видном месте лежит... а я-то его вчера искала... рукав от моего вязанья. - На письменном столе Писателя осталось лежать тряпье, в которое был завернут аппарат изобретателя. - Хватит! Довольно игрушек! - В голосе ее послышались резкие ноты. - Иди-ка сюда.
   Из-под кровати медленно, как будто нехотя, вылезла на свет голова, показались плечи... Встал широкогрудый мужественный человек, смущенный, как школьник перед учительницей, неловко переминаясь с ноги на ногу.
   - Ну, натворил глупостей? За один день столько напортил. Хорошо, что я поспела. Ты как ребенок, ты ведь не знаешь жизни, тебе нельзя действовать самому. Вот что получается, - она показала на разбегающиеся по стеклу книжного шкафа трещины, - когда ты один едешь в город. - Тон у нее был снисходительный, матерински покровительственный. - Теперь ты понял, что это я - и только я - спасаю тебя от забот и неприятностей? Оберегаю тебя от самого себя? Что только со мной ты в безопасности?
   Он слушал молча, не протестуя, но и не соглашаясь. Лицо у него было какое-то темное, усталое, в кудрявых волосах запутался пух от перины. Голубые глаза смотрели в сторону, и трудно было понять, чего в них больше покорности или упорства.
   - Ну хорошо, об этом потом. - Она перешла к деловым распоряжениям. - А сейчас возьми плащ...
   Он, видимо, привык слушаться этого голоса, подчиняться ей во всех житейских вопросах. Повернулся было, чтобы идти в коридор и разыскать там свой припрятанный плащ, но она остановила его.
   - Да нет, не тот. Мой, конечно. Вон лежит. И не на черную сторону... Они же тебя ищут именно в черном. Выверни! - Он вывернул плащ на красную сторону, но она опять осталась недовольна. - Дай сюда! Я дважды входила в дом в красном, может быть, всетаки один из них... Не стоит рисковать!
   Взяла и резким движением рванула черную подкладку, черное отделилось от красного (клацнули, открываясь, кнопки, которые их скрепляли). Черное оказалось, в свою очередь, подбито желтым, она вывернула его наизнанку и аккуратно опять застегнула кнопки, только теперь в ее руках был совершенно неузнаваемый, рожденный заново канареечно-желтый плащ.
   - Одевайся! Когда пойдешь, сгибай немного колени, будешь казаться ниже ростом. Вон за тем углом, - она подошла к окну и показала рукой, - машина, за рулем отец. Через три часа будешь дома... в полной безопасности!
   - Но я хотел еще... - Он двинулся к Писателю. - Мне необходимо...
   - Потом. Все потом. В другой раз.
   Он колебался.
   - Говорю тебе: в следующий раз. Ты приедешь. Я сама тебя привезу. Но только не сейчас... когда опасно. - Он стоял, упрямо нагнув голову. Она выложила последний козырь: - Не только сам попадешь в неприятную историю, но и других подведешь. Эти молодчики не церемонятся. Им поджечь дом, полный рукописей и книг...
   Вздохнув, он сунул одну, потом другую руку в рукава желтого плаща. Застегнулся, поднял капюшон.
   - Нет, не через дверь... Иначе сделаем. - Она проскользнула за занавес, бесшумно приоткрыла окно. - Прыгай... и напрямик садом. Угол дома, видишь? Ограда сада невысокая, перелезешь. Прохожих там мало.
   Она все учла, все предусмотрела.
   Позаботилась решительно обо всем, оставалось только одно - исполнять. Он подошел к окну. Оперся руками о подоконник, последний раз взглянул на Писателя... глаза их встретились...
   "Мы увидимся. Он вернется, - подумал Писатель уверенно. - Если будет жив... Непременно!" Изобретатель легко перекинул свое сильное тело через подоконник и спрыгнул вниз. Можно было видеть, как мелькало между деревьями яркое пятно его желтого плаща, когда он бежал через сад. Припав лицом к окну, Медея неотрывно смотрела ему вслед.
   - Все, добрался. Сел в машину. - Прикрыла на минуту глаза рукой. Наконец-то! Уехал. И, кажется, никто за ними не следил. - Она обернулась к Писателю. - А теперь... Ну что ж, теперь нам надо поговорить. Вы должны знать всю правду.
   НЕНАВИСТЬ ЛЮБЯЩЕЙ
   (Визит пятЫй, продолжение)
   - Поговорить? Охотно. - Писатель сосредоточенно набивал трубку табаком. Наконец-то это можно было сделать спокойно, не рискуя получить пулю в лоб. - Если вам не трудно, сударыня, то оставьте, пожалуйста, окно открытым, тут душновато. Надо сказать, что у меня редко бывает такой оживленный утренний прием... Кстати, сударыня, вы позабыли представиться. Вы так небанальны, так мило пренебрегаете общепринятыми условностями, но все же хотелось бы...
   Она не удостоила его ответом.
   Села на прежнее место, в кресло, постаралась привести в порядок свои растрепавшиеся волосы, сколов их на затылке покрепче большой заколкой. Теперь на ее лице проступило новое насмешливо-торжествующее выражение, вздрагивали углы губ - точно просилась наружу дерзкая беззаконная улыбка, крылья тонко очерченного носа трепетали. Очень красивое лицо. Яркое, смелое, сильное. И все-таки что-то в нем было неприятное - может быть, чуть ближе, чем -надо, посаженные глаза? Или надменный излом бровей? Да, опасное лицо.
   - Разрешите закурить? - Писатель достал зажигалку.
   Она нетерпеливо дернула плечом - курите, какое мне дело. Заговорила медленно, тяжело:
   - Ну, так вот. Он не шарлатан, не обманщик... сознательно никогда никого не обманывал. Нет, у него затронута психика. Вы понимаете? спросила она звенящим голосом. - Он маньяк... ну, просто сумасшедший... Во всяком случае, по временам бывает именно таким. Когда на него находит.
   Писатель раскурил трубку и окутался клубами дыма. Он не спешил отвечать. Он явно приготовился слушать дальше.
   - У него возникают бредовые, навязчивые идеи: каждый раз какое-нибудь изобретение, открытие мирового значения, которое он якобы сделал. - Она настороженно следила за тем, какое впечатление производят ее слрва. - Умеет говорить об этом толково, связно, логично, так что сначала можно подумать... Но вы, писатель, психолог, вы, конечно, сразу поняли, с кем имеете дело, вас нельзя обмануть, я уверена.