Соколова Наталья. Захвати с собой улыбку на дорогу

   - Ну, они, мы, - сказал человечек тихим пасторским голосом, поправляя очки. - Каждая страна создаст линии минных заграждений, подземные кордоны, которые будут повторять линии ее наземных границ. Это же так понятно.
   - Да, понятно, - повторил Человек без всякого выражения.
   - Практически верхние горизонты очень скоро станут непроходимыми. Пойдет борьба за глубину. И Глава Государства надеется...
   Зазвучал колокол, призывающий в Актовый зал.
   - Хотелось бы в самое ближайшее время показать вашего Зверя армии. Возможно, где-нибудь на юге. - Это было сказано осторожно, между прочим. Маневры... Разумеется, это не может иметь серьезного практического значения. Но психологический эффект... "Пора творить легенду", - как выразился Глава Государства. - Он почтительно склонил голову, совсем по-пасторски соединил ладони. - Словом, на этих днях вам будут даны большие, очень большие полномочия и ассигнования. Форсируйте работы. Человечек улыбнулся Человеку ласковой замороженной улыбкой. - Да благословит вас бог.
   И ушел, а искательно согнутые, неотступные фигуры последовали за ним на некотором расстоянии, как следуют рыбешки-лоцманы за акулой или другим хищником: а вдруг что-то перепадет.
   Поток людей втягивался в зал. Самый молодой академик, загорелый белозубый Океанограф, весело приветствовал Человека, пробираясь к нему в толпе.
   - Как дела? А я еду на военном корабле в кругосветное путешествие. На два года! - Человек повернулся к нему, взглянул в лицо, и Океанограф погасил улыбку, как гасят папиросу, стал сумрачно-серьезным. - Да, гнусно, я с вами согласен. А что сделаешь? Я хотел сегодня не прийти, как позволяет себе наш президент. Но что можно Юпитеру, то нельзя быку. Полетела бы к чертям моя поездка. А я так долго за это бился, меня с таким трудом утвердили - вы ведь знаете, мой отец сотрудничал в свое время в социалистических газетах, был близок к рабочей партии до ее запрещения. Этих вещей у нас не забывают. Подумать только! - Опять блеснула его славная мужественная улыбка. - Такое путешествие, это же моя старая мечта, мой мальчишеский сон. И потом от этого зависит моя работа. У меня ведь работа...
   "У всех работа", - хотел сказать Человек, но промолчал и отстал от Океанографа, потерял его из виду. Позднее вспоминали, что в то утро он был очень молчалив - еще молчаливее обычного. Мало кто в то утро слышал его голос.
   Тяжелая рука хлопнула Человека по плечу - так, что зазвенели латы. Это был Писатель с его лохматыми бровями и толстым носом, с неизменной сигаретой в зубах.
   - Нечего толкаться. Постоим, сосед.
   Жабо сидело на нем косо, кое-как, локоны парика спутались.
   - Хоть докурить... - Он жадно, часто затягивался. - Вот вы стоите, прямой, как солдат, в панцире... с бородкой... Был такой великий однорукий - Мигуэль Сервантес де Сааведра. Однорукий солдат. Вы на него похожи.
   Человек, смущаясь, неловко пожал плечами.
   Писатель неожиданно рассердился.
   - Прямой. Это только кажется. Вы прямой. Я прямой. Иллюзия! Так или иначе все мы изгибаемся, склоняемся, применяясь к изгибу подлости века. Он сыпал пепел на обивку золоченого диванчика, на паркет. - Нельзя оставаться прямым. Тебе кажется, что ты прямой. Но позвоночник уже изогнут, необратимо изогнут...
   - Сколиоз, - обронил на ходу Медик с понимающей усмешкой.
   Писатель сплющил сигарету о каблук и сунул ее в вазу.
   - А изгиб подлости века очень крут - и становится все круче. Надо уже выламываться вот так. - Он весь перекосился с шутовской гримасой боли. Выламываться, ломаться.
   - Что тут у вас? - тихим ласковым голосом спросил вице-президент, проходя в зал.
   - Рассказывают похабный анекдот, - грубо ответил Писатель. - Как одна публичная девка...
   Зал был полон. Человек и Писатель сели на свои места - кресло номер 202 и кресло номер 203. За красным бархатным барьером правительственной ложи, ближайшей к сцене, появился Глава Государства. В темнокудрявом парике и вороненых парадных латах, с белым отложным широким воротником вместо кружева, уперши в бок руку с жезлом, он выглядел отлично, как будто только что сошел со старинной батальной картины. Его тонкие жестокие губы, впалые щеки и пустые глаза удивительно подходили к этому костюму Черного Воина, Воина Зла, превращали маскарад во что-то гораздо более серьезное.
   На сцену вышел вице-президент и сел в резное потемневшее кресло, на котором согласно традиции лежал толстенный том в переплете из ослиной кежи (туда испокон веку заносились имена всех избранных академиками). Переплет должен был напоминать о том, что один из основателей академии прославился памфлетом: "О пользе ослов".
   Длинный лысый человек начал монотонно читать протокол последнего заседания. Его предстояло утвердить. В зале не слушали, переговаривались.
   - Идиотизмы, ослизмы, - сказал Писатель сердито. - А закурить нельзя. Выпить тоже. Кланяйтесь, изгибайтесь, де Сааведра. Ослиному заду, сидящему на ослином томе, кланяется - кто? Человек. Достойно кисти Гойи!
   - А если Человек не хочет кланяться?
   - Э, бросьте. Все на свете так относительно. - Лицо Писателя задергалось. - Я сейчас изучаю кое-какие материалы по религиозным войнам. Хочу написать... думаю начать... - Он махнул рукой. - Бедная многострадальная наша родина! Читаешь - и страшно. И там и там заблуждения. Из-за одного слова, искаженного неграмотным переводчиком, лились реки крови... люди шли на смерть, на подвиг. Не знаю, кто страшнее, кто дурее - те, что жгли во имя бога, говорящего "Не убий" на языке древних латинян, или те, кто радостно, с псалмами всходили на костер во имя бога, говорящего "Не убий" на грубом, тогда еще совершенно неразвитом крестьянском диалекте наших предков, с этими отвратительными флексиями... Сейчас смешно думать и о тех и о тех.
   - Мне не смешно.
   - Врете, дон Мигуэль. Смешно! Так же смешны будут наши распри потомкам. Да они даже не сумеют понять, что мы там проповедовали. Кто был в черных латах, а кто в белых ризах. Белых с кровью... Нет, прав Эклезиаст: "Видел я все "О дела, какие делаются под солнцем, и вот все - суета и томление духа!" Человек спросил, отчего же он, придерживаясь таких взглядов, подписал в свое время протест против ареста восьмидесяти.
   Писатель насупился, сердито фыркнул.
   - Просто дурная привычка быть чистоплотным. Подтираться пипифаксом после испражнения. Немодно, устарело. Пора бы отвыкнуть...
   Протокол утвердили и перешли к следующему вопросу.
   Вице-президент стал тоном проповедника излагать, как много сделал для отечественной науки Глава Государства, каким чистым и прозрачным медом мудрости напоены труды его, как он прост, человечен и скромен, как глубок и гибок в своих обобщениях, как поражает, почти сокрушает непреодолимая сила его логики и кристальная ясность ума...
   На пюпитре перед каждым креслом лежала все та же тоненькая чернокожаная книжица. Писатель потянулся за ней.
   - Хм. Гибкости, действительно, хоть отбавляй. "Описанное в евангелиях чудо насыщения пяти тысяч человек пятью хлебами легко объяснимо: конечно же, Иисус утолял духовный голод людей хлебом своего учения". - Он резко захлопнул книжицу. Устало обмяк в кресле. - Напиться бы до полного скотинства...
   Началась церемония голосования.
   - Кресло номер 1.
   Встал толстый академик, похожий в своих латах на вспучившуюся от долгого хранения консервную банку, поднял жезл над головой и произнес:
   - Да, согласен.
   - Кресло номер 2.
   Встал Астроном. Одуванчик его головы мелко трясся: казалось, сейчас облетит последний пух.
   - Да, согласен.
   "У одного старость, - думал Человек. - У другого дети. У третьего дело, благородная забота о своем деле. Или о своем теле? Получается, что всем нельзя. Кому же можно? И мы еще удивляемся, как в темные эпохи, эпохи подлости..."
   - Кресло номер 56.
   Встал Философ и сказал со вкусом, приятным глубоким басом, непринужденно отставив руку с жезлом:
   - Да, согласен.
   У Писателя поза равнодушия, неверия. Или просто пьянства? Медик знает одно - он приносит пользу людям, спасает их, а до всего прочего...
   - Кресло номер 91.
   Встал Физик и буркнул, не поднимая головы, нахохлив плечи:
   - Да. Согла...
   Чей-то голос, казалось, говорил над ухом: "Ты лично должен быть чист. Не пачкать рук кровью. Остальное - не в твоих силах. Общий ход вещей изменить невозможно. Это не по силам отдельной личности. В этом марксисты правы".
   Чей это юлос? Президента с его спасительной подагрой? Или Писателя?
   "Не то грядет, что прекрасно, а то грядет, что грядет. Понять необходимость и простить оной в душе своей".
   - Кресло номер 116.
   Встал Актер, сказал положенное и попросил разрешения прочитать стихи.
   Он добр, он мудр, и разуму его Потомки будут удивляться...
   Чей-то голос говорил в самое ухо: "Заблуждения человечества удручающи. Оно не заслуживает того, чтобы мы о нем заботились, думали, чем-то для него жертвовали. Люди лживы, неблагодарны, забывчивы. Сколько героев отдали свою кровь - а мир не стал ни на грош лучше..." И другой голос бубнил: "Эй, глупый баран, не ходи по горам..." Детская присказочка. Откуда это? Из какой дали? Голос старухи няньки, которая умерла добрых тридцать лет назад. "Эй, глупый баран, не ходи по горам, там волки живут, тебе лоб разобьют!" Встал в свой черед Океанограф и сказал медленно, трудно, с усилием:
   - Да. Согласен.
   Не делать зла человеку - определенному человеку. А зло людям - как с этим быть?
   У кого сыны. У кого чEрные лебеди. Сколько уважительных причин.
   Но ведь кто-то должен... Почему должен? И почему...
   - Кресло номер 199.
   Нет! С какой стати? Да почему именно я?.. Ни в коем случае. Потому что нет семьи? Есть мои ученики. Есть моя незаконченная книга. Есть мой Зверь. Да я даже и не думаю об этом. Скажу, как все... Уши бы залить воском, как гребцы Улисса, когда не хотели слышать пения сирен. Себя не слышать.
   - Кресло номер 202.
   Изгиб подлости. Неужели и вправду так может быть - позвоночник уже изуродован, не распрямляется, а ты этого не замечаешь, привык, прижился в согнутом, искривленном положении?
   - Да, согласен, - монотонно сказал Писатель, кажется даже не вдумываясь.
   "Нет, ни за что. Никогда. Я хочу жить. Жить, дышать, работать. Как все. Как последний..."
   - Кресло номер 203.
   Человек встал, поднял жезл над головой, твердо, отчетливо сказал:
   - Не согласен.
   И сел, такой же, как всегда, может быть, еще немного бледнее. Наступило замешательство. Некоторые переспрашивали у соседей: "Что? Что он сказал?" Монотонная процедура укачала многих, они не вслушивались в вопросы и ответы.
   Хилый человечек на сцене со съехавшими очками повернул свое искаженное гримасой лицо в сторону правительственной ложи. Пауза тянулась и тянулась. Стояло тяжелое неловкое молчание.
   Глава Государства, чуть поморщась, сделал легкое движение кистью руки. Это надо было понимать так: "В чем дело? Продолжайте, ничего особенного не случилось". Потом приближенные к нему люди утверждали, что Глава Государства пробормотал сквозь зубы что-то вроде: "Дурак", - очевидно, в адрес растерявшегося председателя.
   Он бросил короткий взгляд в зал, и глаза их встретились - Главы Государства и Человека. Встретились на одну малую секунду. Глава Государства отвернулся, оперся на жезл и продолжал сидеть с незаинтересованным, совершенно спокойным лицом, в позе изящной скуки сильный и опасный враг, Черный Принц Зла.
   - Кресло номер 204, - сказал человечек, точно возвращаясь с того света, поправляя очки.
   10. НАДО СПЕШИТЬ
   Человек ехал в машине обратно с заседания, возвращался к себе.
   Цвела сирень. Сирень была всюду: на дешевой кофточке простоволосой огненно-рыжей девчонки, на берете ее паренька, в промчавшейся навстречу машине, в окне, распахнутом ветром, умытом ливнем.
   Да, в этом было что-то жестокое. Мертвые пусть спят, узники пусть томятся в каменных мешках - сирени ни до чего нет дела. Она цветет...
   Человеку хотелось попросить шофера свернуть в сторону, на старое кладбище, хотелось посидеть с полчаса на могиле учителя, успокоиться. Но этого нельзя было делать. Он должен был спешить, если хотел закончить все свои дела.
   Низкое небо уже прогибалось, нависало над головой, обещая очередной ливень. Первые пятна зарябили на асфальте.
   Начали раскрываться зонтики. По стене сирени с разбойничьим посвистом пробежал ветер, точно шаря грубыми руками в поисках цветка счастья, цветка с пятью лепестками.
   Когда Человек вошел к себе в комнату, звонил телефон, и, видна, давно уже звонил.
   - Да, слушаю.
   Говорил президент - со своей загородной виллы, той самой, где водились черные лебеди и цвели черные тюльпаны.
   - Ну, натворил дел!
   - Я не мог...
   - Оставь декламацию для любителей декламации. Зачем полез? Давно сказано - не поддавайтесь первому движению души, оно всегда благородно. Ладно, все уладим. Переработался, тяжелое мозговое переутомление... полная невменяемость...
   - Позволь...
   - Нет уж, не позволю. Дам команду Медику, они подберут соответствующую терминологию... Подашь прошение о помиловании в почтительных выражениях. Это придется сделать. Шефу это будет приятно. Может быть, даже обойдется дело без изоляции. Или на самый короткий срок. Но одного ты добился, умник, - у тебя отнимают... твоего ребенка. Ты меня понимаешь?
   - Понимаю.
   - Придется расстаться. Теоретическую часть, возможно, со временем удастся отвоевать, оставить за тобой, а вот мастерские и этот самый... твое детище...
   - Кому же? Ученику?
   - Зелен еще. Нет, вице... Ясно?
   - Ясно.
   - Эта лиса давно подбиралась к винограду. Надо отдать тебе справедливость, ты ему сильно облегчил задачу. Словом, оставайся дома, лучше всего ляг, лед на голову. Кто приедет - ты в забытьи. Без меня - ни одного слова! Ну, не падай духом. Неужели ты думал, что я могу тебя покинуть в беде? Не такая я свинья. Ложись!
   Человек опустил трубку на рычаг и пошел вниз к Зверю.
   Так, так. Значит, президент уже знает. Быстро. Или у него свои источники информации?
   Перед алюминиевой вертушкой, где стоял охранник и проверял пропуска, Человек чуть замедлил шаги, сердце его сжалось - вдруг уже сообщили? Вдруг есть рапоряжение не пускать?
   Охранник, белокурый солдат, даже не взглянул на пропуск и почтительно, как обычно, приложил руку к каскетке. Он был молод. Его глаза восторженно смотрели на знаменитого конструктора, ученого в расцвете славы, первооткрывателя подземных путей. Вот это жизнь, вот это настоящее счастье.
   Дежурным по ангару и стартовому полю Человек сообщил, что хочет вывести Зверя в небольшую непредусмотренную прогулку, просто так, без заданной цели. У него свои соображения. Маршрут он фиксировать не будет. И в диспетчерском журнале в графе "Маршрут" написал: "Произвольный, с выключенным Большим Ориентиром". Это означало, что маршрут потом невозможно установить, воспроизвести.
   Зверь ни о чем не спросил.
   Они погрузились. Приборы работали как положено. Ход был чистый.
   - Тебе надо научиться новому, - сказал Человек.
   Щелкнуло реле, и неторопливый металлический голос ответил с педантичной серьезностью:
   - Я рад научиться новому.
   - Надо забыть. Тебе надо забыть то, что я сейчас сделаю.
   После паузы голос Зверя ответил так же четко, бесстрастно, как всегда:
   - Но я не умею забывать. Мне это не дано. Ты должен знать - я не умею ни забывать, ни ошибаться. - Что-то шумно вздохнуло внутри Зверя. - Я несовершенен по сравнению с человеком.
   - Ты умеешь страдать. Кто наделен страданием, тот может все. - Человек нагнулся к микрофону, сказал настойчиво, тревожно: - Ты можешь научиться... ты должен научиться лгать. Помоги мне.
   Зверь долго молчал. В боковых иллюминаторах мелькали рыжие глиняные срезы. В передней смотровой щели фиолетовое круглое пятно луча вибрации плясало на такой же рыжей стене - она поддавалась, оседала под действием луча, давала трещины.
   Раздался щелк реле.
   - Мне это очень трудно. Ты не заложил в меня это.
   Человек сказал совсем тихо, как бы про себя: - Мне тоже многое... трудно.
   - Я постараюсь. - Опять глубокий протяжный вздох родился где-то во внутренностях Зверя, поднялся до высшей точки и угас. - Хорошо, я научусь.
   - Я сейчас выйду. Выйду и спрячу одну вещь. Помни, если тебя будут спрашивать - ты ни о чем не знаешь, ничего не видел. В эту последнюю нашу с тобой проходку... - Прозвучали эти слова не особенно твердо, и Человек повторил: - В последнюю нашу проходку я не останавливал тебя, нигде не выходил, ничего не прятал в районе сброса. Вообще ходили мы ве в район сброса, а в противоположную сторону. Ты запомнил?
   Через час с четвертью они вернулись на поверхность. Ученик, как обычно, ждал у стартовой воронки, хотя погружение было внеочередное, неожиданное.
   - Мне сказали... Я прибежал...
   Он привычно осмотрел лапы Зверя, его веки, вошел в кабину и взглянул на показания приборов.
   - Ходили больше часа. А километраж небольшой. Неполадки были? Останавливались?
   - Нет, - нехотя сказал Человек.
   - Как кожуха перегрелись. Как будто Зверь шел без фиолетового луча, своими силами...
   Зверя отвели в ангар. Человек зашел к нему, как был, в своем алом рабочем комбинезоне, их оставили одних.
   - Устал на обратном пути? Без луча вибрации?
   - Нет.
   На грубом панцирпом кожном покрове Зверя выделялись более светлые участки, свежие, подсаженные взамен поврежденных. Вот это большое пятно Зверь ободрал себе бок, когда они вместе продирались сквозь габбро и чуть не- погибли оба, когда Человек лишился левой руки. Эта серия мелких пятен проводили испытания на большую глубинность погружения, Зверь страдал, но терпел, не жаловался. Эта царапина - Человек еще только учился водить Зверя с помощью одной руки, сделал неверное, неточное движение...
   - Вот так, - Человек прижался лбом к плечу Зверя, к жесткой медно-бурой коже. - Вот так.
   И тишина наступила в ангаре, никто не шевелился: ни Человек, ни Зверь. Обоим было больно.
   Косые лучи солнца, проникая сквозь стеклянный потолон ангара, освещали что-то большое, грубо очерченное, неразборчивое, не то спящего носорога, увеличенного во много раз, не то просто огромную кучу кож, наваленных для просушки, а рядом с этой кучей, притулившись к ней, прижавшвсь лицом, плакал человек в алом комбинезоне. Однорукий седеющий человек, уже немолодой, очень одинокий, теряющий все лучшее, что было в жизни. Плечи его тряслись от рыданий, но ни звука не было слышно.
   Время шло.
   Щелкнуло реле Зверя.
   - Тебе пора. Еще чертежи...
   - Что? - Человек выпрямился, провел ладонью по лицу. - Чертежи? Да.
   Уйти все-таки было трудно. Труднее, чем он думал.
   Еще один, последний раз Человек зашел в кабину, где он знал столько трудных и счастливых часов. Потрогал правой рукой клавиатуру. Захотелось что-то взять на память. Что?
   Он снял с крючка маленькое круглое зеркало, которое висело перед местом водителя и давало возможность видеть заднюю стену кабины. Теперь все. Человек ушел не оборачиваясь.
   В комнате отдыха Ученик отстегивал ремни на комбинезоне Человека, распутывал трубки, предназначенные для присоединения к кислородному баллону, раздергивал крючки - Человеку было трудно самому снимать сложное снаряжение, управляться с одной рукой.
   Ученик ползал где-то внизу, длинными руками ловко вытягивая шнурки из многочисленных дырочек, в которые они были продеты. Он никогда не путался в этом хитросплетении шнурков. Человеку видна была только его светлая макушка и узковатые подвижные плечи, обтянутые джемпером.
   - Я давно хотел с тобой поговорить, - сказал Человек, - да все как-то... Мы были погружены все эти годы в доделки, преодолевали одно за другим частные препятствия, и недосуг было подумать об общем смысле нашей работы, о целях. Это моя вина, как твоего учителя. Недра земли до сих пор были недоступны для исследователя, гипотезы о внутреннем ее строении геологи и физики выдвигали, основываясь на косвенных признаках. Как ни странно, для человечества оказалось труднее познать глубины Земли, чем определить состав и температуру звезд, удаленных от нас на миллиарды миль. Но скоро все должно измениться.
   Ученик снял комбинезон и разложил его на диване. Плоский алый человек - без лица, но с капюшоном - смирно лежал на диване, сверкая медными пряжками ремней, и слушал, что говорит учитель.
   - Конечно, можно начинить подвалы нашей планеты взрывчаткой. Можно перенести туда, в подземную тишину, свары и дрязги человеческого общежитья, нагородить там границы, наставить заставы. Можно попытаться с помощью новых технических средств подавлять восстания и развязывать войны. Можно направить стрелу подземного удара на Страну Востока, Страну Свободы - ведь ветер опасных идей, как любит говорить Глава Государства, дует оттуда, тучи идут с Востока. Можно вообще к чертям взорвать наш маленький шарик, не так трудно. Но ученый обязан...
   Ученик поднял на него невинные безмятежные глаза, сказал с пристойной грустью:
   - Все это очень интересно, очень. Мне хотелось бы слушать и слушать, даже записывать, если вы позволите. Но как раз сегодня брат моей матери... золотой старик, наш любимый старый дядя...
   - Заболел, конечно?
   - Так неудачно сложилось, что...
   - Иди, катись. Господи, да не сержусь я совсем, как будто я тебя первый день знаю, ты такой, какой есть. Нет, не сержусь, - сказал он и почти выпихнул Ученика из комнаты.
   - Завтра обязательно... - донеслось уже из-за двери.
   - Да, да. Завтра.
   В окно было видно, как Ученик пробежал но двору, мотая длинными руками, поглядывая на часы. Потом он появился уже по другую сторону ворот, с букетом сирени, обдергивая джемпер, наскоро приводя в порядок шевелюру. Ученик дарит цветы? Да еще прихорашивается? Это было что-то новое.
   Кто же она?
   Появилась Русалка в своем белом открытом платьице, с растрепавшимися косами, перекинутыми на грудь, взяла из его рук охапку сирени. Ах, вот оно что. Маленькая белая фигурка, перетянутая в рюмочку, самостоятельно, независимо двинулась вперед, а он, длинный, торопился за ней, почтительно и даже покорно изогнувшись, слушая, что она говорит.
   Вот и все. Зашли за угол. Теперь все.
   Со Зверем он простился. С Учеником простился. Дел остается все меньше и меньше. Что еще? Несгораемый шкаф.
   Надо спешить. Это надо успеть.
   Он поднялся на лифте наверх, зашел к начальнику охраны и попросил ключи от сейфа - кое-что посмотреть по чертежу. Даст или не даст? Получил уже указание или не получил? Человек был единственный, кто имел право доступа к сейфу в любое время. Начальник охраны, здоровяк-полковник с выдающейся вперед челюстью и кирпично-красным цветом лица, медлил, перебирал какие-то бумаги на столе, открывал и закрывал ящик. Нарочно медлит? Это подстроено?
   Потом ушел и очень долго, как казалось Человеку, не возвращался.
   Будет глупо, если сейчас... Если все сорвется в последнюю минуту.
   Человек кусал ногти, ждал.
   Полковник вернулся, держа в руках металлическую коробку с ключами от комнаты и от сейфа. Позвонил телефон.
   Подкидывая на ладони коробку, он снял трубку. Глаза его забегали, ответы были односложными, явно принужденными: "Да... пожалуй... м-м, постараюсь... не знаю... по обстоятельствам". Человек похолодел от напряжения, он не мог оторвать глаз от коробки на большой красной ладони полковника, спина стала мокрой. Полковник с неожиданной решимостью, багровея уже до полного накала, с пламенеющей шеей и даже ушами, сказал в трубку: "Дорогая, очень прошу. У меня люди. Позвони позднее. И условимся..." Тихо положил трубку на рычаг и с неловкой улыбкой на тяжелом, как утюг, лице, поеживаясь, отдал ключи Человеку.
   - Вас проводить прикажете?
   Он явно чувствовал себя виноватым.
   - Спасибо. Я сам.
   В сейфе лежали листы чертежей - на каждом государственная печать и подпись Главы Государства. Человек перебрал листы, взял один, беспощадно сложил его вдвое, потом вчетверо, и еще, еще. Пиджак немного оттопыривался, но два часовых, стоящих в коридоре у дверей комнаты, не обратили на это внимания. Хорошо, что он однорукий, пиджак все равно сидит не так, как у других, мешковато, да и рукав засунут в карман, прикрывает.
   У себя в кабинете Человек сжег чертеж, орудуя спичками, потом еще кое-какие бумаги, письма. Убрал пепел. Ну вот, теперь готово. Он спрятал на глубине Око, излучающее фиолетовый свет, посылающее мощный луч вибрации, и никто никогда не узнает, где именно спрятал, никто вообще не додумается, что оно под землей. Теперь уничтожил чертеж, расчеты - нет в стране человека, который мог бы восстановить Око, кроме него самого (да и то на это понадобилось бы много месяцев работы). Фара на груди Зверя осталась, но теперь она была мертва, бесполезна (без Ока Зверь терял все - глубину, скорость, силу). Конечно, остановить развитие технической мысли нельзя, конечно, рано или поздно все равно ученые страны найдут, изобретут, выдумают луч вибрации - такой же или иной, может быть, даже лучший. Но когда это будет?
   Во всяком случае, вице-президенту придется пережить разочарование: в ближайшее время явно не удастся продемонстрировать Зверя "где-нибудь в южных районах".
   Теперь можно было подумать и о себе, о своей судьбе - раньше просто не было времени. Смертная казнь? Или пожизненное заключение в крепости? Он содрогнулся, этот второй вариант показался ему особенно страшным. Пожизненное заключение в одиночке. Говорят, там нет окон. Раньше обливали себя керосином и сжигали. Теперь электричество - как-никак двадцатый век, прогресс. Умереть нельзя, это запрещено.
   Пройдет какое-то время, они узнают про Око, про чертеж.
   Пожалуй, начнутся пытки. Он думал об этом трезво, точно, как будто речь шла о постороннем человеке. Для него лично выгоднее смерть - быстрая смерть. Военный трибунал, следствие на скорую руку... Сколько это может продлиться? Неделю, три, месяц? Интересно, какое они ему предъявят обвинение, как это все будет состряпано. А впрочем, не все ли равно? Результат один.