Страница:
---------------------------------------------------------------
"ЛИТ" сентябрь, 2001 по изданию: В.С. Соловьев. Литературная критика.
М., "Современник", 1990. Комментарии доктора ист. наук Н.И. Цимбаева.
Сохранено деление на страницы, номер страницы издания проставлен в конце
каждой страницы. Курсив в книге заменен на выделение двумя
_подчеркиваниями_. Ссылки на комментарии заключены в {фигурные скобки}
OCR: Виктор Папков
---------------------------------------------------------------
Алексей Толстой, как и Ф. И. Тютчев, принадлежит к числу
поэтов-мыслителей; но в отличие от Тютчева - поэта исключительно
_созерцательной_ мысли,- гр. А. К. Толстой был поэтом мысли _воинствующей_ -
поэтом-борцом. Конечно, _не_ в смысле внешней практической борьбы. Всякий
истинный поэт невольно повинуется запрету, выраженному Пушкиным: "не для
житейского волненья, не для корысти, не для. битв" {1}... Но, оставляя в
стороне житейские и корыстные битвы, поэт, "рожденный для вдохновенья",
может вдохновляться и на борьбу - достойную поэтического вдохновения. Наш
поэт боролся оружием свободного слова за право красоты, которая есть
ощутительная форма истины, и за жизненные права человеческой личности.
Сам поэт понимал свое призвание как борьбу:
Господь, меня готовя _к бою_,
_Любовь и гнев_ вложил мне в грудь,
И мне десницею святою
Он указал правдивый путь... {2}
Но именно потому, что путь, указанный поэту, был _правдивый_, и борьба
на этом пути была борьбою за высшую правду, за интересы безусловного и
вечного достоинства; она возвышала поэта не только над житейскими и
корыстными битвами, но и над тою партийною борьбой, которая может быть
бескорыстною, но не может быть правдивою, ибо она заставляет видеть все в
белом цвете на своей стороне - и все в черном на стороне враждебной; а
такого равномерного распределения цветов на самом деле не бывает и не будет
- по крайней мере до Страшного суда.
122
По чувству правды, Толстой не мог отдаться всецело одному из враждующих
станов, не мог быть партийным борцом - он сознательно отвергал такую борьбу:
Двух станов не боец, но только гость случайный,
За правду я бы рад поднять мой добрый меч,
Но спор с обоими - досель мой жребий тайный,
И к клятве ни один не мог меня привлечь;
Союза полного не будет между нами -
Не купленный никем, под чье б ни стал я знамя,
Пристрастной ревности друзей не в силах снесть,
Я знамени врага отстаивал бы честь! {3}
II
Для характеристики и оценки поэта очень важен вопрос об отношении его
собственной сознательной мысли к его делу: как он понимал и за что принимал
поэзию? С этой точки зрения все поэты нашего века (я ограничиваюсь здесь
одними русскими и из них только почившими) распределяются на три
естественные группы. Первая достаточно обозначается одним именем - Пушкина.
Здесь отношение мысли к творчеству - непосредственное, органическое,- в
процессе творчества сознание не отделяется от самого дела,- нет никакого
раздвоения в поэтической деятельности. Как чистый поэт, поэт-художник по
преимуществу, Пушкин прямо дает нам совершенные образцы красоты, не
тревожась общим вопросом: что такое поэтическая красота, как она относится к
жизни, какое ее место и значение во вселенной? Не то чтобы поэт вовсе не
думал и не говорил о своем деле. Но это были случайные, преходящие мысли по
поводу поэзии, а не окончательный отчет сознания об ее сущности и значении.
Несмотря на свой - правда, поверхностный - байронизм, Пушкин никогда не
сомневался в правах красоты и поэтического мировоззрения, а потому и не
давал себе ясного отчета об этих правах. Он и не брал совсем этого вопроса в
его общности и глубине. Лишь мимоходом указывал он на различные внешние
признаки словесного творчества.
Поэтическое вдохновение, по свидетельству Пушкина, есть нечто особенное
или исключительное, не сливающееся с повседневною жизнью. Драгоценное
показание великого поэта о процессе творчества, важный факт психологического
опыта имеем мы в известных стихах: "Пока не требует поэта - К священной
жертве Аполлон,- В заботах суетного света - Он малодушно погружен..." - "Но
лишь божественный глагол - До слуха чуткого коснется,- Душа
123
поэта встрепенется,- Как пробудившийся орел"... {4} Но, принимая это
"показание эксперта" во всей его силе и значении, мы не можем, однако,
сказать, чтобы здесь выражалась самая сущность поэзии. Не выражается она и в
тех стихах, где поэт отвергает ложное в деле поэзии требование практической
пользы: "Не для житейского волненья,- Не для корысти, не для битв,- Мы
рождены для вдохновенья,- Для звуков сладких и молитв"... Все признаки
верные, но слишком широкие и внешние: _вдохновение_ бывает разное, и не одна
поэзия есть плод вдохновения; _сладкие звуки_ свойственны музыке еще более,
чем поэзии; не всякая _молитва_ поэтична, и не всякая поэзия имеет
молитвенный характер. Ни каждый из этих признаков в отдельности, ни все они
вместе не определяют существа поэзии. Сам Пушкин не принимал своих указаний
в слишком строгом смысле и не боялся им противоречить, когда, например, в
"Памятнике" он объясняет общественную пользу своей поэзии: "Что чувства
добрые он лирой пробуждал,- Что в сей жестокий век я прославлял свободу - И
милость к падшим призывал"... {5} И это прекрасно, но опять-таки не в этом
собственный смысл поэзии. Для понимания этого смысла лучше нам обращаться к
тому, что Пушкин _создал_ в поэзии, чем к тому, что он о ней говорил,- слова
его могут иногда вводить в заблуждение, например: "Тьмы низких истин мне
дороже - Нас возвышающий обман"...{6} Из этих слов, сказанных по поводу
поэтического вымысла, выдававшегося за историческое событие, можно бы,
пожалуй, заключить, что поэзия была в глазах Пушкина _обманом_, хотя
возвышающим и дорогим; что он допускал возможность для истины быть _низкою_,
и что он предпочитал обман истине. Но было бы несправедливо искать точных
мыслей и определений в случайных заметках поэта, который сам не относился
серьезно к своим рефлексиям и не смешивал их с "божественным глаголом". В
одном стихотворении он высказывает скептическую мысль, что жизнь есть "дар
напрасный, дар случайный", неведомо кем и зачем данный человеку; но когда
известный архипастырь основательно опроверг эту мысль - тоже в стихах,-
Пушкин спешит с раскаянием от нее отказаться и сочиняет другое
стихотворение, где признает первое только за "изнеженные звуки безумства,
лени и страстей" {7}. Ясно, что по крайней мере одно из этих двух
противоречащих друг другу произведений, а вернее - оба созданы поэтом _не_
по требованию Аполлона и не у его жертвенника.
Все это не важно, когда дело идет о Пушкине. Он потому
124
и есть несравненный представитель органического творчества среди наших
поэтов, что все субъективные грехи его мысли оказались бессильными разложить
живую цельность его поэзии. Все это - только посторонняя примесь, которую
ничего не стоит отделить от настоящего поэтического дела. Когда высший голос
требовал его к священной жертве, он вместе с "заботами суетного дня" бросал
и всякую рефлексию. Она не была составною частью его поэтической
организации, а скорее ее можно сравнить с теми башмаками, в которых
правоверные гуляют по улицам, но оставляют их у входа в храм.
Древние греки и римляне, как известно, раскрашивали свои статуи. Это
было довольно безвкусно и во всяком случае излишне, но не изменяло
совершенства скульптурной формы; такова же рефлексия - байроническая и
иная,- которая, к сожалению, местами окрашивает эту поэзию: наложенная
рассудком, эта примесь чужда творческому гению и с годами спадает ветхой
чешуей, сохраняя только биографическое и историческое значение. Между тем
были и еще встречаются люди, которые из-за этой посторонней примеси
кощунственно объявляют саму поэзию Пушкина плоскою и бессодержательною,
тогда как другие, напротив, не ограничиваясь справедливым благоговением
перед этою поэзией и восхищаясь всякою фразой поэта, признают его за
великого мыслителя, каким он никогда не был и по натуре своей быть не мог.
На самом деле его рефлексия, это - пыль на чудесном алмазе; она не уменьшает
его цены, но все-таки лучше стереть ее, а не восхищаться ею.
Совсем иное значение имеет рефлексия у поэтов второй группы - с
Баратынским и Лермонтовым во главе. Здесь рефлексия проникает в самое
творчество и как постоянный, пребывающий и преодолевающий элемент в сознании
поэта разлагает цельность его воззрения и подрывает его художественную
деятельность. Критическое, отрицательное отношение к собственной жизни и к
окружающей среде - отношение более или менее справедливое при данных
условиях личных и общественных - обманчиво возводится здесь на степень
безусловного принципа и становится господствующим настроением самой поэзии.
От бессодержательности _своей_ жизни, заключая к жизни _вообще_, эти поэты
находят, что у нее нет смысла и цели; но в таком случае и поэзия, как высший
цвет жизни, есть бессмысленный обман, и в конце всего остается только
"пустая и глупая шутка" {8}. То, что у Пушкина было выражением мимолетного
настроения, от которого он сам был готов сейчас же отказаться, то у Лер-
125
монтова принимает вид окончательного убеждения. Его стихотворение: "И скучно
и грустно", если смотреть со стороны, конечно, есть только слабое повторение
Пушкинской "бутады", но сам Лермонтов придавал содержанию этих
посредственных стихов трагическую важность и наверное не отказался бы от них
при вмешательстве особ духовного звания.
Если бы отрицательная точка зрения, на которую стали эти поэты
разочарования, была окончательным выводом правильного мышления, тогда
действительно пришлось бы отказаться от поэзии, как от обмана. На самом деле
и Баратынский, и Лермонтов, при весьма значительном, хотя и подорванном
рефлексией поэтическом таланте, были не столько мыслителями, сколько
резонерами на почве субъективных впечатлений. Но заключение от собственной
зубной боли к негодности всего мироздания не оправдывается логикой. Из двух
названных поэтов у Баратынского, как ума более развитого и зрелого,
разочарование имеет хотя некоторую видимость объективных оснований. Подобно
большинству образованных людей нашего века, Баратынский принял
материалистические обобщения некоторых научных данных за непреложную истину
и, видя противоречие этой "истины" с поэтическим и религиозным воззрением на
мир и жизнь, решил, что это воззрение есть иллюзия. Таков, хотя ошибочный,
но заслуживающий уважения мотив его тоски - не единственный, но лучший.
Лермонтов в свою короткую жизнь не успел додуматься ни до чего подобного, и
все его разочарование происходило исключительно из неприятных впечатлений от
окружающей действительности, т. е. от светского общества в Петербурге, в
Москве и в Пятигорске.
Несмотря на такую свою неосновательность, разочарованная поэзия явилась
недаром. Субъективная неудовлетворенность имеет огромное значение, как
первый толчок к работе сознания и мышления. Кто доволен, тот не идет дальше;
отрицательный момент необходим, ненормальна и бессмысленна только остановка
на нем, т. е. _удовлетворение своею неудовлетворенностью_,- к чему так
склонны многие скептики и пессимисты.
Будущность русской поэзии зависела от того, хватит ли у наших поэтов
силы мысли, чтобы идти дальше субъективного отрицания. Дорога назад была
заказана. Раз мысль возбудилась, вопросы возникли, нельзя уже было просто
вернуться к прежней художественной непосредственности, к органическому
творчеству Пушкина. Тютчев сказал про него: "Тебя, как первую любовь, России
сердце не забу-
126
дет" {9}. Именно так: нельзя забыть, но и нельзя повторить!
Невозможно сознанию отказаться от рефлексии, раз она явилась,- нужно
только довести ее до конца. Противоречия, возбужденные мыслью, должны быть
разрешены ею же; и жизненность русской поэзии доказана тем, что она не
остановилась на разочарованности Баратынского и Лермонтова, что после них
явились поэты положительной мысли, сознательно понимавшие значение красоты в
мире, примирявшие ум с творчеством и оправдывавшие поэзию как выражение
истины. Глубокого и своеобразного представителя этого третьего рода,-
который можно назвать _поэзией гармонической мысли_,- мы находим у Тютчева;
сюда же, несомненно, принадлежит по основе своего миропонимания и Алексей
Толстой, присоединяющий к этой общей умственной основе, как свою
отличительную особенность, элемент _деятельной воли_ и _борьбы_, _почти
отсутствующий в поэтических произведениях Тютчева_. Этот _боевой_ элемент в
поэзии Толстого действует до некоторой степени в ущерб силе и чистоте
творчества, но зато делает его более разнообразным, ярким и доступным.
III
Наш поэт называет себя "певцом, _державшим стяг_ во имя красоты" {10}.
Он был не только мирным ее жрецом, но и воинственным рыцарем. Не
ограничиваясь спокойным отражением того, что являлось из "страны лучей", его
творчество определялось еще движениями воли и сердца как реакция враждебным
явлениям:
Воспрянул я, и, негодуя,
Стихи текут. Так в бурный день
Прорезав тучи, луч заката
Сугубит блеск своих огней.
И так река, скалами сжата,
Бежит сердитей и звучней {11}.
Приняв сознательною верою высший смысл жизни, ощутительное выражение
которого есть красота, поэт возмущался всем, что отрицало или оскорбляло
этот смысл, и смело шел за него _против течения_:
Правда все та же! Средь мрака ненастного
Верьте чудесной звезде вдохновения,
Дружно гребите во имя прекрасного
Против течения!
..................................................
127
Други, гребите! Напрасно хулители
Мнят оскорбить нас своею гордынею.
На берег вскоре мы, волн победители,
Выйдем торжественно с нашей святынею,
Верх над конечным возьмет бесконечное,
Верою в наше святое значение
Мы же возбудим течение встречное
Против течения! {12}
Свой идеал поэта Толстой олицетворял в историческом образе Иоанна
Дамаскина, которому посвящено его первое значительное произведение.
Созданный для жизни духа, Иоанн не выносит мирской суеты, но его духовная
потребность влечет его не к созерцанию только, а и к борьбе:
И раздавался уж не раз
Его красноречивый глас
Противу ереси безумной,
Что на искусство поднялась
Грозой неистовой и шумной.
Упорно с ней боролся он,
И от Дамаска до Царьграда
Был, как боец за честь икон
И как художества ограда,
Давно известен и почтен {12}.
На первый взгляд может показаться, что Толстой впадает в анахронизм,
приписывая Иоанну Дамаскину и его современникам заботы об интересах
художества. Но, ставши на точку зрения нашего поэта, мы увидим, что он
обнаружил здесь очень верное и глубокое понимание дела. Ведь и собственный
его интерес к искусству не был отвлеченно-техническим: и он видел в нем
более, чем изящную и приятную внешность. Красота была для него дорога и
священна как сияние вечной истины и любви:
Когда Глагола творческая сила
Толпы миров воззвала из ночи,
Любовь их все как солнце озарила,
И лишь на землю к нам ее светила
Нисходят порознь редкие лучи.
И, порознь их отыскивая жадно,
Мы ловим отблеск вечной красоты:
Нам вестью лес о ней звучит отрадной,
О ней поток гремит струею хладной
И говорят, качался, цветы {14}.
Вопрос о значении красоты сводится к вопросу: возможно ли полное,
окончательное выражение высшего совершенства или реальное, ощутительное
воплощение абсолютного в определенных формах? Но это есть тот самый вопрос,
128
которым занимались и на которые отрицательно отвечали иконоборцы. Они
говорили, что ощутительное выражение абсолютного _невозможно_, настаивали на
том, что _божество неописуемо_, и на этом основании отвергали иконы. Здесь,
несомненно, отрицался, хотя и бессознательно, самый принцип красоты и
истинное значение художества. На той же точке зрения стоят те, которые
считают все эстетическое областью вымысла и праздной забавы. Таким образом,
Толстой не ошибся: то, за что он боролся против господствовавшего в его
время течения, было, в сущности, то самое, за что Иоанн Дамаскин и его
сторонники стояли против иконоборчества {15}.
IV
Истинный источник поэзии, как и всякого художества,- не во внешних
явлениях и также не в субъективном уме художника, а в самобытном мире вечных
идей или первообразов:
Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель!
Вечно носились они над землею, незримые оку.
......................................................................
О, окружи себя мраком, поэт, окружися молчаньем,
Будь одинок и слеп, как Гомер, и глух, как Бетховен,
Слух же душевный сильней напрягай и душевное зренье,
И как над пламенем грамоты тайной бесцветные строки
Вдруг выступают, так выступят вдруг пред тобою картины,
Выйдут из мрака все ярче цвета, осязательной формы,
Стройные слов сочетания в ясном сплетутся значенье,-
Ты ж в этот миг и внимай, и гляди, притаивши дыханье,
И, созидая потом, мимолетное помни виденье! {16}
Красота в явлениях внешнего мира есть только отражение той самобытной и
вечной красоты:
И все сокровища природы,
Степей безбережный простор,
Туманный очерк дальних гор,
И моря пенистые воды,
Земля, и солнце, и луна,
И всех созвездий хороводы,
И синей тверди глубина,-
То все одно лишь отраженье,
Лишь тень таинственных красот,
Которых вечное виденье
В душе избранника живет {17}.
Такой избранник может и должен быть слеп для внешнего мира, чтобы тем
полнее отдаваться владеющему им духу.
129
Истинный художник не волен над своим творчеством. Причастный божеству, он
одинок в толпе и окружен в безлюдье и, как божество, дает всем от избытка
внутренней жизни, не ожидая взаимности. Такова идея превосходной по
содержанию и только местами несколько растянутой баллады "Слепой".
Князь с дружиной, охотясь в лесу, останавливается для полуденного
отдыха и велит позвать из соседней деревни убогого слепого певца. Когда тот
приходит, охотники уже отдохнули и уехали; не замечая их отсутствия, слепой
вдохновляется и поет до вечера, а когда узнает, что пел один, то нисколько
этим не смущается:
Воистину, если б очей моих ночь
Безлюдья от них и не скрыла,
Я песни б не мог и тогда перемочь,
Не мог от себя отогнать бы я прочь,
Что душу мою охватило.
Пусть по следу псы, заливаясь, бегут,
Пусть ловлею князь у доволен;
Убогому петь не тяжелый был труд,
А песня ему не в хвалу и не в суд,
_Зане он над нею не волен_.
............................
Охваченный ею не может молчать,
Он раб ему чуждого духа,
Вожглась ему в грудь вдохновенья печать,
Неволей иль волей - он должен вещать,
Что слышит подвластное ухо.
Не ведает горный источник, когда
Потоком он в степи стремится,
И бьет и кипит его, пенясь, вода,-
Придут ли к нему пастухи и стада
Струями его освежиться?..{18}
V
Вдохновенный художник, воплощая свои созерцания в чувственных формах,
есть связующее звено или посредник между миром вечных идей или первообразов
и миром вещественных явлений. Художественное творчество, в котором
упраздняется противоречие между идеальным и чувственным, между духом и
вещью, есть земное подобие творчества божественного, в котором снимаются
всякие противоположности, и божество проявляется как начало _совершенного_
единства,- "единства себя и своего другого":
Едино, цельно, неделимо,
Полно созданья своего,
Над ним и в нем, невозмутимо,
130
Царит от века Божество.
Осуществилося в нем ясно,
Чего постичь не мог никто:
Несогласимое согласно,
С грядущим прошлое слито,
Совместно творчество с покоем,
С невозмутимостью любовь,
И возникают вечным строем
Ее созданья вновь и вновь.
Всемирным полная движеньем,
Она светилам кажет путь,
Она нисходит вдохновеньем
В певца восторженную грудь;
Цветами рдея полевыми,
Звуча в паденье светлых вод,
Она законами живыми
Во всем, что движется, живет.
Всегда различна от вселенной,
Но вечно с ней съединена,
Она для сердца несомненна,
Она для разума темна {19}.
"Разумом" называется здесь односторонне-аналитический рассудок.
Настоящий, умозрительный разум не находится в противоречии с сердцем. С
твердостью мысли, которая сделала бы честь любому метафизику и богослову,
наш поэт проводит идею всеединого Божества между Сциллою и Харибдою
пантеизма и дуализма {20}.
Бог один есть свет без тени,
Нераздельно в нем слита
Совокупность всех явлений,
Всех сияний полнота;
Но струящаясь от Бога
Сила борется со тьмой;
В нем могущества покой,
Вкруг него времен тревога.
Здесь устранена пантеистическая мысль о безразличии всего в Боге; но
откуда же эта тьма и эта тревога, вызывающие силу Божью к действию и к
борьбе?
Мирозданием раздвинут,
Хаос мстительный не спит:
Искажен и опрокинут,
Божий образ в нем дрожит;
И, всегда обманов полный,
На Господню благодать
Мутно плещущие волны
Он старается поднять.
Такая двойственность, несомненно, есть основной факт мировой жизни; но
этим только возбуждается новый вопрос: каким образом действительность злого
начала может быть
131
согласована с всеединством Божества? И тут мы находим у нашего поэта
удовлетворительное решение - насколько оно возможно в пределах поэтической
формы:
_И усильям, духа злого
Вседержитель волю дал_,
И свершается все снова
Спор враждующих начал.
В битве смерти и рожденья
Основало Божество
Нескончаемость творенья,
Мирозданья продолженье,
_Вечной жизни торжество_.
Торжество вечной жизни над смертью и свобода зла как условие еще
большего блага - этим устраняется противоречие двух начал и оправдывается
всеединство Божие.
VI
Торжество вечной жизни - вот окончательный смысл вселенной. Содержание
этой жизни есть внутреннее единство всего, или любовь, ее форма - красота,
ее условие - свобода.
Овладев сердцем поэта, любовь открылась ему как сущность всего
существующего.
Меня, во мраке и пыли
Досель влачившего оковы,
Любови крылья вознесли
В отчизну пламени и слова;
И просветлел мой темный взор,
И стал мне виден мир незримый.
И слышит ухо с этих пор,
Что для других неуловимо,
И с горней выси я сошел,
Проникнут весь ее лучами,
И на волнующийся дол
Взираю новыми очами.
И слышу я, как разговор
Везде немолчный раздается,
Как сердце каменное гор
С любовью в темных недрах бьется,
С любовью в тверди голубой
Клубятся медленные тучи,
И под древесною корой,
Весною свежей и пахучей,
С любовью в листья сок живой
Струей подъемлется певучей.
И вещим сердцем понял я,
Что все, рожденное от Слова,
Лучи любви кругом лия,
К нему вернуться жаждет снова.
132
И жизни каждая струя,
Любви покорная закону,
Стремится силой бытия
Неудержимо к Божью лону.
И всюду звук, и всюду свет,
И всем мирам одно начало,
И ничего в природе нет,
Что бы любовью не дышало {21}.
Но эта стихийная любовь, которою дышит все в природе, есть только
стремление, только тяготение к вечному царству любви и красоты.
Действительно и окончательно приобщиться к этому царству может только
человеческая личность, так как совершенное соединение может быть только при
сознательности и свободе. Для того-то и злому началу "Вседержитель волю
дал", чтобы чрез борьбу с ним человек мог _свободно_ достигнуть
совершенства.
Без свободы и ясного сознания возможны многие блага для человечества -
возможна общая сытость, безопасность, всякие материальные наслаждения,- но
все это блага низшего разряда, доступные и прочим животным, и
довольствоваться ими недостойно человека. Истинно _человеческое_ добро
возможно, только когда человек приходит к нему _сам_, своею волею и
сознанием принимает его. Сообщить человеку извне готовую истину, помимо его
собственного мышления и опыта,- значило бы отнять внутреннее достоинство и у
истины, и у человека. Если бы можно одарить людей как высшим благом -
готовым, извне обеспеченным благополучием, без их трудов и усилий, то этим
бы только обнаружилось, что между счастливым человеком и сытым животным нет
существенного различия. Но на самом деле оно есть. "Не влезешь силой в
совесть никому, и никого не вгонишь в рай дубиной",- ибо совесть, и рай по
принуждению для всякого человека, достойного этого имени, ничем не отличался
"ЛИТ" сентябрь, 2001 по изданию: В.С. Соловьев. Литературная критика.
М., "Современник", 1990. Комментарии доктора ист. наук Н.И. Цимбаева.
Сохранено деление на страницы, номер страницы издания проставлен в конце
каждой страницы. Курсив в книге заменен на выделение двумя
_подчеркиваниями_. Ссылки на комментарии заключены в {фигурные скобки}
OCR: Виктор Папков
---------------------------------------------------------------
Алексей Толстой, как и Ф. И. Тютчев, принадлежит к числу
поэтов-мыслителей; но в отличие от Тютчева - поэта исключительно
_созерцательной_ мысли,- гр. А. К. Толстой был поэтом мысли _воинствующей_ -
поэтом-борцом. Конечно, _не_ в смысле внешней практической борьбы. Всякий
истинный поэт невольно повинуется запрету, выраженному Пушкиным: "не для
житейского волненья, не для корысти, не для. битв" {1}... Но, оставляя в
стороне житейские и корыстные битвы, поэт, "рожденный для вдохновенья",
может вдохновляться и на борьбу - достойную поэтического вдохновения. Наш
поэт боролся оружием свободного слова за право красоты, которая есть
ощутительная форма истины, и за жизненные права человеческой личности.
Сам поэт понимал свое призвание как борьбу:
Господь, меня готовя _к бою_,
_Любовь и гнев_ вложил мне в грудь,
И мне десницею святою
Он указал правдивый путь... {2}
Но именно потому, что путь, указанный поэту, был _правдивый_, и борьба
на этом пути была борьбою за высшую правду, за интересы безусловного и
вечного достоинства; она возвышала поэта не только над житейскими и
корыстными битвами, но и над тою партийною борьбой, которая может быть
бескорыстною, но не может быть правдивою, ибо она заставляет видеть все в
белом цвете на своей стороне - и все в черном на стороне враждебной; а
такого равномерного распределения цветов на самом деле не бывает и не будет
- по крайней мере до Страшного суда.
122
По чувству правды, Толстой не мог отдаться всецело одному из враждующих
станов, не мог быть партийным борцом - он сознательно отвергал такую борьбу:
Двух станов не боец, но только гость случайный,
За правду я бы рад поднять мой добрый меч,
Но спор с обоими - досель мой жребий тайный,
И к клятве ни один не мог меня привлечь;
Союза полного не будет между нами -
Не купленный никем, под чье б ни стал я знамя,
Пристрастной ревности друзей не в силах снесть,
Я знамени врага отстаивал бы честь! {3}
II
Для характеристики и оценки поэта очень важен вопрос об отношении его
собственной сознательной мысли к его делу: как он понимал и за что принимал
поэзию? С этой точки зрения все поэты нашего века (я ограничиваюсь здесь
одними русскими и из них только почившими) распределяются на три
естественные группы. Первая достаточно обозначается одним именем - Пушкина.
Здесь отношение мысли к творчеству - непосредственное, органическое,- в
процессе творчества сознание не отделяется от самого дела,- нет никакого
раздвоения в поэтической деятельности. Как чистый поэт, поэт-художник по
преимуществу, Пушкин прямо дает нам совершенные образцы красоты, не
тревожась общим вопросом: что такое поэтическая красота, как она относится к
жизни, какое ее место и значение во вселенной? Не то чтобы поэт вовсе не
думал и не говорил о своем деле. Но это были случайные, преходящие мысли по
поводу поэзии, а не окончательный отчет сознания об ее сущности и значении.
Несмотря на свой - правда, поверхностный - байронизм, Пушкин никогда не
сомневался в правах красоты и поэтического мировоззрения, а потому и не
давал себе ясного отчета об этих правах. Он и не брал совсем этого вопроса в
его общности и глубине. Лишь мимоходом указывал он на различные внешние
признаки словесного творчества.
Поэтическое вдохновение, по свидетельству Пушкина, есть нечто особенное
или исключительное, не сливающееся с повседневною жизнью. Драгоценное
показание великого поэта о процессе творчества, важный факт психологического
опыта имеем мы в известных стихах: "Пока не требует поэта - К священной
жертве Аполлон,- В заботах суетного света - Он малодушно погружен..." - "Но
лишь божественный глагол - До слуха чуткого коснется,- Душа
123
поэта встрепенется,- Как пробудившийся орел"... {4} Но, принимая это
"показание эксперта" во всей его силе и значении, мы не можем, однако,
сказать, чтобы здесь выражалась самая сущность поэзии. Не выражается она и в
тех стихах, где поэт отвергает ложное в деле поэзии требование практической
пользы: "Не для житейского волненья,- Не для корысти, не для битв,- Мы
рождены для вдохновенья,- Для звуков сладких и молитв"... Все признаки
верные, но слишком широкие и внешние: _вдохновение_ бывает разное, и не одна
поэзия есть плод вдохновения; _сладкие звуки_ свойственны музыке еще более,
чем поэзии; не всякая _молитва_ поэтична, и не всякая поэзия имеет
молитвенный характер. Ни каждый из этих признаков в отдельности, ни все они
вместе не определяют существа поэзии. Сам Пушкин не принимал своих указаний
в слишком строгом смысле и не боялся им противоречить, когда, например, в
"Памятнике" он объясняет общественную пользу своей поэзии: "Что чувства
добрые он лирой пробуждал,- Что в сей жестокий век я прославлял свободу - И
милость к падшим призывал"... {5} И это прекрасно, но опять-таки не в этом
собственный смысл поэзии. Для понимания этого смысла лучше нам обращаться к
тому, что Пушкин _создал_ в поэзии, чем к тому, что он о ней говорил,- слова
его могут иногда вводить в заблуждение, например: "Тьмы низких истин мне
дороже - Нас возвышающий обман"...{6} Из этих слов, сказанных по поводу
поэтического вымысла, выдававшегося за историческое событие, можно бы,
пожалуй, заключить, что поэзия была в глазах Пушкина _обманом_, хотя
возвышающим и дорогим; что он допускал возможность для истины быть _низкою_,
и что он предпочитал обман истине. Но было бы несправедливо искать точных
мыслей и определений в случайных заметках поэта, который сам не относился
серьезно к своим рефлексиям и не смешивал их с "божественным глаголом". В
одном стихотворении он высказывает скептическую мысль, что жизнь есть "дар
напрасный, дар случайный", неведомо кем и зачем данный человеку; но когда
известный архипастырь основательно опроверг эту мысль - тоже в стихах,-
Пушкин спешит с раскаянием от нее отказаться и сочиняет другое
стихотворение, где признает первое только за "изнеженные звуки безумства,
лени и страстей" {7}. Ясно, что по крайней мере одно из этих двух
противоречащих друг другу произведений, а вернее - оба созданы поэтом _не_
по требованию Аполлона и не у его жертвенника.
Все это не важно, когда дело идет о Пушкине. Он потому
124
и есть несравненный представитель органического творчества среди наших
поэтов, что все субъективные грехи его мысли оказались бессильными разложить
живую цельность его поэзии. Все это - только посторонняя примесь, которую
ничего не стоит отделить от настоящего поэтического дела. Когда высший голос
требовал его к священной жертве, он вместе с "заботами суетного дня" бросал
и всякую рефлексию. Она не была составною частью его поэтической
организации, а скорее ее можно сравнить с теми башмаками, в которых
правоверные гуляют по улицам, но оставляют их у входа в храм.
Древние греки и римляне, как известно, раскрашивали свои статуи. Это
было довольно безвкусно и во всяком случае излишне, но не изменяло
совершенства скульптурной формы; такова же рефлексия - байроническая и
иная,- которая, к сожалению, местами окрашивает эту поэзию: наложенная
рассудком, эта примесь чужда творческому гению и с годами спадает ветхой
чешуей, сохраняя только биографическое и историческое значение. Между тем
были и еще встречаются люди, которые из-за этой посторонней примеси
кощунственно объявляют саму поэзию Пушкина плоскою и бессодержательною,
тогда как другие, напротив, не ограничиваясь справедливым благоговением
перед этою поэзией и восхищаясь всякою фразой поэта, признают его за
великого мыслителя, каким он никогда не был и по натуре своей быть не мог.
На самом деле его рефлексия, это - пыль на чудесном алмазе; она не уменьшает
его цены, но все-таки лучше стереть ее, а не восхищаться ею.
Совсем иное значение имеет рефлексия у поэтов второй группы - с
Баратынским и Лермонтовым во главе. Здесь рефлексия проникает в самое
творчество и как постоянный, пребывающий и преодолевающий элемент в сознании
поэта разлагает цельность его воззрения и подрывает его художественную
деятельность. Критическое, отрицательное отношение к собственной жизни и к
окружающей среде - отношение более или менее справедливое при данных
условиях личных и общественных - обманчиво возводится здесь на степень
безусловного принципа и становится господствующим настроением самой поэзии.
От бессодержательности _своей_ жизни, заключая к жизни _вообще_, эти поэты
находят, что у нее нет смысла и цели; но в таком случае и поэзия, как высший
цвет жизни, есть бессмысленный обман, и в конце всего остается только
"пустая и глупая шутка" {8}. То, что у Пушкина было выражением мимолетного
настроения, от которого он сам был готов сейчас же отказаться, то у Лер-
125
монтова принимает вид окончательного убеждения. Его стихотворение: "И скучно
и грустно", если смотреть со стороны, конечно, есть только слабое повторение
Пушкинской "бутады", но сам Лермонтов придавал содержанию этих
посредственных стихов трагическую важность и наверное не отказался бы от них
при вмешательстве особ духовного звания.
Если бы отрицательная точка зрения, на которую стали эти поэты
разочарования, была окончательным выводом правильного мышления, тогда
действительно пришлось бы отказаться от поэзии, как от обмана. На самом деле
и Баратынский, и Лермонтов, при весьма значительном, хотя и подорванном
рефлексией поэтическом таланте, были не столько мыслителями, сколько
резонерами на почве субъективных впечатлений. Но заключение от собственной
зубной боли к негодности всего мироздания не оправдывается логикой. Из двух
названных поэтов у Баратынского, как ума более развитого и зрелого,
разочарование имеет хотя некоторую видимость объективных оснований. Подобно
большинству образованных людей нашего века, Баратынский принял
материалистические обобщения некоторых научных данных за непреложную истину
и, видя противоречие этой "истины" с поэтическим и религиозным воззрением на
мир и жизнь, решил, что это воззрение есть иллюзия. Таков, хотя ошибочный,
но заслуживающий уважения мотив его тоски - не единственный, но лучший.
Лермонтов в свою короткую жизнь не успел додуматься ни до чего подобного, и
все его разочарование происходило исключительно из неприятных впечатлений от
окружающей действительности, т. е. от светского общества в Петербурге, в
Москве и в Пятигорске.
Несмотря на такую свою неосновательность, разочарованная поэзия явилась
недаром. Субъективная неудовлетворенность имеет огромное значение, как
первый толчок к работе сознания и мышления. Кто доволен, тот не идет дальше;
отрицательный момент необходим, ненормальна и бессмысленна только остановка
на нем, т. е. _удовлетворение своею неудовлетворенностью_,- к чему так
склонны многие скептики и пессимисты.
Будущность русской поэзии зависела от того, хватит ли у наших поэтов
силы мысли, чтобы идти дальше субъективного отрицания. Дорога назад была
заказана. Раз мысль возбудилась, вопросы возникли, нельзя уже было просто
вернуться к прежней художественной непосредственности, к органическому
творчеству Пушкина. Тютчев сказал про него: "Тебя, как первую любовь, России
сердце не забу-
126
дет" {9}. Именно так: нельзя забыть, но и нельзя повторить!
Невозможно сознанию отказаться от рефлексии, раз она явилась,- нужно
только довести ее до конца. Противоречия, возбужденные мыслью, должны быть
разрешены ею же; и жизненность русской поэзии доказана тем, что она не
остановилась на разочарованности Баратынского и Лермонтова, что после них
явились поэты положительной мысли, сознательно понимавшие значение красоты в
мире, примирявшие ум с творчеством и оправдывавшие поэзию как выражение
истины. Глубокого и своеобразного представителя этого третьего рода,-
который можно назвать _поэзией гармонической мысли_,- мы находим у Тютчева;
сюда же, несомненно, принадлежит по основе своего миропонимания и Алексей
Толстой, присоединяющий к этой общей умственной основе, как свою
отличительную особенность, элемент _деятельной воли_ и _борьбы_, _почти
отсутствующий в поэтических произведениях Тютчева_. Этот _боевой_ элемент в
поэзии Толстого действует до некоторой степени в ущерб силе и чистоте
творчества, но зато делает его более разнообразным, ярким и доступным.
III
Наш поэт называет себя "певцом, _державшим стяг_ во имя красоты" {10}.
Он был не только мирным ее жрецом, но и воинственным рыцарем. Не
ограничиваясь спокойным отражением того, что являлось из "страны лучей", его
творчество определялось еще движениями воли и сердца как реакция враждебным
явлениям:
Воспрянул я, и, негодуя,
Стихи текут. Так в бурный день
Прорезав тучи, луч заката
Сугубит блеск своих огней.
И так река, скалами сжата,
Бежит сердитей и звучней {11}.
Приняв сознательною верою высший смысл жизни, ощутительное выражение
которого есть красота, поэт возмущался всем, что отрицало или оскорбляло
этот смысл, и смело шел за него _против течения_:
Правда все та же! Средь мрака ненастного
Верьте чудесной звезде вдохновения,
Дружно гребите во имя прекрасного
Против течения!
..................................................
127
Други, гребите! Напрасно хулители
Мнят оскорбить нас своею гордынею.
На берег вскоре мы, волн победители,
Выйдем торжественно с нашей святынею,
Верх над конечным возьмет бесконечное,
Верою в наше святое значение
Мы же возбудим течение встречное
Против течения! {12}
Свой идеал поэта Толстой олицетворял в историческом образе Иоанна
Дамаскина, которому посвящено его первое значительное произведение.
Созданный для жизни духа, Иоанн не выносит мирской суеты, но его духовная
потребность влечет его не к созерцанию только, а и к борьбе:
И раздавался уж не раз
Его красноречивый глас
Противу ереси безумной,
Что на искусство поднялась
Грозой неистовой и шумной.
Упорно с ней боролся он,
И от Дамаска до Царьграда
Был, как боец за честь икон
И как художества ограда,
Давно известен и почтен {12}.
На первый взгляд может показаться, что Толстой впадает в анахронизм,
приписывая Иоанну Дамаскину и его современникам заботы об интересах
художества. Но, ставши на точку зрения нашего поэта, мы увидим, что он
обнаружил здесь очень верное и глубокое понимание дела. Ведь и собственный
его интерес к искусству не был отвлеченно-техническим: и он видел в нем
более, чем изящную и приятную внешность. Красота была для него дорога и
священна как сияние вечной истины и любви:
Когда Глагола творческая сила
Толпы миров воззвала из ночи,
Любовь их все как солнце озарила,
И лишь на землю к нам ее светила
Нисходят порознь редкие лучи.
И, порознь их отыскивая жадно,
Мы ловим отблеск вечной красоты:
Нам вестью лес о ней звучит отрадной,
О ней поток гремит струею хладной
И говорят, качался, цветы {14}.
Вопрос о значении красоты сводится к вопросу: возможно ли полное,
окончательное выражение высшего совершенства или реальное, ощутительное
воплощение абсолютного в определенных формах? Но это есть тот самый вопрос,
128
которым занимались и на которые отрицательно отвечали иконоборцы. Они
говорили, что ощутительное выражение абсолютного _невозможно_, настаивали на
том, что _божество неописуемо_, и на этом основании отвергали иконы. Здесь,
несомненно, отрицался, хотя и бессознательно, самый принцип красоты и
истинное значение художества. На той же точке зрения стоят те, которые
считают все эстетическое областью вымысла и праздной забавы. Таким образом,
Толстой не ошибся: то, за что он боролся против господствовавшего в его
время течения, было, в сущности, то самое, за что Иоанн Дамаскин и его
сторонники стояли против иконоборчества {15}.
IV
Истинный источник поэзии, как и всякого художества,- не во внешних
явлениях и также не в субъективном уме художника, а в самобытном мире вечных
идей или первообразов:
Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель!
Вечно носились они над землею, незримые оку.
......................................................................
О, окружи себя мраком, поэт, окружися молчаньем,
Будь одинок и слеп, как Гомер, и глух, как Бетховен,
Слух же душевный сильней напрягай и душевное зренье,
И как над пламенем грамоты тайной бесцветные строки
Вдруг выступают, так выступят вдруг пред тобою картины,
Выйдут из мрака все ярче цвета, осязательной формы,
Стройные слов сочетания в ясном сплетутся значенье,-
Ты ж в этот миг и внимай, и гляди, притаивши дыханье,
И, созидая потом, мимолетное помни виденье! {16}
Красота в явлениях внешнего мира есть только отражение той самобытной и
вечной красоты:
И все сокровища природы,
Степей безбережный простор,
Туманный очерк дальних гор,
И моря пенистые воды,
Земля, и солнце, и луна,
И всех созвездий хороводы,
И синей тверди глубина,-
То все одно лишь отраженье,
Лишь тень таинственных красот,
Которых вечное виденье
В душе избранника живет {17}.
Такой избранник может и должен быть слеп для внешнего мира, чтобы тем
полнее отдаваться владеющему им духу.
129
Истинный художник не волен над своим творчеством. Причастный божеству, он
одинок в толпе и окружен в безлюдье и, как божество, дает всем от избытка
внутренней жизни, не ожидая взаимности. Такова идея превосходной по
содержанию и только местами несколько растянутой баллады "Слепой".
Князь с дружиной, охотясь в лесу, останавливается для полуденного
отдыха и велит позвать из соседней деревни убогого слепого певца. Когда тот
приходит, охотники уже отдохнули и уехали; не замечая их отсутствия, слепой
вдохновляется и поет до вечера, а когда узнает, что пел один, то нисколько
этим не смущается:
Воистину, если б очей моих ночь
Безлюдья от них и не скрыла,
Я песни б не мог и тогда перемочь,
Не мог от себя отогнать бы я прочь,
Что душу мою охватило.
Пусть по следу псы, заливаясь, бегут,
Пусть ловлею князь у доволен;
Убогому петь не тяжелый был труд,
А песня ему не в хвалу и не в суд,
_Зане он над нею не волен_.
............................
Охваченный ею не может молчать,
Он раб ему чуждого духа,
Вожглась ему в грудь вдохновенья печать,
Неволей иль волей - он должен вещать,
Что слышит подвластное ухо.
Не ведает горный источник, когда
Потоком он в степи стремится,
И бьет и кипит его, пенясь, вода,-
Придут ли к нему пастухи и стада
Струями его освежиться?..{18}
V
Вдохновенный художник, воплощая свои созерцания в чувственных формах,
есть связующее звено или посредник между миром вечных идей или первообразов
и миром вещественных явлений. Художественное творчество, в котором
упраздняется противоречие между идеальным и чувственным, между духом и
вещью, есть земное подобие творчества божественного, в котором снимаются
всякие противоположности, и божество проявляется как начало _совершенного_
единства,- "единства себя и своего другого":
Едино, цельно, неделимо,
Полно созданья своего,
Над ним и в нем, невозмутимо,
130
Царит от века Божество.
Осуществилося в нем ясно,
Чего постичь не мог никто:
Несогласимое согласно,
С грядущим прошлое слито,
Совместно творчество с покоем,
С невозмутимостью любовь,
И возникают вечным строем
Ее созданья вновь и вновь.
Всемирным полная движеньем,
Она светилам кажет путь,
Она нисходит вдохновеньем
В певца восторженную грудь;
Цветами рдея полевыми,
Звуча в паденье светлых вод,
Она законами живыми
Во всем, что движется, живет.
Всегда различна от вселенной,
Но вечно с ней съединена,
Она для сердца несомненна,
Она для разума темна {19}.
"Разумом" называется здесь односторонне-аналитический рассудок.
Настоящий, умозрительный разум не находится в противоречии с сердцем. С
твердостью мысли, которая сделала бы честь любому метафизику и богослову,
наш поэт проводит идею всеединого Божества между Сциллою и Харибдою
пантеизма и дуализма {20}.
Бог один есть свет без тени,
Нераздельно в нем слита
Совокупность всех явлений,
Всех сияний полнота;
Но струящаясь от Бога
Сила борется со тьмой;
В нем могущества покой,
Вкруг него времен тревога.
Здесь устранена пантеистическая мысль о безразличии всего в Боге; но
откуда же эта тьма и эта тревога, вызывающие силу Божью к действию и к
борьбе?
Мирозданием раздвинут,
Хаос мстительный не спит:
Искажен и опрокинут,
Божий образ в нем дрожит;
И, всегда обманов полный,
На Господню благодать
Мутно плещущие волны
Он старается поднять.
Такая двойственность, несомненно, есть основной факт мировой жизни; но
этим только возбуждается новый вопрос: каким образом действительность злого
начала может быть
131
согласована с всеединством Божества? И тут мы находим у нашего поэта
удовлетворительное решение - насколько оно возможно в пределах поэтической
формы:
_И усильям, духа злого
Вседержитель волю дал_,
И свершается все снова
Спор враждующих начал.
В битве смерти и рожденья
Основало Божество
Нескончаемость творенья,
Мирозданья продолженье,
_Вечной жизни торжество_.
Торжество вечной жизни над смертью и свобода зла как условие еще
большего блага - этим устраняется противоречие двух начал и оправдывается
всеединство Божие.
VI
Торжество вечной жизни - вот окончательный смысл вселенной. Содержание
этой жизни есть внутреннее единство всего, или любовь, ее форма - красота,
ее условие - свобода.
Овладев сердцем поэта, любовь открылась ему как сущность всего
существующего.
Меня, во мраке и пыли
Досель влачившего оковы,
Любови крылья вознесли
В отчизну пламени и слова;
И просветлел мой темный взор,
И стал мне виден мир незримый.
И слышит ухо с этих пор,
Что для других неуловимо,
И с горней выси я сошел,
Проникнут весь ее лучами,
И на волнующийся дол
Взираю новыми очами.
И слышу я, как разговор
Везде немолчный раздается,
Как сердце каменное гор
С любовью в темных недрах бьется,
С любовью в тверди голубой
Клубятся медленные тучи,
И под древесною корой,
Весною свежей и пахучей,
С любовью в листья сок живой
Струей подъемлется певучей.
И вещим сердцем понял я,
Что все, рожденное от Слова,
Лучи любви кругом лия,
К нему вернуться жаждет снова.
132
И жизни каждая струя,
Любви покорная закону,
Стремится силой бытия
Неудержимо к Божью лону.
И всюду звук, и всюду свет,
И всем мирам одно начало,
И ничего в природе нет,
Что бы любовью не дышало {21}.
Но эта стихийная любовь, которою дышит все в природе, есть только
стремление, только тяготение к вечному царству любви и красоты.
Действительно и окончательно приобщиться к этому царству может только
человеческая личность, так как совершенное соединение может быть только при
сознательности и свободе. Для того-то и злому началу "Вседержитель волю
дал", чтобы чрез борьбу с ним человек мог _свободно_ достигнуть
совершенства.
Без свободы и ясного сознания возможны многие блага для человечества -
возможна общая сытость, безопасность, всякие материальные наслаждения,- но
все это блага низшего разряда, доступные и прочим животным, и
довольствоваться ими недостойно человека. Истинно _человеческое_ добро
возможно, только когда человек приходит к нему _сам_, своею волею и
сознанием принимает его. Сообщить человеку извне готовую истину, помимо его
собственного мышления и опыта,- значило бы отнять внутреннее достоинство и у
истины, и у человека. Если бы можно одарить людей как высшим благом -
готовым, извне обеспеченным благополучием, без их трудов и усилий, то этим
бы только обнаружилось, что между счастливым человеком и сытым животным нет
существенного различия. Но на самом деле оно есть. "Не влезешь силой в
совесть никому, и никого не вгонишь в рай дубиной",- ибо совесть, и рай по
принуждению для всякого человека, достойного этого имени, ничем не отличался