Страница:
Критический очерк.
Полное собр. сочинений Я. П. Полонского, в 5 т., изд. А. Ф. Маркса,
СПб., 1896.
---------------------------------------------------------------
OCR "ЛИТ" сентябрь, 2001 по изданию: В.С. Соловьев. Литературная критика.
М., "Современник", 1990. Комментарии доктора ист. наук Н.И. Цимбаева.
Сохранено деление на страницы, номер страницы издания проставлен в конце
каждой страницы. Курсив в книге заменен на выделение двумя
_подчеркиваниями_. Ссылки на комментарии заключены в {фигурные скобки}
OCR: Виктор Папков
---------------------------------------------------------------
Самый вдохновенный из английских поэтов, Шелли, так говорит о начале
своего творчества:
Есть Существо, есть женственная Тень,
Желанная в видениях печальных.
На утре лет моих первоначальных
Она ко мне являлась каждый день,
И каждый миг среди лесных прогалин,
Среди завороженных диких гор,
Среди воздушных замков и развалин
Она пленяла детский жадный взор.
Меняясь в очертаньях несказанных,
Скользя своей стопой по ткани снов.
Она пришла с далеких берегов,
Из областей загадочно-туманных,
Красавицей нездешних островов,
И в летний день, ликующий и жаркий,
Когда небесный свод огнем блистал,
Она прошла такой чудесно-яркой.
Что я - увы! - ее не увидал.
Но и невидимая в своем собственном образе, она давала себя чувствовать
поэту во всем, что было от нее:
В глубокой тишине уединенья,
Среди благоухания цветов.
Под шум ручьев, под звонкое их пенье,
Сквозь гул неумолкающих лесов,
Она со мною тихо говорила,
И все дышало только ей одной,
Река с своей серебряной волной,
И сонмы туч, и дальние светила,
Влюбленный воздух, теплый ветерок,
И дождевой сверкающий поток,
И пенье летних птиц, и все, что дышит,
Что чувствует, звучит, живет и слышит.
В словах высоких вымыслов и снов,
И в песнях и в пророчествах глубоких,
В наследии умчавшихся веков,
Отшедших дней и близких, и далеких,
В любви к другим, в желаньи светлым быть,
В сказаньях благородного ученья,
Что нам велит навек себя забыть
И познавать блаженный смысл мученья,-
Во всем она сквозила и жила,
В чем правда и гармония была*.
Все истинные поэты так или иначе знали и чувствовали эту "женственную
Тень", но немногие так ясно говорят о ней; из наших яснее всех - Я. П.
Полонский. Это тем более замечательно, что если мы возьмем совокупность его
произведений (хотя бы только стихотворных), то далеко не найдем здесь той
полной гармонии между вдохновением и мыслью и той твердой веры в живую
действительность и превосходство _поэтической_ истины сравнительно с
мертвящею рефлексией,- какими отличаются, например, Гете или Тютчев.
Отзывчивый сын своего века, Полонский был впечатлителен и к тем движениям
новейшей мысли, которые имели антипоэтический характер; во многих его
стихотворениях преобладает рассудочная рефлексия и прозаический реализм. И
однако же, никто, после Шелли, не указал с такою ясностью на
сверхчеловеческий "запредельный" и вместе с тем совершенно действительный и
даже как бы личный источник чистой поэзии:
В дни ребячества я помню
Чудный отроческий бред:
Полюбил я Царь-девицу,
Что на свете краше нет.
На челе сияло солнце,
Месяц прятался в косе,
По косицам рдели звезды,-
Бог сиял в ее красе.
И жила та Царь-девица
Не доступна никому
И ключами золотыми
Замыкалась в терему.
Только ночью выходила
Шелестеть в тени берез:
То ключи свои роняла,
То роняла капли слез.
_____________________ * Цитирую по прекрасному переводу г. К. Бальмонта
(Соч. Шелли, выпуск 4, Москва, 1896).
Только в праздники, когда я
Полусонный брел домой,
Из-за рощи яркий, влажный
Глаз ее следил за мной.
И уж как случилось это,-
Наяву или во сне?!
Раз она весной, в час утра,
Зарумянилась в окне: -
Всколыхнулась занавеска,
Вспыхнул роз махровых куст,
И, закрыв глаза, я встретил
Поцелуй душистых уст.
Но едва-едва успел я
Блеск лица ее поймать,
Ускользая, гостья ко лбу
Мне прижгла свою печать.
С той поры ее печати
Мне ничем уже не смыть,
Вечно юной Царь-девице
Я не в силах изменить...
Жду,- вторичным поцелуем
Заградив мои уста,-
Красота в свой тайный терем
Мне отворит ворота {1}.
Ясно, что поэт здесь искренен, что это его настоящая вера, хотя бы
порою он и колебался в ней. Пусть, уступая на минуту ходячему мнению, он
называет откровение истины - "бредом",- он "не в силах изменить" тому, что
ему открылось в этом бреду. Для его лучшего сознания красота и поэзия не
могла уже быть пустым обманом, он, как и Шелли, знал, что это - существо и
истинная сущность всех существ, и если она и является как тень, то не от
земных предметов. "_Есть_ существо, _есть_ женственная тень...". "Бог сиял в
ее красе..." Так ли говорят поэты, не верящие в поэзию? Для блестящего и
несчастного Лермонтова она была лишь созданием его мечты.
Люблю мечты своей созданье
С глазами полными лазурного огня,
С улыбкой розовой, как молодого дня
За рощей первое сиянье... {2}
Но если поэтическая истина есть только создание мечты, то вся жизнь
есть лишь "пустая и глупая шутка", с которою всего лучше покончить в самом
начале. Счастлив поэт, который не потерял веры в женственную Тень Божества,
не изменил вечно юной Царь-девице: и она ему не изменит и сохранит юность
сердца и в ранние, и в поздние годы.
Много поэтических мыслей, благородных чувств и чудесных образов внушила
не изменившему ей певцу его Царь-девица. Прежде чем отметить и подчеркнуть в
отдельности те стихотворения и части стихотворений, на которых особенно
видна ее печать, укажу на общую им всем черту, отличающую творчество
Полонского сравнительно с другими поэтами, не только уступающими или равными
ему, но и превышающими его силою художественного гения. Впрочем, с точки
зрения строгой эстетической доктрины эта отличительная черта в поэзии
Полонского, может быть, скорее недостаток, чем достоинство,- я этого не
думаю,- во всяком случае несомненно, что эта черта оригинальная и в высшей
степени пленительная. Ее можно выразить так, что в типичных стихотворениях
нашего поэта самый процесс вдохновения, самый _переход_ из обычной
материальной и житейской среды в область поэтической истины _остается
ощутительным_: чувствуется как бы тот удар или толчок, тот взмах крыльев,
который поднимает душу над землею. Этот переход из одной сферы в другую
существует, конечно, для всех поэтов, так как он есть неизбежное условие
истинного творчества; но у других поэтов он далеко не так чувствителен, в их
произведениях дается уже чистый результат вдохновения, а не порыв его,
который остается скрытым, тогда как у Полонского он прямо чувствуется, так
сказать, в самом _звуке_ его стихов.
Вот два примера наудачу. Стихотворение "Памяти Ф. И. Тютчева":
Оттого ль, что в Божьем мире
Красота вечна,
У него в душе витала
Вечная весна,
Освежала зной грозою
И сквозь капли слез
В тучах радугой мелькала -
Отраженьем грез.
Оттого ль, что от бездушья,
Иль от злобы дня,
Ярче в нем сверкали искры
Божьего огня,
С ранних лет и до преклонных
Безотрадных лет
Был к нему неравнодушен
Равнодушный свет.
Оттого ль, что не от света
Он спасенья ждал,
Выше всех земных кумиров
Ставил идеал,-
Песнь его глубокой скорбью
Западала в грудь
И как звездный луч, тянула
В бесконечный путь.
Разве не чувствуется здесь, как тот звездный луч, который тянул
Тютчева, тянет и самого Полонского в тот же бесконечный путь вверх от
бездушья и злобы дня. В последней строфе, которую не привожу, поэт опять
спускается в эту злобу дня и прозу {3}. Внимательный читатель заметит
кое-что прозаическое и в трех приведенных строфах, но в такой мере, которая
не только не мешает их чарующему впечатлению, а, напротив, входит в его
состав: чувствуешь в поэтическом порыве и ту землю, от которой он
оттолкнулся.
То не ветер - вздох Авроры
Всколыхнул морской туман;
Обозначилися горы
И во мгле Данаев стан... {4}
В этом вздохе Авроры разве не слышится вздох поэзии, всколыхнувший
житейский туман в душе поэта? К лучшим стихотворениям Полонского всего более
применимо то удивительное определение или описание поэзии, которое дает
гениальный лирик Фет:
Одним толчком согнать ладью живую
С наглаженных отливами песков,
Одной волной подняться в жизнь иную.
Учуять ветр с цветущих берегов.
Тоскливый сон прервать единым звуком,
Упиться вдруг неведомым, родным,
Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам,
Чужое вмиг почувствовать своим;
Шепнуть о том, пред чем язык немеет,
Усилить бой бестрепетных сердец,-
Вот чем певец лишь избранный владеет!
Вот в чем его и признак и венец! {5}
Этот размах и толчок, сгоняющий живую ладью поэзии с гладких песков
прозы, почти всегда чувствуется у нашего поэта - чувствуется даже тогда,
когда он остался неуспешным, только раскачал, но не сдвинул ладью,- как,
например, в юбилейном гимне Пушкину: и здесь ощутителен порыв вдохновения,
но без соответствующего результата - само стихотворение неудачно и легко
поддается пародии. Но зато как прекрасно юбилейное приветствие, обращенное к
Фету:
Ночи текли,- звезды трепетно в бездну лучи свои сеяли...
Капали слезы,- рыдала любовь,- и алел
Жаркий рассвет,- и те грезы, что в сердце мы тайно лелеяли,
Трель соловья разносила, и бурей шумел
Моря сердитого вал,- думы зрели и - реяли
Серые чайки... Игру эту боги затеяли... {6}
Поэзия есть участие человека в этой игре, затеянной богами; каждый поэт
видит ее и участвует в ней по-своему.
Область и характер поэзии Полонского как будто заранее очерчены в одном
из его первых по времени стихотворений:
Уже над ельником, из-за вершин колючих
Сияло золото вечерних облаков,
Когда я рвал густую сеть плавучих
Болотных трав и водяных цветов.
То окружая нас, то снова расступаясь,
Сухими листьями шумели тростники;
И наш челнок шел, медленно качаясь,
Меж топких берегов извилистой реки.
От праздной клеветы и злобы черни светской,
В тот вечер наконец мы были далеко,
И смело ты могла с доверчивостью детской
Себя высказывать свободно и легко,
И голос твой пророческий был сладок,
Так много в нем дрожало тайных слез,
И мне пленительным казался беспорядок
Одежды траурной и светло-русых кос.
Но грудь моя тоской невольною сжималась,
Я в глубину глядел, где тысячи корней
Болотных трав невидимо сплеталось,
Подобно тысяче живых зеленых змей.
И мир иной мелькал передо мною,-
Не тот прекрасный мир, в котором ты жила...
И жизнь казалась мне суровой глубиною
С поверхностью, которая светла {7}.
Спутница поэта в ту минуту - кто бы она ни была и как бы ее ни звали -
являлась верным прообразом его поэтической деятельности. "Пленительным
беспорядком" отличаются его произведения; есть и в них земной траур по
мирскому злу и горю, но голова его музы сияет золотистым отражением
небесного света; и в ее голосе смешиваются тайные слезы переживаемого горя с
пророческою сладостью лучших надежд; чувствительная - быть может даже
слишком - к праздности злобе светской, она стремится уйти туда, где за
колючими вершинами земли сияет золото вечер-
них облаков, и там высказывается свободно и легко, с доверчивостью детской.
Полонский, как все истинные поэты и мыслители, ясно видит
противоположность между тем прекрасным и светлым миром, в котором живет его
муза, и тою суровою и темною глубиною жизни, где сплетаются болотные
растения своими змеиными корнями. Но как же он относится к этой общей и
основной противоположности,- в чем особенность его миросозерцания? Для
сравнения возьмем двух наиболее родственных ему лириков - Тютчева и Фета.
Тютчев, который глубже других поэтов чувствовал и ярче выражал и темную
основу всякой жизни, и светлый покров, наброшенный на нее богами, примирял
эту коренную противоположность чисто религиозным упованием на окончательную
победу светлого начала в Христе и в будущем христианском царстве. Фет, на
которого тьма и тяжесть бытия действовала более своею житейскою стороною,
обращенною к практической воле, не думал ни о каком примирении или
разрешении, а просто _уходил_ в дрожащие напевы своей поэзии (его
собственные слова: "...и отчего в дрожащие напевы я уходил, и ты за мной
уйдешь...") {8}. Для Фета между двумя мирами нет ничего общего, они
исключают друг друга, и если жить и действовать приходится в мире
практической воли, себя пожирающей, то петь и творить можно, только совсем
забывая об этом злом мире, решительно повертываясь к нему спиной и уходя в
область чистого созерцания.
Полонский не остается при этой двойственности и разобщенности; не
отворачиваясь безнадежно от темной жизни, не уходя всецело в мир чисто
поэтических созерцаний и ощущений, он ищет между этими двумя областями
примирения и находит его в той идее, которая уже давно носилась в воздухе,
но вдохновляла более мыслителей и общественных деятелей, нежели поэтов. У
Полонского она сливается с его поэзией, входя более или менее явно в его
художественное настроение. Это идея _совершенствования_, или прогресса.
Над жизнью земного человека наш поэт не ставит, подобно переводчику
Шопенгауэра {9}, надпись из дантовского ада; для него эта жизнь не ад, а
только _чистилище_, она возбуждает в нем печаль, но не безнадежность. Хотя
он не видит в истории тех ясных идеалов, в которые верил Тютчев, но она не
есть для него, как для Фета, только торжище развратной толпы, буйной от
хмеля преступлений,- он слышит в ней глагол, в пустыне вопиющий, неумолкаемо
зовущий:
О подними свое чело!
Не верь тяжелым сновиденьям
...............................
Чтоб жизнь была тебе понятна,
Иди _вперед_ и невозвратно
..........................
Туда, где впереди так много
Сокровищ спрятано у Бога {10}.
Та безмятежная блаженная красота, которая открывается поэтическому
созерцанию природы, должна будет открыться и в жизни человечества:
О, в ответ природе
Улыбнись, от века
Обреченный скорби
Гений человека!
Улыбнись природе!
Верь знаменованью:
Нет конца стремленью;
Есть конец страданью! {11}
Сильнее, чем в этих отвлеченных стихах, выражается бодрое чувство
надежды на лучшую будущность в стихотворении "_На корабле_",- прекрасном
образчике истинно поэтической аллегории, в которой конкретный частный образ
так внутренне связан с более общею идеей, так ясно ее выражает, что вовсе
нет надобности в особом указании на нее или в истолковании смысла
стихотворения: этот смысл и его конкретное выражение здесь нераздельно
слиты.
Стихает. Ночь темна. Свисти, чтоб мы не спали!..
Еще вчерашняя гроза не унялась:
Те ж волны бурные, что с вечера плескали,
Не закачав, еще качают нас.
В безлунном мраке мы дорогу потеряли,
Разбитым фонарем не освещен компас.
Неси огня, звони, свисти, чтоб мы не спали! -
Еще вчерашняя гроза не унялась...
Наш флаг порывисто и беспокойно веет;
Наш капитан впотьмах стоит раздумья полн...
Заря, друзья, заря! Глядите, как яснеет
И капитан, и мы, и гребни черных волн.
Кто болен, кто устал, кто бодр еще, кто плачет,
Что бурей сломано, разбито, снесено -
Все ясно: Божий день, вставая, зла не прячет...
Но не погибли мы, и много спасено...
Мы мачты укрепим, мы паруса подтянем,
Мы нашим топотом встревожим праздных лень,-
И дальше в путь пойдем и дружно песню грянем:
Господь, благослови грядущий день! {12}
Светлых надежд на спасение родного корабля поэт не отделяет от веры в
общее всемирное благо. Широкий дух Бесчеловечности, исключающий национальную
вражду, свойствен более или менее и другим нашим, как и вообще всем
истинным, поэтам; но из русских, после Алексея Толстого, он всех решительнее
и сознательнее выражается у Полонского, особенно в двух стихотворениях,
посвященных Шиллеру и Шекспиру {13}.
С вавилонского столпотворенья
И до наших дней - по всей земле
Дух вражды и дух разъединенья
Держат мир в невежестве и зле.
.......................................
У разноязычных, у разноплеменных,
У враждебных стран во все века
Только два и было неизменных
Всем сердцам понятных языка:
Не кричит ли миру о союзе кровном
Каждого ребенка первый крик,
Не для всех ли наций в роднике духовном
Черпает силу гения язык?
Не затем ли вся Европа встала,
Засветила тысячи огней
И отпела, и отликовала
Шиллера столетний юбилей.
Полонский, при всей своей неосторожности, свободен от обманов
ребяческого оптимизма и не ждет золотого века на завтрашний день; он не
думает, как один знаменитый писатель, что еще одно усилие людей
благонамеренных и - и на земле водворяется мир, правда и блаженство.
Лучших дней не скоро мы дождемся:
Лишь поэты, вестники богов,
Говорят, что все мы соберемся
Мирно разделять плоды трудов,-
Что безумный произвол свобода свяжет,
Что любовь прощеньем свяжет грех,
Что победа мысли смертным путь укажет
К торжеству отрадному для всех...
Путь далек, но вся Европа встала - и т. д.
Прогресс все-таки есть, хотя он меряется не годами, а лишь целыми
веками:
Но вперед шагая с каждым веком,
Что мы видим в наш железный век?
Видим,- в страхе перед человеком
Опускает руки человек,-
В побежденных сила духа воскресает...
Победитель, раздражая свет,
Не затем ли меч свой грозный опускает,
Что его пугает гром побед?
Меч упал, и вся Европа встала - и т. д.
........................
О, Германии поэт всемирный!
Для тебя народы все равны,-
Откликаюсь я на звон твой лирный
Тихим трепетом одной струны...
Той живой струны, что в глубине сердечной,
Братия, у всех у нас звучит
Всякий раз, когда любви нам голос вечный -
Божий голос - громко говорит.
В том же смысле и обращение к Шекспиру:
Европы сын, повитый Альбионом!
Пока растет Европа - ты растешь...
Как Греция прошла на Запад с Аполлоном,
Так ныне на Восток с Европою, с законом
Искусства вечного ты с Запада идешь:
И раздвигается вдоль Севера граница
Так, если некогда китайским языком
Заговорят тобой в мир вызванные лица,
Мы за тобой в Китай с Европою пойдем.
Это было сказано более тридцати лет тому назад и оказалось
пророчеством, которое ныне начинает сбываться.
IV
В ранние годы надежды нашего поэта на лучшую будущность для
человечества были связаны с его юношеской безотчетною верою во всемогущество
науки:
Царство науки не знает предела,
Всюду следы ее вечных побед -
Разума слово и дело,
Сила и свет.
...............................
Миру как новое солнце сияет
Светом науки, и только при нем
Муза чело украшает
Свежим венком {14}
Но скоро та же муза разрушила в нашем поэте это наивное поклонение
мнимому царству науки, которая на самом деле только познает то, что бывает,
а не творит то, что должно быть; он понял, что "мир с могущественной
ложью и бессильною любовью" может быть спасен и обновлен лишь иною,
вдохновляющею силой - силой нравственной правды и верою "в Божий суд или
Мессию":
С той поры, мужая сердцем,
Постигать я стал, о Муза,
Что с тобой без этой веры
Нет законного союза {15}.
Чем более зрелою становится поэзия Полонского, тем явственнее звучит в
ней религиозный мотив, хотя и в последних стихотворениях выражается более
стремление и готовность к вере, нежели положительная уверенность.
Жизнь без Христа - случайный сон.
Блажен, кому дано два слуха,-
Кто и церковный слышит звон,
И слышит вещий голос Духа {16}.
И то и другое слышнее в тихий вечер жизни. Все обмануло, все прошло,
остается только вечность и ее земной залог:
На все призывы без ответа
Уходишь ты, мой серый день,
Один закат не без привета,
И не без смысла эта тень.
...................................
Я к ночи сердцем легковерней,
Я буду верить как-нибудь,
Что ночь, гася мой свет вечерний,
Укажет мне на звездный путь.
Чу! колокол... Душа поэта,
Благослови вечерний звон!
...........................................
И жизнь и смерти призрак - миру
О чем-то вечном говорят,
И как ни громко пой ты,- лиру
Колокола перезвонят {17}.
Откуда, однако, это соперничество? И зачем подходить слишком близко к
колокольне? Пусть поэт слушает колокола на том расстоянии, на котором их
звон трогает, а не оглушает, и пусть его лира поет о том же вечном, о чем
звенят и они. Между духом, говорящим в лучших произведениях Полонского, и
голосом истинной религии, конечно, нет никакого противоречия, и наш славный
поэт может с доброю совестью благословлять вечерний звон, с которым так
хорошо гармонирует его неослабевающее вдохновение.
Индивидуальностью у каждого поэта,- как и у всякого другого существа,-
мы называем то, что свойственно ему исключительно, в чем у него нет ничего
общего с другими. Это есть та, совершенно особенная, своеобразная печать,
которая налагается существом на все, ему принадлежащее,- у поэта, в
частности,- на все, что становится предметом его творчества. Ясно, что в
каждом единичном случае, для _этого_ поэта, например, его индивидуальный
характер, как не выражающий никакого общего понятия, вовсе не может быть
определен словами, точно описан или рассказан. Индивидуальность есть
_неизреченное_, или _несказанное_, что только чувствуется, но не
формулируется. Оно может быть только закреплено собственным _именем_, и
потому первобытная мудрость народов видела в имени выражение самой
глубочайшей сущности, самой подлинной истины именуемого предмета.
Поэтому, если говорят,- как это приходится иногда слышать и читать,-
что задача критики есть воспроизведение _индивидуальности_ разбираемого
писателя, то это явное недоразумение. Критика есть во всяком случае
_рассуждение_, а прямым содержанием рассуждения не может быть то, что не
выражается в общих понятиях. Воспроизводить индивидуальное само по себе есть
дело не критика, а поэта; да и то, если это поэт по преимуществу лирический,
то он рискует при этом выразить более свою, нежели чужую, индивидуальность.
Так, например, в прекрасном стихотворении Я. П. Полонского о Тютчеве,
приведенном в начале моей статьи ("Оттого ль, что в Божьем мире красота
вечна..."), хотя чувствуется в некоторой мере индивидуальность Тютчева, но
еще более отражается индивидуальность самого Полонского.
Прямая задача критики,- по крайней мере философской, понимающей, что
красота есть ощутительное воплощение истины,- состоит в том, чтобы разобрать
и показать, что именно из полноты всемирного смысла, какие его элементы,
какие стороны или проявления истины особенно захватили душу поэта и по
преимуществу выражены им в художественных образах и звуках. Критик должен
"вскрыть глубочайшие корни" творчества у данного поэта не со стороны его
психических мотивов - это более дело биографа и историка литературы,- а
главным образом со стороны объективных основ этого творчества или его
идейного содержания.
Что же касается до единичной и единственной в своем роде
индивидуальности данного поэта, налагающей свою _несказанную_ печать на его
творчество, то ее можно только отмечать, указывая на те произведения, в
которых эта индивидуальность чувствуется с наибольшею ясностью и полнотою
{18}.
Вот, например, "Зимний путь" Полонского:
Ночь холодная мутно глядит
Под рогожу кибитки моей;
Под полозьями поле скрипит,
Под дугой колокольчик гремит,
А ямщик погоняет коней.
............................
Мне все чудится, будто скамейка стоит,
На скамейке старуха сидит,-
До полуночи пряжу прядет,
Мне любимые сказки мои говорит,
Колыбельные песни поет.
Или, например, это ("Качка в бурю"):
....................................
Полное собр. сочинений Я. П. Полонского, в 5 т., изд. А. Ф. Маркса,
СПб., 1896.
---------------------------------------------------------------
OCR "ЛИТ" сентябрь, 2001 по изданию: В.С. Соловьев. Литературная критика.
М., "Современник", 1990. Комментарии доктора ист. наук Н.И. Цимбаева.
Сохранено деление на страницы, номер страницы издания проставлен в конце
каждой страницы. Курсив в книге заменен на выделение двумя
_подчеркиваниями_. Ссылки на комментарии заключены в {фигурные скобки}
OCR: Виктор Папков
---------------------------------------------------------------
Самый вдохновенный из английских поэтов, Шелли, так говорит о начале
своего творчества:
Есть Существо, есть женственная Тень,
Желанная в видениях печальных.
На утре лет моих первоначальных
Она ко мне являлась каждый день,
И каждый миг среди лесных прогалин,
Среди завороженных диких гор,
Среди воздушных замков и развалин
Она пленяла детский жадный взор.
Меняясь в очертаньях несказанных,
Скользя своей стопой по ткани снов.
Она пришла с далеких берегов,
Из областей загадочно-туманных,
Красавицей нездешних островов,
И в летний день, ликующий и жаркий,
Когда небесный свод огнем блистал,
Она прошла такой чудесно-яркой.
Что я - увы! - ее не увидал.
Но и невидимая в своем собственном образе, она давала себя чувствовать
поэту во всем, что было от нее:
В глубокой тишине уединенья,
Среди благоухания цветов.
Под шум ручьев, под звонкое их пенье,
Сквозь гул неумолкающих лесов,
Она со мною тихо говорила,
И все дышало только ей одной,
Река с своей серебряной волной,
И сонмы туч, и дальние светила,
Влюбленный воздух, теплый ветерок,
И дождевой сверкающий поток,
И пенье летних птиц, и все, что дышит,
Что чувствует, звучит, живет и слышит.
В словах высоких вымыслов и снов,
И в песнях и в пророчествах глубоких,
В наследии умчавшихся веков,
Отшедших дней и близких, и далеких,
В любви к другим, в желаньи светлым быть,
В сказаньях благородного ученья,
Что нам велит навек себя забыть
И познавать блаженный смысл мученья,-
Во всем она сквозила и жила,
В чем правда и гармония была*.
Все истинные поэты так или иначе знали и чувствовали эту "женственную
Тень", но немногие так ясно говорят о ней; из наших яснее всех - Я. П.
Полонский. Это тем более замечательно, что если мы возьмем совокупность его
произведений (хотя бы только стихотворных), то далеко не найдем здесь той
полной гармонии между вдохновением и мыслью и той твердой веры в живую
действительность и превосходство _поэтической_ истины сравнительно с
мертвящею рефлексией,- какими отличаются, например, Гете или Тютчев.
Отзывчивый сын своего века, Полонский был впечатлителен и к тем движениям
новейшей мысли, которые имели антипоэтический характер; во многих его
стихотворениях преобладает рассудочная рефлексия и прозаический реализм. И
однако же, никто, после Шелли, не указал с такою ясностью на
сверхчеловеческий "запредельный" и вместе с тем совершенно действительный и
даже как бы личный источник чистой поэзии:
В дни ребячества я помню
Чудный отроческий бред:
Полюбил я Царь-девицу,
Что на свете краше нет.
На челе сияло солнце,
Месяц прятался в косе,
По косицам рдели звезды,-
Бог сиял в ее красе.
И жила та Царь-девица
Не доступна никому
И ключами золотыми
Замыкалась в терему.
Только ночью выходила
Шелестеть в тени берез:
То ключи свои роняла,
То роняла капли слез.
_____________________ * Цитирую по прекрасному переводу г. К. Бальмонта
(Соч. Шелли, выпуск 4, Москва, 1896).
Только в праздники, когда я
Полусонный брел домой,
Из-за рощи яркий, влажный
Глаз ее следил за мной.
И уж как случилось это,-
Наяву или во сне?!
Раз она весной, в час утра,
Зарумянилась в окне: -
Всколыхнулась занавеска,
Вспыхнул роз махровых куст,
И, закрыв глаза, я встретил
Поцелуй душистых уст.
Но едва-едва успел я
Блеск лица ее поймать,
Ускользая, гостья ко лбу
Мне прижгла свою печать.
С той поры ее печати
Мне ничем уже не смыть,
Вечно юной Царь-девице
Я не в силах изменить...
Жду,- вторичным поцелуем
Заградив мои уста,-
Красота в свой тайный терем
Мне отворит ворота {1}.
Ясно, что поэт здесь искренен, что это его настоящая вера, хотя бы
порою он и колебался в ней. Пусть, уступая на минуту ходячему мнению, он
называет откровение истины - "бредом",- он "не в силах изменить" тому, что
ему открылось в этом бреду. Для его лучшего сознания красота и поэзия не
могла уже быть пустым обманом, он, как и Шелли, знал, что это - существо и
истинная сущность всех существ, и если она и является как тень, то не от
земных предметов. "_Есть_ существо, _есть_ женственная тень...". "Бог сиял в
ее красе..." Так ли говорят поэты, не верящие в поэзию? Для блестящего и
несчастного Лермонтова она была лишь созданием его мечты.
Люблю мечты своей созданье
С глазами полными лазурного огня,
С улыбкой розовой, как молодого дня
За рощей первое сиянье... {2}
Но если поэтическая истина есть только создание мечты, то вся жизнь
есть лишь "пустая и глупая шутка", с которою всего лучше покончить в самом
начале. Счастлив поэт, который не потерял веры в женственную Тень Божества,
не изменил вечно юной Царь-девице: и она ему не изменит и сохранит юность
сердца и в ранние, и в поздние годы.
Много поэтических мыслей, благородных чувств и чудесных образов внушила
не изменившему ей певцу его Царь-девица. Прежде чем отметить и подчеркнуть в
отдельности те стихотворения и части стихотворений, на которых особенно
видна ее печать, укажу на общую им всем черту, отличающую творчество
Полонского сравнительно с другими поэтами, не только уступающими или равными
ему, но и превышающими его силою художественного гения. Впрочем, с точки
зрения строгой эстетической доктрины эта отличительная черта в поэзии
Полонского, может быть, скорее недостаток, чем достоинство,- я этого не
думаю,- во всяком случае несомненно, что эта черта оригинальная и в высшей
степени пленительная. Ее можно выразить так, что в типичных стихотворениях
нашего поэта самый процесс вдохновения, самый _переход_ из обычной
материальной и житейской среды в область поэтической истины _остается
ощутительным_: чувствуется как бы тот удар или толчок, тот взмах крыльев,
который поднимает душу над землею. Этот переход из одной сферы в другую
существует, конечно, для всех поэтов, так как он есть неизбежное условие
истинного творчества; но у других поэтов он далеко не так чувствителен, в их
произведениях дается уже чистый результат вдохновения, а не порыв его,
который остается скрытым, тогда как у Полонского он прямо чувствуется, так
сказать, в самом _звуке_ его стихов.
Вот два примера наудачу. Стихотворение "Памяти Ф. И. Тютчева":
Оттого ль, что в Божьем мире
Красота вечна,
У него в душе витала
Вечная весна,
Освежала зной грозою
И сквозь капли слез
В тучах радугой мелькала -
Отраженьем грез.
Оттого ль, что от бездушья,
Иль от злобы дня,
Ярче в нем сверкали искры
Божьего огня,
С ранних лет и до преклонных
Безотрадных лет
Был к нему неравнодушен
Равнодушный свет.
Оттого ль, что не от света
Он спасенья ждал,
Выше всех земных кумиров
Ставил идеал,-
Песнь его глубокой скорбью
Западала в грудь
И как звездный луч, тянула
В бесконечный путь.
Разве не чувствуется здесь, как тот звездный луч, который тянул
Тютчева, тянет и самого Полонского в тот же бесконечный путь вверх от
бездушья и злобы дня. В последней строфе, которую не привожу, поэт опять
спускается в эту злобу дня и прозу {3}. Внимательный читатель заметит
кое-что прозаическое и в трех приведенных строфах, но в такой мере, которая
не только не мешает их чарующему впечатлению, а, напротив, входит в его
состав: чувствуешь в поэтическом порыве и ту землю, от которой он
оттолкнулся.
То не ветер - вздох Авроры
Всколыхнул морской туман;
Обозначилися горы
И во мгле Данаев стан... {4}
В этом вздохе Авроры разве не слышится вздох поэзии, всколыхнувший
житейский туман в душе поэта? К лучшим стихотворениям Полонского всего более
применимо то удивительное определение или описание поэзии, которое дает
гениальный лирик Фет:
Одним толчком согнать ладью живую
С наглаженных отливами песков,
Одной волной подняться в жизнь иную.
Учуять ветр с цветущих берегов.
Тоскливый сон прервать единым звуком,
Упиться вдруг неведомым, родным,
Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам,
Чужое вмиг почувствовать своим;
Шепнуть о том, пред чем язык немеет,
Усилить бой бестрепетных сердец,-
Вот чем певец лишь избранный владеет!
Вот в чем его и признак и венец! {5}
Этот размах и толчок, сгоняющий живую ладью поэзии с гладких песков
прозы, почти всегда чувствуется у нашего поэта - чувствуется даже тогда,
когда он остался неуспешным, только раскачал, но не сдвинул ладью,- как,
например, в юбилейном гимне Пушкину: и здесь ощутителен порыв вдохновения,
но без соответствующего результата - само стихотворение неудачно и легко
поддается пародии. Но зато как прекрасно юбилейное приветствие, обращенное к
Фету:
Ночи текли,- звезды трепетно в бездну лучи свои сеяли...
Капали слезы,- рыдала любовь,- и алел
Жаркий рассвет,- и те грезы, что в сердце мы тайно лелеяли,
Трель соловья разносила, и бурей шумел
Моря сердитого вал,- думы зрели и - реяли
Серые чайки... Игру эту боги затеяли... {6}
Поэзия есть участие человека в этой игре, затеянной богами; каждый поэт
видит ее и участвует в ней по-своему.
Область и характер поэзии Полонского как будто заранее очерчены в одном
из его первых по времени стихотворений:
Уже над ельником, из-за вершин колючих
Сияло золото вечерних облаков,
Когда я рвал густую сеть плавучих
Болотных трав и водяных цветов.
То окружая нас, то снова расступаясь,
Сухими листьями шумели тростники;
И наш челнок шел, медленно качаясь,
Меж топких берегов извилистой реки.
От праздной клеветы и злобы черни светской,
В тот вечер наконец мы были далеко,
И смело ты могла с доверчивостью детской
Себя высказывать свободно и легко,
И голос твой пророческий был сладок,
Так много в нем дрожало тайных слез,
И мне пленительным казался беспорядок
Одежды траурной и светло-русых кос.
Но грудь моя тоской невольною сжималась,
Я в глубину глядел, где тысячи корней
Болотных трав невидимо сплеталось,
Подобно тысяче живых зеленых змей.
И мир иной мелькал передо мною,-
Не тот прекрасный мир, в котором ты жила...
И жизнь казалась мне суровой глубиною
С поверхностью, которая светла {7}.
Спутница поэта в ту минуту - кто бы она ни была и как бы ее ни звали -
являлась верным прообразом его поэтической деятельности. "Пленительным
беспорядком" отличаются его произведения; есть и в них земной траур по
мирскому злу и горю, но голова его музы сияет золотистым отражением
небесного света; и в ее голосе смешиваются тайные слезы переживаемого горя с
пророческою сладостью лучших надежд; чувствительная - быть может даже
слишком - к праздности злобе светской, она стремится уйти туда, где за
колючими вершинами земли сияет золото вечер-
них облаков, и там высказывается свободно и легко, с доверчивостью детской.
Полонский, как все истинные поэты и мыслители, ясно видит
противоположность между тем прекрасным и светлым миром, в котором живет его
муза, и тою суровою и темною глубиною жизни, где сплетаются болотные
растения своими змеиными корнями. Но как же он относится к этой общей и
основной противоположности,- в чем особенность его миросозерцания? Для
сравнения возьмем двух наиболее родственных ему лириков - Тютчева и Фета.
Тютчев, который глубже других поэтов чувствовал и ярче выражал и темную
основу всякой жизни, и светлый покров, наброшенный на нее богами, примирял
эту коренную противоположность чисто религиозным упованием на окончательную
победу светлого начала в Христе и в будущем христианском царстве. Фет, на
которого тьма и тяжесть бытия действовала более своею житейскою стороною,
обращенною к практической воле, не думал ни о каком примирении или
разрешении, а просто _уходил_ в дрожащие напевы своей поэзии (его
собственные слова: "...и отчего в дрожащие напевы я уходил, и ты за мной
уйдешь...") {8}. Для Фета между двумя мирами нет ничего общего, они
исключают друг друга, и если жить и действовать приходится в мире
практической воли, себя пожирающей, то петь и творить можно, только совсем
забывая об этом злом мире, решительно повертываясь к нему спиной и уходя в
область чистого созерцания.
Полонский не остается при этой двойственности и разобщенности; не
отворачиваясь безнадежно от темной жизни, не уходя всецело в мир чисто
поэтических созерцаний и ощущений, он ищет между этими двумя областями
примирения и находит его в той идее, которая уже давно носилась в воздухе,
но вдохновляла более мыслителей и общественных деятелей, нежели поэтов. У
Полонского она сливается с его поэзией, входя более или менее явно в его
художественное настроение. Это идея _совершенствования_, или прогресса.
Над жизнью земного человека наш поэт не ставит, подобно переводчику
Шопенгауэра {9}, надпись из дантовского ада; для него эта жизнь не ад, а
только _чистилище_, она возбуждает в нем печаль, но не безнадежность. Хотя
он не видит в истории тех ясных идеалов, в которые верил Тютчев, но она не
есть для него, как для Фета, только торжище развратной толпы, буйной от
хмеля преступлений,- он слышит в ней глагол, в пустыне вопиющий, неумолкаемо
зовущий:
О подними свое чело!
Не верь тяжелым сновиденьям
...............................
Чтоб жизнь была тебе понятна,
Иди _вперед_ и невозвратно
..........................
Туда, где впереди так много
Сокровищ спрятано у Бога {10}.
Та безмятежная блаженная красота, которая открывается поэтическому
созерцанию природы, должна будет открыться и в жизни человечества:
О, в ответ природе
Улыбнись, от века
Обреченный скорби
Гений человека!
Улыбнись природе!
Верь знаменованью:
Нет конца стремленью;
Есть конец страданью! {11}
Сильнее, чем в этих отвлеченных стихах, выражается бодрое чувство
надежды на лучшую будущность в стихотворении "_На корабле_",- прекрасном
образчике истинно поэтической аллегории, в которой конкретный частный образ
так внутренне связан с более общею идеей, так ясно ее выражает, что вовсе
нет надобности в особом указании на нее или в истолковании смысла
стихотворения: этот смысл и его конкретное выражение здесь нераздельно
слиты.
Стихает. Ночь темна. Свисти, чтоб мы не спали!..
Еще вчерашняя гроза не унялась:
Те ж волны бурные, что с вечера плескали,
Не закачав, еще качают нас.
В безлунном мраке мы дорогу потеряли,
Разбитым фонарем не освещен компас.
Неси огня, звони, свисти, чтоб мы не спали! -
Еще вчерашняя гроза не унялась...
Наш флаг порывисто и беспокойно веет;
Наш капитан впотьмах стоит раздумья полн...
Заря, друзья, заря! Глядите, как яснеет
И капитан, и мы, и гребни черных волн.
Кто болен, кто устал, кто бодр еще, кто плачет,
Что бурей сломано, разбито, снесено -
Все ясно: Божий день, вставая, зла не прячет...
Но не погибли мы, и много спасено...
Мы мачты укрепим, мы паруса подтянем,
Мы нашим топотом встревожим праздных лень,-
И дальше в путь пойдем и дружно песню грянем:
Господь, благослови грядущий день! {12}
Светлых надежд на спасение родного корабля поэт не отделяет от веры в
общее всемирное благо. Широкий дух Бесчеловечности, исключающий национальную
вражду, свойствен более или менее и другим нашим, как и вообще всем
истинным, поэтам; но из русских, после Алексея Толстого, он всех решительнее
и сознательнее выражается у Полонского, особенно в двух стихотворениях,
посвященных Шиллеру и Шекспиру {13}.
С вавилонского столпотворенья
И до наших дней - по всей земле
Дух вражды и дух разъединенья
Держат мир в невежестве и зле.
.......................................
У разноязычных, у разноплеменных,
У враждебных стран во все века
Только два и было неизменных
Всем сердцам понятных языка:
Не кричит ли миру о союзе кровном
Каждого ребенка первый крик,
Не для всех ли наций в роднике духовном
Черпает силу гения язык?
Не затем ли вся Европа встала,
Засветила тысячи огней
И отпела, и отликовала
Шиллера столетний юбилей.
Полонский, при всей своей неосторожности, свободен от обманов
ребяческого оптимизма и не ждет золотого века на завтрашний день; он не
думает, как один знаменитый писатель, что еще одно усилие людей
благонамеренных и - и на земле водворяется мир, правда и блаженство.
Лучших дней не скоро мы дождемся:
Лишь поэты, вестники богов,
Говорят, что все мы соберемся
Мирно разделять плоды трудов,-
Что безумный произвол свобода свяжет,
Что любовь прощеньем свяжет грех,
Что победа мысли смертным путь укажет
К торжеству отрадному для всех...
Путь далек, но вся Европа встала - и т. д.
Прогресс все-таки есть, хотя он меряется не годами, а лишь целыми
веками:
Но вперед шагая с каждым веком,
Что мы видим в наш железный век?
Видим,- в страхе перед человеком
Опускает руки человек,-
В побежденных сила духа воскресает...
Победитель, раздражая свет,
Не затем ли меч свой грозный опускает,
Что его пугает гром побед?
Меч упал, и вся Европа встала - и т. д.
........................
О, Германии поэт всемирный!
Для тебя народы все равны,-
Откликаюсь я на звон твой лирный
Тихим трепетом одной струны...
Той живой струны, что в глубине сердечной,
Братия, у всех у нас звучит
Всякий раз, когда любви нам голос вечный -
Божий голос - громко говорит.
В том же смысле и обращение к Шекспиру:
Европы сын, повитый Альбионом!
Пока растет Европа - ты растешь...
Как Греция прошла на Запад с Аполлоном,
Так ныне на Восток с Европою, с законом
Искусства вечного ты с Запада идешь:
И раздвигается вдоль Севера граница
Так, если некогда китайским языком
Заговорят тобой в мир вызванные лица,
Мы за тобой в Китай с Европою пойдем.
Это было сказано более тридцати лет тому назад и оказалось
пророчеством, которое ныне начинает сбываться.
IV
В ранние годы надежды нашего поэта на лучшую будущность для
человечества были связаны с его юношеской безотчетною верою во всемогущество
науки:
Царство науки не знает предела,
Всюду следы ее вечных побед -
Разума слово и дело,
Сила и свет.
...............................
Миру как новое солнце сияет
Светом науки, и только при нем
Муза чело украшает
Свежим венком {14}
Но скоро та же муза разрушила в нашем поэте это наивное поклонение
мнимому царству науки, которая на самом деле только познает то, что бывает,
а не творит то, что должно быть; он понял, что "мир с могущественной
ложью и бессильною любовью" может быть спасен и обновлен лишь иною,
вдохновляющею силой - силой нравственной правды и верою "в Божий суд или
Мессию":
С той поры, мужая сердцем,
Постигать я стал, о Муза,
Что с тобой без этой веры
Нет законного союза {15}.
Чем более зрелою становится поэзия Полонского, тем явственнее звучит в
ней религиозный мотив, хотя и в последних стихотворениях выражается более
стремление и готовность к вере, нежели положительная уверенность.
Жизнь без Христа - случайный сон.
Блажен, кому дано два слуха,-
Кто и церковный слышит звон,
И слышит вещий голос Духа {16}.
И то и другое слышнее в тихий вечер жизни. Все обмануло, все прошло,
остается только вечность и ее земной залог:
На все призывы без ответа
Уходишь ты, мой серый день,
Один закат не без привета,
И не без смысла эта тень.
...................................
Я к ночи сердцем легковерней,
Я буду верить как-нибудь,
Что ночь, гася мой свет вечерний,
Укажет мне на звездный путь.
Чу! колокол... Душа поэта,
Благослови вечерний звон!
...........................................
И жизнь и смерти призрак - миру
О чем-то вечном говорят,
И как ни громко пой ты,- лиру
Колокола перезвонят {17}.
Откуда, однако, это соперничество? И зачем подходить слишком близко к
колокольне? Пусть поэт слушает колокола на том расстоянии, на котором их
звон трогает, а не оглушает, и пусть его лира поет о том же вечном, о чем
звенят и они. Между духом, говорящим в лучших произведениях Полонского, и
голосом истинной религии, конечно, нет никакого противоречия, и наш славный
поэт может с доброю совестью благословлять вечерний звон, с которым так
хорошо гармонирует его неослабевающее вдохновение.
Индивидуальностью у каждого поэта,- как и у всякого другого существа,-
мы называем то, что свойственно ему исключительно, в чем у него нет ничего
общего с другими. Это есть та, совершенно особенная, своеобразная печать,
которая налагается существом на все, ему принадлежащее,- у поэта, в
частности,- на все, что становится предметом его творчества. Ясно, что в
каждом единичном случае, для _этого_ поэта, например, его индивидуальный
характер, как не выражающий никакого общего понятия, вовсе не может быть
определен словами, точно описан или рассказан. Индивидуальность есть
_неизреченное_, или _несказанное_, что только чувствуется, но не
формулируется. Оно может быть только закреплено собственным _именем_, и
потому первобытная мудрость народов видела в имени выражение самой
глубочайшей сущности, самой подлинной истины именуемого предмета.
Поэтому, если говорят,- как это приходится иногда слышать и читать,-
что задача критики есть воспроизведение _индивидуальности_ разбираемого
писателя, то это явное недоразумение. Критика есть во всяком случае
_рассуждение_, а прямым содержанием рассуждения не может быть то, что не
выражается в общих понятиях. Воспроизводить индивидуальное само по себе есть
дело не критика, а поэта; да и то, если это поэт по преимуществу лирический,
то он рискует при этом выразить более свою, нежели чужую, индивидуальность.
Так, например, в прекрасном стихотворении Я. П. Полонского о Тютчеве,
приведенном в начале моей статьи ("Оттого ль, что в Божьем мире красота
вечна..."), хотя чувствуется в некоторой мере индивидуальность Тютчева, но
еще более отражается индивидуальность самого Полонского.
Прямая задача критики,- по крайней мере философской, понимающей, что
красота есть ощутительное воплощение истины,- состоит в том, чтобы разобрать
и показать, что именно из полноты всемирного смысла, какие его элементы,
какие стороны или проявления истины особенно захватили душу поэта и по
преимуществу выражены им в художественных образах и звуках. Критик должен
"вскрыть глубочайшие корни" творчества у данного поэта не со стороны его
психических мотивов - это более дело биографа и историка литературы,- а
главным образом со стороны объективных основ этого творчества или его
идейного содержания.
Что же касается до единичной и единственной в своем роде
индивидуальности данного поэта, налагающей свою _несказанную_ печать на его
творчество, то ее можно только отмечать, указывая на те произведения, в
которых эта индивидуальность чувствуется с наибольшею ясностью и полнотою
{18}.
Вот, например, "Зимний путь" Полонского:
Ночь холодная мутно глядит
Под рогожу кибитки моей;
Под полозьями поле скрипит,
Под дугой колокольчик гремит,
А ямщик погоняет коней.
............................
Мне все чудится, будто скамейка стоит,
На скамейке старуха сидит,-
До полуночи пряжу прядет,
Мне любимые сказки мои говорит,
Колыбельные песни поет.
Или, например, это ("Качка в бурю"):
....................................