Соловьев Владимир
Поэзия Я П Полонского

   Владимир Сергеевич Соловьев
   Поэзия Я.П.Полонского
   I
   Самый вдохновенный из английских поэтов, Шелли, так говорит о начале своего творчества:
   Есть Существо, есть женственная Тень,
   Желанная в видениях печальных.
   На утре лет моих первоначальных
   Она ко мне являлась каждый день,
   И каждый миг среди лесных прогалин,
   Среди завороженных диких гор,
   Среди воздушных замков и развалин
   Она пленяла детский жадный взор.
   Меняясь в очертаньях несказанных,
   Скользя своей стопой по ткани снов.
   Она пришла с далеких берегов,
   Из областей загадочно-туманных,
   Красавицей нездешних островов,
   И в летний день, ликующий и жаркий,
   Когда небесный свод огнем блистал,
   Она прошла такой чудесно-яркой.
   Что я - увы! - ее не увидал.
   Но и невидимая в своем собственном образе, она давала себя чувствовать поэту во всем, что было от нее:
   В глубокой тишине уединенья,
   Среди благоухания цветов.
   Под шум ручьев, под звонкое их пенье,
   Сквозь гул неумолкающих лесов,
   Она со мною тихо говорила,
   И все дышало только ей одной,
   Река с своей серебряной волной,
   И сонмы туч, и дальние светила,
   Влюбленный воздух, теплый ветерок,
   И дождевой сверкающий поток,
   155
   И пенье летних птиц, и все, что дышит,
   Что чувствует, звучит, живет и слышит.
   В словах высоких вымыслов и снов,
   И в песнях и в пророчествах глубоких,
   В наследии умчавшихся веков,
   Отшедших дней и близких, и далеких,
   В любви к другим, в желаньи светлым быть,
   В сказаньях благородного ученья,
   Что нам велит навек себя забыть
   И познавать блаженный смысл мученья,
   Во всем она сквозила и жила,
   В чем правда и гармония была*.
   Все истинные поэты так или иначе знали и чувствовали эту "женственную Тень", но немногие так ясно говорят о ней; из наших яснее всех - Я. П. Полонский. Это тем более замечательно, что если мы возьмем совокупность его произведений (хотя бы только стихотворных), то далеко не найдем здесь той полной гармонии между вдохновением и мыслью и той твердой веры в живую действительность и превосходство _поэтической_ истины сравнительно с мертвящею рефлексией,- какими отличаются, например, Гете или Тютчев. Отзывчивый сын своего века, Полонский был впечатлителен и к тем движениям новейшей мысли, которые имели антипоэтический характер; во многих его стихотворениях преобладает рассудочная рефлексия и прозаический реализм. И однако же, никто, после Шелли, не указал с такою ясностью на сверхчеловеческий "запредельный" и вместе с тем совершенно действительный и даже как бы личный источник чистой поэзии:
   В дни ребячества я помню
   Чудный отроческий бред:
   Полюбил я Царь-девицу,
   Что на свете краше нет.
   На челе сияло солнце,
   Месяц прятался в косе,
   По косицам рдели звезды,
   Бог сиял в ее красе.
   И жила та Царь-девица
   Не доступна никому
   И ключами золотыми
   Замыкалась в терему.
   Только ночью выходила
   Шелестеть в тени берез:
   То ключи свои роняла,
   То роняла капли слез. _____________________ * Цитирую по прекрасному переводу г. К. Бальмонта (Соч. Шелли, выпуск 4, Москва, 1896).
   156
   Только в праздники, когда я
   Полусонный брел домой,
   Из-за рощи яркий, влажный
   Глаз ее следил за мной.
   И уж как случилось это,
   Наяву или во сне?!
   Раз она весной, в час утра,
   Зарумянилась в окне:
   Всколыхнулась занавеска,
   Вспыхнул роз махровых куст,
   И, закрыв глаза, я встретил
   Поцелуй душистых уст.
   Но едва-едва успел я
   Блеск лица ее поймать,
   Ускользая, гостья ко лбу
   Мне прижгла свою печать.
   С той поры ее печати
   Мне ничем уже не смыть,
   Вечно юной Царь-девице
   Я не в силах изменить...
   Жду,- вторичным поцелуем
   Заградив мои уста,
   Красота в свой тайный терем
   Мне отворит ворота {1}.
   Ясно, что поэт здесь искренен, что это его настоящая вера, хотя бы порою он и колебался в ней. Пусть, уступая на минуту ходячему мнению, он называет откровение истины - "бредом",- он "не в силах изменить" тому, что ему открылось в этом бреду. Для его лучшего сознания красота и поэзия не могла уже быть пустым обманом, он, как и Шелли, знал, что это - существо и истинная сущность всех существ, и если она и является как тень, то не от земных предметов. "_Есть_ существо, _есть_ женственная тень...". "Бог сиял в ее красе..." Так ли говорят поэты, не верящие в поэзию? Для блестящего и несчастного Лермонтова она была лишь созданием его мечты.
   Люблю мечты своей созданье
   С глазами полными лазурного огня,
   С улыбкой розовой, как молодого дня
   За рощей первое сиянье... {2}
   Но если поэтическая истина есть только создание мечты, то вся жизнь есть лишь "пустая и глупая шутка", с которою всего лучше покончить в самом начале. Счастлив поэт, который не потерял веры в женственную Тень Божества, не изменил вечно юной Царь-девице: и она ему не изменит и сохранит юность сердца и в ранние, и в поздние годы.
   157
   II
   Много поэтических мыслей, благородных чувств и чудесных образов внушила не изменившему ей певцу его Царь-девица. Прежде чем отметить и подчеркнуть в отдельности те стихотворения и части стихотворений, на которых особенно видна ее печать, укажу на общую им всем черту, отличающую творчество Полонского сравнительно с другими поэтами, не только уступающими или равными ему, но и превышающими его силою художественного гения. Впрочем, с точки зрения строгой эстетической доктрины эта отличительная черта в поэзии Полонского, может быть, скорее недостаток, чем достоинство,- я этого не думаю,- во всяком случае несомненно, что эта черта оригинальная и в высшей степени пленительная. Ее можно выразить так, что в типичных стихотворениях нашего поэта самый процесс вдохновения, самый _переход_ из обычной материальной и житейской среды в область поэтической истины _остается ощутительным_: чувствуется как бы тот удар или толчок, тот взмах крыльев, который поднимает душу над землею. Этот переход из одной сферы в другую существует, конечно, для всех поэтов, так как он есть неизбежное условие истинного творчества; но у других поэтов он далеко не так чувствителен, в их произведениях дается уже чистый результат вдохновения, а не порыв его, который остается скрытым, тогда как у Полонского он прямо чувствуется, так сказать, в самом _звуке_ его стихов.
   Вот два примера наудачу. Стихотворение "Памяти Ф. И. Тютчева":
   Оттого ль, что в Божьем мире
   Красота вечна,
   У него в душе витала
   Вечная весна,
   Освежала зной грозою
   И сквозь капли слез
   В тучах радугой мелькала
   Отраженьем грез.
   Оттого ль, что от бездушья,
   Иль от злобы дня,
   Ярче в нем сверкали искры
   Божьего огня,
   С ранних лет и до преклонных
   Безотрадных лет
   Был к нему неравнодушен
   Равнодушный свет.
   Оттого ль, что не от света
   Он спасенья ждал,
   Выше всех земных кумиров
   158
   Ставил идеал,
   Песнь его глубокой скорбью
   Западала в грудь
   И как звездный луч, тянула
   В бесконечный путь.
   Разве не чувствуется здесь, как тот звездный луч, который тянул Тютчева, тянет и самого Полонского в тот же бесконечный путь вверх от бездушья и злобы дня. В последней строфе, которую не привожу, поэт опять спускается в эту злобу дня и прозу {3}. Внимательный читатель заметит кое-что прозаическое и в трех приведенных строфах, но в такой мере, которая не только не мешает их чарующему впечатлению, а, напротив, входит в его состав: чувствуешь в поэтическом порыве и ту землю, от которой он оттолкнулся.
   То не ветер - вздох Авроры
   Всколыхнул морской туман;
   Обозначилися горы
   И во мгле Данаев стан... {4}
   В этом вздохе Авроры разве не слышится вздох поэзии, всколыхнувший житейский туман в душе поэта? К лучшим стихотворениям Полонского всего более применимо то удивительное определение или описание поэзии, которое дает гениальный лирик Фет:
   Одним толчком согнать ладью живую
   С наглаженных отливами песков,
   Одной волной подняться в жизнь иную.
   Учуять ветр с цветущих берегов.
   Тоскливый сон прервать единым звуком,
   Упиться вдруг неведомым, родным,
   Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам,
   Чужое вмиг почувствовать своим;
   Шепнуть о том, пред чем язык немеет,
   Усилить бой бестрепетных сердец,
   Вот чем певец лишь избранный владеет!
   Вот в чем его и признак и венец! {5}
   Этот размах и толчок, сгоняющий живую ладью поэзии с гладких песков прозы, почти всегда чувствуется у нашего поэта - чувствуется даже тогда, когда он остался неуспешным, только раскачал, но не сдвинул ладью,- как, например, в юбилейном гимне Пушкину: и здесь ощутителен порыв вдохновения, но без соответствующего результата - само стихотворение неудачно и легко поддается пародии. Но зато как прекрасно юбилейное приветствие, обращенное к Фету:
   159
   Ночи текли,- звезды трепетно в бездну лучи свои сеяли...
   Капали слезы,- рыдала любовь,- и алел
   Жаркий рассвет,- и те грезы, что в сердце мы тайно лелеяли,
   Трель соловья разносила, и бурей шумел
   Моря сердитого вал,- думы зрели и - реяли
   Серые чайки... Игру эту боги затеяли... {6}
   Поэзия есть участие человека в этой игре, затеянной богами; каждый поэт видит ее и участвует в ней по-своему.
   III
   Область и характер поэзии Полонского как будто заранее очерчены в одном из его первых по времени стихотворений:
   Уже над ельником, из-за вершин колючих
   Сияло золото вечерних облаков,
   Когда я рвал густую сеть плавучих
   Болотных трав и водяных цветов.
   То окружая нас, то снова расступаясь,
   Сухими листьями шумели тростники;
   И наш челнок шел, медленно качаясь,
   Меж топких берегов извилистой реки.
   От праздной клеветы и злобы черни светской,
   В тот вечер наконец мы были далеко,
   И смело ты могла с доверчивостью детской
   Себя высказывать свободно и легко,
   И голос твой пророческий был сладок,
   Так много в нем дрожало тайных слез,
   И мне пленительным казался беспорядок
   Одежды траурной и светло-русых кос.
   Но грудь моя тоской невольною сжималась,
   Я в глубину глядел, где тысячи корней
   Болотных трав невидимо сплеталось,
   Подобно тысяче живых зеленых змей.
   И мир иной мелькал передо мною,
   Не тот прекрасный мир, в котором ты жила...
   И жизнь казалась мне суровой глубиною
   С поверхностью, которая светла {7}.
   Спутница поэта в ту минуту - кто бы она ни была и как бы ее ни звали являлась верным прообразом его поэтической деятельности. "Пленительным беспорядком" отличаются его произведения; есть и в них земной траур по мирскому злу и горю, но голова его музы сияет золотистым отражением небесного света; и в ее голосе смешиваются тайные слезы переживаемого горя с пророческою сладостью лучших надежд; чувствительная - быть может даже слишком - к праздности злобе светской, она стремится уйти туда, где за колючими вершинами земли сияет золото вечер
   160
   них облаков, и там высказывается свободно и легко, с доверчивостью детской.
   Полонский, как все истинные поэты и мыслители, ясно видит противоположность между тем прекрасным и светлым миром, в котором живет его муза, и тою суровою и темною глубиною жизни, где сплетаются болотные растения своими змеиными корнями. Но как же он относится к этой общей и основной противоположности,- в чем особенность его миросозерцания? Для сравнения возьмем двух наиболее родственных ему лириков - Тютчева и Фета.
   Тютчев, который глубже других поэтов чувствовал и ярче выражал и темную основу всякой жизни, и светлый покров, наброшенный на нее богами, примирял эту коренную противоположность чисто религиозным упованием на окончательную победу светлого начала в Христе и в будущем христианском царстве. Фет, на которого тьма и тяжесть бытия действовала более своею житейскою стороною, обращенною к практической воле, не думал ни о каком примирении или разрешении, а просто _уходил_ в дрожащие напевы своей поэзии (его собственные слова: "...и отчего в дрожащие напевы я уходил, и ты за мной уйдешь...") {8}. Для Фета между двумя мирами нет ничего общего, они исключают друг друга, и если жить и действовать приходится в мире практической воли, себя пожирающей, то петь и творить можно, только совсем забывая об этом злом мире, решительно повертываясь к нему спиной и уходя в область чистого созерцания.
   Полонский не остается при этой двойственности и разобщенности; не отворачиваясь безнадежно от темной жизни, не уходя всецело в мир чисто поэтических созерцаний и ощущений, он ищет между этими двумя областями примирения и находит его в той идее, которая уже давно носилась в воздухе, но вдохновляла более мыслителей и общественных деятелей, нежели поэтов. У Полонского она сливается с его поэзией, входя более или менее явно в его художественное настроение. Это идея _совершенствования_, или прогресса.
   Над жизнью земного человека наш поэт не ставит, подобно переводчику Шопенгауэра {9}, надпись из дантовского ада; для него эта жизнь не ад, а только _чистилище_, она возбуждает в нем печаль, но не безнадежность. Хотя он не видит в истории тех ясных идеалов, в которые верил Тютчев, но она не есть для него, как для Фета, только торжище развратной толпы, буйной от хмеля преступлений,- он слышит в ней глагол, в пустыне вопиющий, неумолкаемо зовущий:
   161
   О подними свое чело!
   Не верь тяжелым сновиденьям
   ...............................
   Чтоб жизнь была тебе понятна,
   Иди _вперед_ и невозвратно
   ..........................
   Туда, где впереди так много
   Сокровищ спрятано у Бога {10}.
   Та безмятежная блаженная красота, которая открывается поэтическому созерцанию природы, должна будет открыться и в жизни человечества:
   О, в ответ природе
   Улыбнись, от века
   Обреченный скорби
   Гений человека!
   Улыбнись природе!
   Верь знаменованью:
   Нет конца стремленью;
   Есть конец страданью! {11}
   Сильнее, чем в этих отвлеченных стихах, выражается бодрое чувство надежды на лучшую будущность в стихотворении "_На корабле_",- прекрасном образчике истинно поэтической аллегории, в которой конкретный частный образ так внутренне связан с более общею идеей, так ясно ее выражает, что вовсе нет надобности в особом указании на нее или в истолковании смысла стихотворения: этот смысл и его конкретное выражение здесь нераздельно слиты.
   Стихает. Ночь темна. Свисти, чтоб мы не спали!..
   Еще вчерашняя гроза не унялась:
   Те ж волны бурные, что с вечера плескали,
   Не закачав, еще качают нас.
   В безлунном мраке мы дорогу потеряли,
   Разбитым фонарем не освещен компас.
   Неси огня, звони, свисти, чтоб мы не спали!
   Еще вчерашняя гроза не унялась...
   Наш флаг порывисто и беспокойно веет;
   Наш капитан впотьмах стоит раздумья полн...
   Заря, друзья, заря! Глядите, как яснеет
   И капитан, и мы, и гребни черных волн.
   Кто болен, кто устал, кто бодр еще, кто плачет,
   Что бурей сломано, разбито, снесено
   Все ясно: Божий день, вставая, зла не прячет...
   Но не погибли мы, и много спасено...
   Мы мачты укрепим, мы паруса подтянем,
   Мы нашим топотом встревожим праздных лень,
   И дальше в путь пойдем и дружно песню грянем:
   Господь, благослови грядущий день! {12}
   162
   Светлых надежд на спасение родного корабля поэт не отделяет от веры в общее всемирное благо. Широкий дух Бесчеловечности, исключающий национальную вражду, свойствен более или менее и другим нашим, как и вообще всем истинным, поэтам; но из русских, после Алексея Толстого, он всех решительнее и сознательнее выражается у Полонского, особенно в двух стихотворениях, посвященных Шиллеру и Шекспиру {13}.
   С вавилонского столпотворенья
   И до наших дней - по всей земле
   Дух вражды и дух разъединенья
   Держат мир в невежестве и зле.
   .......................................
   У разноязычных, у разноплеменных,
   У враждебных стран во все века
   Только два и было неизменных
   Всем сердцам понятных языка:
   Не кричит ли миру о союзе кровном
   Каждого ребенка первый крик,
   Не для всех ли наций в роднике духовном
   Черпает силу гения язык?
   Не затем ли вся Европа встала,
   Засветила тысячи огней
   И отпела, и отликовала
   Шиллера столетний юбилей.
   Полонский, при всей своей неосторожности, свободен от обманов ребяческого оптимизма и не ждет золотого века на завтрашний день; он не думает, как один знаменитый писатель, что еще одно усилие людей благонамеренных и - и на земле водворяется мир, правда и блаженство.
   Лучших дней не скоро мы дождемся:
   Лишь поэты, вестники богов,
   Говорят, что все мы соберемся
   Мирно разделять плоды трудов,
   Что безумный произвол свобода свяжет,
   Что любовь прощеньем свяжет грех,
   Что победа мысли смертным путь укажет
   К торжеству отрадному для всех...
   Путь далек, но вся Европа встала - и т. д.
   Прогресс все-таки есть, хотя он меряется не годами, а лишь целыми веками:
   Но вперед шагая с каждым веком,
   Что мы видим в наш железный век?
   Видим,- в страхе перед человеком
   163
   Опускает руки человек,
   В побежденных сила духа воскресает...
   Победитель, раздражая свет,
   Не затем ли меч свой грозный опускает,
   Что его пугает гром побед?
   Меч упал, и вся Европа встала - и т. д.
   ........................
   О, Германии поэт всемирный!
   Для тебя народы все равны,
   Откликаюсь я на звон твой лирный
   Тихим трепетом одной струны...
   Той живой струны, что в глубине сердечной,
   Братия, у всех у нас звучит
   Всякий раз, когда любви нам голос вечный
   Божий голос - громко говорит.
   В том же смысле и обращение к Шекспиру:
   Европы сын, повитый Альбионом!
   Пока растет Европа - ты растешь...
   Как Греция прошла на Запад с Аполлоном,
   Так ныне на Восток с Европою, с законом
   Искусства вечного ты с Запада идешь:
   И раздвигается вдоль Севера граница
   Так, если некогда китайским языком
   Заговорят тобой в мир вызванные лица,
   Мы за тобой в Китай с Европою пойдем.
   Это было сказано более тридцати лет тому назад и оказалось пророчеством, которое ныне начинает сбываться.
   IV
   В ранние годы надежды нашего поэта на лучшую будущность для человечества были связаны с его юношеской безотчетною верою во всемогущество науки:
   Царство науки не знает предела,
   Всюду следы ее вечных побед
   Разума слово и дело,
   Сила и свет.
   ...............................
   Миру как новое солнце сияет
   Светом науки, и только при нем
   Муза чело украшает
   Свежим венком {14}
   Но скоро та же муза разрушила в нашем поэте это наивное поклонение мнимому царству науки, которая на самом деле только познает то, что бывает, а не творит то, что должно быть; он понял, что "мир с могущественной
   164
   ложью и бессильною любовью" может быть спасен и обновлен лишь иною, вдохновляющею силой - силой нравственной правды и верою "в Божий суд или Мессию":
   С той поры, мужая сердцем,
   Постигать я стал, о Муза,
   Что с тобой без этой веры
   Нет законного союза {15}.
   Чем более зрелою становится поэзия Полонского, тем явственнее звучит в ней религиозный мотив, хотя и в последних стихотворениях выражается более стремление и готовность к вере, нежели положительная уверенность.
   Жизнь без Христа - случайный сон.
   Блажен, кому дано два слуха,
   Кто и церковный слышит звон,
   И слышит вещий голос Духа {16}.
   И то и другое слышнее в тихий вечер жизни. Все обмануло, все прошло, остается только вечность и ее земной залог:
   На все призывы без ответа
   Уходишь ты, мой серый день,
   Один закат не без привета,
   И не без смысла эта тень.
   ...................................
   Я к ночи сердцем легковерней,
   Я буду верить как-нибудь,
   Что ночь, гася мой свет вечерний,
   Укажет мне на звездный путь.
   Чу! колокол... Душа поэта,
   Благослови вечерний звон!
   ...........................................
   И жизнь и смерти призрак - миру
   О чем-то вечном говорят,
   И как ни громко пой ты,- лиру
   Колокола перезвонят {17}.
   Откуда, однако, это соперничество? И зачем подходить слишком близко к колокольне? Пусть поэт слушает колокола на том расстоянии, на котором их звон трогает, а не оглушает, и пусть его лира поет о том же вечном, о чем звенят и они. Между духом, говорящим в лучших произведениях Полонского, и голосом истинной религии, конечно, нет никакого противоречия, и наш славный поэт может с доброю совестью благословлять вечерний звон, с которым так хорошо гармонирует его неослабевающее вдохновение.
   165
   V
   Индивидуальностью у каждого поэта,- как и у всякого другого существа,мы называем то, что свойственно ему исключительно, в чем у него нет ничего общего с другими. Это есть та, совершенно особенная, своеобразная печать, которая налагается существом на все, ему принадлежащее,- у поэта, в частности,- на все, что становится предметом его творчества. Ясно, что в каждом единичном случае, для _этого_ поэта, например, его индивидуальный характер, как не выражающий никакого общего понятия, вовсе не может быть определен словами, точно описан или рассказан. Индивидуальность есть _неизреченное_, или _несказанное_, что только чувствуется, но не формулируется. Оно может быть только закреплено собственным _именем_, и потому первобытная мудрость народов видела в имени выражение самой глубочайшей сущности, самой подлинной истины именуемого предмета.
   Поэтому, если говорят,- как это приходится иногда слышать и читать,что задача критики есть воспроизведение _индивидуальности_ разбираемого писателя, то это явное недоразумение. Критика есть во всяком случае _рассуждение_, а прямым содержанием рассуждения не может быть то, что не выражается в общих понятиях. Воспроизводить индивидуальное само по себе есть дело не критика, а поэта; да и то, если это поэт по преимуществу лирический, то он рискует при этом выразить более свою, нежели чужую, индивидуальность. Так, например, в прекрасном стихотворении Я. П. Полонского о Тютчеве, приведенном в начале моей статьи ("Оттого ль, что в Божьем мире красота вечна..."), хотя чувствуется в некоторой мере индивидуальность Тютчева, но еще более отражается индивидуальность самого Полонского.
   Прямая задача критики,- по крайней мере философской, понимающей, что красота есть ощутительное воплощение истины,- состоит в том, чтобы разобрать и показать, что именно из полноты всемирного смысла, какие его элементы, какие стороны или проявления истины особенно захватили душу поэта и по преимуществу выражены им в художественных образах и звуках. Критик должен "вскрыть глубочайшие корни" творчества у данного поэта не со стороны его психических мотивов - это более дело биографа и историка литературы,- а главным образом со стороны объективных основ этого творчества или его идейного содержания.
   166
   Что же касается до единичной и единственной в своем роде индивидуальности данного поэта, налагающей свою _несказанную_ печать на его творчество, то ее можно только отмечать, указывая на те произведения, в которых эта индивидуальность чувствуется с наибольшею ясностью и полнотою {18}.
   Вот, например, "Зимний путь" Полонского:
   Ночь холодная мутно глядит
   Под рогожу кибитки моей;
   Под полозьями поле скрипит,
   Под дугой колокольчик гремит,
   А ямщик погоняет коней.
   ............................
   Мне все чудится, будто скамейка стоит,
   На скамейке старуха сидит,
   До полуночи пряжу прядет,
   Мне любимые сказки мои говорит,
   Колыбельные песни поет.
   Или, например, это ("Качка в бурю"):
   ....................................
   Снится мне: я свеж и молод,
   Я влюблен, мечты кипят...
   От зари роскошный холод
   Проникает в сад.
   Скоро ночь,- темнеют ели...
   Слышу ласково-живой
   Тихий лепет: "на качели
   Сядем, милый мой!"
   Стан ее полувоздушный
   Обняла моя рука,
   И качается послушно
   Зыбкая доска...
   ..............................................
   Или, наконец, вот это ("Колокольчик"):
   Улеглася метелица, путь озарен...
   Ночь глядит миллионами тусклых очей.
   Погружай меня в сон, колокольчика звон,
   Выноси меня, тройка усталых коней!
   Мутный дым облаков и холодная даль
   Начинают яснеть: белый призрак луны
   Смотрит в душу мою и былую печаль
   Наряжает в забытые сны.
   То вдруг слышится мне,- страстный голос поет,
   С колокольчиком дружно звеня:
   "Ах, когда-то, когда-то мой милый придет
   Отдохнуть на груди у меня!
   167
   У меня ли не жизнь! Чуть заря на стекле
   Начинает лучами с морозом играть,
   Самовар мой кипит на дубовом столе
   И трещит моя печь, озаряя в угле
   За цветной занавеской кровать...
   У меня ли не жизнь! Ночью ль ставень открыт,
   По стене бродит месяца луч золотой;
   Забушует ли вьюга,- лампада горит.
   И, когда я дремлю, мое сердце не спит,
   Все по нем изнывая тоской!"
   То вдруг слышится мне,- тот же голос поет,
   С колокольчиком грустно звеня:
   "Где-то старый мой друг? я боюсь,- он войдет
   И, ласкаясь, обнимет меня!
   Что за жизнь у меня! - И тесна и темна,
   И скучна моя горница: дует в окно...
   За окошком растет только вишня одна.
   Да и та за промерзлым окном не видна
   И, быть может, погибла давно..."
   .....................................
   Всякий согласится, что в этих трех образчиках индивидуальности поэта чувствуется с полною ясностью, что никто, кроме Полонского, не мог бы написать этих стихов,- и, однако, пусть кто-нибудь попробует определить, описать или рассказать эту индивидуальную особенность, которою они запечатлены! Можно, конечно, указать разные признаки, как-то: соединение изящных образов и звуков с самыми прозаическими представлениями; например, в первом стихотворении "рогожа кибитки", а в последнем "дует ветер в окно"; затем - смелая простота выражений, как во втором примере "я влюблен"; далее можно указать, что во всех этих стихотворениях выражаются полусонные, сумеречные, слегка бредовые ощущения. Такие указания будут совершенно верны, но совершенно недостаточны; ибо, во-первых, все эти признаки можно найти и у других поэтов, а, во-вторых, у Полонского найдутся стихотворения также типичные, но в которых _эти_ особенности _не_ замечаются, например: