Сорокин Владимир. Обелиск (сборник)

   Милиционер опять что-то шепнул Хохлову. Хохлов вздохнул и произнес:
   – Хочу сделать заявление господам потерпевшим. Дело в том… дело в том, что я… – Он замялся, куб на его спине задрожал.
   – Пошел, пошел! – прикрикнул на него милиционер.
   Хохлов подошел к двери, толкнул ее головой и вышел. Милиционер вышел следом. Клоков подбежал к двери и скрылся за ней.
   – Беги, беги, козел, – презрительно произнес Черногаев.
   – Ну что, пошли? – Симакова достала сигареты и закурила.
   – Пошли, – кивнул Черногаев, и все двинулись к выходу.

Прощание

   Легкий прозрачный туман на востоке внезапно порозовел, прорезался желтой искрой, и через несколько быстро пролетевших минут край солнечного шара показался над кромкой леса.
   Константин встал со своего широкого трухлявого пня, низ которого так загадочно светился ночью, и, запахнув пальто, пошел к обрыву.
   Птицы, до этого коротко перекликавшиеся, запели громко, словно приветствуя солнечный восход.
   Константин подошел к поросшему осокой и кукушкиным льном обрыву, встал на самом краю. Широкая лента реки, обрамленная темно-зеленой массой камыша, лежала внизу. Гладь ее была спокойна – ни ряби, ни признаков движения. Только в зеленоватой глубине еле заметно колебались водоросли, походившие на загадочных существ.
   Константин достал портсигар, открыл.
   Папироса по-утреннему сухо треснула в его холодных пальцах.
   Он закурил. Дым папиросы показался мягким и некрепким.
   Глядя на выбирающееся из леса солнце, Константин улыбнулся, устало потер щеку.
   «Все-таки как это невероятно тяжело – уехать из родного места, – с грустью подумал он, – из места, где ты вырос, где каждая тропинка, каждое дерево тебе знакомы… А я-то вчера бахвалился перед Зинаидой и Сергеем Ильичем. Уеду, мол, махну рукой. Дальняя дорога, новые города, новые люди. Чудак…»
   Он стряхнул пепел, и крохотный серый цилиндрик полетел вниз, пропал в камышах.
   Середина реки всколыхнулась.
   Плеснула крупная рыба – раз, другой, третий.
   Три расширяющихся круга пересеклись и побежали к берегам.
   «Щука, наверно. Ишь, как кувыркнулась, даже хвост сверкнул. Наверно, килограмма четыре будет. Они тут меньше не попадаются…»
   Он жадно затянулся, вспомнив, как в десятилетнем возрасте вытащил свою первую щуку. Это было таким же летним безоблачным утром. На реке никого не было, за долгое время ожидания не клюнула ни одна рыба. Он хотел было уже по совету старого рыбака деда Михея насадить на крючок кусочек тесьмы, на которой висел его медный нательный крестик, но вдруг поплавок исчез, леска со звоном чиркнула по воде, удилище выгнулось дугой. И началась борьба белобрысого вихрастого паренька с невидимой рыбой. И он вытащил ее – мокрый, дрожащий от волнения, – вытащил и бросил на песок, тогда еще не поросший камышом…
   Он снова затянулся и медленно выпустил дым через ноздри.
   «Да. Как все знакомо. Господи, ведь тридцать семь лет я прожил здесь. Мальчишкой я купался в ней и ловил рыбу, свесив босые ноги с того неприметного мостка. Юношей я любил сидеть здесь, читая книги о дальних странах, бесстрашных путешественниках, о любви. А потом полюбил и сам. Полюбил сильно, безумно, бесповоротно. И здесь, в этой березовой роще, впервые целовал свою любимую. Целовал в мягкие, взволнованные девичьи губы…»
   Выбравшееся из леса солнце рассеяло остатки тумана и ярко сияло, слепя глаза. Ласточки кружились над рекой, стремительно касаясь воды и вновь взмывая.
   С Таней они встречались вон там, возле трех сросшихся берез. Встречались по вечерам, когда солнце заходило, оставляя над лесом алую полосу, а из деревни слышалась гармошка. Таня. Милая Таня с русой туго заплетенной косой…
   Как любил он ее – стройную, в легком ситцевом платьице, с загорелыми тонкими руками, от которых пахло сеном и луговыми цветами.
   Он целовал ее, прижимая к гладким молодым березам, стволы которых и вечером были теплыми.
   Сначала она слабо отстранялась, а потом обнимала его и целовала – неумело, нежно и смешно.
   – Ты похож на сокола, – часто говорила она, улыбаясь и гладя его по щеке.
   – На сокола? – усмехался Константин. – Значит, я пернатый!
   – Не смейся, – перебивала его она, – не смейся… И добавляла быстрым горячим шепотом:
   – Я… я ведь люблю тебя, Костя. Все это было. Было здесь…
   Константин бросил вниз недокуренную папиросу, взялся руками за отвороты пальто и вздохнул полной грудью.
   Прохладный утренний воздух пах рекой, дымком и пьянил необычайно.
   «Так что же такое – родина? – подумал Константин, глядя на пробуждающийся, залитый солнцем лес, голубое небо и реку. – Что мы подразумеваем под этим коротким словом? Страну? Народ? Государство? А может быть – босоногое детство с ореховой удочкой и банкой с карасями? Или вот эти березы? Или ту самую девушку с русой косой?»
   Он снова вздохнул. Пронизанный светом воздух быстро теплел, ласточки кричали над прозрачной водой.
   Стояло яркое летнее утро.
   Да, да. Яркое летнее утро.
   Стояло, стоит и будет стоять.
   И никуда не денется.
   Ну и хуй с ним.
   Длинный.
   Толстый.
   Жилисто-дрожащий.
   С бледным кольцом смегмы под бордовым венчиком головки.
   С фиолетовыми извивами толстой вены.
   С багровым шанкром.
   С пряным запахом.

Первый субботник

   – Ну вот, – Саламатин подошел к рассевшейся на плитах бригаде, – нам, ребят, листья сгребать.
   Рабочие зашевелились, поднимаясь:
   – Во, это по мне…
   – Нормально, Егорыч.
   – Небось Зинку ублажил, вот и работу полегче дала…
   – А где сгребать будем?
   Саламатин достал из широких брюк пачку «Беломора»:
   – От проходной и выше.
   – Так там много. С полкилометра.
   – А ты как думал… Давайте, мужики, в девятый за граблями. Там и грабли и рукавицы. Или кто-нибудь пусть сходит, что всем переться.
   – Мы с Серегой сходим. – Ткаченко хлопнул Зигунова по ватному плечу. – Сходим, Серег?
   – Сходим, конечно… дай закурить, Егорыч. – Зигунов потянулся к пачке.
   Саламатин вытряхнул ему папиросу, сунул в губы свою, смял:
   – Значит, сходите. Не обсчитайтесь только. Четырнадцать грабель. И рукавиц четырнадцать пар. А вот и новичок бежит… Пятнадцать грабель и пятнадцать пар.
   Мишка перелез через штабель труб, побежал по плитам.
   – Ты чего опаздываешь? – улыбнулся Саламатин, закуривая. – Идите, ребята, идите…
   Мишка подбежал к нему, громко выдохнул:
   – Фууу… запыхался… доброе утро… Вадим Егорыч…
   – Доброе утро. Что, будильник подвел?
   – Да нет, поезд пропустил свой… фууу… сильно опоздал?
   – Нет. Ничего.
   – Доброе утро! – Мишка повернулся к рабочим.
   – Здорово.
   – Доброе утро…
   – Чего опаздываешь?
   – Перезанимался вчера небось, заочник?
   – Егорыч, ну мы пошли, чего тут толкаться…
   – Идите. Я догоню щас… – махнул рукой Саламатин. – Застегни куртку, не лето все-таки.
   Часто дышащий Мишка стал застегивать молнию.
   Саламатин отодвинул рукав ватника, посмотрел на часы:
   – Четверть девятого. Все не начнем никак.
   – А что делать будем?
   – Листья сгребать. С газонов у проходной.
   – На свежем воздухе… хорошо…
   – Конечно… так… Прохорова нет… ну ладно. Ждать больше не будем… пошли, Миш.
   Они зашагали к проходной, вслед за бригадой.
   Саламатин зевнул, выпустил дым:
   – А ты что так оделся чисто? Прямо как на парад.
   Мишка пожал плечами:
   – Ну а что. Ничего особенного.
   – Но куртку-то зачем пачкать? Хорошая куртка.
   – Обыкновенная.
   Бригадир засмеялся, обнажив крупные прокуренные зубы:
   – Да… вот что значит – новое поколение. Я б такую куртку на выходной берег…
   Подошли к проходной.
   Одетый в черную форму вахтер запирал ворота.
   – Семеныч, выпусти нас! – весело крикнул Саламатин.
   – Идите через вертушку. Я уж запирать за вами устал. Щас только твои проползли.
   – Егорыч! – раздалось сзади. – Помоги!
   Мишка и бригадир обернулись.
   Ткаченко с Зигуновым несли грабли и рукавицы.
   – А вы что, пупы надорвали? – шагнул к ним бригадир.
   Мишка подошел к Зигунову, тот сунул ему стопку рукавиц.
   Саламатин протянул руку к граблям, распустившимся веером на плече Ткаченко, но тот уклонился:
   – Да шучу, Егорыч. Чего тут нести.
   – Все хорошие? Ломаных нет?
   – Нет, нет…
   – Ну, иди вперед.
   Бригадир пропустил Ткаченко.
   По очереди прошли через поскрипывающую вертушку.
   На улице ждала бригада.
   – Во, Сашок самые новенькие выбрал…
   – Семейный, сразу сообразил.
   Ткаченко снял грабли с плеч:
   – Разбирайте…
   Мишка стал раздавать рукавицы.
   Творогов постучал граблями по асфальту:
   – Нормально… Такими и целину пахать можно…
   – Откуда начинать, Егорыч?
   Саламатин огляделся, махнул рукой на левый газон:
   – Вот наш.
   – А правый?
   – А тут насосники будут убирать.
   – Ясно…
   Усеянный опавшей листвой газон тянулся вдоль каменной заводской ограды вместе с неровным рядом невысоких тополей. Их длинные, потерявшие почти всю листву ветки слегка шевелились. Разобравши грабли и надев рукавицы, рабочие двинулись к газону. Саламатин разорвал нитку, скрепляющую новенькую пару рукавиц. Мишка постучал древком грабель по асфальту, насаживая их потуже:
   – Гвоздика нет.
   – Что? Какого? – повернулся к нему бригадир.
   – Да тут вот… крепить где грабли…
   – Ну и ничего страшного… дай-ка. – Бригадир взял у него грабли, потрогал. – Насажены нормально. И без гвоздя сидят крепко. Грабь только полегче, и не отвалятся… пошли…
   Они двинулись за бригадой.
   Мишка улыбнулся, положил грабли на плечо:
   – Да… первый субботник…
   – Как – первый?
   – Да так. Первый субботник мой.
   – Серьезно? – удивленно посмотрел на него Саламатин.
   – Ага. Ну, не первый, конечно… в школе были субботники…
   – Ну, так это другое дело. В школе ты учеником был, а тут – пролетарий. Значит, действительно – первый! Здорово!
   Саламатин засмеялся, крикнул шагающим впереди рабочим:
   – Слышь, ребят! У Мишки сегодня первый субботник! Каково?
   – Поздравляем.
   – Бутылка с тебя, Миш!
   – Нормально…
   – Ты тогда сегодня должен по-ударному работать, за всех.
   – Чудеса… первый субботник у человека. Я и забыл, когда у меня был…
   Саламатин положил руку Мишке на плечо:
   – Да… вообще-то это событие. Надо было б как-нибудь через профком поздравить тебя…
   – Да что вы, Вадим Егорыч…
   – Надо было. Что ж ты раньше не сказал? Так, мол, и так… первый субботник… Эй, ребят! – крикнул он рабочим. – Начинайте отсюда! Прям в кучи сгребайте к кромке, и порядок…
   Рабочие разошлись по газону, стали сгребать листья.
   Саламатин сощурился на заходящее солнце, поправил выбившийся из-под ватника шарф:
   – А я вот помню свой первый субботник…
   – Правда?
   – Помню. Только война началась. Как раз сорок первый год. Июль. А я в апреле на завод устроился. Тоже такой же был, как ты. Только помоложе. И заочно, конечно, не учился. Не до учебы было. И вот субботник решили провести. В фонд помощи фронту. Вышли всем заводом после смены. А смена-то была – двенадцать часов! Не то что сейчас. И работали по-другому совсем. С сознанием. Все понимали. Самоотверженно работали, вот… и как работали… разве сравнишь с теперешними работничками…
   Он вздохнул и побрел к бригаде.
   Мишка заспешил следом.
   Бригадир встал рядом с Зигуновым, нагнулся и поднял ржавую консервную банку:
   – Вот. Это вот свинство наше. Выпили, закусили и бросили. Так вот и живем… а потом удивляемся, мол, пойти отдохнуть некуда, вся природа загажена…
   Он кинул банку на кучу листвы.
   Мишка принялся грести от кромки газона.
   Бригада работала молча.
   Зигунов вдруг распрямился, улыбнулся, тряхнул головой:
   – Ой… что-то… щас вот…
   Он оттопырил обтянутый синими брюками зад и громко выпустил газы.
   Сотсков выпрямился, удивленно посмотрел на него и сделал то же самое, но только слабее и короче.
   Ткаченко наставил на Сотскова тонкий палец:
   – Артиллерия… пли…
   И лаконично пукнул.
   Салазкин и Мамонтов оперлись на грабли и выпустили газы почти одновременно.
   Творогов наклонился сильнее, лицо его напряглось:
   – Оп-ля… оп-ля… оп-ля…
   Он слабо пукнул три раза.
   Сохненко поднял обутую в резиновый сапог ногу:
   – Ну-ка… по изменникам Родины…
   Но пукнул слабо.
   Саламатин удивленно качнул головой:
   – Еп твою… ни хуя себе… это что ж такое? Что, все сразу? В честь чего это?
   Зигунов пожал плечами:
   – Как – в честь чего? В честь первого субботника нашего товарища был произведен артиллерийский салют из орудий среднего калибра. Теперь за тобой очередь, Егорыч…
   Улыбаясь, рабочие смотрели на него:
   – Давай, ветеран, по-ударному…
   – И ты, Миш, не отставай.
   – Давай, чего стоишь. Не отрывайся от коллектива.
   – Честь бригадирскую не роняй, орденоносец…
   – Давай, давай, Егорыч… все ведь на тебя равняются…
   Саламатин почесал висок, засмеялся:
   – Ну, раз такое дело…
   Он слегка нагнулся, закряхтел. Мишка тоже напрягся, посмотрел под ноги и пукнул первым, но – слабо, еле слышно.
   – Ну, Михаил, слабовато…
   – Ничего, у него юбилей сегодня… простительно…