Сорокин Владимир Георгиевич. Сердца четырех

   Сережа кивнул и махнул рукой. Ольга вышла. Ребров убрал к себе в пальто пробирку с губами, флакончик и ножницы. Ольга вернулась с небольшой арабской шкатулкой в руках. Ребров достал из кармана черную нейлоновую сумку, Ольга доложила в нее шкатулку.
   — Так, — Ребров огляделся. — Все?
   — Единственно, вот водички попить, — Штаубе захромал на кухню.
   — Ты взять ничего не хочешь? — спросил Ребров Сережу.
   Сережа сосредоточенно сосал головку.
   — Сережа? — Ольга тронула мальчика за плечо.
   Он посмотрел на нее и отрицательно качнул головой. Но потом вдруг вышел из комнаты и быстро вернулся с плюшевым крокодилом. Крокодил был старый, прорванный в нескольких местах.
   — А-а-а. Ну, ну, — Ребров кивнул, взглянул на трупы. — Ну, двинулись.
   Они вышли из комнаты в прихожую.
   — Генрих Иваныч, вы скоро? — Ребров подошел к двери.
   — Иду, иду. — Штаубе вышел из кухни.
   — Значит, теперь мы с вами, а потом они с Сережей.
   — Лады.
   Ребров открыл дверь и вышел. Вслед за ним вышел Штаубе. Ольга закрыла за ними дверь, привалилась к ней спиной. Сережа разглядывал крокодила, посасывая головку.
   — Соскучился? — спросила Ольга.
   Он кивнул.
   — Давно он у тебя?
   Сережа показал три пальца.
   — Три года? А чего такой ободранный?
   — Ба… бушкин, — с трудом проговорил он.
   Ольга приложила ухо к двери, послушала. Сережа тоже прижался к двери.
   — Все. Пошли, — Ольга открыла дверь.
   Они вышли, Ольга осторожно прикрыла дверь, взяла Сережу за руку повела вниз по лестнице.
   — Внизу так же, — пробормотала она.
   Когда стали выходить из подъезда, Сережа обхватил Ольгу руками и зарычал.
   — Витя, прекрати! — громко произнесла она.
   Сережа прижал лицо к ее куртке и зарычал сильнее.
   — Витя, Витя! — засмеялась она. — Ты не маленький, прекрати.
   Они вышли из подъезда, миновали сидящих на лавочке старух. Шел крупный снег. Обнявшись, они прошли двор и повернули к машине. Завидя их, Ребров завел мотор и стал разворачиваться.
   — Ну, не подавился? — Ольга открыла заднюю дверцу «Жигулей».
   — Ум-ум, — ответил Сережа, забираясь с крокодилом в машину, Ольга не торопясь оглянулась и села следом.
   — Благополучно? — Ребров переключил скорость.
   — Благополучно, — Ольга с облегчением откинула голову на сиденье.
   — Свет погасили?
   — Нет.
   — Напрасно, — Ребров стал выруливать на набережную.
   — Ты не сказал, — Ольга достала портсигар, открыла.
   — Ольга Владимировна, — заворчал Штаубе, — вы же не дитя.
   — Я не дитя, — Ольга продула папиросу, прикурила.
   — Дайте-ка и мне, — Ребров поднял руку, Ольга вложила в нее папиросу.
   Ребров закурил, резко выпустил дым:
   — Плоховато. Но… ладно, что теперь.
   — Я могу вернуться, — усмехнулась Ольга.
   — Да уж! — хмыкнул Штаубе. — Вернуться. Дорого яичко ко Христову дню, Ольга Владимировна.
   — Сережа, когда дядя обещал приехать? — спросил Ребров.
   Мальчик выплюнул головку в руку:
   — На Новый год.
   Ребров кивнул. Выехали на Садовое кольцо.
   Ольга достала пистолет, вынула обойму, вставила в нее недостающие четыре патрона. Сережа разглядывал головку.
   — Ты давай соси по-честному, — Ольга оттянула затвор.
   Мальчик взял головку в рот и стал вертеть в руках крокодила, — Был я сегодня на Черемушкинском рынке, — проговорил Ребров.
   — Дорого? — спросил Штаубе?
   — Мясо от пятнадцати до двадцати пяти. Огурцы соленые — семь. Груши — десять.
   — Да, — Штаубе покачал головой. — Какой грабеж.
   — А ты шиповника купил? — Ольга убрала пистолет.
   — Да.
   — Ольга Владимировна, как вы съездили в Петербург? — спросил Штаубе.
   — Ужасно.
   — Серьезно? Что-то стряслось?
   — Да, это печальная история, — Ребров поморщился от попавшего в глаза дыма. — История человеческой черствости, равнодушия, убожества.
   — Я приехала утром, навестила Бориса, взяла рубцовые.
   Потом съездила к Илье Анатольичу, передала вар и четвертый. Он живет за городом, пока добралась, пока что. Устала, как черт.
   Ну и как всегда к бабуле. Думаю, залезу сейчас в ванну, выпью коньяку…
   — О, да, вы любите! — засмеялся Штаубе.
   — Приехала, звоню в дверь. Никого. Звонила час. Потом зашла к соседям. Живут лет пятнадцать рядом, знают бабулю только в лицо. Говорят, давно не видели. Звоню ее единственной подруге, Mapии Марковне. Она уже месяц не может дозвониться. Говорит, звоню, звоню, никто не подходит. Ей тоже восемьдесят два, но она совсем не выходит. Бабуля-то все сама делала и в магазины ходила. Вот. Пошла к домоуправу. Вызвали участкового, слесаря, взяли понятых. Взломали дверь. Ну и сразу по запаху стало ясно. Входим. И…
   — Ольга Владимировна, не надо, прошу вас, — Штаубе закрыл уши ладонями.
   — Ну и… я первый раз в жизни видела червивого человека. Червивую бабушку. Там просто была кожа, а внутри черви. Они шевелятся и кажется, что она хочет ползти. Приехали из морга и попросили клеенку, чтобы бабулю поднять. И когда понесли…
   — Ольга Владимировна! Ольга Владимировна! Я прошу вас! Я очень прошу вас! — закричал Штаубе, зажимая уши. — Если я прошу, если я очень прошу! Зачем же вы! Ну!
   — Извините, Штаубе, милый. Я просто устала, — Ольга откинулась на сиденье. — Я прямо с поминок — сюда.
   — Ужасно, ужасно, — тряс головой Штаубе. — И ведь никто не придет, не позвонит. Какие все-таки люди стали. Боже мой!
   — Да, — вздохнул Ребров. — И мы еще удивляемся черствости нашей молодежи. Хотя виноваты в этом сами.
   — Да нет, я же помню военные, послевоенные годы! — Штаубе снял шапку, пригладил седые волосы. — Как тяжело было как плохо жили! Но я совсем не помню людей равнодушных! Было все: хамство, скупость, дикость, но только не равнодушие! Только не равнодушие!
   Сережа выплюнул головку в ладонь:
   — А я не равнодушный?
   — С тобой все в порядке, — улыбнулся Ребров.
   — Ты у нас просто Тимур! — засмеялась Ольга, — Правда, без команды. Что, устал сосать? Дай мне тогда…
   Наклонившись, она губами взяла головку с Сережиной ладони, покачала головой.
   — Хорошо? — спросил Сережа, Ольга кивнула.
   Свернули на проспект Мира. Снег падал крупными копьями. Проехали по Ярославскому шоссе, свернули направо. Дорога пошла сквозь заснеженный лес и километра через три уперлась в ворота трехметрового зеленого забора. Ребров посигналил.
   — Уф-ф… неужели доехали, — закряхтел Штаубе, надевая шапку.
   — Виктор Валентиныч, а почему здесь всегда снега больше, чем в Москве? — спросил Сережа.
   — Северное направление. Холоднее.
   Рядом с воротами отворилась дверь, вышел милиционер в наброшенном на плечи тулупе. Ребров опустил стекло. — Добрый вечер! Вас тут снегом не завалило?
   — Приветствую, — милиционер подошел, посмотрел, повернулся и скрылся за дверью. Ворота медленно открылись. Машина стала въезжать.
   — У вас закурить не найдется? — милиционер стоял возле маленького здания вахты.
   — Найдется, — Ребров притормозил. — Ниночка, где наши папиросы?
   Ольга передала портсигар. Ребров раскрыл, протянул милиционеру.
   — Спасибо. Игорь Иванович не приедет?
   — Нет. До Нового года вряд ли.
   Милиционер чиркнул спичкой. Поехали дальше по прямому заснеженному шоссе. В густом хвойном лесу виднелись редкие очертания дач. Свернули направо и снова уперлись в забор с воротами. Ребров вышел, отпер и отворил ворота:
   — Сережа, закрой.
   Въехали. Сережа вылез, закрыл и юркнул в машину. Метров через сто среди сосен показался большой двухэтажный дом. Машина подъехала нему и остановилась. Стали вылезать.
   — Ой, — Штаубе, морщась, захромал к дому, — Виктор Валентинович, надо бы дорожку расчистить…
   Ребров взял из багажника две сумки:
   — Завтра, все завтра.
   Сережа слепил снежок, бросил в спину Ольги. Не оборачиваясь, Ольга погрозила ему кулаком. Вошли в дом. Штаубе зажег свет. Разделись, в просторной прихожей повесили одежду на огромные лосиные рога. Ребров протянул Ольге коричневую сумку:
   — Это сразу на кухню. И готовить.
   — Да, Ольга Владимировна, готовить, готовить, умоляю, готовить, — Штаубе осторожно снимал калоши. — Я обедал в двенадцать, в страшной забегаловке. Ужасно голоден.
   — А я вообще не обедал, — Сережа ловко кинул шапку на рога. — Виктор Валентиныч, а можно Воронцова посмотреть?
   — Подожди, все пойдем.
   — Ну, можно я!
   — Нет, нет. Ты мне сейчас нужен. Идем в кабинет, — с черной сумкой в руке Ребров стал подниматься по широкой, устланной ковром лестнице на второй этаж.
   — Ну… — хлопая крокодилом себя по ноге, мальчик нехотя последовал за ним.
   Ольга на кухне загремела посудой. Штаубе скрылся в уборной.
   Ребров вошел в кабинет, зажег настольную лампу, вынул из сумки шкатулку, положил на стол. Достал пробирку с губами, посмотрел на свет:
   — Так.
   Сережа рассматривал корешки многочисленных книг:
   — Виктор Валентиныч, а что такое термодинамика?
   — Термодинамика? — Ребров поставил пробирку в кассету, рядом с другими пробирками. — Честно говоря, точно не знаю… подойди, пожалуйста, сюда.
   Ребров открыл шкатулку, Сережа подошел. В шкатулке лежали документы, деньги, пачка писем, ювелирные изделия в коробочках, театральный бинокль, отделанный перламутром.
   — Анищенко Николай Николаевич, — Ребров раскрыл паспорт, — Повтори про усы еще раз.
   — Усы были, когда переехали с Моховой, потом два раза была борода, а усов не было. И последний раз, последний, то есть, год были только усы.
   — Так, — Ребров раскрыл тетрадь, сделал в ней пометки, потом взял ножницы и стал вырезать фотографии из паспорта. — И еще раз о шахматах.
   — Ну, — Сережа положил крокодила на край стола и загнул ему хвост, — каждое воскресенье, в Парке Культуры, в шахматном павильоне. Там были Сергей Иваныч, потом Костя, потом такой Толик.
   — С суставом?
   — Ага.
   Ребров убрал фотографии в конверт.
   — А можно я бинокль возьму? — спросил Сережа.
   Ребров покачал головой:
   — Это невозможно… На сегодня хватит. Завтра поговорим о толстяке и о ребрах. Иди посмотри мультфильмы.
   Мальчик поднял крокодила над головой и вышел.
   На ужин Ольга приготовила телятину с тушеной айвой и жареным картофелем. Выпили бутылку шампанского. Ребров ел и пил молча. Штаубе рассказывал о почтовых голубях и о своем плаванье по Волге на теплоходе «Максим Горький», После мороженого с орехами и чая Ребров закурил, устало провел рукой по лбу:
   — Что ж… спасибо, Ольга Владимировна. Пойдемте к Воронцову?
   — Да, да! — встрепенулся Штаубе, вытирая губы салфеткой.
   — Пойдемте, а то поздно, и вообще… не хорошо.
   — Генрих Иванович, — Ольга показала на плавающую в стакане с водой головку.
   — Да, да, — Штаубе вынул головку и осторожно вложил себе в рот. Все устали из-за стола.
   — Идите, я приду, — Ольга закурила, направляясь на кухню. Ребров, Штаубе и Сережа прошли в темную комнату, расположенную рядом с кухней. Все четыре стены в комнате были заняты полками, тесно заставленными консервами, спиртным и другой провизией. Посередине пола была крышка погреба, запертая на задвижку. Ребров оттянул задвижку, открыл крышку. Из темного люка хлынул запах человеческого кала. Люк был затянут металлической решеткой. Ребров взял с полки электрический фонарь, посветил в люк:
   — Андрей Борисович, добрый вечер.
   На дне глубокого бетонного мешка заворочался человек. Он был без ног и без правой руки и лежал в собственных испражнениях, густо покрывших пол бункера. На нем был ватник и какое-то тряпье, все перепачканное калом. В углу стояли динамомашина с ручкой, и присоединенный к ней электрообогреватель.
   — А я… — хриплым голосом произнес Воронцов, глядя вверх. Бородатое лицо его было худым и коричневым от кала.
   — Как дела? — Ребров осветил Воронцова. — Машина работает? Не мерзнете?
   — Ну… все это… работает и работает исправно, — проговорил Воронцов, помолчал и заговорил быстро и неразборчиво. — Я, я, Георгий Адамович, я постоянно тру и крутить готов, ну, там, когда есть и необходимое, все будет и уже работает, я знаю все, ну, так сказать, возможности и прошлый раз я усвоил и готов к исправлению, готов к, ну, разным, готов быть в форме и знать то, что вам и мне и что нужно знать, что необходимо знать, я готов.
   — Замечательно, — кивнул Ребров. — Культя не кровит?
   — А я… я это, — затряс головой Воронцов. — Я же вот… вот… как все необходимо.
   Он торопливо вынул из ватника и показал обмотанный тряпьем обрубок руки. Ребров кивнул и переглянулся со Штаубе. Штаубе показал ему большой палец. Зашла Ольга с большой миской вареного картофеля, поверх которого лежали кусок хлеба и кусок сала. Ольга поставила миску на решетки, стряхнула пепел папиросы в бункер:
   — Привет, Воронцов.
   Воронцов задвигался, прополз к противоположной стене, неотрывно глядя вверх:
   — А… Татьяна Исаковна… я… просто…
   — Он что, опять без маковых? — спроста Ольга.
   Ребров кивнул. Сережа взял картофелину и бросил вниз. Воронцов упал на пол, накрыл картофелину рукой, подтянул к себе и зачмокал.
   — Так, — Ребров хлопнул в ладоши. — Начнем, Андрей Борисович, прошлый раз вы нас разочаровали. Разочаровали настолько, что я, признаться, собрался на все махнуть рукой. И я бы это сделал, уверяю вас, если бы не был по внутреннему складу человеком добрым и благодушным. Это во-первых. И во-вторых, если бы Борис Иванович, — он посмотрел на Штаубе, — за вас не заступился.
   Штаубе кивнул.
   — Так что сегодня, Андрей Борисович, вас последний шанс. Отнеситесь к нему серьезно. Поймите, что ваше будущее в ваших руках.
   — В вашей голове, — добавила Ольга.
   — Да, да, — кивнул Ребров и спросил громче обычного:
   — Итак, Воронцов, вы готовы?
   Воронцов выполз на середину пола бункера, сел:
   — Я да. Я да.
   — Тогда, пожалуйста, №1.
   Воронцов откашлялся и заговорил, старательно проговаривая слова:
   — Если я люблю море и все, что похоже на море, и больше всего, когда оно гневно противоречит мне, если есть во мне та радость искателя, что гонит корабль к еще неоткрытому, если есть в моей радости радость мореплавателя, если некогда ликование мое восклицало: берег исчез, теперь пали с меня последние цепи, беспредельность шумит вокруг меня, вдали от меня блестит пространство и время, ну, что ж, вперед, старое сердце. О, как же страстно не стремиться мне к вечности и к брачному кольцу колец, к кольцу возвращения. Никогда еще не встречал я женщины, от которой хотел бы иметь я детей, кроме той женщины, что люблю я. Ибо я люблю тебя, о вечность. Он замолчал, неотрывно глядя вверх.
   — №2, — скомандовал Ребров после небольшой паузы.
   — Я это, это да… вот. Акт дефекации — сложнорефлекторный акт, в котором принимают участие кора головного мозга, проводящие пути спинного мозга, периферические нервы прямой кишки, мускулатура брюшного пресса и толстого кишечника. Рефлекс на дефекацию возникает в прямой кишке при раздражении ее каловыми массами, и следовательно, она является не только трактом для одномоментного прохождения, но и местом для временного скопления каловых масс. Различают несколько типов дефекации: одномоментный и двух-, или многомоментный. При дефекации первого типа все совершается одномоментно, быстро: после нескольких напряжений брюшного пресса выбрасывается все содержимое, скопившееся в прямой кишке и сигме…
   — А что такое сигма? — громко спросила Ольга.
   — Сигма… сигма это отдел толстого кишечника, находящийся над прямой кишкой, являющейся продолжением нисходящего отдела толстой кишки. При дефекации второго типа, двухмоментной, в первый момент выбрасывается лишь часть содержимого, скопившегося в прямой кишке. Через несколько минут после выбрасывания первой порции каловых масс очередная перистальтическая волна выталкивает содержимое из сигмы в прямую кишку, вследствие чего появляется повторный позыв на дефекацию.
   Ребров вздохнул, посмотрел на Ольгу. Она устало потерла виски и зевнула. Штаубе с сердитым лицом сосал головку. Сережа, шевеля губами, читал надпись на иностранных бутылках.
   — №3, — произнес Ребров.
   — Примеры искусственно выломанного основания черепа, по-видимому, для того, чтобы добраться, до мозга, — быстро и с облегчением заговорил Воронцов. — Рассматриваются как доказательства каннибализма. Слева верху череп из Штейнхейма, справа череп неандертальца из Монте-Чирчео, внизу современный папуасский череп с Новой Гвинеи и доисторическая находка из Моравии. Скопление мезолитических черепов. Захоронение из пещеры Грот дю Кавийон, Гримальди, Италия. Три крупные каменные орудия архаического типа, изготовленные из твердой вулканической породы. Северная Австралия. Уникальный маленький гарпун с тремя рядами ровных…
   — Ну хватит, хватит, хватит в конце концов! Сколько можно! — вдруг раздраженно выкрикнул Штаубе, выплюнув головку в руку. Воронцов смолк.
   — Виктор Валентинович! — негодовал Штаубе. — Если вы позволяете глумиться над собой, над своей душой, то хотя бы пощадите наши души!
   — И наши уши, — тихо добавила Ольга и, тяжело вздохнув:
   — Ужасно, как все ужасно…
   — А что… стень? — повернулся к ним Сережа.
   — Нельзя потворствовать негодяям, нельзя! Я старый человек, Виктор Валентинович, я могу понять и простить многие человеческие слабости, я христианин! Я могу простить невежество, хамство, жестокость, даже — подлость! Но только не глумление над человеческой душой! Никогда! А ты… — он наклонился над решеткой. — Ты… негодяй! Если ты… если ты плюешь, пренебрегаешь, если ты… — голос Штаубе задрожал. — Если ты… ты… ты знай… нет! Господи…
   Он повернулся и вышел из кладовой.
   Ольга загасила окурок о торец полки, бросила его в бункер и тоже вышла.
   — Что, опять — стень? — Сережа подошел к Штаубе.
   — Сережа, — Ребров снял с решетки миску с картошкой. — Пожалуйста, отнеси это на кухню.
   — Слушаюсь и повинуюсь, — Сережа взял миску и вышел.
   Ребров долго молчал, сложив руки на груди и опустив голову. Потом заговорил:
   — М-да. Итак, Андрей Борисович, подведем итоги. Выводов за эти четыре дня вы не сделали, это — раз. Я переоценил ваше нравственное начало, это — два. Я недооценил ваш плебейский прагматизм. Три. Приговаривать вас к четвертой ампутации — банально и в данной ситуации лишено всякого смысла. Наше решение вам было известно заранее.
   Ребров с грохотом захлопнул бункер крышкой, запер ее на задвижку. Поднял с пола фонарь, поставил на полку и вышел.
   Штаубе, Ольга и Сережа ждали его в столовой. Ольга складывала грязную посуду, старик с сердитым лицом сосал головку, Сережа крутил кубик Рубика. Ребров подошел к столу, рассеянно взял из вазы яблоко, откусил.
   — И Генрих Иваныч, и я тебя предупреждали, — сказала Ольга.
   Ребров отошел к окну. За окном было темно и падал снег.
   — Оль, а он по пальцам не показывал, не делал? — спросил Сережа. Ольга отрицательно качнула головой.
   — Он просто хунвейбин! — Штаубе выплюнул головку в руку.
   — Я вам, Виктор Валентинович, говорил еще месяц назад, когда вы сделали первую пробу! Нравственность у этого типа вообще отсутствует! Это мыслящее животное! Этот негодяй с невероятным хладнокровием, с прямо-таки адской наглостью пользовался вашей снисходительностью!
   — Нашей снисходительностью, — вставила Ольга.
   — И потом, что это за тон, что за тропино? Почему, например, тогда, перед праздником он молчал и показывал — три? И почему теперь все псу под хвост? Почему нет фаллей? Почему мы опять в дураках?
   Ребров жевал яблоко, глядя в окно.
   — А вы знаете, — Сережа рассматривал собранный кубик, — Генрих Иваныч сегодня опять приманивал слюнявчиков.
   Ребров повернулся. Ольга замерла с тарелкой в руках. Штаубе стал приподниматься с кресла, зажав в кулаке головку.
   — Генрих Иваныч, — произнес Ребров и, бросив яблоко, кинулся к Штаубе.
   — Нет! Ебаный! — закричал Штаубе, замахиваясь палкой на Сережу, но Ребров перехватил его руку, завернул за спину. Ольга схватила левую руку старика:
   — Головку! Отдайте головку!
   — Ебаный! Ебаный! Стервец! — кричал Штаубе.
   Ребров сдавил ему горло, старик захрипел, упал на колено. Ребров отбросил в сторону его палку. Ольга разжала пальцы старика и тут же вложила головку в подставленный Сережей рот.
   — Сережа, пластырь и наручники! — скомандовал Ребров.
   Сережа выбежал.
   — Вы… вы только гадить… не дам… — хрипел Штаубе в руках Реброва.
   — Вы же подписали! Вы подписали! Как же так! Ольга Владимировна, кушетку… кушетку…
   Ольга отодвинула от стены узкую кожаную кушетку.
   Вбежал Сережа с пластырем и наручниками.
   — Нет… сте… рвецы… сами же… нет, — хрипел Штаубе.
   Ребров и Ольга подтащили его к кушетке и положили на нее лицом вниз.
   — Сережа, — скомандовал Ребров, Сережа залепил старику рот пластырем. Затем, навалившись втроем, они обхватили руками старика кушетку и защелкнули на них наручники. Ребров сел на ногу Штаубе, Сережа крепко схватился за протез.
   — Ольга Владимировна, у меня в кабинете, в столе, в нижнем ящике. Слева. И над большой конфоркой, она быстрей нагревает.
   — Я знаю, — Ольга быстро вышла.
   — Где это было? — спросил Ребров.
   — Там… на Новаторов. После Борисова когда. Я за резиной сбегал, а потом вернулся. А Генрих Иваныч в булочной…
   Ребров мрачно кивнул. Штаубе со стоном дышал носом.
   — Генрих Иваныч, — медленно проговорил Ребров, — сегодня вы меня очень огорчили. Очень. Получать такие ножи в спину… это, знаете, больно. Это гадко.
   Он привстал и принялся расстегивать штаны старика. Штаубе замычал. Сережа помогал Реброву. Они спустили черные потертые брюки старика до колен, стянули трусы. Ребров закатал на спину кофту с рубашкой. На левой ягодице Штаубе стояли два клейма размером с рублевую монету, в виде креста в круге. Одно клеймо было совсем старым, другое, судя по темно-лиловому цвету — недавним.
   — Наш союз, наша дружба, Генрих Иванович, держится не только на взаимной любви. Но и на вполне конкретных взаимообязательствах. Оскорбляя, унижая себя, вы оскорбляете и унижаете нас. Сережа, пописай в чашку.
   Мальчик отпустил протез, подошел к столу и немного помочился в чашку. Вошла Ольга, держа в руках небольшой саквояж и толстый стальной прут с деревянной рукояткой, к концу которого было приварено стальное тавро — крест в круге. Тавро было раскалено.
   Штаубе забился, застонал. Ребров сильней прижал его ногу к кушетке:
   — Рядом с Бородилинским, здесь… Сережа! Протез…
   Сережа поставил чашку с мочой на пол, схватился за протез. Ольга примерилась и прижала тавро к ягодице старика. Зашипела раскаленная сталь, показался легкий дымок, Штаубе забился на кушетке. Ольга отняла тавро, взяла чашку, вылила мочу на багровое клеймо. Затем раскрыла саквояж, вынула пузырек с маслом шиповника, вату и стала осторожно смазывать ожог:
   — Вот… Штаубе, милый… и все позади…
   Голова старика тряслась, из глаз текли слезы.
   — И по сонной, Ольга Владимировна, сразу по сонной, — пробормотал Ребров.
   Ольга не торопясь закрыла пузырек, достала и распечатала одноразовый шприц, распечатала и насадила иглу.
   — Сережа, голову подержи…
   Мальчик прижал голову Штаубе к кушетке. Ольга щелкнула по ампуле, переломила, вытянула шприцем содержимое. Штаубе мычал и плакал.
   — Сейчас, милый… — она умело воткнула иглу в сонную артерию, медленно ввела прозрачную жидкость. Штаубе дернулся всем телом, слабо застонал, закашлял через нос. Сережа отпустил его голову, она осталась лежать на боку. Ребров слез с ноги старика и осторожно снял пластырь с его рта.
   — По… по петел… — слабеющим голосом произнес старик.
   — Вы… вы не… плохо…
   Ребров снял с него наручники. Ольга накрыла ожог пропитанной маслом марлей и залепила пластырем. Штаубе спал. Его раздели догола, сняли протез и перенесли в спальню, где облачили в пижаму и уложили в кровать.
   — Пусть завтра спит, сколько может, — Ребров накрыл Штаубе толстым стеганым одеялом.
   — Да кто же его будет будить, — Ольга погладила старика по голове. Сережа выплюнул головку в руку:
   — Ну, я пойду кино посмотрю.
   — Какое кино, Сережа, — Ребров глянул на часы. — Первый час уже. Спать, немедленно. У нас завтра масса дел.
   Мальчик со вздохом передал ему головку:
   — Спок но.
   — Спокойной ночи.
   — Спокойной ночи, Сереженька, — поцеловала его Ольга.
   Мальчик вышел.
   — Устал… — Ребров потер виски.
   — Хочешь коньяку? — спросила Ольга.
   Он рассеянно кивнул.
   — Пошли в каминную.
   — В каминную? — Ребров посмотрел на головку, потом на спящего Штаубе. — Двинулись.
   Ольга погасила свет, Ребров сунул головку в рот.

 

* * *

 
   Ребров сидел в кресле и смотрел в зажженный камин. Ольга, сидя на ковре по-турецки, наливала в стаканы вторую порцию коньяка, — Где бодрый серп гулял и падал колос, теперь уж пусто все… просто везде… — пробормотал Ребров и устало вздохнул.
   — Да, да, да, Если мы в четверг не выйдем на Ковшова, брошу все к чертям. И — в Киев.
   — А мы? — Ольга подала ему стакан.
   — Вы? Вы… — он пригубил коньяк. — Не знаю, не знаю. Сами поедете, сами доберетесь.
   — Ну что ты говоришь, — улыбнулась Ольга. — Как это мы сами доберемся?
   Он раздраженно дернул головой:
   — Ольга Владимировна! Я уже три месяца бьюсь лбом в стену. Я потерял: Голубовского, Лидию Моисеевну, Цветковых. Мы потеряли блок. Генрих Иваныч сжег теплицы. Вы оставили третье оборудование. Сережа о Денисе ничего не помнит и, я полагаю, не вспомнит. А значит, получать круб, получать беленцы мы будем вынуждены через Ленинград. Только через Ленинград. Вот перечень наших потерь. А что же мы приобрели? Разрушенную, разваленную до основания мастерскую? Никому не нужные связи? Бессмысленные вычисления Наймана? Бесполезные шесть миллионов?