Сорокин Владимир Георгиевич. 23000

   – Работы до хрена, вот и схватило… – болезненно скривил губы Обу, минуя уставившегося милиционера.
   – Ну… давайте, я дежурного врача вызову? – милиционер вынул рацию из кармашка.
   – Спасибо, земляк, у нас все есть, – ответил Трыв.
   Они усадили Мэрог в «мерседес», Обу развернул машину и стал отъезжать.
   После короткой проверки документов «геландеваген» миновал шлагбаум и выехал на аэродром. За ним проследовал джип охраны. Подъехав к небольшому реактивному самолету, машины остановились. Охрана вышла, обступила «геландеваген». Из него вышли Уф и Борк. Уф нес кейс, Борк чемодан. Один из охранников потянулся к чемодану, но Борк качнул головой:
   – Не надо, я сам.
   Уф пожал руку начальнику охраны, тот пожелал счастливого пути. Люк самолета открылся, спустили трап. Красивая голубоглазая стюардесса в голубой униформе и голубых перчатках показалась в люке и тепло улыбнулась. Уф первым поднялся по ступенькам, пожал руку стюардессе, прошел в салон, кинул кейс на кресло. Борк следом внес чемодан, поставил в салоне. Из кабины вышли двое пилотов, поприветствовали Уф, доложили о готовности к полету. Пилоты не были братьями Света. Уф перебросился с ними парой формальных фраз, и они скрылись в кабине. Стюардесса, сестра Но, заперла дверь салона. Борк и Уф положили чемодан на стол, открыли. Мальчик спал. Борк сильно побледнел, вздрогнул, вспыхнул. Губы его задрожали, он опустился на колени подле чемодана, вцепился руками в ковер, схватил, сжал, ломая ногти. Из груди его вырвался стон. Сестра Но, увидев мальчика, закрыла лицо тонкими пальцами.
   Уф хранил спокойствие. Его могучее сердце, совершившее много подвигов во имя Света, было послушно ему. Осторожно развернув мальчика, он уложил его поудобнее, сел в кресло, положил руку на вздрагивающую белобрысую голову Борк. И быстро помогсердцем. Щеки Борк порозовели, глаза прикрылись, голова бессильно свесилась на грудь.
   – Свет с нами, – произнес Уф, прикрывая свои маленькие белесые ресницы.
   – Свет… Свет… с… – чуть слышно пролепетал Борк и со стоном повалился навзничь.
   Стряхнув оцепенение, Но склонилась над Борк.
   – Его сердце устало ждать, – произнес Уф.
   – Помоги, – попросила Но. – Я не справлюсь.
   Уф приблизился, взял Борк за одну руку, Но – за другую. Сердца их помоглисердцу Борк. Он открыл глаза. Его подняли, посадили в кресло.
   – Свет скоро избавит тебя от тела, – Уф коснулся кончиками пальцев бледного, покрывшегося испариной лица Борк.
   Борк непрерывно смотрел на мальчика. Отстранив руку Уф, захотел встать. Но Уф удержал его:
   – Положи себя на Лед.
   Борк со стоном закрыл глаза. Но, вздрагивая всем телом, взяла Уф за руку и держалась за нее, как за якорь, непрерывно косясь на спящего в чемодане мальчика.
   – Держитесь в себе, – сказал Уф.
   И почувствовал приближающиеся сильныесердца, глянул в иллюминатор: к самолету подрулил черный «мерседес-600» с правительственным номером в сопровождении милицейской «ауди».
   – Братья! Слава Свету! – Но прижала руку Уф к груди, встала и кинулась к выходу.
   Вскоре в салон вошли братья Одо и Ефеп. Большой, полный, седовласый, синеглазый и длиннобородый Одо был облачен в темно-лиловую рясу. На груди у него висели крест и панагия митрополита, пухлая белая рука сжимала посох. Невысокий Ефеп, с коротким ежиком седоватых волос на подвижной голове, белыми усами, мутно-голубыми глазами и небольшой бородкой, был одет в светло-серый костюм с трехцветным значком депутата Государственной Думы РФ на лацкане.
   Закрыв за ними дверь салона, Но встала у двери.
   Войдя, братья остановились. Глаза их тоже остановились. На спящем в чемодане мальчике. Одо отдал посох Но и, не спуская с мальчика глаз, медленно присел на пол перед чемоданом, шурша рясой. Ефеп стоял неподвижно. Слегка выкаченные глаза его смотрели не мигая.
   Уф шагнул к ним. Протянул руки.
   Ефеп протянул свои. Одо медленно поднял свои могучие длани. Руки трех братьев соединились над спящим, образуя круг. Братья закрыли глаза.
   Борк в кресле и Но с посохом у двери замерли.
   Через пару минут легкая дрожь пробежала по плечам братьев. И руки их разжались.
   – Да! – тяжелым басом произнес Одо, открывая глаза.
   – Да… – прошептал Ефеп, облегченно выдохнув.
   – Да, – четко произнес Уф.
   Борк всхлипнул и зажал себе рот, скорчась от радости в кресле. Бросив посох, сестра Но кинулась к Борк, дрожа обняла его.
   Одо, Ефеп и Уф не обратили на них внимания.
   – Я был уверен. Но не совсем, – проговорил Уф.
   – Даже Храм не видитспящие сердца, – пробормотал Ефеп, быстро моргая.
   – Храм ведает, но не видит, – пророкотал Одо. – Лишь Большой Круг способен видеть.
   – Только если спящее мясо будет в центре Большого Круга, – возразил Ефеп.
   – Спящему мясу уже не нужен Большой Круг, – резко выдохнул Уф.
   – Спящее мясо здесь, – пробасил Одо, поднимая посох с пола, вставая с колен и привычно оглаживая бороду.
   – Мясо проснется, – Ефеп осторожно приблизил свое лицо к мальчику.
   – Мясо станет Светом! – тряхнул седой гривой Одо.
   Борк и Но рыдали.
   – Положите себя на Лед! – пророкотал Одо, стукнув в пол посохом.
   Борк и Но смолкли, всхлипывая.
   – Брат, мы сердцемзавидуем тебе, – Ефеп взял Уф за руку. – Ты летишь с ним.
   – Ты увидишь Храм. Ты поможешь встрече! – подхватил Одо.
   – Ты замкнешь Великий Круг! – Ефеп крепко сжал руку Уф.
   – Вам нельзя лететь со мной, – произнес Уф, поддерживаясердцем.
   – Мы знаем, – ответил Одо.
   – Мы знаем, – успокоился и успокоилУф Ефеп.
   – Я тоже знаюэто, – мучительно улыбнулся Уф, и рыжеватые маленькие ресницы его сомкнулись. – Ваше место здесь. Мясо клубится.
   – Мы сдержим! – уверенно пророкотал Одо.
   Мальчик застонал во сне. Все, кроме Уф, насторожились.
   – Ему спать еще четыре часа, – сказал Уф. – Пора, братья.
   Одо и Ефеп кратко вспыхнули:
   – Уф! Но! Борк!
   – Одо! Ефеп! – ответно вспыхнулиостающиеся.
   Ефеп вышел первым из салона. Одо кинул тяжкий взгляд на спящего, погасилсердечный сполох, стукнул посохом в пол и вышел, яростно шелестя рясой.
   Борк, Уф и Но сняли с мальчика памперс, одели его в синие шорты и голубую майку с большой алой клубникой на груди. Положили спать в кресло.
   Уф нажал кнопку вызова пилота. В дверь салона деликатно постучали. Сестра Но открыла. Вошел худощавый, стройный, черноволосый, кареглазый и чернобровый пилот. Уф пожал ему руку. Пилот покосился на спящего мальчика, быстро перевел взгляд на Уф:
   – Мы готовы?
   – Да, – кивнул Уф.
   – Я зову пограничников, – пилот вышел.
   Вскоре к самолету подрулила зеленая «лада» погранслужбы. На борт поднялись молодой лейтенант и среднего возраста капитан, стали проверять паспорта и багаж. Мальчик был вписан в паспорт Уф как его сын.
   – Нагонялся в футбол, поди? – с улыбкой покосился лейтенант на спящего мальчика, ставя в паспорте штамп «вылет».
   – Если бы! – грустно покачал головой Уф, забирая паспорт. – Компьютерные игры. И оторвать невозможно.
   – В шесть лет? Здорово! – лейтенант одобрительно покачал головой.
   – И куда все катится с этими компьютерами? – заискивающе заглянул в глаза Уф круглолицый таможенник.
   – На тот Свет, – серьезно ответил Уф.
   Борк и Но сладковздрогнули сердцем. Таможенник как-то потух и заскучал, кивнул и направился к выходу.
   – Счастливого пути, – улыбнулся лейтенант.
   – Счастливо оставаться, – ответил Уф.
   Офицеры вышли. Люк закрыли. Двигатели самолета загудели, он стал выруливать на взлетную полосу.
   – Когда он проснется, мы будем лететь, – Уф пристегнул ремнем мальчика, сел в кресло рядом и пристегнулся сам. – Нужна будет еще небольшая доза. Но не глубокий сон. Там тоже граница.
   – Я подберу нужное, – ответила Но.
   Самолет взлетел.
   Уф глянул в иллюминатор на удаляющуюся страну Льда и облегченно откинул свою крепкую рыжеволосую голову на чистый и белый подголовник кресла:
   – Gloria Luci! ^[3]

Арсенал

   7 июля в 4.57 по местному времени товарный поезд Усть-Илимск – Санкт-Петербург – Хельсинки пересек границу Финляндии и стал тормозить в таможенном пакгаузе. Косой луч только что взошедшего солнца заскользил по двум голубым, сцепленным вместе тепловозам и восемнадцати серовато-белым вагонам-рефрижераторам с огромной голубой надписью «ЛЁД». Как только состав остановился, к тепловозам подошли младший лейтенант таможенной службы и двое полицейских с овчаркой. Голубая дверца второго тепловоза открылась, и по стальной лестнице спустился высокий стройный блондин в светло-синем летнем костюме и бело-голубом галстуке с серебристой заколкой фирмы «ЛЁД». В руке он держал голубой кейс.
   – Хювяа хуомента! ^[4]– бодро произнес блондин и улыбнулся.
   – Топрое утро, – не очень бодро ответил низенький остроносый таможенник с редкими усиками.
   Блондин протянул ему паспорт, тот быстро нашел печать с отметкой о пересечении границы, вернул паспорт, повернулся и засеменил к белому зданию таможни. Блондин размашисто двинулся рядом, полицейские остались возле поезда.
   – Судя по запаху гари, у вас тоже засушливое лето? – заговорил блондин на отличном финском.
   – Да. Но это горят ваши торфяники, – неохотно ответил таможенник.
   Они вошли в здание, поднялись на второй этаж. Сопровождающий открыл дверь в небольшой кабинет. Блондин вошел, таможенник закрыл за ним дверь, оставшись в коридоре. За столом сидел полноватый и лысоватый капитан таможенной службы, пил кофе и перебирал бумаги.
   – Здравствуйте, господин Лаппонен.
   – Николай! Здравствуй, – капитан улыбнулся, подавая пухлую крепкую руку. – Что-то давно мы с тобой не виделись!
   – Два последних поезда были днем. Принимал господин Тырса, – блондин пожал протянутую руку.
   – Да, да, да… – капитан с улыбкой смотрел на блондина. – Ты всегда бодрый, подтянутый. Приятно смотреть.
   – Спасибо, – блондин щелкнул замком кейса, открыл, протянул папку с документами.
   Лаппонен взял их, надел узкие очки в тонкой золотой оправе, пролистал:
   – Как всегда, восемнадцать?
   – Восемнадцать.
   Блондин вынул из кейса маленький ледяной молот, длиной с мизинец, с кусочком горного хрусталя вместо льда и положил на документы.
   – Это что такое? – поднял брови Лаппонен.
   – Фирме «ЛЁД» в этом году исполняется десять лет.
   – А-а-а! – Лаппонен взял сувенир. – А я уж подумал – ты мне взятку хочешь дать!
   Они рассмеялись.
   – Десять лет! – Лаппонен вертел крошечный молот. – Время несется, как Шумахер. А мы стоим на месте. И таращимся. Ладно, пошли глянем…
   Он встал, взял папку:
   – Теперь каждый вагон досматривают. И я обязан присутствовать. Такие времена, сам знаешь.
   – Знаю.
   – Закон есть закон.
   – Закон делает нас людьми, – произнес блондин.
   Лаппонен посерьезнел, вздохнул:
   – Хорошо ты сказал, Николай. Если бы все русские это понимали.
   Они подошли к поезду. Началась процедура таможенного досмотра. В каждом вагоне-рефрижераторе лежал лед, напиленный одинаковыми метровыми кубами. Последний вагон был заполнен лишь на одну треть.
   – В Сибири не хватило льда? – усмехнулся Лаппонен, ставя печать на накладную.
   – Не успели с погрузкой, – блондин забрал документы, убрал в кейс.
   Лаппонен протянул руку:
   – Счастливого пути, Николай.
   – Счастливо оставаться, господин Лаппонен, – пожал ее блондин.
   Таможенники пошли к зданию, блондин – к голове поезда. Дойдя, поднялся на тепловоз по лестнице, закрыл за собой дверь. Впереди поезда загорелся зеленый свет, состав тронулся и пополз. Блондин открыл дверь салона. Отделанный в стиле хай-тек, с сиренево-серой мягкой мебелью, прозрачной барной стойкой и четырьмя маленькими спальными купе, салон был деликатно подсвечен мягким голубоватым светом. В кресле дремал второй машинист, за стойкой позвякивала посудой рослая блондинка-проводница.
   – Все, – блондин сел в кресло, положил кейс на стеклянную полку.
   – Как долго теперь, – потянулся, просыпаясь, рыжеволосый машинист.
   – Новые времена у мясных, – блондин снял пиджак, повесил на вешалку, зевнул. – Мир, дай мне…
   – Серого чая, – подхватила проводница, косясь темно-синими глазами.
   – Точно. И добавь к этому четыре сливы.
   Проводница исполнила, принесла на подносе, подала:
   – Ты совсем не спал, Лаву.
   – Сон со мной, – ответил он и надкусил сливу.
   Проводница села рядом с ним, положила ему голову на колени и сразу заснула.
   Лаву съел сливы, выпил сероватый настой. И закрыл глаза. Второй машинист последовал его примеру.
   Поезд набрал скорость и пошел по лесистой местности.
   Через 48 минут он затормозил, свернул с главной магистрали и медленно пополз через густой еловый лес. Вскоре впереди в лесу обозначился пологий холм и большие серебристые ворота с голубой надписью «ЛЁД». Поезд подошел к воротам и дал сигнал. Ворота стали раздвигаться.
   Спящие в салоне проснулись.
   – Слава Свету, – произнес Лаву.
   Проводница и второй машинист сжали его руки.
   Состав проехал ворота. Сразу за ними начинался тоннель, уходящий под землю. Въехали в темный тоннель. Но ненадолго: впереди прорезался свет, по обе стороны стали наплывать узкие платформы, матово засияли голубым и белым гладкие стены.
   И поезд остановился.
   Сразу же к нему подошла многочисленная охрана в голубой униформе и подъехали на автопогрузчиках рабочие в белых комбинезонах и касках. Лаву, с кейсом в руке, первым сошел на платформу и, не обращая ни на кого внимания, быстрым шагом направился к стеклянному лифту в середине платформы. На ходу вынул электронный ключ, приложил к трехгранной выемке. Двери лифта бесшумно раздвинулись, Лаву вошел. Двери закрылись, лифт тронулся наверх. И быстро остановился. Лаву вышел и оказался у массивной стальной двери с видеокамерами и трехгранной выемкой для электронного ключа. Он приложил ключ. Двери разошлись, открывая большой светлый, голубовато-зеленый и совершенно пустой зал с огромной мозаичной эмблемой фирмы «ЛЁД» во весь пол: два скрещенных ледяных молота под алым, пылающим огнем сердцем. На сердце стоял седовласый худощавый старик в белом, с белой, аккуратно подстриженной бородой. Желтовато-синие глаза внимательно смотрели на Лаву. Лаву поставил кейс на мраморный пол:
   – Шуа!
   – Лаву!
   Они подошли друг к другу и обнялись. Старик был гораздо мудреесердцем. Поэтому, зная, какой далекий путь проделал Лаву, он сдержалсвое сердце, позволив ему лишь короткую и мягкую вспышку– братское приветствие.
   Лаву облегченно замер в объятьях старика: сердце Шуа всегда дарило неземнойпокой.
   Старик первым разжал объятия, морщинистой, но твердой рукой коснулся лица Лаву и произнес по-английски, с американским выговором:
   – Свет с нами.
   – Свет в твоем сердце, брат Шуа, – очнулся Лаву.
   Старик в упор вглядывался в красивое молодое лицо Лаву, словно видел его впервые. Он сохранил способность радоватьсявстрече с каждым братом, как в первый раз, словно открывая заново родное сердце. Это давало старику огромнуюсилу. Шуа виделсердцем дальше и глубже многих братьев Света.
   – Ты устал после дороги, – продолжал Шуа, беря Лаву за руку. – Пойдем.
   Лаву шагнул, но обернулся, глянул на оставленный на полу голубой кейс. Он стоял прямо на одном из огромных ледяных молотов мозаики, совпадая цветом со льдом и почти полностью исчезая из-за такого совпадения.
   – Теперь это уже не нужно, – улыбнулся Шуа. – Никому не нужно.
   Они вышли из зала и сразу же оказались в апартаментах Шуа. Здесь все было просто и функционально, но во всех комнатах присутствовал камень холодных оттенков. Шуа провел брата в комнату Покоя. Лаву встретили братья Кдо и Ай, приветствовали сердечным объятием, раздели, натерли маслами, уложили в ванну с травяным настоем и удалились. Шуа подал чашу с ягодным чаем.
   – Я еще не верю, – лежа в ванне из лабрадора, Лаву сделал глоток из чаши, откинулся на каменный выступ. – Сердце ведает, но разум не хочет верить.
   – Твой разум иногда сильнее сердца, – произнес старик.
   – Да. И меня огорчает это.
   – Не огорчайся. Твой мозг много сделал для братства.
   – Слава Свету.
   – Слава Свету, – повторил старик.
   В комнате повисла тишина. Лаву сделал еще глоток, облизал губы:
   – Что мне делать теперь?
   – Сегодня ты полетишь к Храм. Ей необходима помощь. Твоему сердцу это тоже поможет.
   Лаву ничего не ответил. Молча и неспешно пил чай. Все это время старик неподвижно сидел поодаль. Наконец Лаву поставил пустую чашу на широкий край ванны, встал и вышел из зеленоватой воды. Старик подал ему длинный халат, помог надеть. Они перешли в трапезную. Здесь горели шесть больших свечей и стоял круглый стол с фруктами. Шуа взял гроздь темно-синего винограда, Лаву – персик. Они стали молча есть, пока не насытились.
   – Почему Храм зовет меня? – спросил Лаву.
   – Она встречает, – ответил Шуа.
   Сердце Лаву встрепенулось. И поняло. Он задрожал.
   – Ей нужен Круг, – еле слышно произнесли губы Лаву.
   – Ей нужен сильный Круг, – отозвался Шуа. – Круг тех, кто знаетЛед. Теперь ты будешь с ней. До конца.
   – Но ты сильней меня сердцем. Почему ты не с ней?
   – Я не могу оставить Арсенал. Я держуего сердцем.
   Лаву понял.
   Желто-синие глаза Шуа смотрели неотрывно. Его сердце помоглоЛаву вспомнить Храм. Он видел ее дважды. Но только раз говорил с ней сердцем. Это сердце потряслоЛаву. Оно ведалобез преград.
   – Когда я вылетаю? – спросил он.
   – Через четыре с половиной часа.
   Лаву унял дрожь пальцев, вдохнул и выдохнул:
   – Могу я в последний раз увидеть Арсенал?
   – Конечно. Мы обязаныпобывать там.
   – Сейчас. Сию минуту!
   – Нет, брат Лаву. Сию минуту твоему сердцу требуется глубокий сон в моей спальне. Ты возбужден. И теряешь равновесие. В Арсенал входят только сильные сердцем.
   – Согласен, – произнес Лаву, помедлив.
   – Я разбужу тебя, когда нужно.
   Через два часа десять минут они вошли в лифт. Лаву отдохнул на просторной кровати Шуа, устланной белым мхом, и выглядел бодрым и спокойным. На нем был все тот же летний светло-синий костюм и свежая белая сорочка. Лифт поехал вниз. И когда остановился, у дверей возникли рослые охранники-китайцы с автоматами. Миновав их, Шуа приложил свою ладонь к светящемуся квадрату. Дверь поползла в сторону. Они вошли в большой светлый цех Распила и Обточки. Здесь трудилось несколько десятков молодых китайских рабочих. Проворные руки их, приняв ползущий по конвейеру метровый куб Льда, распиливали его на нужное число частей, обтачивали эти части, высверливали в них впадину, шлифовали и отправляли готовые наконечники ледяных молотов дальше по конвейеру – в цех Сборки. Шуа и Лаву двинулись между рядами трудящихся. Китайцы, не обращая на них внимания, напряженно и ловко делали свое дело. Быстрые руки их мелькали, стараясь, чтобы Лед не успел подтаять: за каждую каплю полагалось суровое взыскание. Шуа и Лаву медленно прошли цех насквозь. За ним располагался цех Кожи. Все те же молодые китайцы нарезали из шкур животных, умерших своей смертью, узкие полоски и клали их на ленту конвейера, ползущую дальше, в цех Рукоятей, где из дубовых сучьев выстругивались рукояти нужной толщины и длины. Два брата Света миновали и этот цех и вошли в главный – Сборочный. Он был самым большим из всех четырех. Войдя в него, Лаву остановился, закрыл глаза. Шуа осторожно взял его за плечи, помогсердцем. Лаву открыл глаза.
   В цехе пятьдесят четыре китайца собирали ледяные молоты. Здесь было прохладно, китайцы работали в белых перчатках, шапках-ушанках и синих ватниках. Стены и потолок были расписаны в стиле традиционной китайской пейзажной живописи. С потолка вместе с холодным воздухом лилась спокойная китайская музыка. Готовые ледяные молоты по стеклянному конвейеру уходили вертикально вниз. Лаву подошел к конвейеру и остановился. Глаза его неотрывно следили за плывущими вниз молотами, сердце приветствовало и провожалокаждый. Шуа понималсостояние Лаву. Искусственный свет, неотличимый от дневного, поблескивал на отполированных молотах, искрился на выгибах, затекал во впадины. Ледяные молоты медленно и неуклонно плыли вниз.
   – Сила Льда… – произнесли побледневшие губы Лаву.
   – Пребудет с нами… – Шуа сзади сжал его локти.
   Лаву не мог оторваться от завораживающего зрелища уплывающих вниз молотов. Сердце его вспыхнуло.
   Но Шуа поддерживал: сильные руки старика качнули Лаву, сердце направило, губы шепнули:
   – Вниз!
   Они подошли к двери лифта. Он повез их еще ниже. И снова встретила охрана с автоматами: глаза китайцев смотрели безучастно. Открывать самую нижнюю дверь Шуа пришлось не только ладонью: луч просканировал роговицу его глаз, чувствительные датчики вслушались в голос:
   – Брат Шуа, хранитель Арсенала.
   Стальные врата полуметровой толщины бесшумно растворились. И сразу же за ними возникла новая команда охраны, во всем белом, в противогазовых масках, с белыми автоматами в белых руках, сторожащие последнюю дверь – небольшую, круглую, из сверхпрочной стали. Паролем этого дня было китайское слово:
   – Сяншуго! ^[5]
   Услышав пароль, охрана расступилась, отвернулась. Шуа расстегнул пуговицу рубашки, вытянул платиновый ключ, всегда висящий на его шее, вставил в неприметное отверстие, повернул. Пропели невидимые ледяные колокола, массивная дверь пошла внутрь и влево. Шуа и Лаву шагнули в проем. Снова прозвенел лед: дверь встала на место.
   Перед вошедшими раскинулся Арсенал Братства Света.
   Громадное подземелье, узкое, но бесконечно длинное, хранило сотни тысяч ледяных молотов, лежащих ровными рядами в подсвеченных стеклянных сотах. Невысокий сводчатый потолок нависал над спящим Арсеналом Братства. Беломраморные плиты пола хранили идеальную чистоту. Ряды стеклянных ячеек были подернуты инеем: постоянный холод хранил драгоценный Лед. Здесь не было людей: лишь два робота-челнока, словно неусыпные муравьи, скользили по монорельсу над спящими молотами, следя и оберегая их ледяной покой. А чуть поодаль стеклянный конвейер бесшумно пополнял Арсенал: только что изготовленные быстрыми китайскими руками, новые молоты вплывали сверху непрерывным, грозно посверкивающим потоком и вливались в ряды спящего оружия.
   Лаву сделал шаг, другой, третий. Шуа стоял на месте, сердцем отпустивЛаву.
   – Лед… – произнесли губы Лаву.
   Пальцы его коснулись стеклянных сот. И вздрогнули. Лаву вздрогнулсердцем.
   Шуа подошел сзади.
   – Льда больше нет там, – проговорил Лаву. – Сегодня я сопровождал последний поезд.
   – Теперь Лед только здесь, – спокойно ответил Шуа, не помогаясердцем.
   – Только здесь… – произнес Лаву.
   – Только здесь, – твердо повторил Шуа.
   Сердце Лаву боролось. Но Шуа упорно не помогал.
   Лаву опустился на пол. Выдохнул. И после долгой паузы произнес:
   – Мне трудно.
   Шуа подошел:
   – Тебе трудно поверить. И понять.
   – Да.
   – Положи себя на Лед.
   – Я стараюсь. Хотя Льда тамбольше нет. Мне… трудно.
   Голос Лаву задрожал.
   – Лед здесь, – руки Шуа опустились на плечи Лаву. – И он пребудет с нами до самого конца. И его хватит на всех. Я знаю. И ты тоже, брат Лаву, должензнать это.
   Лаву сидел неподвижно, упершись взглядом в мраморные плиты пола.
   – Ты должензнать это, – повторил Шуа, не помогаясердцем.
   И сердце Лаву справилосьсамо:
   – Я знаю.
   Он легко встал. Сердце его успокоилось.
   – Кто сделает последний молот? – спокойно спросил он.
   – Он уже изготовлен.
   – Кем?
   – Мною. Мы спустились сюда за ним.
   Лаву понял.
   Шуа коснулся синей кнопки одной из сот. Стеклянный экран отошел в сторону. Шуа взял ледяной молот, быстро приложил его к своей груди, моментально вспыхнулсердцем, протянул молот Лаву:
   – Ты знаешь, кого он должен разбудить.
   Лаву взял молот. Приложил его к своей груди, вспыхнул:
   – Я знаю.
   – Ты не толькознаешь, – уверенно произнес Шуа, помогая.
   – Я… знаю… – напряженно произнес Лаву.
   И вдруг радостно улыбнулся:
   – Я ведаю!
   Шуа с силой обнял его. Ледяной молот коснулся лица Лаву. Лаву сжал древко молота. И вскрикнул. Его бледно-голубые глаза моментально наполнились слезами: сердце его ведало.
   – Пойдем. Я буду провожатьтебя, – произнес Шуа.

Горн

   Храм сидела на пирсе в своем золотом кресле и смотрела в океан. Так она всегда встречала.
   К концу дня северо-западный ветер не стих, и волны, разбиваясь и захлестывая пристань, ползли по розовому мрамору к креслу Храм, лизали ее босые, худые и слабые ноги. Бледно-голубые, почти выцветшие, но по-прежнему большие и ясные глаза Храм неотрывно смотрели туда, где скрывшийся за палевыми облаками солнечный диск коснулся океана. Рядом с Храм сидели братья Мэф и Пор, подставив свои мускулистые и загорелые тела влажному ветру. Другие братья и сестры ждалив доме, каждый на своем месте.
   Сердце Храм вздрогнуло.
   – Уже здесь! – прошептали ее губы.
   И, опершись костлявыми руками о гладкие золотые подлокотники, она стала приподниматься. Мэф и Пор вскочили, подхватили ее.
   – Уже! – повторила она и радостно, по-детски улыбнулась, обнажив старые, пожелтевшие зубы.
   Мэф и Пор вгляделись в океанский горизонт: он был по-прежнему пуст. Но сердце Храм не могло ошибиться: прошла минута, другая, третья, и левее мутного, тонущего солнечного диска возникла точка.
   Ее сразу заметили из дома: раздались радостные вскрики.
   – Мясо не удержало! – худые пальцы Храм сжали широкие запястья братьев.
   От дома по нисходящей лестнице бежали на пирс братья и сестры.
   Белый катер приближался.
   Храм двинулась к нему, но впереди ее босых и мокрых ног был край пирса. Братья удержали ее. Тело ее вздрагивало, сердце пылало.
   – Уже здесь! – старчески взвизгнула Храм и забилась в руках братьев.
   Худое тело ее извивалось, пена выступила на морщинистых губах. Подбежали братья и сестры, обняли, припали к ногам.
   – Положи себя на Лед! – помогсердцем Га.
   Тут же стали помогатьдругие, сдерживая собственный вой и рыдания. Но сердце Храм не хотелоложиться на Лед: скрюченные пальцы впивались в руки и лица братьев, тщедушное тело билось и извивалось, пена летела изо рта вместе с хриплым воем:
   – Зде-е-е-есь! Зде-е-е-е-есь!!!
   Впервые за долгие десятилетия непрерывного, ежеминутного ожидания сердце самой старшей и самой сильной сестры братства не справлялосьс достигнутым. Сердце терялось. Могучее и мудрое, оно вдруг стало совсем юным и неопытным, словно только вчера удар ледяного молота разбудил его. Сердце Храм бессильно