Надо в упорне видеть, не изучать, не понимать “разоблачаемую” реальность, чтобызаписывать Шолохова в “твердолобого коммуниста”, органически неспособного наобъективную художественную оптику “Тихого Дона”. А вот хорошо знавшая Шолохова,восхищавшаяся его удивительным талантом старая коммунистка-идеалистка ЕвгенияЛевицкая, свидетельствам которой Кузнецов придает большую психологическуюценность, пишет о его предельной душевно-духовной закрытости, о том, что вхарактере, сомнениях и метаниях Григория Мелехова “много автобиографического”,что держит он свой внутренний мир “за семью замками”… Надо сказать, что самКузнецов строит свою разгадку психологии писателя, сути его миропонимания,сближая его с такими выдающимися сынами народа, как Миронов, утверждая, что“при всём своём внутреннем одиночестве Шолохов до конца своей жизни оставалсяубеждённым коммунистом по своим взглядам и идеалам”, разочаровавшись разве чтов извращениях этих идеалов, в тех, кто стоял у власти, в методах и стиле ихработы и отношения к стране и людям…
На мой взгляд,Шолохов чувствовал дефекты и изъяны и самого идеала, прежде всего в егоразделительно-классовом пафосе, в его индустриально-городском пролетарском склонении,попирающем традиционные народно-крестьянские ценности, и, может быть, большевсего в его антропологической подслеповатости, не желающей замечать глубокойпротиворечивости, бытийственного несовершенства, вытесняющей эгоистическойсамости смертного человека. Шолохов явно не верил в возможность “смертногосделать счастливым”, в шанс построения рая на земле с таким органически“падшим”, отравленным “смертной болезнью” человеком, хотя и виделгармонизирующие ресурсы коллективного, родственного уклада,жизненно-неистребимой, природно-языческой, народной смеховой стихии.Кстати, именно у Шолохова народная смеховая культура в своей миросозерцательнойглубине — как вечный ответ народа на невыносимо трагическую серьёзностьисторических и житейских передряг, как обнаружение относительности всегопретендующего на вечность своего догматического господства — выразилась вредкой, можно сказать, уникальной для русской литературы XX века полноте. Иникакой другой литератор не может тут его заменить или подменить (какпроизвольно хотелось бы антишолоховедам). Вместе с тем “Тихий Дон” не стал быодной из великих мировых книг, если бы в нём не предстала кроме мощно явленнойсоциальной, исторической, народной драмы ещё и экзистенциальная трагедиясмертного бытия, глубины и изнанка человеческого естества, тайна любви иприродно-космической жизни, поразительное художественное видение вещей,даруемое гению…
“Несравненныйгений!” — так словами Солженицына, когда-то (будем надеяться, не навсегда)отбросившего это единственно возможное объяснение феномена молодого Шолохова,называет заключение к своему колоссальному труду Феликс Кузнецов. Кобогащающему, увлекательному путешествию по нему, страница за страницей, главаза главой и часть за частью, хочется пригласить всех любящих русскую литературуи одного из великих её творцов XX века, как, впрочем, и тех, кто так долго иупорно отрицал очевидное и фантазировал свои химеры. Надо же им отреагироватьна такое полное и сверхполное, исчерпывающее разоблачение! Впрочем, в последнемя не уверена — игнорирование света истины, критика молчанием (слона-то яв упор не вижу!) входят в задание их сомнительного, часто подлого и корыстногопредприятия.
Андрей ВОРОНЦОВ ПРОЧТЕНИЕ ПО ДИАГОНАЛИ
Отелевизионном сериале “Мастер и Маргарита”
После тогокак схлынула первая волна откликов на экранизацию Владимиром Борткобулгаковского романа “Мастер и Маргарита”, пришло время серьезных оценок посуществу. Применив, в традициях нынешнего “новояза”, к художественной сферемалохудожественное слово “продукт”, можно твердо сказать: фильм Бортко -продукт достаточно качественный. Да и трудно было ожидать иного: для режиссераэто уже вторая булгаковская экранизация, за плечами также весьма удачнаяпостановка “Идиота” Достоевского. Бортко — классик советского и современногороссийского кино, работающий добротно и со вкусом.
Носозданный им “качественный продукт” так и не стал настоящим произведениемискусства, каким, без сомнения, является булгаковский роман. В случае с“Мастером и Маргаритой” мы имеем дело не только с книгой мистической (таковы, вобщем, и “Собачье сердце”, и “Идиот”), но с текстом, буквально напичканнымтайными метафорами, аллегориями и подтекстами. На этот счет существует весьмаобширная литература: назову только имена таких авторов, как Михаил Гаспаров,Борис Агеев, диакон Андрей Кураев… Совершенно очевидно, что Бойко ееигнорировал, решив снять, “как сам видит”. В других случаях это могло бытьвполне оправданно, но только не в этом.
КогдаБулгаков писал “Мастера”, он проштудировал не только апокрифическиесвидетельства о Христе, но и все, что нашлось в ту пору в московскихбиблиотеках по демонологии и черной магии. Не знаю, нужно ли это было делатьБортко, но ему следовало задать себе вопрос: зачем это делал Булгаков? Ведь чтотакое, в сущности, обрядовая сторона демонологии и черной магии? Это — попыткамистическими средствами опровергнуть мистику христианства. Так называемыетаинства сатанизма несамостоятельны — они в извращенной, кощунственной формепародируют христианские таинства.
Неисключено: лично для Бортко явилось большой удачей, что самый страшный подтекстбулгаковского романа он просто “проскочил” по неведению, но “продукт”, которыйон нам представил, имеет к настоящему замыслу “Мастера и Маргариты” весьмаотдаленное, декоративное отношение.
ВыдвинутыйАгеевым, Кураевым и многими другими авторами тезис, что история булгаковскогоИешуа — это версия евангельских событий, рассказанная с точки зрения сатаны,трудно оспорить, потому что спорить здесь не о чем: Воланд неоднократноназван в романе сатаной, а именно из уст Воланда мы и слышим впервые рассказ обИешуа. Послушать этого Воланда, так получается, что он и впрямь представляетсобой силу, “что вечно хочет зла и вечно совершает благо”. Он вроде бы и краспятию Христа не имеет прямого отношения: всё, мол, злые люди сделали сами,за что и попадут к нему в ад, а он их примерно накажет… В потустороннем мирегосподин Воланд — вроде как глава ГУИНа в нынешней российской пенитенциарнойсистеме. Или как генеральный прокурор. Вот этому-то “пиару” Воланда, талантливоисполненному Булгаковым, Бортко и поверил и изобразил нам жестокого, носправедливого хозяина невидимого ГУЛага или ГУИНа. Между тем Булгаков, хотя еготрактовка, мягко говоря, далека от христианской, смотрел на все это несколькоиначе — во всяком случае глубже.
Если задачаВоланда и его свиты сводится лишь к наказанию грешников, то почему они так боятсякрестного знамения и произнесения вслух Божьего имени? Они же вроде бы “ни вчем не виноваты” — как не виноваты сотрудники ГУИНа в преступлениях своих“подопечных”. И нет как будто у них особых оснований не любить тех, кто в числотаких “подопечных” не попал. Но отчего же Воланду так тяжело в обществе ЛевияМатвея? И за что он наказал душевным заболеванием невежественного, но, вобщем, не такого уж плохого человека Ивана Бездомного — не за то ли, что тотсразу инстинктивно почувствовал в Воланде силу темную?
А зачемпотребовалось всемогущему Воланду измываться над буфетчиком Соковым, человеком,как верно заметила служанка сатаны Гелла, “маленьким”, да еще вести с нимстоль продолжительный разговор? Заметьте также, что Воланд принял его вобстановке едва ли не торжественной, чего не удостаивались ни Мастер, ниМаргарита, ни гости на сатанинском балу, которых он встречал в грязной ночнойрубахе. В чем тут дело?
А в том,что Соков — человек верующий, точнее, по определению Булгакова,“богобоязненный”, потому что для настоящего верующего он слишком жаден исребролюбив. Он пришел просить свои сто рубликов у Воланда в самый печальныйдень Великого поста — в Страстную пятницу, когда был распят Христос. Но вцерковь Андрей Фокич, видимо, по дореволюционный привычке все-таки захаживает,поэтому наметанным взглядом отмечает некоторые странности в гостиной квартиры N50. “Сквозь цветные стекла больших окон лился необыкновенный, похожий нацерковный свет”, “стол был покрыт церковной парчой”, “пахло не только жареным,но еще какими-то крепчайшими духами и ладаном” и т. п. Почувствовали ли вы эту“церковную” атмосферу в соответствующей сцене фильма Бортко? Увидели ли висполнителе роли буфетчика Сокова человека богобоязненного?
Еслирежиссер посчитал, что всё это не важно, то он вообще не понял смысла данногоэпизода (и многих других тоже). Перед Соковым разыгрывается не что иное, как“черная литургия”, кощунственная пародия на православное богослужение, исповедьи Причастие. Да, Соков — не очень достойное чадо Церкви, но ведь удар-тонаносится не по Сокову, а по Церкви и Христу. Вопрос о шпаге, заданныйбуфетчику голой ведьмой Геллой, вовсе не праздный или юмористический: речь идетоб оружии духовном. Как писал Гоголь в своем “Размышлении о Божественнойлитургии”, протоиерей, облачаясь перед службой, “привешивает к бедру своемучетыреугольный набедренник одним из четырех концов его, который знаменуетдуховный меч, всепобеждающую силу Слова Божия”. Отсюда и появление шпаг самогоВоланда и его свиты в передней, символизирующих, понятное дело, нечто другое,чем Слово Божие и “победу над смертью”.
Соковвстречен нечистью в типичном для нее издевательском духе — как священник. Потребованию Воланда Азазелло “ловко подал ему один из темных дубовых низенькихтабуретов”. Похожие табуреты в алтаре служки подают священникам, чтобы они сидяслушали чтение пономарем “Деяний святых апостолов”. Это, разумеется, сделаноБулгаковым неслучайно. Поскольку недобросовестный, жадный буфетчик Соков -первый богобоязненный человек, встреченный Воландом и его свитой в Москве, то,издеваясь над ним, они издеваются над апостольской идеей — идеей, по мнениюсатаны, вздорной, несуществующей, как не существует “осетрины второй свежести”.Здесь Воланд сознательно прибегает к древней христианской символике — рыбе. Апо Бортко выходит, что он просто острит по поводу порядков в буфете, словнокакой-нибудь Жванецкий!
Естественно,Соков, посмевший присесть в присутствии сатаны, падает с поданного Азазеллотабурета. При этом он выплескивает себе на брюки “полную чашу красного вина”.Увы, это тоже не шутка, а тяжкое кощунство на евхаристический канон:преобразование вина в Кровь Христову. Далее Воланд угощает Сокова мясом,которое жарил на кончике шпаги Азазелло, что не менее кощунственно -высмеивается Причащение Телом Христовым.
И дальше -в подобном всё духе. Так, может, и хорошо, что Бортко не стал этогоакцентировать, щадя чувства верующих? Но тогда не стоило и снимать “Мастера”.Мы видим в фильме лишь одну ипостась образа Воланда, которую тот заготовил дляпрофанов. А ведь он — “лжец и отец лжи”. Почему он столь жестоко расправился сСоковым? Чем же, в самом деле, так провинился, кроме сребролюбия и торговлинесвежей осетриной, Андрей Фокич, чтобы наградить его пыткой ожиданиямучительной смерти?
КритикЛатунский и доносчик Алоизий Могарыч, погубившие Мастера, в конце романа живути здравствуют, а несчастный Соков, видите ли, должен умирать от рака печени!
Нет, Воландненавидит и преследует кого-либо не по случайной прихоти. Он-то знает подлиннуюисторию страданий и распятия Иисуса Христа! Воланд — враг Христа, “дух зла иповелитель теней”, “старый софист”, как говорит “глупый” Левий Матвей. Но развесам Булгаков не поддался отрицательному обаянию своего же страшного персонажа?Есть такое дело, не стоит и спорить. Правда, глубина образа Воланда тожеосталась непонятой Бортко — и всё, полагаю, от недостаточного знакомства сдуховной литературой. Ведь сатана — это падший ангел, поднявший в незапамятныевремена мятеж против Бога. А как должен вести себя падший ангел, оказавшийсяповелителем теней? Не исключено, что так же, как священник-расстрига, говорящийатеистические речи привычным языком церковной проповеди. Вот и Воланд:совершает гнусные, аморальные поступки и сопровождает их высокопарной моралью (“каждомубудет дано по его вере” и т. п.). С литературной точки зрения это явилосьбезусловной находкой. Но проглядывал ли падший ангел в игреБасилашвили-Воланда? Нет, не проглядывал, да и Бортко, скорее всего, себе иактеру такой цели не ставил. И совершенно напрасно.
Потому что10 серий сатиры и буффонады — это оказалось слишком длинно. Ведь “Мастер иМаргарита” — сатирическое произведение только по форме, но никак не посодержанию. А содержание, похоже, осталось для Владимира Бортко закрытым.
БОРИС ШИШАЕВ РАЗУМЕНИЕ СЕРДЦЕМ
ИСТОРИЯ РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ. ВЫХОД В СВЕТ НОВОГО ИЗДАНИЯ “ФИЛОСОФСКАЯ КУЛЬТУРА”.
На мой взгляд,Шолохов чувствовал дефекты и изъяны и самого идеала, прежде всего в егоразделительно-классовом пафосе, в его индустриально-городском пролетарском склонении,попирающем традиционные народно-крестьянские ценности, и, может быть, большевсего в его антропологической подслеповатости, не желающей замечать глубокойпротиворечивости, бытийственного несовершенства, вытесняющей эгоистическойсамости смертного человека. Шолохов явно не верил в возможность “смертногосделать счастливым”, в шанс построения рая на земле с таким органически“падшим”, отравленным “смертной болезнью” человеком, хотя и виделгармонизирующие ресурсы коллективного, родственного уклада,жизненно-неистребимой, природно-языческой, народной смеховой стихии.Кстати, именно у Шолохова народная смеховая культура в своей миросозерцательнойглубине — как вечный ответ народа на невыносимо трагическую серьёзностьисторических и житейских передряг, как обнаружение относительности всегопретендующего на вечность своего догматического господства — выразилась вредкой, можно сказать, уникальной для русской литературы XX века полноте. Иникакой другой литератор не может тут его заменить или подменить (какпроизвольно хотелось бы антишолоховедам). Вместе с тем “Тихий Дон” не стал быодной из великих мировых книг, если бы в нём не предстала кроме мощно явленнойсоциальной, исторической, народной драмы ещё и экзистенциальная трагедиясмертного бытия, глубины и изнанка человеческого естества, тайна любви иприродно-космической жизни, поразительное художественное видение вещей,даруемое гению…
“Несравненныйгений!” — так словами Солженицына, когда-то (будем надеяться, не навсегда)отбросившего это единственно возможное объяснение феномена молодого Шолохова,называет заключение к своему колоссальному труду Феликс Кузнецов. Кобогащающему, увлекательному путешествию по нему, страница за страницей, главаза главой и часть за частью, хочется пригласить всех любящих русскую литературуи одного из великих её творцов XX века, как, впрочем, и тех, кто так долго иупорно отрицал очевидное и фантазировал свои химеры. Надо же им отреагироватьна такое полное и сверхполное, исчерпывающее разоблачение! Впрочем, в последнемя не уверена — игнорирование света истины, критика молчанием (слона-то яв упор не вижу!) входят в задание их сомнительного, часто подлого и корыстногопредприятия.
Андрей ВОРОНЦОВ ПРОЧТЕНИЕ ПО ДИАГОНАЛИ
Отелевизионном сериале “Мастер и Маргарита”
После тогокак схлынула первая волна откликов на экранизацию Владимиром Борткобулгаковского романа “Мастер и Маргарита”, пришло время серьезных оценок посуществу. Применив, в традициях нынешнего “новояза”, к художественной сферемалохудожественное слово “продукт”, можно твердо сказать: фильм Бортко -продукт достаточно качественный. Да и трудно было ожидать иного: для режиссераэто уже вторая булгаковская экранизация, за плечами также весьма удачнаяпостановка “Идиота” Достоевского. Бортко — классик советского и современногороссийского кино, работающий добротно и со вкусом.
Носозданный им “качественный продукт” так и не стал настоящим произведениемискусства, каким, без сомнения, является булгаковский роман. В случае с“Мастером и Маргаритой” мы имеем дело не только с книгой мистической (таковы, вобщем, и “Собачье сердце”, и “Идиот”), но с текстом, буквально напичканнымтайными метафорами, аллегориями и подтекстами. На этот счет существует весьмаобширная литература: назову только имена таких авторов, как Михаил Гаспаров,Борис Агеев, диакон Андрей Кураев… Совершенно очевидно, что Бойко ееигнорировал, решив снять, “как сам видит”. В других случаях это могло бытьвполне оправданно, но только не в этом.
КогдаБулгаков писал “Мастера”, он проштудировал не только апокрифическиесвидетельства о Христе, но и все, что нашлось в ту пору в московскихбиблиотеках по демонологии и черной магии. Не знаю, нужно ли это было делатьБортко, но ему следовало задать себе вопрос: зачем это делал Булгаков? Ведь чтотакое, в сущности, обрядовая сторона демонологии и черной магии? Это — попыткамистическими средствами опровергнуть мистику христианства. Так называемыетаинства сатанизма несамостоятельны — они в извращенной, кощунственной формепародируют христианские таинства.
Неисключено: лично для Бортко явилось большой удачей, что самый страшный подтекстбулгаковского романа он просто “проскочил” по неведению, но “продукт”, которыйон нам представил, имеет к настоящему замыслу “Мастера и Маргариты” весьмаотдаленное, декоративное отношение.
ВыдвинутыйАгеевым, Кураевым и многими другими авторами тезис, что история булгаковскогоИешуа — это версия евангельских событий, рассказанная с точки зрения сатаны,трудно оспорить, потому что спорить здесь не о чем: Воланд неоднократноназван в романе сатаной, а именно из уст Воланда мы и слышим впервые рассказ обИешуа. Послушать этого Воланда, так получается, что он и впрямь представляетсобой силу, “что вечно хочет зла и вечно совершает благо”. Он вроде бы и краспятию Христа не имеет прямого отношения: всё, мол, злые люди сделали сами,за что и попадут к нему в ад, а он их примерно накажет… В потустороннем мирегосподин Воланд — вроде как глава ГУИНа в нынешней российской пенитенциарнойсистеме. Или как генеральный прокурор. Вот этому-то “пиару” Воланда, талантливоисполненному Булгаковым, Бортко и поверил и изобразил нам жестокого, носправедливого хозяина невидимого ГУЛага или ГУИНа. Между тем Булгаков, хотя еготрактовка, мягко говоря, далека от христианской, смотрел на все это несколькоиначе — во всяком случае глубже.
Если задачаВоланда и его свиты сводится лишь к наказанию грешников, то почему они так боятсякрестного знамения и произнесения вслух Божьего имени? Они же вроде бы “ни вчем не виноваты” — как не виноваты сотрудники ГУИНа в преступлениях своих“подопечных”. И нет как будто у них особых оснований не любить тех, кто в числотаких “подопечных” не попал. Но отчего же Воланду так тяжело в обществе ЛевияМатвея? И за что он наказал душевным заболеванием невежественного, но, вобщем, не такого уж плохого человека Ивана Бездомного — не за то ли, что тотсразу инстинктивно почувствовал в Воланде силу темную?
А зачемпотребовалось всемогущему Воланду измываться над буфетчиком Соковым, человеком,как верно заметила служанка сатаны Гелла, “маленьким”, да еще вести с нимстоль продолжительный разговор? Заметьте также, что Воланд принял его вобстановке едва ли не торжественной, чего не удостаивались ни Мастер, ниМаргарита, ни гости на сатанинском балу, которых он встречал в грязной ночнойрубахе. В чем тут дело?
А в том,что Соков — человек верующий, точнее, по определению Булгакова,“богобоязненный”, потому что для настоящего верующего он слишком жаден исребролюбив. Он пришел просить свои сто рубликов у Воланда в самый печальныйдень Великого поста — в Страстную пятницу, когда был распят Христос. Но вцерковь Андрей Фокич, видимо, по дореволюционный привычке все-таки захаживает,поэтому наметанным взглядом отмечает некоторые странности в гостиной квартиры N50. “Сквозь цветные стекла больших окон лился необыкновенный, похожий нацерковный свет”, “стол был покрыт церковной парчой”, “пахло не только жареным,но еще какими-то крепчайшими духами и ладаном” и т. п. Почувствовали ли вы эту“церковную” атмосферу в соответствующей сцене фильма Бортко? Увидели ли висполнителе роли буфетчика Сокова человека богобоязненного?
Еслирежиссер посчитал, что всё это не важно, то он вообще не понял смысла данногоэпизода (и многих других тоже). Перед Соковым разыгрывается не что иное, как“черная литургия”, кощунственная пародия на православное богослужение, исповедьи Причастие. Да, Соков — не очень достойное чадо Церкви, но ведь удар-тонаносится не по Сокову, а по Церкви и Христу. Вопрос о шпаге, заданныйбуфетчику голой ведьмой Геллой, вовсе не праздный или юмористический: речь идетоб оружии духовном. Как писал Гоголь в своем “Размышлении о Божественнойлитургии”, протоиерей, облачаясь перед службой, “привешивает к бедру своемучетыреугольный набедренник одним из четырех концов его, который знаменуетдуховный меч, всепобеждающую силу Слова Божия”. Отсюда и появление шпаг самогоВоланда и его свиты в передней, символизирующих, понятное дело, нечто другое,чем Слово Божие и “победу над смертью”.
Соковвстречен нечистью в типичном для нее издевательском духе — как священник. Потребованию Воланда Азазелло “ловко подал ему один из темных дубовых низенькихтабуретов”. Похожие табуреты в алтаре служки подают священникам, чтобы они сидяслушали чтение пономарем “Деяний святых апостолов”. Это, разумеется, сделаноБулгаковым неслучайно. Поскольку недобросовестный, жадный буфетчик Соков -первый богобоязненный человек, встреченный Воландом и его свитой в Москве, то,издеваясь над ним, они издеваются над апостольской идеей — идеей, по мнениюсатаны, вздорной, несуществующей, как не существует “осетрины второй свежести”.Здесь Воланд сознательно прибегает к древней христианской символике — рыбе. Апо Бортко выходит, что он просто острит по поводу порядков в буфете, словнокакой-нибудь Жванецкий!
Естественно,Соков, посмевший присесть в присутствии сатаны, падает с поданного Азазеллотабурета. При этом он выплескивает себе на брюки “полную чашу красного вина”.Увы, это тоже не шутка, а тяжкое кощунство на евхаристический канон:преобразование вина в Кровь Христову. Далее Воланд угощает Сокова мясом,которое жарил на кончике шпаги Азазелло, что не менее кощунственно -высмеивается Причащение Телом Христовым.
И дальше -в подобном всё духе. Так, может, и хорошо, что Бортко не стал этогоакцентировать, щадя чувства верующих? Но тогда не стоило и снимать “Мастера”.Мы видим в фильме лишь одну ипостась образа Воланда, которую тот заготовил дляпрофанов. А ведь он — “лжец и отец лжи”. Почему он столь жестоко расправился сСоковым? Чем же, в самом деле, так провинился, кроме сребролюбия и торговлинесвежей осетриной, Андрей Фокич, чтобы наградить его пыткой ожиданиямучительной смерти?
КритикЛатунский и доносчик Алоизий Могарыч, погубившие Мастера, в конце романа живути здравствуют, а несчастный Соков, видите ли, должен умирать от рака печени!
Нет, Воландненавидит и преследует кого-либо не по случайной прихоти. Он-то знает подлиннуюисторию страданий и распятия Иисуса Христа! Воланд — враг Христа, “дух зла иповелитель теней”, “старый софист”, как говорит “глупый” Левий Матвей. Но развесам Булгаков не поддался отрицательному обаянию своего же страшного персонажа?Есть такое дело, не стоит и спорить. Правда, глубина образа Воланда тожеосталась непонятой Бортко — и всё, полагаю, от недостаточного знакомства сдуховной литературой. Ведь сатана — это падший ангел, поднявший в незапамятныевремена мятеж против Бога. А как должен вести себя падший ангел, оказавшийсяповелителем теней? Не исключено, что так же, как священник-расстрига, говорящийатеистические речи привычным языком церковной проповеди. Вот и Воланд:совершает гнусные, аморальные поступки и сопровождает их высокопарной моралью (“каждомубудет дано по его вере” и т. п.). С литературной точки зрения это явилосьбезусловной находкой. Но проглядывал ли падший ангел в игреБасилашвили-Воланда? Нет, не проглядывал, да и Бортко, скорее всего, себе иактеру такой цели не ставил. И совершенно напрасно.
Потому что10 серий сатиры и буффонады — это оказалось слишком длинно. Ведь “Мастер иМаргарита” — сатирическое произведение только по форме, но никак не посодержанию. А содержание, похоже, осталось для Владимира Бортко закрытым.
БОРИС ШИШАЕВ РАЗУМЕНИЕ СЕРДЦЕМ
Размышления над стихами НиныГруздевой
Шестидесятыегоды прошлого столетия… Звучит уже исторически, не правда ли? А ведь это и всамом деле были исторически очень значимые годы — подъём всей нашей культуры накакой-то совершенно новый, сокровенный уровень, огромный всплеск поэзии ипрозы…
Мы училисьтогда в Литературном институте имени А. М. Горького — и Николай Рубцов, иСергей Чухин, и Нина Груздева, и автор этих строк. Да разве только мы? ВЛитинституте учились тогда многие из тех, чьи имена стали гордостью русскойлитературы в последующие десятилетия, с кем и поныне поставить рядом некого.
У НиколаяРубцова в Москве было как бы два круга друзей: один составляли литераторы,укоренившиеся в столице, имевшие уже немалую известность и обладавшиенедюжинной деловой хваткой, а в другой входили, что называется, свои -земляки-вологжане, включая и тех, кого я назвал выше, да ещё рязанские,уральские, алтайские ребята, едва только начавшие утверждать себя в литературе.В этом кругу Коля отдыхал душой, тут говорилось больше о простом, земном,сердечном, тут его ценили по-настоящему, стихи его слушали, затаив дыхание.
Сидели мыкак-то в общежитии на улице Добролюбова в моей угловой комнате, и разговорзашёл о женском контингенте Литинститута.
— Это надоже… — сказал Серёжа Чухин. — Целый этаж у нас тут женский, и в основном ведьпоэтессы все… Это сколько же будет поэтесс? Слушайте, братцы, а можем мыкого-либо из них поставить вот тут, рядом с нами?
— А нашаНина? — встрепенулся Рубцов. — Про нашу Нину Груздеву ты забыл, что ли? ТолькоНине рядом с нами и место, а остальным даже и близко делать нечего. Нина — поэтс большой буквы, у Нины чувство сильное, без малейшей женской подделки…
И закиваливсе: да, пожалуй, сильней поэта, чем Нина Груздева, на сегодняшний день наженском четвёртом этаже не найдётся.
Незаметнопролетели с той благодатной поры целые десятилетия, ушли из жизни и Рубцов, иЧухин, а потом ещё ушло такое множество друзей, что где-то в серединедевяностых мне, уехавшему из города на жительство в свой родной посёлок,хотелось подняться на какой-либо холм и, обратив лицо к небу, завыть отужасающего одиночества.
И как раз вэто время пришла мне из Вологды бандеролька. Глянул с радостным удивлением -Нина Груздева. Она прислала два своих только что вышедших сборника стихов -“Воскресение” и “Твоё имя”. А в письме просила дать ей рекомендацию длявступления в Союз писателей. Я поразился: как же так, неужели Нину с еёпрекрасными стихами до сих пор не приняли в Союз? Ведь ещё когда училась вЛитинституте, вышла у неё книжка стихов “Тропинка”, а в то время, если кому-тоудавалось выпустить книжку будучи студентом, то уже как-то само собойподразумевалось, что это залог надёжного литературного успеха в будущем.
Послесмерти Рубцова мне не раз приходилось встречаться в Москве на различныхлитературных мероприятиях и с Чухиным, и с Коротаевым, и ещё кое с кем извологжан, справлялся я у них о Нине, но даже и в голову не приходило спросить,приняли её в Союз писателей или нет. Считал, что она давно в Союзе — как можноне принять человека, творчество которого высоко ценилось и Сельвинским, иБоковым, и Рубцовым, да и не только ими?..
А оказалосьвон оно как — годы, два с лишним десятилетия забвения… Написал я Нинерекомендацию и, учитывая то, что будут её зачитывать в Вологодской писательскойорганизации на собрании по приёму, посетовал без обиняков: дескать, что же этовы, братцы, к судьбе столь одарённого человека-то с таким равнодушиемотносились? Узнал потом, что вроде бы спохватились. Ну что ж, лучше поздно, чемникогда.
Вступлениев Союз писателей, конечно же, и поддержало, и окрылило Нину Груздеву. В 1998году в серии “Вологда. ХХ век” вышел новый сборник её стихотворений “Звезда”, ав 2001 году ещё одна прекрасная книга — “Часы песочные”.
И болеевсего, читая эти книги, радуюсь я тому, что Груздева, несмотря на долгие годынепризнания её творчества, невзирая на боль, которую испытывает любой поэт,обречённый на забвение, осталась верной своей сути, не приспособилась “к веяниюновых ветров”, не предала однажды выбранную её сердцем тему — великую темулюбви. В наше нелёгкое переломное время немало известных писателей и поэтов несправились с собой — отреклись от высокого, истинного и скатились к ложному,низменному, стали работать “на потребу улицы”. А Нина Груздева — женщина! -несмотря ни на что, сумела справиться и более того — обрела новую силу.
Читаякак-то её стихи, задумался я о времени нашем переломном, о великой теме любви ивдруг задал себе вопрос: а может, в том, что Нину Груздеву отринули на многиегоды и пытались забыть, есть нечто закономерное?
Странная унас Родина — когда судьба её висит на волоске, откуда-то вдруг появляетсямножество людей, которым слово “любовь” и произносить-то будто уж стыдно, онидаже стараются заменить его каким-нибудь другим. А вот ненависти ничуть нестыдятся.
Бунин,отринутый, почти забытый в России, и на чужбине продолжал писать о любви. Онашей русской любви — высокой, мучительной, сжигающей, жертвенной. И “ЖизньАрсеньева”, и “Тёмные аллеи” — произведения, за которые он был удостоенНобелевской премии, — именно о ней. Это ему там и помогало выживать, и намтеперь жить помогает. Бунин считал, что любовь — это некий высший, напряжённыймомент бытия, что, подобно зарницам в ночи, озаряет всю жизнь человека.
И мнекажется, что Нина Груздева в своём творчестве очень близка именно к такойоценке любви. Думаю, что если бы она относилась к самому высочайшему изчеловеческих чувств по-иному, то вряд ли сумела бы сохранить верность этойтеме, живя столько лет в отрыве от читателя на своей родине, словно на чужбине.
Есть у неёстихотворение, где любовь, как бы обладая голосом, говорит от своего имени.
Не удивляйся,я приду сама,
Как солнце,как прозренье, как чума,
Болетьзаставлю жизнью, красотою,
Сокровищанесметные открою,
Руками, каккрылами, обойму,
Прильнудыханьем к сердцу твоему,
Заставлюбиться сладостно и больно,
Пока себе я нескажу: “Довольно!”
И, раскалившидушу добела,
Сама уйдунеслышно, как пришла.
Так ли уждалеко это от бунинского отношения к любви? По-моему, здесь то же самоепонимание её: любовь — это великое озарение, наивысший момент в жизни человека,и только в этот момент человек способен ощутить всю полноту жизни, всё еёбогатство, всю её красоту.
Немногопоспорил бы я, может, с Груздевой лишь насчёт последней строки этогостихотворения. Да, любовь чаще всего уходит, но совсем ли она уходит, вся ли?Она оставляет в душе такой глубокий след, что человек ощущает его долго,практически всю свою жизнь. И когда эта всевышняя вспышка уже далеко позади,когда наступает время подводить итоги, то, перебирая все свои былые беды ирадости, успехи и провалы, взлёты и падения, опять вдруг ощущаешь нечто вродеозарения той давней любовью и задаёшь себе вопрос: а, несмотря на боль, на всемуки, которые она с собой принесла, было ли у тебя что-то прекрасней и вышеэтого? И сам же себе отвечаешь: нет, выше этого не было ничего…
Да,впрочем, вряд ли и стоит спорить об этом с Ниной Груздевой, посколькубольшинство её стихотворений не о любви нынешней, не о любви, что называется, вчистом виде. Они как раз и несут в себе тот самый след былого. Как и у Бунина.Нести это всю жизнь — нелёгкий для души труд, и Груздева с присущим ейпроникновенным волнением, даже почти с надрывом, убеждает тех, кто не в силахпонять этого:
Уймитесправедливые упрёки,
Что труд встихах моих не побывал!
Стихов я невыдумывала строки -
Их кто-то мненочами диктовал!
Нет, небралась не за своё я дело
И, кажется,по-своему права:
Я так писала, какдуша велела -
Любовь и слёзысплавила в слова!
След,который несёт в себе душа Нины Груздевой, столь глубок, что стихи, написанныеею на эту тему, являют собой как бы повесть-исповедь о любви — ободной-единственной, ушедшей, но не проходящей.
И в нашеумопомрачительное время, при нынешнем безобразном отношении к любви, когданаивысшее проявление её стали обзывать будничным иностранным словом “секс”,когда и мужчины, и женщины всё с большим вдохновением меняют своипривязанности, даже и не помышляя о том, какой ответственности и жертвенности,какого мужества требует истинная любовь, голос Нины Груздевой, вещающий именнообо всём этом, не похож ли на “глас вопиющего в пустыне”?..
Наверное,так оно и есть. Но, Боже мой, как он сегодня нужен, этот голос, вернее, этотглас… И напрасно кто-то думает, что он бесполезен. Ведь с “гласа, вопиющего впустыне” начиналась новая эра человечества, эра любви. И вещал он погрязшим вгрехах людям прежде всего об истинной, высокой любви.
Когда НинуГруздеву не печатали, то наверняка упрекали её в “излишней приверженности ктеме любви”, а ведь у неё немало стихов и на другие темы, да каких стихов!..Душа человеческая, её сегодняшнее обнищание, обзаведение створками, как ураковины, — это ли не главная тема сегодняшнего дня? И сколь убедительно, скакой горькой сердечной проникновенностью решает её Нина Груздева встихотворении, посвящённом А. Цыганову…
…Натрудившись, душа хочет к близкой душе прислониться.
Только где же сейчас ты ей душу такую найдёшь?
Души все в камышах. Не шелохнутся тихие ветки.
Их сейчас не найдёшь там, хоть днём с фонарями ищи,
Как с душой нараспашку по жизни прошли наши предки,
Так сегодня мы все поголовно ушли в камыши…
А какоетёплое и глубокое — сродни рубцовскому — понимание родины ощущается в еёстихах, насколько ненавязчив, но точен и объёмен у неё пейзаж, всегдаисполненный высокого смысла… Как, например, в стихотворении “Август”.
Глубокаятаинственная ночь
Легла наотсыревшую дорогу,
И ветерок ушёлкуда-то прочь,
И толькосвежесть веет понемногу.
Ничем непотревожит тишина,
И сон окуталвсе дела земные,
Но вот большаякруглая луна
Вдруг осветилапризраки ночные.
Неяснаяискрящаяся медь
Ржаное полевсё позолотила.
Здесь толькосердце может разуметь
Во всёмбольшую дремлющую силу.
Нет, поэзияНины Груздевой не просто любовная лирика, в её стихах именно вот это главное -“разумение сердцем”. Разумение сердцем не только взаимоотношений мужчины иженщины, а всего нашего бытия во всей его сложности. Слишком велико дляГруздевой значение дара Божьего, именуемого Жизнью, чтобы относилась она к немуупрощённо.
…Я так своёпрошедшее люблю!
И знаю всё:кто друг, а кто предатель.
Я отблескимгновений в нём ловлю
Почти какпосторонний наблюдатель.
Ты моегопрошедшего не тронь,
Не смейвходить в него, не зная страха!
В нём естьвсегда величественный трон,
И слава, изабвение, и плаха.
И Любовь.Всё-таки Любовь прежде всего, потому что “разумение сердцем” — это именно Она.И ещё огромное мужество, которое помогло не страшиться ни забвения, ни плахи.Которое помогло не только сохранить “разумение сердцем”, но и с большиммастерством передать его в слове людям.
Всё этоесть у моего друга — прекрасного поэта Нины Груздевой.
Шестидесятыегоды прошлого столетия… Звучит уже исторически, не правда ли? А ведь это и всамом деле были исторически очень значимые годы — подъём всей нашей культуры накакой-то совершенно новый, сокровенный уровень, огромный всплеск поэзии ипрозы…
Мы училисьтогда в Литературном институте имени А. М. Горького — и Николай Рубцов, иСергей Чухин, и Нина Груздева, и автор этих строк. Да разве только мы? ВЛитинституте учились тогда многие из тех, чьи имена стали гордостью русскойлитературы в последующие десятилетия, с кем и поныне поставить рядом некого.
У НиколаяРубцова в Москве было как бы два круга друзей: один составляли литераторы,укоренившиеся в столице, имевшие уже немалую известность и обладавшиенедюжинной деловой хваткой, а в другой входили, что называется, свои -земляки-вологжане, включая и тех, кого я назвал выше, да ещё рязанские,уральские, алтайские ребята, едва только начавшие утверждать себя в литературе.В этом кругу Коля отдыхал душой, тут говорилось больше о простом, земном,сердечном, тут его ценили по-настоящему, стихи его слушали, затаив дыхание.
Сидели мыкак-то в общежитии на улице Добролюбова в моей угловой комнате, и разговорзашёл о женском контингенте Литинститута.
— Это надоже… — сказал Серёжа Чухин. — Целый этаж у нас тут женский, и в основном ведьпоэтессы все… Это сколько же будет поэтесс? Слушайте, братцы, а можем мыкого-либо из них поставить вот тут, рядом с нами?
— А нашаНина? — встрепенулся Рубцов. — Про нашу Нину Груздеву ты забыл, что ли? ТолькоНине рядом с нами и место, а остальным даже и близко делать нечего. Нина — поэтс большой буквы, у Нины чувство сильное, без малейшей женской подделки…
И закиваливсе: да, пожалуй, сильней поэта, чем Нина Груздева, на сегодняшний день наженском четвёртом этаже не найдётся.
Незаметнопролетели с той благодатной поры целые десятилетия, ушли из жизни и Рубцов, иЧухин, а потом ещё ушло такое множество друзей, что где-то в серединедевяностых мне, уехавшему из города на жительство в свой родной посёлок,хотелось подняться на какой-либо холм и, обратив лицо к небу, завыть отужасающего одиночества.
И как раз вэто время пришла мне из Вологды бандеролька. Глянул с радостным удивлением -Нина Груздева. Она прислала два своих только что вышедших сборника стихов -“Воскресение” и “Твоё имя”. А в письме просила дать ей рекомендацию длявступления в Союз писателей. Я поразился: как же так, неужели Нину с еёпрекрасными стихами до сих пор не приняли в Союз? Ведь ещё когда училась вЛитинституте, вышла у неё книжка стихов “Тропинка”, а в то время, если кому-тоудавалось выпустить книжку будучи студентом, то уже как-то само собойподразумевалось, что это залог надёжного литературного успеха в будущем.
Послесмерти Рубцова мне не раз приходилось встречаться в Москве на различныхлитературных мероприятиях и с Чухиным, и с Коротаевым, и ещё кое с кем извологжан, справлялся я у них о Нине, но даже и в голову не приходило спросить,приняли её в Союз писателей или нет. Считал, что она давно в Союзе — как можноне принять человека, творчество которого высоко ценилось и Сельвинским, иБоковым, и Рубцовым, да и не только ими?..
А оказалосьвон оно как — годы, два с лишним десятилетия забвения… Написал я Нинерекомендацию и, учитывая то, что будут её зачитывать в Вологодской писательскойорганизации на собрании по приёму, посетовал без обиняков: дескать, что же этовы, братцы, к судьбе столь одарённого человека-то с таким равнодушиемотносились? Узнал потом, что вроде бы спохватились. Ну что ж, лучше поздно, чемникогда.
Вступлениев Союз писателей, конечно же, и поддержало, и окрылило Нину Груздеву. В 1998году в серии “Вологда. ХХ век” вышел новый сборник её стихотворений “Звезда”, ав 2001 году ещё одна прекрасная книга — “Часы песочные”.
И болеевсего, читая эти книги, радуюсь я тому, что Груздева, несмотря на долгие годынепризнания её творчества, невзирая на боль, которую испытывает любой поэт,обречённый на забвение, осталась верной своей сути, не приспособилась “к веяниюновых ветров”, не предала однажды выбранную её сердцем тему — великую темулюбви. В наше нелёгкое переломное время немало известных писателей и поэтов несправились с собой — отреклись от высокого, истинного и скатились к ложному,низменному, стали работать “на потребу улицы”. А Нина Груздева — женщина! -несмотря ни на что, сумела справиться и более того — обрела новую силу.
Читаякак-то её стихи, задумался я о времени нашем переломном, о великой теме любви ивдруг задал себе вопрос: а может, в том, что Нину Груздеву отринули на многиегоды и пытались забыть, есть нечто закономерное?
Странная унас Родина — когда судьба её висит на волоске, откуда-то вдруг появляетсямножество людей, которым слово “любовь” и произносить-то будто уж стыдно, онидаже стараются заменить его каким-нибудь другим. А вот ненависти ничуть нестыдятся.
Бунин,отринутый, почти забытый в России, и на чужбине продолжал писать о любви. Онашей русской любви — высокой, мучительной, сжигающей, жертвенной. И “ЖизньАрсеньева”, и “Тёмные аллеи” — произведения, за которые он был удостоенНобелевской премии, — именно о ней. Это ему там и помогало выживать, и намтеперь жить помогает. Бунин считал, что любовь — это некий высший, напряжённыймомент бытия, что, подобно зарницам в ночи, озаряет всю жизнь человека.
И мнекажется, что Нина Груздева в своём творчестве очень близка именно к такойоценке любви. Думаю, что если бы она относилась к самому высочайшему изчеловеческих чувств по-иному, то вряд ли сумела бы сохранить верность этойтеме, живя столько лет в отрыве от читателя на своей родине, словно на чужбине.
Есть у неёстихотворение, где любовь, как бы обладая голосом, говорит от своего имени.
Не удивляйся,я приду сама,
Как солнце,как прозренье, как чума,
Болетьзаставлю жизнью, красотою,
Сокровищанесметные открою,
Руками, каккрылами, обойму,
Прильнудыханьем к сердцу твоему,
Заставлюбиться сладостно и больно,
Пока себе я нескажу: “Довольно!”
И, раскалившидушу добела,
Сама уйдунеслышно, как пришла.
Так ли уждалеко это от бунинского отношения к любви? По-моему, здесь то же самоепонимание её: любовь — это великое озарение, наивысший момент в жизни человека,и только в этот момент человек способен ощутить всю полноту жизни, всё еёбогатство, всю её красоту.
Немногопоспорил бы я, может, с Груздевой лишь насчёт последней строки этогостихотворения. Да, любовь чаще всего уходит, но совсем ли она уходит, вся ли?Она оставляет в душе такой глубокий след, что человек ощущает его долго,практически всю свою жизнь. И когда эта всевышняя вспышка уже далеко позади,когда наступает время подводить итоги, то, перебирая все свои былые беды ирадости, успехи и провалы, взлёты и падения, опять вдруг ощущаешь нечто вродеозарения той давней любовью и задаёшь себе вопрос: а, несмотря на боль, на всемуки, которые она с собой принесла, было ли у тебя что-то прекрасней и вышеэтого? И сам же себе отвечаешь: нет, выше этого не было ничего…
Да,впрочем, вряд ли и стоит спорить об этом с Ниной Груздевой, посколькубольшинство её стихотворений не о любви нынешней, не о любви, что называется, вчистом виде. Они как раз и несут в себе тот самый след былого. Как и у Бунина.Нести это всю жизнь — нелёгкий для души труд, и Груздева с присущим ейпроникновенным волнением, даже почти с надрывом, убеждает тех, кто не в силахпонять этого:
Уймитесправедливые упрёки,
Что труд встихах моих не побывал!
Стихов я невыдумывала строки -
Их кто-то мненочами диктовал!
Нет, небралась не за своё я дело
И, кажется,по-своему права:
Я так писала, какдуша велела -
Любовь и слёзысплавила в слова!
След,который несёт в себе душа Нины Груздевой, столь глубок, что стихи, написанныеею на эту тему, являют собой как бы повесть-исповедь о любви — ободной-единственной, ушедшей, но не проходящей.
И в нашеумопомрачительное время, при нынешнем безобразном отношении к любви, когданаивысшее проявление её стали обзывать будничным иностранным словом “секс”,когда и мужчины, и женщины всё с большим вдохновением меняют своипривязанности, даже и не помышляя о том, какой ответственности и жертвенности,какого мужества требует истинная любовь, голос Нины Груздевой, вещающий именнообо всём этом, не похож ли на “глас вопиющего в пустыне”?..
Наверное,так оно и есть. Но, Боже мой, как он сегодня нужен, этот голос, вернее, этотглас… И напрасно кто-то думает, что он бесполезен. Ведь с “гласа, вопиющего впустыне” начиналась новая эра человечества, эра любви. И вещал он погрязшим вгрехах людям прежде всего об истинной, высокой любви.
Когда НинуГруздеву не печатали, то наверняка упрекали её в “излишней приверженности ктеме любви”, а ведь у неё немало стихов и на другие темы, да каких стихов!..Душа человеческая, её сегодняшнее обнищание, обзаведение створками, как ураковины, — это ли не главная тема сегодняшнего дня? И сколь убедительно, скакой горькой сердечной проникновенностью решает её Нина Груздева встихотворении, посвящённом А. Цыганову…
…Натрудившись, душа хочет к близкой душе прислониться.
Только где же сейчас ты ей душу такую найдёшь?
Души все в камышах. Не шелохнутся тихие ветки.
Их сейчас не найдёшь там, хоть днём с фонарями ищи,
Как с душой нараспашку по жизни прошли наши предки,
Так сегодня мы все поголовно ушли в камыши…
А какоетёплое и глубокое — сродни рубцовскому — понимание родины ощущается в еёстихах, насколько ненавязчив, но точен и объёмен у неё пейзаж, всегдаисполненный высокого смысла… Как, например, в стихотворении “Август”.
Глубокаятаинственная ночь
Легла наотсыревшую дорогу,
И ветерок ушёлкуда-то прочь,
И толькосвежесть веет понемногу.
Ничем непотревожит тишина,
И сон окуталвсе дела земные,
Но вот большаякруглая луна
Вдруг осветилапризраки ночные.
Неяснаяискрящаяся медь
Ржаное полевсё позолотила.
Здесь толькосердце может разуметь
Во всёмбольшую дремлющую силу.
Нет, поэзияНины Груздевой не просто любовная лирика, в её стихах именно вот это главное -“разумение сердцем”. Разумение сердцем не только взаимоотношений мужчины иженщины, а всего нашего бытия во всей его сложности. Слишком велико дляГруздевой значение дара Божьего, именуемого Жизнью, чтобы относилась она к немуупрощённо.
…Я так своёпрошедшее люблю!
И знаю всё:кто друг, а кто предатель.
Я отблескимгновений в нём ловлю
Почти какпосторонний наблюдатель.
Ты моегопрошедшего не тронь,
Не смейвходить в него, не зная страха!
В нём естьвсегда величественный трон,
И слава, изабвение, и плаха.
И Любовь.Всё-таки Любовь прежде всего, потому что “разумение сердцем” — это именно Она.И ещё огромное мужество, которое помогло не страшиться ни забвения, ни плахи.Которое помогло не только сохранить “разумение сердцем”, но и с большиммастерством передать его в слове людям.
Всё этоесть у моего друга — прекрасного поэта Нины Груздевой.
ИСТОРИЯ РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ. ВЫХОД В СВЕТ НОВОГО ИЗДАНИЯ “ФИЛОСОФСКАЯ КУЛЬТУРА”.
Журнал русской интеллигенции, N1, С.-П., 2005, 285 с.
В октябре2005 года в Санкт-Петербурге вышел в свет первый номер нового журнала “Философскаякультура” под редакцией Николая Петровича Ильина, автора работы “Трагедиярусской философии”, первая часть которой (“От личины к лицу”)публиковалась в журнале “Москва” (2001, N 3-8) и краткая рецензия на которуюбыла напечатана в журнале “Наш современник” (N 2, 2002, с. 255-256).
Основнуюзадачу нового издания редакция видит “в способствовании тому, чтобы философиязаняла достойное положение в русской культуре, а своего адресата — врусской интеллигенции, под которой понимает мыслящих русских людей, чембы они ни занимались профессионально”.
При этомредакция журнала не планирует ограничиться сугубо философской тематикой. В немпредполагается публикация материалов по проблемам литературы и искусства,образования и науки, самопознания и народности, религии и истории, а также ихвзаимодействия и взаимосвязи.
Журналобещает быть актуальным и интересным для всех читателей, неравнодушных крусской культуре и ее истории. Такой прогноз с уверенностью можно сделать ужепосле знакомства с его первым номером, в котором, в частности, опубликованыдневники Л. А. Тихомирова за 1915 год, статья русского философа А. А. Козлова“Сознание Бога и знание о Боге”, работа Рихарда Вагнера “Что такое немецкое?”,статья С. М. Флегонтовой о национальном образовании, “Письма о естественныхзаблуждениях ума” В. И. Чернышева и ряд других не менее интересных материалов.Кроме того, в нем начата (с очерка о творческом пути И. В. Киреевского)публикация второй части работы Н. П. Ильина “Трагедия русской философии”(“Век классиков. Борьба за русский тип христианской философии”).
Во второмномере журнала, издание которого намечено на февраль 2006 года, редакцияпубликует материалы, посвященные 150-летию со дня рождения замечательногорусского философа Л. М. Лопатина, статью Н. Н. Страхова “Дарвин”, исследование“Революция космополитическая и революция национальная”, статью “Идея народностив русской философии и литературе первой половины XIX века”, продолжение “Писемо естественных заблуждениях ума” и второй части “Трагедии русской философии”.
В сложныхусловиях рыночной экономики хочется пожелать новому изданию счастливого“плаванья” и “многая лета”!
P.S.К сведению всехзаинтересованных читателей: первую часть работы Н. П. Ильина“Трагедия русской философии”, изданную в Санкт-Петербурге в 2003 году отдельнойкнигой, можно приобрести в магазинах “Летний сад”, “Гуманитарная книга” илиобратившись к автору по телефону: (812)-511-91-97.
А. Медведев
В октябре2005 года в Санкт-Петербурге вышел в свет первый номер нового журнала “Философскаякультура” под редакцией Николая Петровича Ильина, автора работы “Трагедиярусской философии”, первая часть которой (“От личины к лицу”)публиковалась в журнале “Москва” (2001, N 3-8) и краткая рецензия на которуюбыла напечатана в журнале “Наш современник” (N 2, 2002, с. 255-256).
Основнуюзадачу нового издания редакция видит “в способствовании тому, чтобы философиязаняла достойное положение в русской культуре, а своего адресата — врусской интеллигенции, под которой понимает мыслящих русских людей, чембы они ни занимались профессионально”.
При этомредакция журнала не планирует ограничиться сугубо философской тематикой. В немпредполагается публикация материалов по проблемам литературы и искусства,образования и науки, самопознания и народности, религии и истории, а также ихвзаимодействия и взаимосвязи.
Журналобещает быть актуальным и интересным для всех читателей, неравнодушных крусской культуре и ее истории. Такой прогноз с уверенностью можно сделать ужепосле знакомства с его первым номером, в котором, в частности, опубликованыдневники Л. А. Тихомирова за 1915 год, статья русского философа А. А. Козлова“Сознание Бога и знание о Боге”, работа Рихарда Вагнера “Что такое немецкое?”,статья С. М. Флегонтовой о национальном образовании, “Письма о естественныхзаблуждениях ума” В. И. Чернышева и ряд других не менее интересных материалов.Кроме того, в нем начата (с очерка о творческом пути И. В. Киреевского)публикация второй части работы Н. П. Ильина “Трагедия русской философии”(“Век классиков. Борьба за русский тип христианской философии”).
Во второмномере журнала, издание которого намечено на февраль 2006 года, редакцияпубликует материалы, посвященные 150-летию со дня рождения замечательногорусского философа Л. М. Лопатина, статью Н. Н. Страхова “Дарвин”, исследование“Революция космополитическая и революция национальная”, статью “Идея народностив русской философии и литературе первой половины XIX века”, продолжение “Писемо естественных заблуждениях ума” и второй части “Трагедии русской философии”.
В сложныхусловиях рыночной экономики хочется пожелать новому изданию счастливого“плаванья” и “многая лета”!
P.S.
А. Медведев