Страница:
Саркар положил вилку.
— И ты можешь увидеть этот последний нейронный вздох, так сказать?
— Вот именно. Ты же знаешь, как работает обычный энцефалограф: каждый из миллиардов нейронов мозга постоянно получает возбуждающие сигналы от обоих синапсов, тормозящие сигналы или сочетание тех и других, верно? В результате мембранный потенциал каждого нейрона все время изменяется. Энцефалограф измеряет этот потенциал.
Саркар кивнул.
— Но у обычного энцефалографа диаметр воспринимающих электродов намного больше размеров отдельных нейронов. Поэтому вместо того, чтобы измерять мембранный потенциал отдельных нейронов, они измеряют усредненный потенциал всех нейронов, находящихся вблизи электродов.
— Верно, — сказал Саркар.
— Вот это и создает трудности. Даже если сотня нейронов, не говоря уже об одном, отреагирует на синаптические возбуждающие импульсы, то потенциал окажется на несколько порядков ниже, чем может зарегистрировать энцефалограф, то есть он показывает прямую линию, в то время как активность мозга — а значит, и жизнь — все еще может продолжаться.
— Крутая задачка, — незамедлительно отреагировал Саркар. «Крутая» было его излюбленное словечко. У него оно имело огромное многообразие оттенков и могло означать все что угодно: от корректно поставленной до тонкой, интересной или сложной. — Так ты, говоришь, нашел решение?
— Да, — начал объяснять Питер. — Вместо небольшого числа электродов, применяемых в обычном энцефалографе, в моем суперэнцефалографе используется свыше миллиарда нанотехнологических датчиков. Каждый датчик такой же крошечный, как отдельный нейрон. Эти датчики покрывают череп сплошным слоем, как резиновая шапочка для купания. В отличие от обычного энцефалографа, воспринимающего суммарный сигнал всех нейронов данного участка коры, эти датчики обладают остронаправленной диаграммой чувствительности, подобно гиперболической антенне, и воспринимать мембранный потенциал от нейронов, непосредственно под ними. — Питер предостерегающе поднял руку. — Разумеется, прямая линия, проведенная через мозг в некоторой точке, пересечет тысячи нейронов, но, сравнивая сигналы от всех датчиков, я могу выделить электрическую активность всех вместе и каждого из этих в отдельности по всему мозгу.
Саркар съел еще одну рыбную тефтелю.
— Теперь я понимаю, почему у тебя возникли трудности с соотношением «сигнал-шум».
— Вот именно. Но теперь все нормально. С помощью этого нового оборудования я смогу зарегистрировать сколь угодно низкую электрическую активность мозга, даже если импульсы будет посылать лишь один нейрон.
На Саркара это, похоже, произвело впечатление.
— Ты уже испытывал его?
Питер вздохнул:
— На животных — да. На нескольких крупных собаках. Я пока не смог сделать сканирующее оборудование настолько миниатюрным, чтобы оно было применимо к крысам или кроликам.
— Так этот суперэнцефалограф действительно показывает точный, резкий момент истинной смерти — окончательное затухание электрической активности мозга?
Питер снова вздохнул:
— Я не знаю. У меня уже есть гигабайты записей мозговых волн лабрадоров-ретриверов, но я никак не могу добиться разрешения усыпить хотя бы одного из них. — Он намазал на ломтик мяса еще горчицы. — Единственный способ по-настоящему проверить этот прибор — это испытать его на умирающем человеке.
ГЛАВА 6
ГЛАВА 7
— И ты можешь увидеть этот последний нейронный вздох, так сказать?
— Вот именно. Ты же знаешь, как работает обычный энцефалограф: каждый из миллиардов нейронов мозга постоянно получает возбуждающие сигналы от обоих синапсов, тормозящие сигналы или сочетание тех и других, верно? В результате мембранный потенциал каждого нейрона все время изменяется. Энцефалограф измеряет этот потенциал.
Саркар кивнул.
— Но у обычного энцефалографа диаметр воспринимающих электродов намного больше размеров отдельных нейронов. Поэтому вместо того, чтобы измерять мембранный потенциал отдельных нейронов, они измеряют усредненный потенциал всех нейронов, находящихся вблизи электродов.
— Верно, — сказал Саркар.
— Вот это и создает трудности. Даже если сотня нейронов, не говоря уже об одном, отреагирует на синаптические возбуждающие импульсы, то потенциал окажется на несколько порядков ниже, чем может зарегистрировать энцефалограф, то есть он показывает прямую линию, в то время как активность мозга — а значит, и жизнь — все еще может продолжаться.
— Крутая задачка, — незамедлительно отреагировал Саркар. «Крутая» было его излюбленное словечко. У него оно имело огромное многообразие оттенков и могло означать все что угодно: от корректно поставленной до тонкой, интересной или сложной. — Так ты, говоришь, нашел решение?
— Да, — начал объяснять Питер. — Вместо небольшого числа электродов, применяемых в обычном энцефалографе, в моем суперэнцефалографе используется свыше миллиарда нанотехнологических датчиков. Каждый датчик такой же крошечный, как отдельный нейрон. Эти датчики покрывают череп сплошным слоем, как резиновая шапочка для купания. В отличие от обычного энцефалографа, воспринимающего суммарный сигнал всех нейронов данного участка коры, эти датчики обладают остронаправленной диаграммой чувствительности, подобно гиперболической антенне, и воспринимать мембранный потенциал от нейронов, непосредственно под ними. — Питер предостерегающе поднял руку. — Разумеется, прямая линия, проведенная через мозг в некоторой точке, пересечет тысячи нейронов, но, сравнивая сигналы от всех датчиков, я могу выделить электрическую активность всех вместе и каждого из этих в отдельности по всему мозгу.
Саркар съел еще одну рыбную тефтелю.
— Теперь я понимаю, почему у тебя возникли трудности с соотношением «сигнал-шум».
— Вот именно. Но теперь все нормально. С помощью этого нового оборудования я смогу зарегистрировать сколь угодно низкую электрическую активность мозга, даже если импульсы будет посылать лишь один нейрон.
На Саркара это, похоже, произвело впечатление.
— Ты уже испытывал его?
Питер вздохнул:
— На животных — да. На нескольких крупных собаках. Я пока не смог сделать сканирующее оборудование настолько миниатюрным, чтобы оно было применимо к крысам или кроликам.
— Так этот суперэнцефалограф действительно показывает точный, резкий момент истинной смерти — окончательное затухание электрической активности мозга?
Питер снова вздохнул:
— Я не знаю. У меня уже есть гигабайты записей мозговых волн лабрадоров-ретриверов, но я никак не могу добиться разрешения усыпить хотя бы одного из них. — Он намазал на ломтик мяса еще горчицы. — Единственный способ по-настоящему проверить этот прибор — это испытать его на умирающем человеке.
ГЛАВА 6
Питер постучал, затем тихо вошел в одноместную палату в отделении для хронически больных. Хрупкая старушка лет девяноста сидела в постели, опираясь на приподнятое под углом сорок пять градусов изголовье кровати. Рядом с ней на шестах висели два мешочка-капельницы с внутривенными прозрачными растворами. Справа от кровати на поворотной консоли был укреплен маленький телевизор.
— Здравствуйте, миссис Феннелл, — вполголоса произнес Питер.
— Здравствуйте, молодой человек, — тонким и хриплым голосом ответила старушка. — Вы доктор?
— Нет, по крайней мере не доктор медицины. Я инженер.
— А где же ваш паровоз?
— Ну, я инженер не в этой области. Я…
— Я пошутила, сынок.
— Простите. Доктор Чон сказал, что у вас хорошее настроение.
Она приветливо взглянула, словно приглашая его разделить с ней эту больничную палату, мешочки-капельницы и все остальное.
— Я стараюсь.
Питер огляделся. Никаких цветов, никаких открыток с пожеланиями скорейшего выздоровления. Похоже, миссис Феннелл была на этом свете одна-одинешенька. Его удивило, как она ухитрилась сохранить такое добродушие.
— Я, хм, хотел попросить вас об одном одолжении, — смущенно сказал он. — Мне нужна ваша помощь для проведения одного эксперимента.
Ее голос был похож на шелест сухих листьев.
— Что это за эксперимент?
— Он совершенно безболезненный. Вы просто будете носить специальный головной убор, в который встроен набор крохотных электродов.
Листья снова зашелестели — это могло означать смешок. Кивком головы миссис Феннелл показала на трубки, вставленные в вены на руках.
— Еще парочка подсоединений, наверно, не повредит. Сколько времени я должна его носить?
— Пока, хм, пока…
— Пока я не умру, да?
Питер почувствовал, что краснеет.
— Да, мадам.
— А для чего нужны эти электроды?
— Моя компания выпускает оборудование для биомедицинских обследований. Мы разработали прототип нового сверхчувствительного энцефалографа. Вы знаете, что такое ЭЭГ?
— Регистратор мозговых волн. — Лицо миссис Феннелл ничего не выражало; Чон сообщил ему, что она перенесла несколько микроинсультов. Но ее глаза улыбались. — Нельзя провести в больницах столько времени, сколько довелось мне, и ничего нового не узнать.
Питер хмыкнул.
— Этот специальный регистратор мозговых волн куда более чувствителен, чем обычные, которые есть в этой больнице. Мне бы хотелось записать, ну…
— Вы хотите записать мою смерть, да?
— Простите, мне не хотелось быть бесчувственным.
— Вы и не были. А почему вы хотите записать мою смерть?
— Ну видите ли, в настоящее время нет способа, позволяющего абсолютно точно установить, в какой момент мозг окончательно перестает работать. Этот новый прибор должен со стопроцентной гарантией определить момент смерти.
— Разве это кого-нибудь интересует? У меня нет родственников.
— Видите ли, часто тела держат подключенными к системе жизнеобеспечения просто потому, что мы не знаем, умер человек на самом деле или жив. Я пытаюсь предложить не просто юридическую констатацию смерти, а подлинную — позволяющую однозначно ответить на вопрос: перед нами живой человек или он уже мертв?
— И чем это может помочь людям? — поинтересовалась она. По ее тону было ясно, что именно это для нее самое важное.
— Облегчит трансплантацию органов.
Она покачала головой:
— Никому мои органы не нужны.
Питер улыбнулся:
— Наверно, вы правы. Но однажды мой прибор сможет гарантировать, что мы по ошибке не берем органы у живых людей. Он также будет полезен в отделениях скорой помощи и на месте происшествия при несчастных случаях. Ведь сейчас попытки спасти пациента очень часто прекращают раньше времени.
Миссис Феннелл немного подумала, затем сказала:
— Ведь вам на самом деле вовсе не требовалось мое согласие, правда? Вы просто могли взять и подключить меня к вашему прибору. Просто сказать, что это нужно для обычного обследования. Врачи сплошь и рядом не объясняют, что они делают.
Питер кивнул:
— Пожалуй, вы правы. Но я подумал, что было бы вежливее спросить.
Глаза миссис Феннелл снова улыбнулись.
— Вы очень любезный молодой человек, доктор?..
— Хобсон. Но, пожалуйста, зовите меня Питером.
— Питер. — У ее глаз появились морщинки. — Я нахожусь тут несколько месяцев, и за все это время никто из врачей не предложил называть его по имени. Они меня куда только не кололи, но до сих пор считают, что сохранять эмоциональную дистанцию — это часть их работы. — Она помолчала. — Вы мне нравитесь, Питер.
Питер улыбнулся:
— Вы мне тоже нравитесь, миссис Феннелл.
На этот раз ей удалось по-настоящему засмеяться.
— Зовите меня Пегги. — Она умолкла, и сеть морщин на ее лице проступила еще отчетливее. — Вы знаете, с тех пор, как я поступила в эту больницу, впервые слышу собственное имя. Значит, Питер, вам действительно интересно, что происходит в момент смерти?
— Да, Пегги, мне это интересно.
— Тогда почему бы вам не присесть? Устраивайтесь поудобнее и послушайте, что я вам расскажу. — Она понизила голос: — Знаете, а я ведь уже однажды умирала.
— Прошу прощения? — Она казалась такой здравомыслящей…
— Не смотрите на меня так, Питер. Я не сумасшедшая. Садитесь. Да садитесь же. Я расскажу все по порядку.
Питер слегка мотнул головой, как бы ничего не обещая, но тем не менее пододвинул поближе к кровати обтянутый винилом стул.
— Это случилось сорок лет назад, — начала миссис Феннелл, повернув к Питеру свое лицо, напоминающее печеное яблоко. — Незадолго перед этим у меня обнаружили диабет. Я зависела от уколов инсулина, хотя еще не вполне осознавала всей серьезности своего заболевания. Мой муж Кэвин ушел за покупками. Я сделала себе утренний укол инсулина, но еще не успела позавтракать. Зазвонил телефон. Это была моя знакомая, которая болтала бесконечно долго, или мне так только показалось. Со мной же в это время начало твориться что-то неладное: бросило в пот, разболелась голова, но я продолжала болтовню — не хотелось ничего объяснять приятельнице. Тем временем мне становилось все хуже: усилилось сердцебиение, начали дрожать руки и расплываться очертания знакомых предметов. Я уже хотела извиниться и прервать разговор. Надо было срочно что-нибудь съесть, но внезапно я потеряла сознание. У меня была реакция на инсулин. Гипогликемия.
Хотя ее лицо, окаменевшее после инсультов, оставалось бесстрастным, голос становился все оживленнее.
— Вдруг, — продолжала она, — я обнаружила, что нахожусь вне своего тела. Я смогла увидеть себя как бы сверху, распростертой на полу в кухне, а затем стала подниматься все выше и выше, пока все вокруг как бы сжалось в туннель, в длинный, извилистый туннель. И в конце этого туннеля сиял прекрасный, чистый, яркий свет. Он был очень ярок, но смотреть на него было ничуть не больно. Меня охватило ощущение покоя, мира. Это было абсолютно непередаваемое чувство безусловного приятия, чувство любви. Я поняла, что двигаюсь вперед к этому свету.
Питер опустил голову. Он не знал, что и сказать. Миссис Феннелл продолжала:
— Откуда-то, как будто из этого света, появилась чья-то фигура. Я сначала не узнала ее, но потом поняла, что это я сама. Только на самом деле не совсем я, а кто-то очень на меня похожий. У меня была сестренка-близнец по имени Мэри, но она умерла через несколько дней после нашего рождения. Я поняла, что это и была Мэри, которая пришла встретить меня. Она приблизилась, взяла меня за руку, и мы вместе поплыли по туннелю вперед, к этому свету.
И тут передо мной стали проноситься картины из моей жизни, как в кино. Я и мои родители, я и мой муж, я на работе, я за игрой. И мы с Мэри обсуждали каждую из этих сцен, где я поступила правильно, а где неправильно. Причем у меня не было такого чувства, что меня судят, просто очень важно было понять, какие последствия могли иметь мои поступки. Я увидела себя играющей в школьном дворе, жульничающей на экзаменах и работающей в больнице, и ох как много всяких других вещей — живо, с невероятной ясностью. А тем временем мы понемногу приближались к этому дивному свету.
Затем внезапно все кончилось. Я почувствовала, что какая-то сила тащит меня назад и вниз. Я не хотела расставаться с Мэри — однажды я уже потеряла ее, в конце концов, у меня никогда не было возможности узнать ее по-настоящему, — но наши руки разжались, и я поплыла назад, прочь от этого света, а затем снова оказалась в своем теле и ощутила присутствие других людей. Открыв глаза, я увидела мужчину в униформе. Это был парамедик. У него в руке был шприц. Он сделал мне укол гликогена. «С вами все будет в порядке, — то и дело повторял он. — Все будет хорошо».
Та женщина, с которой я разговаривала по телефону, — по странному совпадению ее тоже звали Мэри — поняла, что я упала в обморок, и вызвала скорую помощь. Парамедикам пришлось взломать входную дверь. Если бы они опоздали на несколько минут, меня бы уже давно не было в живых.
Так что, Питер, я-то знаю, что такое смерть. И не боюсь ее. Пережитое тогда изменило мое отношение к жизни. Я научилась видеть все в ином свете, относиться ко всему спокойно. И хотя я знаю, что жить мне осталось всего несколько дней, я не боюсь. Я верю, что мой Кэвин будет ждать меня в этом свете. И Мэри тоже.
Питер внимательно выслушал ее рассказ. Он, разумеется, и раньше слышал подобные истории и даже как-то со скуки прочел кусок знаменитой книги Моуди «Жизнь после жизни», застряв однажды в домике своего родственника и не найдя там иного чтения. Кроме этой книги там была еще только одна — о влиянии знаков Зодиака на любовную жизнь. Питер и тогда не знал, как относиться к подобным россказням, а сейчас был еще менее уверен в их подлинности.
— Вы говорили об этом с кем-нибудь из здешних врачей? — спросил Питер.
Пегги Феннелл фыркнула:
— Эти парни появляются здесь, как будто они бегуны-марафонцы, а моя история болезни — эстафетная палочка. К чему, Бога ради, мне делиться е ними моими самыми интимными переживаниями?
Питер понимающе кивнул.
— Как бы то ни было, — добавила миссис Феннелл, — вот на что похожа смерть, Питер.
— Я… ну я бы…
— Однако вы не отказались от мысли провести ваш эксперимент, я правильно поняла?
— Признаюсь, да.
Миссис Феннелл попыталась кивнуть.
— Очень хорошо, — сказала она наконец. — Я доверяю вам, Питер. Вы кажетесь мне порядочным человеком, и я благодарна вам за то, что выслушали меня. Давайте сюда ваше оборудование.
Неделя после того, как Кэти сделала свое признание, была чертовски тяжелой. Они редко общались, а когда все же разговаривали, то лишь об эксперименте Питера с суперэнцефалографом и тому подобных вещах. Ничего личного, ничего непосредственно связанного с их взаимоотношениями. Лишь безобидные темы, чтобы немного заполнить долгое угрюмое молчание.
В этот субботний вечер Питер снова сидел в гостиной на диване и читал. Но на этот раз не электронную, а старую добрую книгу в бумажной обложке.
Питер лишь недавно открыл для себя старые романы Роберта Паркера о Спенсере. Было что-то притягательное в абсолютном, нерассуждающем доверии, установившемся между Спенсером и Хоком, и в восхитительной честности взаимоотношений между Спенсером и Сюзан Силверман. Паркер нигде не упоминал имени Спенсера, но Питеру казалось, что его собственное — означавшее «камень» — прекрасно бы ему подошло. Несомненно, Спенсер был куда более твердокаменным, чем Питер Хобсон.
На стене за его спиной висела репродукция картины Алекса Колвилла в рамке. Питер раньше считал, что Колвилл статичен, но с годами его творчество становилось все более понятным Питеру, и эта конкретная работа — мужчина, сидящий на крыльце сельского домика со старым псом, растянувшимся у его ног, — сейчас очень ему нравилась. Питер наконец понял, что отсутствие движения в работах Колвилла было намеренным, это был способ выразить постоянство: вот то, что неизменно, то, что действительно важно.
Питер по-прежнему не знал, что ему делать, не представлял, какое у них с Кэти может быть будущее. Он только что прочел забавную сцену — как Спенсер парировал вопросы Квирка несколькими старинными афоризмами, в то время как Хок безмолвно стоял рядом, пряча улыбку. Но это не развеселило Питера так, как бывало в прежние времена. Он вздохнул, заложил нужную страницу и отложил книгу.
Кэти спустилась по лестнице. Она распустила волосы и оделась в потрепанные голубые джинсы и просторную белую блузку с двумя расстегнутыми верхними пуговицами — облик, который мог сойти и за призывный, и за нейтрально практичный. Она была явно сконфужена, но тем не менее пыталась привлечь внимание Питера, старательно посылая ему сигналы и рассчитывая, что они окажутся уместными независимо от того, в каком он будет настроении.
— Можно мне присоединиться? — спросила она дрожащим голосом.
Питер молча кивнул.
Диван состоял из трех широких подушек. Питер сидел на левой. Кэти села на границе между средней и правой, снова пытаясь быть одновременно и близкой, и далекой.
Они долго сидели рядом, не произнося ни слова.
Питер медленно покачал головой. Ему было жарко. Знакомые предметы теряли свои очертания. Недосып, подумал он. Но затем внезапно понял, что вот-вот расплачется. Он глубоко вздохнул — этого нельзя было допустить. Питер в последний раз по-настоящему плакал, когда ему было двенадцать лет. Ему тогда стало стыдно, он считал, что в таком возрасте уже не плачут, но его сильно дернуло током от электророзетки. В последующие тридцать лет он научился владеть собой при любых обстоятельствах, но теперь, когда все внутри него вскипало и поднималось…
Нужно все бросить, уехать куда-нибудь подальше от Кэти, подальше от всех, пожить в одиночестве…
Но было уже поздно. Его тело содрогнулось. Щеки стали мокрыми. Он понял, что сотрясается от рыданий. Кэти подняла руку, словно хотела приласкать его, но, видимо, передумала. Питер плакал несколько минут. Одна крупная слеза упала на обложку книги о Спенсере и впиталась в переплет.
Питер хотел остановиться, но не мог. Слезы все текли и текли. У него теперь текло из носа; он резко втягивал воздух в промежутках между судорожными вздрагиваниями, извергающими из него новые потоки слез. Наконец он смог выдавить из себя несколько неуверенных тихих слов.
— Ты сделала мне больно. — Вот и все, что он смог вымолвить.
Кэти кусала нижнюю губу, стараясь не расплакаться.
— Я знаю, — кивнула она.
— Здравствуйте, миссис Феннелл, — вполголоса произнес Питер.
— Здравствуйте, молодой человек, — тонким и хриплым голосом ответила старушка. — Вы доктор?
— Нет, по крайней мере не доктор медицины. Я инженер.
— А где же ваш паровоз?
— Ну, я инженер не в этой области. Я…
— Я пошутила, сынок.
— Простите. Доктор Чон сказал, что у вас хорошее настроение.
Она приветливо взглянула, словно приглашая его разделить с ней эту больничную палату, мешочки-капельницы и все остальное.
— Я стараюсь.
Питер огляделся. Никаких цветов, никаких открыток с пожеланиями скорейшего выздоровления. Похоже, миссис Феннелл была на этом свете одна-одинешенька. Его удивило, как она ухитрилась сохранить такое добродушие.
— Я, хм, хотел попросить вас об одном одолжении, — смущенно сказал он. — Мне нужна ваша помощь для проведения одного эксперимента.
Ее голос был похож на шелест сухих листьев.
— Что это за эксперимент?
— Он совершенно безболезненный. Вы просто будете носить специальный головной убор, в который встроен набор крохотных электродов.
Листья снова зашелестели — это могло означать смешок. Кивком головы миссис Феннелл показала на трубки, вставленные в вены на руках.
— Еще парочка подсоединений, наверно, не повредит. Сколько времени я должна его носить?
— Пока, хм, пока…
— Пока я не умру, да?
Питер почувствовал, что краснеет.
— Да, мадам.
— А для чего нужны эти электроды?
— Моя компания выпускает оборудование для биомедицинских обследований. Мы разработали прототип нового сверхчувствительного энцефалографа. Вы знаете, что такое ЭЭГ?
— Регистратор мозговых волн. — Лицо миссис Феннелл ничего не выражало; Чон сообщил ему, что она перенесла несколько микроинсультов. Но ее глаза улыбались. — Нельзя провести в больницах столько времени, сколько довелось мне, и ничего нового не узнать.
Питер хмыкнул.
— Этот специальный регистратор мозговых волн куда более чувствителен, чем обычные, которые есть в этой больнице. Мне бы хотелось записать, ну…
— Вы хотите записать мою смерть, да?
— Простите, мне не хотелось быть бесчувственным.
— Вы и не были. А почему вы хотите записать мою смерть?
— Ну видите ли, в настоящее время нет способа, позволяющего абсолютно точно установить, в какой момент мозг окончательно перестает работать. Этот новый прибор должен со стопроцентной гарантией определить момент смерти.
— Разве это кого-нибудь интересует? У меня нет родственников.
— Видите ли, часто тела держат подключенными к системе жизнеобеспечения просто потому, что мы не знаем, умер человек на самом деле или жив. Я пытаюсь предложить не просто юридическую констатацию смерти, а подлинную — позволяющую однозначно ответить на вопрос: перед нами живой человек или он уже мертв?
— И чем это может помочь людям? — поинтересовалась она. По ее тону было ясно, что именно это для нее самое важное.
— Облегчит трансплантацию органов.
Она покачала головой:
— Никому мои органы не нужны.
Питер улыбнулся:
— Наверно, вы правы. Но однажды мой прибор сможет гарантировать, что мы по ошибке не берем органы у живых людей. Он также будет полезен в отделениях скорой помощи и на месте происшествия при несчастных случаях. Ведь сейчас попытки спасти пациента очень часто прекращают раньше времени.
Миссис Феннелл немного подумала, затем сказала:
— Ведь вам на самом деле вовсе не требовалось мое согласие, правда? Вы просто могли взять и подключить меня к вашему прибору. Просто сказать, что это нужно для обычного обследования. Врачи сплошь и рядом не объясняют, что они делают.
Питер кивнул:
— Пожалуй, вы правы. Но я подумал, что было бы вежливее спросить.
Глаза миссис Феннелл снова улыбнулись.
— Вы очень любезный молодой человек, доктор?..
— Хобсон. Но, пожалуйста, зовите меня Питером.
— Питер. — У ее глаз появились морщинки. — Я нахожусь тут несколько месяцев, и за все это время никто из врачей не предложил называть его по имени. Они меня куда только не кололи, но до сих пор считают, что сохранять эмоциональную дистанцию — это часть их работы. — Она помолчала. — Вы мне нравитесь, Питер.
Питер улыбнулся:
— Вы мне тоже нравитесь, миссис Феннелл.
На этот раз ей удалось по-настоящему засмеяться.
— Зовите меня Пегги. — Она умолкла, и сеть морщин на ее лице проступила еще отчетливее. — Вы знаете, с тех пор, как я поступила в эту больницу, впервые слышу собственное имя. Значит, Питер, вам действительно интересно, что происходит в момент смерти?
— Да, Пегги, мне это интересно.
— Тогда почему бы вам не присесть? Устраивайтесь поудобнее и послушайте, что я вам расскажу. — Она понизила голос: — Знаете, а я ведь уже однажды умирала.
— Прошу прощения? — Она казалась такой здравомыслящей…
— Не смотрите на меня так, Питер. Я не сумасшедшая. Садитесь. Да садитесь же. Я расскажу все по порядку.
Питер слегка мотнул головой, как бы ничего не обещая, но тем не менее пододвинул поближе к кровати обтянутый винилом стул.
— Это случилось сорок лет назад, — начала миссис Феннелл, повернув к Питеру свое лицо, напоминающее печеное яблоко. — Незадолго перед этим у меня обнаружили диабет. Я зависела от уколов инсулина, хотя еще не вполне осознавала всей серьезности своего заболевания. Мой муж Кэвин ушел за покупками. Я сделала себе утренний укол инсулина, но еще не успела позавтракать. Зазвонил телефон. Это была моя знакомая, которая болтала бесконечно долго, или мне так только показалось. Со мной же в это время начало твориться что-то неладное: бросило в пот, разболелась голова, но я продолжала болтовню — не хотелось ничего объяснять приятельнице. Тем временем мне становилось все хуже: усилилось сердцебиение, начали дрожать руки и расплываться очертания знакомых предметов. Я уже хотела извиниться и прервать разговор. Надо было срочно что-нибудь съесть, но внезапно я потеряла сознание. У меня была реакция на инсулин. Гипогликемия.
Хотя ее лицо, окаменевшее после инсультов, оставалось бесстрастным, голос становился все оживленнее.
— Вдруг, — продолжала она, — я обнаружила, что нахожусь вне своего тела. Я смогла увидеть себя как бы сверху, распростертой на полу в кухне, а затем стала подниматься все выше и выше, пока все вокруг как бы сжалось в туннель, в длинный, извилистый туннель. И в конце этого туннеля сиял прекрасный, чистый, яркий свет. Он был очень ярок, но смотреть на него было ничуть не больно. Меня охватило ощущение покоя, мира. Это было абсолютно непередаваемое чувство безусловного приятия, чувство любви. Я поняла, что двигаюсь вперед к этому свету.
Питер опустил голову. Он не знал, что и сказать. Миссис Феннелл продолжала:
— Откуда-то, как будто из этого света, появилась чья-то фигура. Я сначала не узнала ее, но потом поняла, что это я сама. Только на самом деле не совсем я, а кто-то очень на меня похожий. У меня была сестренка-близнец по имени Мэри, но она умерла через несколько дней после нашего рождения. Я поняла, что это и была Мэри, которая пришла встретить меня. Она приблизилась, взяла меня за руку, и мы вместе поплыли по туннелю вперед, к этому свету.
И тут передо мной стали проноситься картины из моей жизни, как в кино. Я и мои родители, я и мой муж, я на работе, я за игрой. И мы с Мэри обсуждали каждую из этих сцен, где я поступила правильно, а где неправильно. Причем у меня не было такого чувства, что меня судят, просто очень важно было понять, какие последствия могли иметь мои поступки. Я увидела себя играющей в школьном дворе, жульничающей на экзаменах и работающей в больнице, и ох как много всяких других вещей — живо, с невероятной ясностью. А тем временем мы понемногу приближались к этому дивному свету.
Затем внезапно все кончилось. Я почувствовала, что какая-то сила тащит меня назад и вниз. Я не хотела расставаться с Мэри — однажды я уже потеряла ее, в конце концов, у меня никогда не было возможности узнать ее по-настоящему, — но наши руки разжались, и я поплыла назад, прочь от этого света, а затем снова оказалась в своем теле и ощутила присутствие других людей. Открыв глаза, я увидела мужчину в униформе. Это был парамедик. У него в руке был шприц. Он сделал мне укол гликогена. «С вами все будет в порядке, — то и дело повторял он. — Все будет хорошо».
Та женщина, с которой я разговаривала по телефону, — по странному совпадению ее тоже звали Мэри — поняла, что я упала в обморок, и вызвала скорую помощь. Парамедикам пришлось взломать входную дверь. Если бы они опоздали на несколько минут, меня бы уже давно не было в живых.
Так что, Питер, я-то знаю, что такое смерть. И не боюсь ее. Пережитое тогда изменило мое отношение к жизни. Я научилась видеть все в ином свете, относиться ко всему спокойно. И хотя я знаю, что жить мне осталось всего несколько дней, я не боюсь. Я верю, что мой Кэвин будет ждать меня в этом свете. И Мэри тоже.
Питер внимательно выслушал ее рассказ. Он, разумеется, и раньше слышал подобные истории и даже как-то со скуки прочел кусок знаменитой книги Моуди «Жизнь после жизни», застряв однажды в домике своего родственника и не найдя там иного чтения. Кроме этой книги там была еще только одна — о влиянии знаков Зодиака на любовную жизнь. Питер и тогда не знал, как относиться к подобным россказням, а сейчас был еще менее уверен в их подлинности.
— Вы говорили об этом с кем-нибудь из здешних врачей? — спросил Питер.
Пегги Феннелл фыркнула:
— Эти парни появляются здесь, как будто они бегуны-марафонцы, а моя история болезни — эстафетная палочка. К чему, Бога ради, мне делиться е ними моими самыми интимными переживаниями?
Питер понимающе кивнул.
— Как бы то ни было, — добавила миссис Феннелл, — вот на что похожа смерть, Питер.
— Я… ну я бы…
— Однако вы не отказались от мысли провести ваш эксперимент, я правильно поняла?
— Признаюсь, да.
Миссис Феннелл попыталась кивнуть.
— Очень хорошо, — сказала она наконец. — Я доверяю вам, Питер. Вы кажетесь мне порядочным человеком, и я благодарна вам за то, что выслушали меня. Давайте сюда ваше оборудование.
Неделя после того, как Кэти сделала свое признание, была чертовски тяжелой. Они редко общались, а когда все же разговаривали, то лишь об эксперименте Питера с суперэнцефалографом и тому подобных вещах. Ничего личного, ничего непосредственно связанного с их взаимоотношениями. Лишь безобидные темы, чтобы немного заполнить долгое угрюмое молчание.
В этот субботний вечер Питер снова сидел в гостиной на диване и читал. Но на этот раз не электронную, а старую добрую книгу в бумажной обложке.
Питер лишь недавно открыл для себя старые романы Роберта Паркера о Спенсере. Было что-то притягательное в абсолютном, нерассуждающем доверии, установившемся между Спенсером и Хоком, и в восхитительной честности взаимоотношений между Спенсером и Сюзан Силверман. Паркер нигде не упоминал имени Спенсера, но Питеру казалось, что его собственное — означавшее «камень» — прекрасно бы ему подошло. Несомненно, Спенсер был куда более твердокаменным, чем Питер Хобсон.
На стене за его спиной висела репродукция картины Алекса Колвилла в рамке. Питер раньше считал, что Колвилл статичен, но с годами его творчество становилось все более понятным Питеру, и эта конкретная работа — мужчина, сидящий на крыльце сельского домика со старым псом, растянувшимся у его ног, — сейчас очень ему нравилась. Питер наконец понял, что отсутствие движения в работах Колвилла было намеренным, это был способ выразить постоянство: вот то, что неизменно, то, что действительно важно.
Питер по-прежнему не знал, что ему делать, не представлял, какое у них с Кэти может быть будущее. Он только что прочел забавную сцену — как Спенсер парировал вопросы Квирка несколькими старинными афоризмами, в то время как Хок безмолвно стоял рядом, пряча улыбку. Но это не развеселило Питера так, как бывало в прежние времена. Он вздохнул, заложил нужную страницу и отложил книгу.
Кэти спустилась по лестнице. Она распустила волосы и оделась в потрепанные голубые джинсы и просторную белую блузку с двумя расстегнутыми верхними пуговицами — облик, который мог сойти и за призывный, и за нейтрально практичный. Она была явно сконфужена, но тем не менее пыталась привлечь внимание Питера, старательно посылая ему сигналы и рассчитывая, что они окажутся уместными независимо от того, в каком он будет настроении.
— Можно мне присоединиться? — спросила она дрожащим голосом.
Питер молча кивнул.
Диван состоял из трех широких подушек. Питер сидел на левой. Кэти села на границе между средней и правой, снова пытаясь быть одновременно и близкой, и далекой.
Они долго сидели рядом, не произнося ни слова.
Питер медленно покачал головой. Ему было жарко. Знакомые предметы теряли свои очертания. Недосып, подумал он. Но затем внезапно понял, что вот-вот расплачется. Он глубоко вздохнул — этого нельзя было допустить. Питер в последний раз по-настоящему плакал, когда ему было двенадцать лет. Ему тогда стало стыдно, он считал, что в таком возрасте уже не плачут, но его сильно дернуло током от электророзетки. В последующие тридцать лет он научился владеть собой при любых обстоятельствах, но теперь, когда все внутри него вскипало и поднималось…
Нужно все бросить, уехать куда-нибудь подальше от Кэти, подальше от всех, пожить в одиночестве…
Но было уже поздно. Его тело содрогнулось. Щеки стали мокрыми. Он понял, что сотрясается от рыданий. Кэти подняла руку, словно хотела приласкать его, но, видимо, передумала. Питер плакал несколько минут. Одна крупная слеза упала на обложку книги о Спенсере и впиталась в переплет.
Питер хотел остановиться, но не мог. Слезы все текли и текли. У него теперь текло из носа; он резко втягивал воздух в промежутках между судорожными вздрагиваниями, извергающими из него новые потоки слез. Наконец он смог выдавить из себя несколько неуверенных тихих слов.
— Ты сделала мне больно. — Вот и все, что он смог вымолвить.
Кэти кусала нижнюю губу, стараясь не расплакаться.
— Я знаю, — кивнула она.
ГЛАВА 7
— Здравствуйте, — сказала стройная негритянка. — Добро пожаловать в Ассоциацию помощи семьям. Меня зовут Дэнита Крюсон. Как вы хотите, чтобы я вас называла — Кэтрин или Кэти? — Ее волосы были коротко острижены, на ней был бежевый жакет, в тон ему юбка и пара простеньких золотых украшений — идеальный образ современной деловой женщины.
И все же Кэти была немного ошарашена. Дэните Крюсон на вид было не больше двадцати четырех лет. Кэти думала, что психолог-консультант будет старым и бесконечно мудрым, а тут какая-то девчонка на семнадцать лет моложе нее. Впрочем, сойдет и она.
— Спасибо, что смогли принять меня так быстро.
— Это в порядке вещей, Кэти. Вы заполнили анкету?
Кэти протянула ей дощечку с закрепленным на ней листком бумаги.
— Да. С деньгами все нормально, я могу заплатить полный гонорар.
Дэнита улыбнулась, словно ей не часто приходилось это слышать.
— Чудесно. — Когда она улыбнулась, в уголках ее глаз не появилось ни единой морщинки, чему Кэти очень позавидовала. — Ну так в чем же заключается ваша проблема?
Кэти постаралась взять себя в руки. Уже много месяцев она жила с мучительным ощущением вины. Боже, подумала она, как я могла быть такой дурой? Но почему-то, пока она не увидела своими глазами, как Питер плачет, ей не пришло в голову прибегнуть к профессиональной помощи. Она не вынесет, если снова причинит ему подобную боль. Кэти сложила руки на коленях и очень медленно произнесла:
— Я обманывала своего мужа.
— Так, так, — протянула Дэнита. В ее тоне звучал лишь профессиональный интерес. — Он знает об этом?
— Да. Я сказала ему. — Кэти вздохнула. — Это оказалось самым трудным из того, что мне когда-либо приходилось делать.
— И как он это воспринял?
— Он был просто раздавлен. Я никогда не видела его в таком состоянии.
— Он рассердился?
— Да, он был просто в бешенстве, но в то же время очень расстроен.
— Он вас ударил?
— Что? Нет. Нет, он совсем не похож на домашнего скандалиста, вовсе нет.
— Ни физически, ни словесно?
— Конечно. Он всегда был очень добр ко мне.
— И все же вы ему изменили.
— Да.
— Почему?
— Я не знаю.
— Теперь, когда вы во всем признались, — спросила Дэнита, — как вы себя чувствуете?
Кэти немного подумала, потом слегка пожала плечами:
— Лучше. Хуже. Я не знаю.
— Вы ожидали, что муж вас простит?
— Нет, — немедленно отозвалась Кэти. — Нет, доверие очень важно для Питера — и для меня. Я… я думала, что наш брак на этом закончится.
— Так и вышло?
Кэти смотрела в окно.
— Я не знаю.
— А вам бы хотелось, чтобы он закончился?
— Нет — ни в коем случае. Но… но я хочу, чтобы Питер был счастлив. Он заслуживает лучшего.
Дэнита кивнула:
— Он говорил вам это?
— Нет, конечно, нет. Но это правда.
— Правда, что он заслуживает лучшего?
Кэти кивнула.
— Вы мне кажетесь вполне приличным человеком. Почему вы так говорите?
Кэти молчала.
Дэнита откинулась на спинку кресла.
— У вас с мужем всегда были хорошие отношения?
— О да.
— И никогда не было ссор или размолвок?
— Нет — ну, однажды у нас произошел разрыв, давно, еще до того, как мы поженились.
— Да? И по какой причине?
Кэти чуть пожала плечами:
— Я точно не знаю. Мы встречались уже около года, еще когда учились в университете. Затем в один прекрасный день я просто порвала с ним.
— И вы не знаете почему?
Кэти снова посмотрела в окно, словно черпала силы в солнечном свете. Она закрыла глаза.
— Наверно… я не знаю, может быть, я просто не могла поверить, что кто-то может любить меня так беззаветно.
— И поэтому вы оттолкнули его?
Она нехотя кивнула:
— Пожалуй, да.
— А может быть, вы и сейчас пытаетесь его оттолкнуть? Для этого вы и пошли на эту измену, Кэти?
— Может быть, — неохотно согласилась Кэти. — Может быть.
Дэнита слегка наклонилась вперед.
— А почему вы думаете, что никто не может вас любить? — спросила она.
— Я не знаю, то есть я хочу сказать, конечно, Питер любит меня. Мы очень долго прожили вместе, и это была единственная абсолютно неизменная вещь в моей жизни. Я это знаю. И все же даже после стольких лет мне трудно в это поверить.
— Почему?
Едва заметное пожатие плечами.
— Из-за того, что я собой представляю.
— И что вы собой представляете?
— Я… я никто. Ничего особенного.
Дэнита постучала пальцами по столу.
— Похоже, вы не очень-то уверены в себе.
Кэти немного подумала.
— Пожалуй, да.
— Но вы сказали, что учились в университете?
— О да. И попала в список лучших студентов.
— А ваша работа — вы с ней справляетесь?
— Пожалуй. Мне несколько раз повышали жалованье. Но это несложная работа.
— И все же выходит, что все эти годы вы прекрасно справлялись со всеми своими обязанностями.
— Вроде да, — согласилась Кэти. — Но все это несущественно.
Дэнита удивленно подняла брови.
— А что же тогда, по-вашему, существенно?
— Я не знаю. Что-нибудь, что люди признают.
— Какие именно люди признают?
— Просто люди.
— А ваш муж — если я правильно поняла, его зовут Питер? Питер обращает внимание на ваши успехи?
— О да. У меня хобби — художественная керамика. Видели бы вы, как он восторгался, когда в прошлом году я выставляла свои работы в небольшой художественной галерее. Он всегда был такой, поддерживал меня — прямо с самого начала нашего знакомства. Когда я с отличием окончила университет, он устроил для меня вечеринку-сюрприз.
— А вы гордились собой?
— Я была рада, что университет наконец окончен.
— А родители вами гордились?
— Пожалуй.
— Мать, например?
— Да. Да, наверно. Она пришла на церемонию вручения дипломов.
— А как насчет отца?
— Нет, он при этом не присутствовал.
— Он вами гордился?
Короткий, резкий смешок.
— Скажите, Кэти: отец гордился вами?
— Конечно. — Что-то напряженное появилось в ее тоне.
— В самом деле?
— Я не знаю.
— Почему не знаете?
— Он никогда этого не говорил.
— Никогда?
— Мой отец — человек… сдержанный.
— И это беспокоило вас, Кэти?
Кэти подняла брови:
— Честно?
— Конечно.
— Да, это меня сильно беспокоило. — Она старалась сохранить спокойствие, но в голосе прорывалось волнение. — Меня это ужасно мучило. Что бы я ни сделала, он никогда меня не хвалил. Если я приносила домой табель с пятью «отлично» и одним «хорошо», он говорил только об этом «хорошо». Он ни разу не пришел в школу посмотреть, как я играю в школьном оркестре. Даже сейчас он считает мои занятия керамикой глупостью. И он никогда…
— Что никогда?
— Ничего.
— Пожалуйста, Кэти, скажите, о чем вы подумали.
— Он ни разу не сказал, что любит меня. Он даже поздравительные открытки на день рождения — открытки, которые за него выбирала мама, — подписывал «Папа». Не «С любовью, папа», а просто «Папа».
— Мне очень жаль, — сочувственно сказала Дэнита.
— Я изо всех сил старалась ему понравиться. Делала все, чтобы он мог гордиться мной. Но что бы я ни делала, он просто не замечал меня, как будто я вообще не существую.
— Вы когда-нибудь говорили об этом с отцом?
Кэти издала странный гортанный звук.
— Я вообще никогда ни о чем не говорила со своим отцом.
И все же Кэти была немного ошарашена. Дэните Крюсон на вид было не больше двадцати четырех лет. Кэти думала, что психолог-консультант будет старым и бесконечно мудрым, а тут какая-то девчонка на семнадцать лет моложе нее. Впрочем, сойдет и она.
— Спасибо, что смогли принять меня так быстро.
— Это в порядке вещей, Кэти. Вы заполнили анкету?
Кэти протянула ей дощечку с закрепленным на ней листком бумаги.
— Да. С деньгами все нормально, я могу заплатить полный гонорар.
Дэнита улыбнулась, словно ей не часто приходилось это слышать.
— Чудесно. — Когда она улыбнулась, в уголках ее глаз не появилось ни единой морщинки, чему Кэти очень позавидовала. — Ну так в чем же заключается ваша проблема?
Кэти постаралась взять себя в руки. Уже много месяцев она жила с мучительным ощущением вины. Боже, подумала она, как я могла быть такой дурой? Но почему-то, пока она не увидела своими глазами, как Питер плачет, ей не пришло в голову прибегнуть к профессиональной помощи. Она не вынесет, если снова причинит ему подобную боль. Кэти сложила руки на коленях и очень медленно произнесла:
— Я обманывала своего мужа.
— Так, так, — протянула Дэнита. В ее тоне звучал лишь профессиональный интерес. — Он знает об этом?
— Да. Я сказала ему. — Кэти вздохнула. — Это оказалось самым трудным из того, что мне когда-либо приходилось делать.
— И как он это воспринял?
— Он был просто раздавлен. Я никогда не видела его в таком состоянии.
— Он рассердился?
— Да, он был просто в бешенстве, но в то же время очень расстроен.
— Он вас ударил?
— Что? Нет. Нет, он совсем не похож на домашнего скандалиста, вовсе нет.
— Ни физически, ни словесно?
— Конечно. Он всегда был очень добр ко мне.
— И все же вы ему изменили.
— Да.
— Почему?
— Я не знаю.
— Теперь, когда вы во всем признались, — спросила Дэнита, — как вы себя чувствуете?
Кэти немного подумала, потом слегка пожала плечами:
— Лучше. Хуже. Я не знаю.
— Вы ожидали, что муж вас простит?
— Нет, — немедленно отозвалась Кэти. — Нет, доверие очень важно для Питера — и для меня. Я… я думала, что наш брак на этом закончится.
— Так и вышло?
Кэти смотрела в окно.
— Я не знаю.
— А вам бы хотелось, чтобы он закончился?
— Нет — ни в коем случае. Но… но я хочу, чтобы Питер был счастлив. Он заслуживает лучшего.
Дэнита кивнула:
— Он говорил вам это?
— Нет, конечно, нет. Но это правда.
— Правда, что он заслуживает лучшего?
Кэти кивнула.
— Вы мне кажетесь вполне приличным человеком. Почему вы так говорите?
Кэти молчала.
Дэнита откинулась на спинку кресла.
— У вас с мужем всегда были хорошие отношения?
— О да.
— И никогда не было ссор или размолвок?
— Нет — ну, однажды у нас произошел разрыв, давно, еще до того, как мы поженились.
— Да? И по какой причине?
Кэти чуть пожала плечами:
— Я точно не знаю. Мы встречались уже около года, еще когда учились в университете. Затем в один прекрасный день я просто порвала с ним.
— И вы не знаете почему?
Кэти снова посмотрела в окно, словно черпала силы в солнечном свете. Она закрыла глаза.
— Наверно… я не знаю, может быть, я просто не могла поверить, что кто-то может любить меня так беззаветно.
— И поэтому вы оттолкнули его?
Она нехотя кивнула:
— Пожалуй, да.
— А может быть, вы и сейчас пытаетесь его оттолкнуть? Для этого вы и пошли на эту измену, Кэти?
— Может быть, — неохотно согласилась Кэти. — Может быть.
Дэнита слегка наклонилась вперед.
— А почему вы думаете, что никто не может вас любить? — спросила она.
— Я не знаю, то есть я хочу сказать, конечно, Питер любит меня. Мы очень долго прожили вместе, и это была единственная абсолютно неизменная вещь в моей жизни. Я это знаю. И все же даже после стольких лет мне трудно в это поверить.
— Почему?
Едва заметное пожатие плечами.
— Из-за того, что я собой представляю.
— И что вы собой представляете?
— Я… я никто. Ничего особенного.
Дэнита постучала пальцами по столу.
— Похоже, вы не очень-то уверены в себе.
Кэти немного подумала.
— Пожалуй, да.
— Но вы сказали, что учились в университете?
— О да. И попала в список лучших студентов.
— А ваша работа — вы с ней справляетесь?
— Пожалуй. Мне несколько раз повышали жалованье. Но это несложная работа.
— И все же выходит, что все эти годы вы прекрасно справлялись со всеми своими обязанностями.
— Вроде да, — согласилась Кэти. — Но все это несущественно.
Дэнита удивленно подняла брови.
— А что же тогда, по-вашему, существенно?
— Я не знаю. Что-нибудь, что люди признают.
— Какие именно люди признают?
— Просто люди.
— А ваш муж — если я правильно поняла, его зовут Питер? Питер обращает внимание на ваши успехи?
— О да. У меня хобби — художественная керамика. Видели бы вы, как он восторгался, когда в прошлом году я выставляла свои работы в небольшой художественной галерее. Он всегда был такой, поддерживал меня — прямо с самого начала нашего знакомства. Когда я с отличием окончила университет, он устроил для меня вечеринку-сюрприз.
— А вы гордились собой?
— Я была рада, что университет наконец окончен.
— А родители вами гордились?
— Пожалуй.
— Мать, например?
— Да. Да, наверно. Она пришла на церемонию вручения дипломов.
— А как насчет отца?
— Нет, он при этом не присутствовал.
— Он вами гордился?
Короткий, резкий смешок.
— Скажите, Кэти: отец гордился вами?
— Конечно. — Что-то напряженное появилось в ее тоне.
— В самом деле?
— Я не знаю.
— Почему не знаете?
— Он никогда этого не говорил.
— Никогда?
— Мой отец — человек… сдержанный.
— И это беспокоило вас, Кэти?
Кэти подняла брови:
— Честно?
— Конечно.
— Да, это меня сильно беспокоило. — Она старалась сохранить спокойствие, но в голосе прорывалось волнение. — Меня это ужасно мучило. Что бы я ни сделала, он никогда меня не хвалил. Если я приносила домой табель с пятью «отлично» и одним «хорошо», он говорил только об этом «хорошо». Он ни разу не пришел в школу посмотреть, как я играю в школьном оркестре. Даже сейчас он считает мои занятия керамикой глупостью. И он никогда…
— Что никогда?
— Ничего.
— Пожалуйста, Кэти, скажите, о чем вы подумали.
— Он ни разу не сказал, что любит меня. Он даже поздравительные открытки на день рождения — открытки, которые за него выбирала мама, — подписывал «Папа». Не «С любовью, папа», а просто «Папа».
— Мне очень жаль, — сочувственно сказала Дэнита.
— Я изо всех сил старалась ему понравиться. Делала все, чтобы он мог гордиться мной. Но что бы я ни делала, он просто не замечал меня, как будто я вообще не существую.
— Вы когда-нибудь говорили об этом с отцом?
Кэти издала странный гортанный звук.
— Я вообще никогда ни о чем не говорила со своим отцом.