* * *
– Вы знаете, Тейлор, – сказала дама Летти, – я чувствую, что мне больше не по силам вас навещать. Эти негодяи меня просто допекли, и к тому же теперь, когда я толком не сплю, нервы мои не выдерживают этого зрелища старческого распада. Очень все-таки удивительно, зачем их сохраняют в живых за счет государства.– Я со своей стороны, – сказала мисс Тэйлор, – была бы рада-радешенька спокойно умереть. Но доктора, услышав это, пришли бы в ужас. Они так гордятся новыми препаратами и новыми методами лечения – у них все время что-нибудь новое. Иной раз боязно, что при нынешних темпах развития науки и умереть-то не удастся.
Дама Летти взвесила это заявление, чересчур, пожалуй, легкомысленное. Взвешивая его, она грузно пошевелилась в кресле, насупилась и подвыпятила дряблые губы.
– Разумеется, сберегать людям жизнь всегда хорошо, – подкинула удобную фразу мисс Тэйлор.
Дама Летти поглядела на долгожительниц, которые как раз в это время были совершенные паиньки. Одна старушечка сидела в кровати и распевала что-то вроде песни; другие принимали посетителей, которые большей частью отсиживали положенное время со своей древней родней без особых разговоров, изредка прерывая молчание какой-нибудь семейной новостью, громким голосом сообщенной полуотсуствующим родственникам, и безучастно выслушивали, как те отзывались клохтаньем, гуканьем или чем-то более осмысленным. Прочие долгожительницы пристроились в дальнем углу у телевизора, смотрели и высказывались. По совести, ни на кого из них нельзя было пожаловаться.
Однако Летти с первых минут была нервозней обычного. Она не обратила внимания на приветствие мисс Тэйлор, придвинула кресло вплотную к постели и начала без обиняков:
– Тэйлор, мы все вместе ездили к Мортимеру. Это была совершенно бесполезная...
– Да, да, мистер Уорнер мне говорил вчера, что...
– Абсолютна бессмысленная. Мортимеру доверять нельзя. Полиция, конечно, покрывает его. Он, должно быть, обзавелся сообщниками: один, видимо, юнец, другой – человек средних лет, шепелявый, затем еще иностранец, потом...
– Главный инспектор Мортимер, – сказала Тэйлор, – всегда казался мне сравнительно нормальным человеком.
– Нормальным – еще бы нет, конечно, он нормальный. Я и не говорю, что ненормальный. Я сделала большую ошибку, Тэйлор, когда оповестила его, что он упомянут в моем завещании. Он всегда так нарочито вникал в комитетские нужды, такой был отзывчивый. Теперь-то я раскусила все его расчеты. Он не ожидал, что я так долго проживу, и вот ищет способа запугать меня и сжить со свету. Я его, разумеется, вычеркнула из завещания и окольным путем дала ему об этом знать – в надежде, что он уймется. Но, он наоборот, озлобился и утроил свои усилия. Прочим всем звонят лишь для прикрытия, понимаете, Тэйлор, это ложные звонки, для прикрытия, понимаете? И похоже, Эрик орудует с ним заодно. Я писала Эрику, и он ничего не ответил, что уже само по себе подозрительно. Словом, их главный объект и настоящая жертва – это я. Мало того, они пошли дальше. Вы помните, недели три назад я распорядилась, чтобы мне отключили телефон?
– Да-да, – сказала мисс Тэйлор, прикрыв утомленные глаза.
– Ну так вот, вскоре после этого я как раз ложилась спать и могу поклясться, что услышала шум возле окна спальни. Как вы знаете, окно мое выходит...
С месяц назад дама Летти взяла в обычай каждый вечер перед сном обыскивать свой Дом. Лишняя предосторожность никогда не помешает. Она обыскивала дом сверху донизу, шарила под диванами, заглядывала под кровати, раскрывала шкафы. И все равно повсюду раздавались скрипы и непонятные звуки. Ночной обыск сада и дома занимал минут сорок пять, и к концу обыска дама Летти так уставала, что ей не под силу было успокаивать свою горничную. Через неделю такой жизни Гвен объявила, что в доме водятся привидения, а дама Летти – полоумная, и сбежала.
Так что, когда дама Летти навестила мисс Тэйлор в лечебнице Мод Лонг, долгожительницы пришлись ей отнюдь не под настроение.
– Я бы на вашем месте, – отважилась заметить мисс Тэйлор, – все-таки известила бы полицию о своих подозрениях. Если кто-то норовит забраться в дом, то полиция, конечно же...
– Полиция, – объяснила дама Летти изнеможенно-терпеливым голосом, – покрывает Мортимера и его сообщников. В полиции вообще рука руку моет. И Эрик заодно с ними. Они все заодно.
– Хорошо бы вам немного отдохнуть в санатории, где-нибудь на природе. Вы, должно быть, очень вымотались.
– Это мне-то? – изумилась дама Летти. – Нет, Тэйлор, пока все физические способности при мне и я могу передвигаться на собственных ногах, никаких санаториев. Я ищу новую горничную, женщину постарше. Теперь так трудно найти кого-нибудь – им всем подавай телевизор. – Она поглядела на престарелых пациенток, обсевших телеэкран. – Пустейшая растрата государственных средств. Омерзительное изобретение.
– Право же, именно для подобного случая изобретение как нельзя более уместное. Он их целиком занимает.
– Тэйлор, я к вам больше прийти не смогу. Это чересчур выбивает меня из колеи.
– Поезжайте отдохните, дама Летти. Забудьте вы о своем доме и о телефонных звонках.
– Даже частный детектив, которого я наняла, стакнулся с Мортимером. Мортимер всем этим заправляет. А Эрик...
Мисс Тэйлор промокнула больной глаз под очками. Ей хотелось закрыть глаза и отдохнуть, она никак не могла дождаться звонка, обрывающего час посещений...
– Мортимер... Мортимер... Эрик... – продолжала дама Летти. Мисс Тэйлор почувствовала, что теряет всякое терпение.
– Как я понимаю, – сказала она, – звонит вам по телефону сама Смерть, извините за метафору. И совершенно ума не приложу, дама Летти, как это можно пресечь. Раз вы не помните о смерти, то смерть сама вам о себе напоминает. И коли уж вам эти напоминанья не под силу, то лучше всего езжайте отдохните.
– Вы, кажется, совсем рехнулись, Тэйлор, – сказала дама Летти, – и я больше ничего не могу для вас сделать.
Она вышла из палаты, потребовала к себе старшую сестру и сообщила ей, что, по всей видимости, мисс Тэйлор утратила рассудок и подлежит усиленному наблюдению.
* * *
Когда Гвен ушла от дамы Летти, она, естественно, рассказала своему парню про ночные обыски, как сумасшедшая дама рыскала по дому, тыкалась во все углы и совалась во все шкафы, как она выходила в сад и шарила под кустами электрическим фонариком, то-то у нее со зрением и стало плохо.– Я говорю, позовем полицию, – говорила Гвен. – Нет, ни за что, полиции она не доверяет. А чего доверять, там над ней смеются. Ой, ну у меня прямо мурашки по коже – ведь это только прислушайся, так услышишь шорохи во всем доме, и в темноте бог знает что привидится, а я как забоюсь, выгляну в сад, то ничего, а то на нее и наталкиваюсь. Ой, ну в доме, ей-богу, привидения завелись. Терпежу никакого не стало.
Парень Гвен решил, что история дай бог, и рассказал ее на работе, а работал он строителем.
– Моя девушка была в услужении у одной старушенции с титулом – дама, что ли, не то графиня, вообще в Хампстеде живет... Так она, говорит, каждый вечер дом обыскивает... Ей все грабители чудятся... А полицию на дух не выносит... Ну, девушка моя на прошлой неделе ей сделала извините, хватит уже...
– Есть такие, совсем чокнутые, – заметил один его приятель. – Вот я тебе расскажу. Война была, и я у одного полковника Служил денщиком, так...
Вот и случилось, что новенький рабочий, сам не из уголовников, услышал, чего рассказывает дружок Гвен, а у него был один знакомый мойщик окон, который за такой рассказ мог запросто отвалить, два, если не три фунта. Только был в точности адрес нужен.
– Графиня-то эта, говоришь, где живет? – спросил он. – Хампстед я вроде весь знаю, аж до лесопарка.
Дружок Гвен сказал:
– Она в самом что ни на есть Хэклтон-райз. Девушка моя говорит, старуху, того и гляди, свезут в желтый дом. Она из этих, знаешь, из тех самых – читал в газетах? – ну, которым звонят. Она и телефон отключила...
Мойщик окон сам такими делами не занимался, но дело было, видать, денежное. Он сказал кое-кому, там проверили и через день-другой кинули десять фунтов, даром что старуха оказалась никакая не графиня. Мойщик окон отстегнул сколько следует тому молодому, заметив при этом, что сказали... не все верно и что пока лучше попридержать язык за зубами.
Таким образом дом дамы Летти и ее ночные блуждания попали под самый пристальный обзор.
В последний раз навестив мисс Тэйлор, она вернулась в Хампстед в начале шестого и высадилась из такси у агентства по найму – узнать, не подыскалась ли еще для нее постоянная прислуга средних лет с безупречными рекомендациями? Нет, дама Летти, пока не подыскалась, но поиски ведутся неусыпные. До дома" она дошла пешком.
Она угрюмо сготовила себе чаю и выпила чашку тут же, на кухне, стоя. Потом с пыхтеньем поднялась к себе в кабинет и села за письмо Эрику. Ручка перестала писать. Она перезаправила ее и продолжала:
«Лишь из сострадания к твоей бедной матери, которую пришлось отправить в пансионат, и к твоему несчастному старику отцу, так много сделавшему для тебя и чье здоровье слабеет день ото дня, я прямо-таки требую, чтобы ты по крайней мере отозвался и объяснил бы свое молчание. Знаю, в твоих отношениях с родителями накопилось немало горечи. Но в настоящее время, на склоне их лет, с тебя, конечно, особый спрос, твой черед идти навстречу. Тем более как раз на днях твой отец говорил мне, что он охотно поставил бы на прошлом крест. Собственно говоря, он даже просил меня написать тебе в этом смысле».
Она остановилась и поглядела в окно. Незнакомая машина подкатила к дому напротив. Кто-то приехал к Диллингерам, не знают, видимо, что Диллингеры в отъезде. Потянуло холодом, и она встала задернула шторы. Мужчина сидел в машине за рулем. Она задернула шторы, и он отъехал. Она вернулась за стол и продолжала:
«Не надо думать, будто я не знаю, чем ты был занят в Лондоне и как ты пытаешься меня запугать. И не надо думать, что я хоть сколько-нибудь встревожилась».
Эти строчки были тут же вычеркнуты. Они к ее замыслу не шли. Сначала-то она и собиралась написать в этом роде, но, рассудив – ах да, припомнила она – у нее решено было как-нибудь помягче воззвать к его совести. С такими, как Эрик, надо хитрить. Она взяла другой лист и начала сначала, вдруг задержав, перо, когда ей почудился непонятный звук.
«В мыслях у меня лишь твоя бедная мать, которая сейчас в пансионате, и твой несчастный старик отец, дряхлеющий со дня на день, вот и поэтому я...»
Она дописала письмо, адресовала его, запечатала и позвонила Гвен, чтобы не упустить шестичасовую почту. Потом она вспомнила, что Гвен уже нет.
Дама Летти растерянно положила письмо на столик в прихожей и решила, что надо поужинать и послушать новости.
На ужин она приготовила паровую рыбу, съела ее и вымыла посуду. И слушала новости до половины десятого. Потом выключила приемник, пошла в прихожую и простояла там минут пять, не послышится ли чего. И в самом деле, звуки слышались – из кухни, справа из гостиной и сверху.
Еще сорок пять минут она тщательно обыскивала дом и сад перед домом и позади него. Потом она заперла и закрыла на засов обе двери. Затем заперла все комнаты и взяла с собой ключи. И наконец медленно поднялась в спальню, через ступеньку, затаив дыхание, останавливаясь послушать. Нет, как хотите, а на крыше кто-то есть.
Она заперла за собой дверь спальни и приперла ее стулом. Нет, как хотите, а в саду кто-то есть. Завтра надо будет потребовать от члена парламента, чтобы он ответил. На предыдущее письмо он не отозвался – в понедельник она отправила его или во вторник? Ну словом, пора бы и ответить. Полиция вся подкуплена, ничего себе. Надо сделать запрос в парламенте. Есть же где-нибудь защита. Она протянула руку и пощупала тяжелую трость, прислоненную к ее постели. И наконец заснула. Проснулась она внезапно, от звонка в ушах, и была ошеломлена действительно.
Она включила свет. Пять минут третьего. Возле ее туалетного столика стоял мужчина, ящики были выдвинуты и перерыты. Он обернулся и поглядел на нее. Дверь в спальню была открыта. В коридоре горел свет, и она слышала, там кто-то ходит. Она вскрикнула, схватила трость и поднялась с постели, когда раздался голос из коридора: «Хватит, пошли». Человек у столика подумал-подумал, потом подскочил к Летти. Она разинула рот и выпучила на него свои желто-карие глаза. Он вырвал трость из старушечьей руки и несколькими ударами набалдашника размозжил ей череп. Восемьдесят один год ей не исполнился.
Глава четырнадцатая
Прошло четыре дня, пока молочник заметил, что бутылки стоят на ступеньках у дамы Летти и никто их не берет, а потом вошла в дом полиция и нашла труп, торчащий из кровати.
Между тем Годфри совершенно не удивлялся, почему нет вестей от Летти. Телефон ее был отключен, и она редко давала о себе знать. Да и вообще, у него были другие заботы. Приходил тут Алек Уорнер с этим удивительным, несуразным, пакостным и, однако, живительным сообщением от Тэйлор. Ну, Уорнера он, конечно, выгнал из дому. Алек вроде бы этого и ожидал и удалился, когда Годфри сказал ему «Вон отсюда», словно актер, отыгравший свою роль. Однако оставил бумажный листок с перечнем дат и описью мест. Годфри изучил этот документик и вдруг почувствовал себя, впервые за несколько месяцев, почти здоровым. Он вышел из дому и в рассуждении, что делать дальше, выпил виски с содовой. Потягивая виски, он от души презирал Гая Лита и все же с удовольствием думал о нем как о причастном к этому новому, благодатному ощущению. Он заказал еще виски и хихикнул, представив Гая, согнутого в три погибели над своими двумя клюками. Все бы ему пакостничать, поганцу несчастному.
Тони принес утренний кофе и почту, которая всегда запаздывала. Он положил два письма возле разрезного ножа, поставил кофе перед Гаем, оправил брючные складки, переступил с ноги на ногу и просиял. Он постоянно возносил девятидневные моления за обращение Гая, хотя тот и говорил ему:
– Чем больше вы за меня молитесь; Тони, тем пуще я коснею в грехе. То есть коснел бы, будь у меня малейшая возможность грешить.
Гай вскрыл конверт побольше: там оказалась верстка – новые главы его мемуаров.
– Эй, Тони, – сказал он, – почитайте-ка верстку.
– Ах, вы же знаете, что я не умею читать без очков.
– Мягко сказано, Тони, – ибо в очках Тони тоже не очень-то умел читать: разве что в случае крайней необходимости, водя пальцем по строчкам, слово за словом.
– Воистину, сэр, это весьма прискорбно. – И Тони исчез.
Гай вскрыл другое письмо, и ухмылка его показалась бы зловещей, если не знать, что она была такая просто из-за искривленной шеи. Письмо было от Алека Уорнера.
"Дорогой Гай,
увы, я послал Перси Мэннерингу очередную порцию Ваших мемуаров. Он все равно бы их прочел. Увы, он, кажется, несколько расстроен Вашими новейшими отзывами о Доусоне.
Поблагодарив меня за присылку журнала, Мэннеринг сообщил, что намерен Вас повидать – по-видимому, с целью беседы. Надеюсь, он Вам не очень досадит, а Вы не будете к нему слишком отроги.
И я убежден, что Вы не откажете мне, любезный друг, измерить его пульс и температуру при первой возможности, как только кончите беседовать. Еще бы лучше во время беседы, но это может оказаться затруднительным. Любые Ваши наблюдения относительно цвета его лица, характера речи (ясности и т. п.) и вообще поведения во время беседы были бы, как Вы понимаете, необычайно желательны.
Мэннеринг явится к Вам завтра, т. е. в тот самый день, когда, надеюсь, Вы и получите это письмо, – примерно в 15. 40. Я объяснил ему расписание поездов и рассказал в подробностях, как до Вас добраться.
Итак, любезный друг,
остаюсь Вашим покорнейшим слугой
Алеком Уорнером".
Гай вложил письмо обратно в конверт и позвонил в пансионат, где теперь пребывала Чармиан. Нельзя ли, спросил он, навестить ее сегодня во второй половине дня? Сестра пошла справилась и ответила, что можно. Тогда он велел Тони подать машину в 15. 15.
Он, впрочем, и так собирался проведать Чармиан. Нынче же, кстати, было тепло и ясно, облака наплывали и рассеивались. На Алека Уорнера он не сердился. Ну, прирожденный пакостник, только сам того, по счастью, не сознает. Ему жалко было Перси Мэннеринга: вот человек скатает понапрасну.
Встав в четверть четвертого, он оставил записку на Староконюшенных дверях: «Уехал на несколько дней». Что было курам на смех, но увы, Перси, с тем и возьмите.
– Сущая ложь, – заметил Тони, шмыгнув в машину и отъезжая.
– Ну как так, Чармиан, – говорили ей, – вы что же, до восемнадцати лет не замечали между людьми неприязни и озлобленности?
– Только задним числом, – говорила она, – стала я понимать разлад в человеческих отношениях. А в то время царило полное согласие. И все друг друга любили.
Говорили, что ее прошлое окрашено розовыми тонами ностальгии. Но она-то прекрасно помнила тот шок, когда, в свои восемнадцать лет, впервые ощутила зло – пустяки пустяками: просто сестра сказала что-то обидное за ее спиной; однако вот тут-то и обрели смысл такие слова, как «грех» и «клевета», – слова, знакомые чуть не с младенческих пор.
Окно ее комнаты выходило на луг, посредине которого возвышался раскидистый вяз. Ей можно было сидеть у окна и смотреть, как гуляют другие – не ее ли школьные подруги, выскочившие на переменку, а она с директрисой пьет чай у окна.
– Все-все, – сказала она Гаю, когда тот проковылял к ней от дверей и кое-как пристроился, – все здесь дышит невинностью. Я словно освободилась от первородного греха.
– Бедненькая, как тебе скучно, – сказал Гай.
– Ну, это иллюзия, разумеется.
Юная сестра принесла чай и поставила чашки. Гай подмигнул ей. Сестра подмигнула в ответ и вышла из палаты.
– Посовестись, Гай.
– Кстати говоря, – сказал он, – каков там остался Годфри?
– Ох, в очень тяжелом состоянии. Эти анонимные телефонные звонки его просто допекли. – Она кивнула на белый телефон. Вежливый молодой человек принял в ее сознании вид телефонного аппарата. Дома он был черный, здесь белый. – Тебя он беспокоит, Гай?
– Меня? Нет. Я всегда не против позабавиться.
– А Годфри очень беспокоит. Удивительно, какая разная у людей реакция на одно и то же.
– Лично я, – сказал Гай, – как правило, отсылаю этого юношу к чертям собачьим.
– Ну а Годфри раздражен до крайности. И еще у нас неподходящая экономка. Она его тоже допекает. Вообще у Годфри куча забот. Ты бы его просто не узнал, Гай. Он потерянный.
– Очень расстроился, что твои романы переиздают?
– Гай, ты знаешь сам, я не люблю, когда разговор идет против Годфри. Но, между нами говоря, он действительно ревнует. И возраст, казалось бы, не тот, и вообще, что ему теперь. А вот поди ж ты. Ко мне тут приходил молодой критик, Гай он ему так нагрубил...
– Ты ему всегда была не по уму, – сказал Гай. – "Только вот, по-моему, ты почему-то чувствуешь себя перед ним слегка виноватой.
– Виноватой? Нет-нет, Гай. Говорю же тебе, здесь все дышит удивительной невинностью.
– Иногда, – сказал он, – чувство вины оборачивается чувством преувеличенной правоты. Только вот зачем бы тебе быть перед Годфри слишком правой или чересчур виноватой?
– Ко мне постоянно приходит священник, – сказала она, – и знаешь, Гай, если уж мне что-нибудь понадобится по нравственной части, то я обращусь к нему.
– Только так, только так, – сказал Гай и успокоительно положил корявую руку к ней на колени: да, он, должно быть, подзабыл, как надо обращаться с женщинами.
– И между прочим, – сказала Чармиан, – ты знаешь, это из-за него Эрик от нас отошел. Тут вот, Гай, скажем прямо, целиком Годфри виноват. Тяжело это говорить, и, конечно, с Эриком мы натерпелись, но как ни крути, а отношение Годфри....
– Эрик, – сказал Гай, – мужчина пятидесяти пяти лет от роду.
– Ему исполняется пятьдесят семь, – возразила Чармиан, – в будущем месяце.
– Стало быть, пятидесяти семи, – поправился Гай. – Мог бы за это время обзавестись чувством ответственности.
– Увы, – вздохнула Чармиан, – этого у нас нет и не будет. Одно время я думала, что из него получится художник. Писания его мне никогда доверия не внушали, но вот полотна – в них сквозил талант. Мне, во всяком случае, казалось. Но Годфри так ужасно скупился, и вообще Годфри...
– Насколько я помню, – сказал Гай, – Эрику шел сорок шестой год, когда Годфри отказался его содержать.
– И Летти тоже еще, – продолжала Чармиан, – что это за жестокие игры с завещаниями? То наобещает Эрику с гору, то все свои обещания берет назад. Не знаю, кстати, почему бы ей не сделать что-нибудь для Эрика еще при жизни?
– А ты думаешь, – полюбопытствовал Гай, – что деньги ублаготворили бы Эрика?
– Да нет, – сказала Чармиан. – Чего не думаю, того не думаю. Я не один год втайне пересылала Эрику кой-какие деньги через миссис Энтони, нашу экономку, и никак это его не ублаготворило. Ну, он, конечно, сердится на меня за мои книги.
– Прекрасные книги, – сказал Гай.
– Эрика раздражает их стиль. Боюсь, что ни разу в жизни Годфри не обошелся с ним тактично, вот она в чем дело.
– Прекрасные книги, – повторил Гай. – Я их как раз перечитываю. Взять хоть «Седьмое дитя». Я особенно люблю этот изумительный эпизод, когда Эдна стоит в своем макинтоше на Гебридах у края скалы, забрызганная прибоем, и волосы разметаны по лицу. Она оборачивается – а Карл рядом с нею. Что замечательно с твоими любовными парами, Чармиан: у них никогда не бывает предварительных разговоров. Взглянут друг на друга – и все понятно.
– Вот-вот, – сказала Чармиан, – именно этого, в частности, Эрик терпеть не может.
– Эрик – он реалист. У него нет чувства времени и совсем нет доброты.
– Гай, дорогой, да ты что – ты думаешь, эта молодежь читает меня от избытка доброты?
– Нет-нет, терпимость и мягкость здесь ни при чем. Истинная доброта, однако же, возвышает ум и направляет внутренний взор. Если стоящее произведение искусства открывают заново, это, я думаю, происходит по доброте душевной открывателя. Ну да, и все же тот, кто лишен чувства времени вдобавок к доброте, твои книги толком не оценит.
– У Эрика нет никакой доброты, – сказала она.
– Может, просто потому, что он вступил в пожилой возраст. Молодежь куда приятнее в обхождении.
Она его не слушала.
– Во многом он так похож на Годфри! – сказала она. – Поневоле припоминается, как мне на что только не приходилось закрывать глаза! Платки Годфри в губной помаде...
– Да перестань ты виноватиться перед Годфри, – сказал Гай. Он ожидал более интересного разговора с Чармиан. Никогда на его памяти Чармиан столько не жаловалась. Видимо, зря он спросил про Годфри. Слова ее действовали на него угнетающе. Они были как рассыпанный сахар: сколько ни мети, все равно скрипит под ногами.
– Так вот о твоих романах, – сказал он. – Сюжеты изумительно выстроены. То же «Седьмое дитя»: там, конечно, сразу ясно, что Эдна не выйдет за Гридсуорти, но каково обратное напряжение между Энтони Гарландом и полковником Ювиллом – то есть пока не знаешь об их отношениях с Габриэлой, все время волнуешься, как бы один из них невзначай не женился на Эдне. И конечно же, постоянно чувствуешь некую тайную жизнь, которой живет Эдна, особенно когда она прогуливается в Нефлете и неожиданно встречает Карла и Габриэлу. Тут же ясно вполне, что она выйдет замуж за Гридсуорти, доброго человека. И ей-богу, до последней страницы находишься в неведении относительно истинных чувств Карла. То есть ты-то их знаешь, но сам-то их он знает ли? Я как будто неплохо помню роман, но признаюсь, большое испытал облегчение, когда на днях его перечел и выяснил, что Эдна все-таки не бросилась со скалы. Проза, конечно, тоже замечательная, но напряжение, сюжет – верх восторга.
Между тем Годфри совершенно не удивлялся, почему нет вестей от Летти. Телефон ее был отключен, и она редко давала о себе знать. Да и вообще, у него были другие заботы. Приходил тут Алек Уорнер с этим удивительным, несуразным, пакостным и, однако, живительным сообщением от Тэйлор. Ну, Уорнера он, конечно, выгнал из дому. Алек вроде бы этого и ожидал и удалился, когда Годфри сказал ему «Вон отсюда», словно актер, отыгравший свою роль. Однако оставил бумажный листок с перечнем дат и описью мест. Годфри изучил этот документик и вдруг почувствовал себя, впервые за несколько месяцев, почти здоровым. Он вышел из дому и в рассуждении, что делать дальше, выпил виски с содовой. Потягивая виски, он от души презирал Гая Лита и все же с удовольствием думал о нем как о причастном к этому новому, благодатному ощущению. Он заказал еще виски и хихикнул, представив Гая, согнутого в три погибели над своими двумя клюками. Все бы ему пакостничать, поганцу несчастному.
* * *
Гай Лит сидел у себя в кабинете по адресу Старые Конюшни, Стедрост, Суррей, усердно трудясь над своими мемуарами, публиковавшимися частями в журнале. Усердие было отнюдь не умственное, а чисто физическое. Его пальцы, скрюченные вокруг толстого стержня большой авторучки, двигались с трудом. Может, еще год-другой сгодятся – если только могут на что-нибудь сгодиться эти искривленные, шишковатые... Он время от времени укоризненно поглядывал на них – ну, еще год, может, прослужат, если зима позволит. Как, однако, в старости опрощается жизнь, думал Гай, – ведь кажется, защищен всем привычным домашним уютом, а погоде подвластен больше, чем юный полярник в арктических льдах. И как просто самоутверждаются законы физики, сокрушая человеческие замыслы. У Гая было расслабление коленных суставов: при всякой попытке ступить на одну ногу она тут же подкашивалась и подшибала другую. И хотя он не упускал случая горько заметить: «Вот сволочь какая, этот закон тяготения», однако же большей частью был вполне весел. Еще он страдал ревматизмом шейных мышц, из-за которого приходилось жить с вытянутой и искривленной шеей. Но он по мере сил приноровился к этим телесным изъянам, глядя на все искоса и передвигаясь с помощью слуги на автомобиле или же на двух клюках. К слуге своему, богобоязненному, подобострастному и тишайшему холостяку ирландцу, он питал самые теплые чувства и называл его в глаза Тони, а за глаза Иисусликом.Тони принес утренний кофе и почту, которая всегда запаздывала. Он положил два письма возле разрезного ножа, поставил кофе перед Гаем, оправил брючные складки, переступил с ноги на ногу и просиял. Он постоянно возносил девятидневные моления за обращение Гая, хотя тот и говорил ему:
– Чем больше вы за меня молитесь; Тони, тем пуще я коснею в грехе. То есть коснел бы, будь у меня малейшая возможность грешить.
Гай вскрыл конверт побольше: там оказалась верстка – новые главы его мемуаров.
– Эй, Тони, – сказал он, – почитайте-ка верстку.
– Ах, вы же знаете, что я не умею читать без очков.
– Мягко сказано, Тони, – ибо в очках Тони тоже не очень-то умел читать: разве что в случае крайней необходимости, водя пальцем по строчкам, слово за словом.
– Воистину, сэр, это весьма прискорбно. – И Тони исчез.
Гай вскрыл другое письмо, и ухмылка его показалась бы зловещей, если не знать, что она была такая просто из-за искривленной шеи. Письмо было от Алека Уорнера.
"Дорогой Гай,
увы, я послал Перси Мэннерингу очередную порцию Ваших мемуаров. Он все равно бы их прочел. Увы, он, кажется, несколько расстроен Вашими новейшими отзывами о Доусоне.
Поблагодарив меня за присылку журнала, Мэннеринг сообщил, что намерен Вас повидать – по-видимому, с целью беседы. Надеюсь, он Вам не очень досадит, а Вы не будете к нему слишком отроги.
И я убежден, что Вы не откажете мне, любезный друг, измерить его пульс и температуру при первой возможности, как только кончите беседовать. Еще бы лучше во время беседы, но это может оказаться затруднительным. Любые Ваши наблюдения относительно цвета его лица, характера речи (ясности и т. п.) и вообще поведения во время беседы были бы, как Вы понимаете, необычайно желательны.
Мэннеринг явится к Вам завтра, т. е. в тот самый день, когда, надеюсь, Вы и получите это письмо, – примерно в 15. 40. Я объяснил ему расписание поездов и рассказал в подробностях, как до Вас добраться.
Итак, любезный друг,
остаюсь Вашим покорнейшим слугой
Алеком Уорнером".
Гай вложил письмо обратно в конверт и позвонил в пансионат, где теперь пребывала Чармиан. Нельзя ли, спросил он, навестить ее сегодня во второй половине дня? Сестра пошла справилась и ответила, что можно. Тогда он велел Тони подать машину в 15. 15.
Он, впрочем, и так собирался проведать Чармиан. Нынче же, кстати, было тепло и ясно, облака наплывали и рассеивались. На Алека Уорнера он не сердился. Ну, прирожденный пакостник, только сам того, по счастью, не сознает. Ему жалко было Перси Мэннеринга: вот человек скатает понапрасну.
Встав в четверть четвертого, он оставил записку на Староконюшенных дверях: «Уехал на несколько дней». Что было курам на смех, но увы, Перси, с тем и возьмите.
– Сущая ложь, – заметил Тони, шмыгнув в машину и отъезжая.
* * *
Чармиан была довольна своей новой комнатой, большой, яркой и старомодно-ситцевой. Ей припоминалась комната директрисы в школе – в те дни, почему-то всегда солнечные, когда все любили друг друга. Ей исполнилось восемнадцать лет прежде, чем она заметила, что любят не все и не всех, и очень трудно было потом объяснять, почему она этого раньше не замечала.– Ну как так, Чармиан, – говорили ей, – вы что же, до восемнадцати лет не замечали между людьми неприязни и озлобленности?
– Только задним числом, – говорила она, – стала я понимать разлад в человеческих отношениях. А в то время царило полное согласие. И все друг друга любили.
Говорили, что ее прошлое окрашено розовыми тонами ностальгии. Но она-то прекрасно помнила тот шок, когда, в свои восемнадцать лет, впервые ощутила зло – пустяки пустяками: просто сестра сказала что-то обидное за ее спиной; однако вот тут-то и обрели смысл такие слова, как «грех» и «клевета», – слова, знакомые чуть не с младенческих пор.
Окно ее комнаты выходило на луг, посредине которого возвышался раскидистый вяз. Ей можно было сидеть у окна и смотреть, как гуляют другие – не ее ли школьные подруги, выскочившие на переменку, а она с директрисой пьет чай у окна.
– Все-все, – сказала она Гаю, когда тот проковылял к ней от дверей и кое-как пристроился, – все здесь дышит невинностью. Я словно освободилась от первородного греха.
– Бедненькая, как тебе скучно, – сказал Гай.
– Ну, это иллюзия, разумеется.
Юная сестра принесла чай и поставила чашки. Гай подмигнул ей. Сестра подмигнула в ответ и вышла из палаты.
– Посовестись, Гай.
– Кстати говоря, – сказал он, – каков там остался Годфри?
– Ох, в очень тяжелом состоянии. Эти анонимные телефонные звонки его просто допекли. – Она кивнула на белый телефон. Вежливый молодой человек принял в ее сознании вид телефонного аппарата. Дома он был черный, здесь белый. – Тебя он беспокоит, Гай?
– Меня? Нет. Я всегда не против позабавиться.
– А Годфри очень беспокоит. Удивительно, какая разная у людей реакция на одно и то же.
– Лично я, – сказал Гай, – как правило, отсылаю этого юношу к чертям собачьим.
– Ну а Годфри раздражен до крайности. И еще у нас неподходящая экономка. Она его тоже допекает. Вообще у Годфри куча забот. Ты бы его просто не узнал, Гай. Он потерянный.
– Очень расстроился, что твои романы переиздают?
– Гай, ты знаешь сам, я не люблю, когда разговор идет против Годфри. Но, между нами говоря, он действительно ревнует. И возраст, казалось бы, не тот, и вообще, что ему теперь. А вот поди ж ты. Ко мне тут приходил молодой критик, Гай он ему так нагрубил...
– Ты ему всегда была не по уму, – сказал Гай. – "Только вот, по-моему, ты почему-то чувствуешь себя перед ним слегка виноватой.
– Виноватой? Нет-нет, Гай. Говорю же тебе, здесь все дышит удивительной невинностью.
– Иногда, – сказал он, – чувство вины оборачивается чувством преувеличенной правоты. Только вот зачем бы тебе быть перед Годфри слишком правой или чересчур виноватой?
– Ко мне постоянно приходит священник, – сказала она, – и знаешь, Гай, если уж мне что-нибудь понадобится по нравственной части, то я обращусь к нему.
– Только так, только так, – сказал Гай и успокоительно положил корявую руку к ней на колени: да, он, должно быть, подзабыл, как надо обращаться с женщинами.
– И между прочим, – сказала Чармиан, – ты знаешь, это из-за него Эрик от нас отошел. Тут вот, Гай, скажем прямо, целиком Годфри виноват. Тяжело это говорить, и, конечно, с Эриком мы натерпелись, но как ни крути, а отношение Годфри....
– Эрик, – сказал Гай, – мужчина пятидесяти пяти лет от роду.
– Ему исполняется пятьдесят семь, – возразила Чармиан, – в будущем месяце.
– Стало быть, пятидесяти семи, – поправился Гай. – Мог бы за это время обзавестись чувством ответственности.
– Увы, – вздохнула Чармиан, – этого у нас нет и не будет. Одно время я думала, что из него получится художник. Писания его мне никогда доверия не внушали, но вот полотна – в них сквозил талант. Мне, во всяком случае, казалось. Но Годфри так ужасно скупился, и вообще Годфри...
– Насколько я помню, – сказал Гай, – Эрику шел сорок шестой год, когда Годфри отказался его содержать.
– И Летти тоже еще, – продолжала Чармиан, – что это за жестокие игры с завещаниями? То наобещает Эрику с гору, то все свои обещания берет назад. Не знаю, кстати, почему бы ей не сделать что-нибудь для Эрика еще при жизни?
– А ты думаешь, – полюбопытствовал Гай, – что деньги ублаготворили бы Эрика?
– Да нет, – сказала Чармиан. – Чего не думаю, того не думаю. Я не один год втайне пересылала Эрику кой-какие деньги через миссис Энтони, нашу экономку, и никак это его не ублаготворило. Ну, он, конечно, сердится на меня за мои книги.
– Прекрасные книги, – сказал Гай.
– Эрика раздражает их стиль. Боюсь, что ни разу в жизни Годфри не обошелся с ним тактично, вот она в чем дело.
– Прекрасные книги, – повторил Гай. – Я их как раз перечитываю. Взять хоть «Седьмое дитя». Я особенно люблю этот изумительный эпизод, когда Эдна стоит в своем макинтоше на Гебридах у края скалы, забрызганная прибоем, и волосы разметаны по лицу. Она оборачивается – а Карл рядом с нею. Что замечательно с твоими любовными парами, Чармиан: у них никогда не бывает предварительных разговоров. Взглянут друг на друга – и все понятно.
– Вот-вот, – сказала Чармиан, – именно этого, в частности, Эрик терпеть не может.
– Эрик – он реалист. У него нет чувства времени и совсем нет доброты.
– Гай, дорогой, да ты что – ты думаешь, эта молодежь читает меня от избытка доброты?
– Нет-нет, терпимость и мягкость здесь ни при чем. Истинная доброта, однако же, возвышает ум и направляет внутренний взор. Если стоящее произведение искусства открывают заново, это, я думаю, происходит по доброте душевной открывателя. Ну да, и все же тот, кто лишен чувства времени вдобавок к доброте, твои книги толком не оценит.
– У Эрика нет никакой доброты, – сказала она.
– Может, просто потому, что он вступил в пожилой возраст. Молодежь куда приятнее в обхождении.
Она его не слушала.
– Во многом он так похож на Годфри! – сказала она. – Поневоле припоминается, как мне на что только не приходилось закрывать глаза! Платки Годфри в губной помаде...
– Да перестань ты виноватиться перед Годфри, – сказал Гай. Он ожидал более интересного разговора с Чармиан. Никогда на его памяти Чармиан столько не жаловалась. Видимо, зря он спросил про Годфри. Слова ее действовали на него угнетающе. Они были как рассыпанный сахар: сколько ни мети, все равно скрипит под ногами.
– Так вот о твоих романах, – сказал он. – Сюжеты изумительно выстроены. То же «Седьмое дитя»: там, конечно, сразу ясно, что Эдна не выйдет за Гридсуорти, но каково обратное напряжение между Энтони Гарландом и полковником Ювиллом – то есть пока не знаешь об их отношениях с Габриэлой, все время волнуешься, как бы один из них невзначай не женился на Эдне. И конечно же, постоянно чувствуешь некую тайную жизнь, которой живет Эдна, особенно когда она прогуливается в Нефлете и неожиданно встречает Карла и Габриэлу. Тут же ясно вполне, что она выйдет замуж за Гридсуорти, доброго человека. И ей-богу, до последней страницы находишься в неведении относительно истинных чувств Карла. То есть ты-то их знаешь, но сам-то их он знает ли? Я как будто неплохо помню роман, но признаюсь, большое испытал облегчение, когда на днях его перечел и выяснил, что Эдна все-таки не бросилась со скалы. Проза, конечно, тоже замечательная, но напряжение, сюжет – верх восторга.