После Берто отвел Коко в сторону и заметил:
– Если верно то, что вы подумали, а я склонен с вами согласиться, тогда говорить правду – последнее дело. В таком случае правда – худший раздражитель.
Коко принял слова к сведению и после этого разговора принялся регулярно повторять Мэгги, что прекраснее ее финансовых дел цветет только она сама.
Той же зимой, пока Лауро закатывал один скандал за другим, Мэри с Майклом съездили на Рождество в круиз по Карибскому морю, затем провели неделю в Нью-Йорке, где их навестил Берто, а потом вернулись домой. К этому моменту маркиз начал испытывать серьезные сомнения в честности Коко де Рено, Мэгги же его безоговорочно защищала. Теперь Коко изводил Мэгги просьбами заказать портрет у его приятеля – молодого художника.
И все это время Мэгги не оставляла мысли выселить Хьюберта из дома. Но Хьюберт оставался неуязвим. Хотя в последнее время и он слишком часто повторял фразу «эпохи умирают». Последний раз ее спровоцировала газета от пятнадцатого февраля, где Мэлиндейн прочел некрологи на П.Г. Вудхауза и Джулиан Хаксли. «Кончина эпохи!» – хором заключили газетчики.
Этот солнечный майский денек оказался особенным, единственным днем в году, когда цепи прежних случайностей разрываются и под весенним солнцем появляются ростки недозревшего кризиса. Пока Мэгги и Мэри беспечно загорали, на первом этаже виллы тучи вероятностей сгущались в то, чему предстояло стать реальностью.
– Надо будет поскорее вернуться в Неми, – говорила Мэгги, – и наконец выставить Хьюберта из моего дома. Церковь будет на моей стороне. Эта его новая секта – чистой воды богохульство. Его необходимо разоблачить, ведь он настоящий самозванец!
– А я бы с удовольствием сходила на одно из его собраний, – произнесла Мэри. – Только вряд ли мне удастся пройти незамеченной. Знаешь, Летиция Бернардини рассказывала, что его службы чарующе, волшебно красивы.
– Может, нам обеим удастся замаскироваться?
– Хьюберт наверняка нас раскусит. Он очень проницательный.
– Так бы и убила его, честное слово, – ответила Мэгги. – И дело не только в доме. Сама понимаешь, я не выношу, когда меня обводят вокруг пальца.
– Да, к тому же он тебе даже любовником не был, – кивнула Мэри, тем самым подстрекая Мэгги на дальнейшие рассуждения. Разговоры о Хьюберте давно стали одним из ее любимейших развлечений.
– Он бы не знал, что делать с женщиной, – буркнула Мэгги.
К ужину обещали приехать двенадцать гостей. Включая ее, Майкла с Мэри и Берто, получалось шестнадцать. Гости приезжали почти каждый вечер – это были ее новые друзья, старые друзья из Америки, старые и новые друзья Берто. Мэгги позировала художнику, приятелю де Рено, затем ее сменила Мэри.
– Он обеих нарисовал не в фокусе, – высказался потом Берто.
В мире, где события сменяли одно другое, лишь Хьюберт оставался постоянной величиной. Мэгги и сама не понимала, насколько она была ему за это благодарна.
Вилла Берто была построена знаменитым архитектором Андреа Палладио. Здание фотографировали с начала эры фотографии, а до того рисовали, скрупулезно описывали снаружи и изнутри, в прозе и в стихах. Виллу изучали ученые, на нее молились архитекторы. Вилла Туллио и в самом деле была красива. Меньшая, чем виллы Фоскари, Эмо, Сарего, Д'Эсте, Барбаро и Капра, она, казалось, соединила в себе все достижения классической архитектуры. В ней царила волшебная атмосфера завершенности и покоя. Это был загородный дом, стоявший на былых сельских угодьях старого рода Туллио. Сейчас, когда подробнейший план дома во всех деталях был известен миру – его вкупе с фотографиями фасада и внутреннего убранства уже не один век публиковали в альбомах и трактатах по архитектуре, – для грабителей вроде бы имело мало смысла посылать людей на разведку. Однако они так не думали.
В десять минут пополудни к вилле подъехал спортивный автомобиль с двумя модно одетыми молодыми людьми. Из библиотеки на балкон, укрывшийся в тени великолепного фронтона, вышел угрюмый Берто. Приехавших он не узнал. К обеду было еще рано – значит, это не друзья Мэгги. Вероятнее всего, очередные зеваки приехали посмотреть дом. Обычно Берто мало заботился о туристах. В сторожке у ворот не было привратника. Когда сам Берто отсутствовал, приемом туристов занимался старик дворецкий Гильоме, чье шестое чувство безошибочно подсказывало, кому показывать дом, а кого отослать прочь. Дней для посещений, как в других, более знаменитых творениях Палладио, не было. Чаще всего просьбы посетить виллу приходили заранее в письменной форме. Иногда любопытствующие запасались рекомендациями друзей или бумагами из университетов. То, что Берто ничего в доме не перестраивал, было общеизвестно. С шестнадцатого века на вилле изменились только система канализации и интерьер.
Берто, гордый своей жемчужиной архитектуры, настолько возжелал, чтобы это оказались туристы, что с первого взгляда наделил прибывших всевозможными добродетелями. Высокий седой мужчина и его молодой спутник, одетые в светлые брюки и выглаженные рубашки, с должной Для непрошеных гостей скромностью поднялись по мраморным ступеням и скрылись из поля зрения Берто, который с нетерпением ожидал звонка в дверь.
Звонок прозвенел спустя несколько секунд, в течение которых Берто воображал как туристы остановились и замерли в восхищении, любуясь портиком в античном стиле и открывавшимся с него великолепным видом. Гильоме зашаркал к двери, а Берто вернулся в библиотеку. Гильоме давно работал у маркиза. Шестьдесят два года назад его, мальчишку без роду и племени, привез из Марселя отец Берто. Так Гильоме получил фамилию – Марсельезе. Фактически он управлял виллой, и Берто, выросший под его присмотром, редко противоречил дворецкому. Берто и Гильоме обладали удивительной степенью телепатического взаимопонимания. Берто всегда понимал, кого из многочисленных друзей хозяина Гильоме имеет в виду, когда говорит, что звонили французы, или немцы, или что приедут римляне, хотя у Берто было предостаточно друзей, подходивших под эти расплывчатые описания. А Гильоме Марсельезе всегда точно знал, каких американцев ждать на обед, когда Берто сообщал, что пригласил американцев. Без сомнения, смысл слова «американцы» передавался каким-то плохо уловимым изменением в тоне, однако Берто и Гильоме никогда не обсуждали подобные мелочи и никогда не ошибались. Помимо прочих, «американцы» включали в себя Мэри с Майклом, а до свадьбы и Мэгги.
Сейчас Гильоме начал подниматься по великолепной широкой лестнице, и Берто, чтобы избавить его от трудов, вышел навстречу и наклонился над полукругом перил.
– Люди пришли, – сообщил Гильоме, подняв глаза. – Gente[16], – добавил он, имея в виду то, что надежды Берто оправдались и гости действительно пришли осмотреть дом. Сам факт, что он впустил пришедших в дом и предложил подождать внизу, означал, что они пока не показали себя недостойными такой чести.
– Спущусь через пару минут, – кивнул Берто, дав себе время убрать газеты со стола, а гостям – полюбоваться результатом заботы, с которой следили за внутренним убранством виллы. – Скажите им, пусть подождут, – приказал маркиз.
Мэгги и Мэри каждый раз поражались, насколько грубо и надменно Берто обращается со слугами, и в особенности когда он так резко приказывал дворецкому. Однако Гильоме считал подобное обращение совершенно нормальным; старик судил о приказе не по тону, а по смыслу сказанного. Его сильно расстраивала фамильярность, с которой «американцы» общались с Лауро. Сейчас он решил, что приказ вполне разумен, и отправился его выполнять.
Вскоре спустился и Берто, пожал руки обоим пришедшим и поинтересовался, как их зовут, разглядывая седые волосы старшего и пиджак в бело-голубую полоску, который тот перекинул через руку. На младшем были хорошо сшитые брюки из дорогого немнущегося материала, а под мышкой он держал глянцевый художественный каталог. Гости представились, извинились за вторжение и спросили, можно ли им осмотреть эту великолепную виллу.
– Пойдемте, – сказал Берто, – я все вам покажу.
Младший оставил каталог на журнальном столике, а Гильоме принял у старшего пиджак.
Между тем Мэгги, обладательница зимнего карибского загара, перевернулась на живот и принялась натирать руки смягчающим маслом.
– Я хочу вернуть дом в Неми, мебель и картины, вот и все, – заявила она. – Мне не хочется больше думать об этом, мне противны эти мысли.
– Ты не думаешь, что он там занимается колдовством? – спросила Мэри.
– Надо просто вызвать полицию. Но Берто такой консерватор! Он считает, что даже колдовство лучше, чем скандал.
Снова появился Лауро и легким шагом направился туда, куда недавно швырнул радиоприемник. Он подобрал разбитый транзистор, потряс его, открыл, переставил батарейки, но безрезультатно. Радиоприемник погиб навеки. Лауро швырнул его обратно и налил себе выпить.
– Где мой муж? – нервно спросила Мэгги.
– Бродит по дому, показывает его гостям.
– Каким еще гостям?
– Не знаю. Пришли дом посмотреть, их Гильоме впустил. Двое мужчин, прилично одеты.
– Берто нас когда-нибудь доконает, – простонала Мэгги. – Подумаешь, прилично одеты! А если они вооружены? Что им мешает перестрелять нас, а потом ограбить виллу?
Мэри поправила прическу, порылась в сумочке и достала пудреницу и помаду.
– Твой муж слишком воспитанный, – заявил Лауро Мэгги, – а Гильоме – просто старый ублюдок, во всех смыслах этого слова. У него и родителей-то никогда не было, он родом с улицы. Без семьи.
– Какие у них рекомендации? – переспросила Мэгги. – Кто их послал?
– Не знаю. Может, и никто. Очередные искусствоведы.
– Все они искусствоведы, – хмуро кивнула Мэгги. – Каждый день про них в газетах пишут. Помните, что случилось прошлым летом на Искии?
– Так там работали ребята из Неаполя, – возразил Лауро. – А эти – американцы.
– Я ничуть не удивлюсь, если Берто предложит им остаться на обед, – проворчала Мэгги.
– Сегодня обедаем всего вшестером, – вмешалась Мэри, хлопнув пудреницей. – Двое погоды не сделают.
– Они могут нас связать и ограбить, – напомнила Мэгги.
– У меня есть пистолет, – сказал Лауро. – Не волнуйся. Пойду достану его.
– Нет, только не надо пальбы! – воскликнула Мэри. – Не начинай ходить по дому с пистолетами. Я из-за них нервничаю.
– Лауро – прелесть! – сказала Мэгги, встала – прекрасная бронзовая статуя в белоснежном бикини – и замоталась в оранжевый махровый халат. Мэри тоже поднялась с места.
– Я, пожалуй, окунусь, – решила она.
– А я пойду к себе, – заявила Мэгги. – Не позволю им разглядывать мою спальню, пусть это даже самое интересное на втором этаже.
– Мэри, я принесу напитки к бассейну, – сказал Лауро.
– Спасибо, Лауро, душка, – отозвалась та.
Они вместе ушли с лужайки, прислушиваясь к голосам, но так ничего и не услышав.
– Кстати, – сообщила Мэри, – кажется, я слышана что-то снаружи. Наверное, Берто показывает сад.
– Если тебя так интересуют эти жулики, то проследи, пожалуйста, чтобы к обеду и духу их здесь не было, – буркнула Мэгги. – Не хватало только сидеть за столом в компании неизвестно с кем, – добавила она и повернула к маленькому лифту, который вел прямиком в ее апартаменты.
– Мэгги, – сказал Берто, – эти господа останутся у нас на обед.
Престарелые кузины Берто, которых ждали к обеду, уже прибыли. С ними весело беседовали двое незнакомых Мэгги мужчин. «Византия была состоянием души…» – донеслась до нее реплика младшего.
Мэгги царственно подошла, миновав журнальный столик, где до сих пор лежал каталог, чтобы ее представили. Спиной к столику стояла Мэри, успевшая пробормотать проходившей мимо маркизе:
– Вода в бассейне чертовски холодная, садовник забыл…
– Как поживаете? Добро пожаловать, – обратилась Мэгги к двоюродным сестрам мужа и протянула руку гостям Берто. В этот самый момент ей в глаза бросилась обложка каталога. Она отдернула протя1гутую руку, а улыбающееся лицо вытянулось. – Что это? – выдохнула она, схватив журнал.
На обложке красивым шрифтом было написано название знаменитого среди ценителей искусства аукциона «Нейлес-Пфортцхеймер». Под надписью красовалась репродукция картины.
– Что это?! – завизжала Мэгги, и ее друзья, собравшиеся вокруг, расступились, будто в священном ужасе.
– Что там? – полюбопытствовал Берто, заглянув через плечо.
– Мой Гоген! – вскрикнула Мэгги. – Он был в Неми, в моем доме! Как он попал в каталог? Он выставлен на продажу?
– По-моему, его продали на прошлой неделе, – любезно ответил младший из искусствоведов. – Мы там были. Вы, наверное, ошибаетесь, мэм.
– Как я могу ошибаться?! – опять завизжала Мэгги. – Думаете, я собственного Гогена не узнаю?
Все заговорили сразу, предложения посыпались градом: «Вам надо позвонить в полицию…»; «Нет, ни в коем случае, им незачем знать, что у тебя есть…»; «Тогда связаться с адвокатом…»; «Лучше позвонить на аукцион, я хорошо знаю учредителя, ну, разумеется, Алекса Пфортцхеймера»; «И еще попробуйте позвонить в Неми, кто там присматривает за домом?»…
– Воры! – раздался вопль Мэгги. Она наставила указательный палец на искусствоведов, которым вдруг сделалось исключительно неуютно при мысли об их планах. Ведь они пришли разведать, как проще всего проникнуть в китайскую гостиную, где хранилась знаменитая нефритовая коллекция, а заодно и подготовить кражу драгоценностей. Для них не было секретом, что в спальне Мэгги, в стенном сейфе, хранилась огромная рубиновая подвеска, часть сокровищ венгерской короны (Мэгги забрала ее из банка, чтобы покрасоваться на паре балов). Впрочем маркиза следовала моде и всем рассказывала, что это простая бижутерия. Наметанный взгляд «гостей» не пропустил над лестницей и великолепного Веронезе, о котором они были наслышаны. Однако в случае с Гогеном незадачливые воры были ни при чем, и обвинения Мэгги были явно несправедливы. Единственный минус случившегося заключался в том, что хозяева могли вызвать полицию, и тогда, возможно, всплыло бы одно неприятное дельце во Франции.
– Я очень извиняюсь, – виновато произнес Берто, обнимая Мэгги, словно стремясь защитить от всего, что могло угрожать. – Моя жена обезумела от горя.
Вскоре появилась Мэри, а также Майкл с таким видом, будто его собственные мысли слишком увлекательны, чтобы обращать внимание на домашние катастрофы. В последнее время это выражение мелькало на лице сына маркизы все чаще. Мэри завистливо смотрела, с какой заботой Берто успокаивал Мэгги – в такие моменты он делался особенно красивым, от него исходило неотразимое обаяние, доступное мужчинам только такого типа и поколения. Мэри и в голову не приходило, каким идиотом смотрелся бы Майкл, если бы начал обращаться с ней так же заботливо. Она просто любовалась красавцем Берто и завидовала изрыгавшей обвинения Мэгги, которая вовсе не заслуживала такой нежной заботы. Вот если бы Мэри заподозрила, что ее обокрали, она бы подошла к делу спокойно и рассудительно. Тем временем Мэгги продолжала визжать, а Берто ее успокаивал таким тоном, как если бы исчезновение Гогена – это мелочи и пустяки.
Обед отложили на сорок минут. Тактика Берто принесла плоды, и шум поутих. Гостей препроводили в другую гостиную, где им подали напитки и оставили вариться в собственном соку, пока Мэгги лежала на диване и милостиво позволяла себя успокаивать. Берто в этом немало помогли двоюродные сестры, сильные, суровые женщины, которых сплотили семейная солидарность и абсолютное нежелание влезать в скандал из-за необоснованной клеветы. Вскоре смущенных искусствоведов ободрили, принесли им извинения и умолили остаться. Старший еще нервничал, но оба великодушно пропускали мимо ушей оскорбления, которые все реже и беспомощнее доносились со стороны дивана около получаса. После небольшой передышки гости и хозяева отправились обедать.
Берто категорически отказался заниматься историей с Гогеном до обеда.
– Потом, потом, – повторял он, – это подождет. Если картину украли… то сначала надо составить план действий. Но сперва выпей аперитив, Мэгги. Дорогая, любимая, успокойся. Ничего страшного не случилось, ничего ужасного не произошло… У большинства людей гораздо больше проблем, чем у нас… Не волнуйся, все будет хорошо.
Теперь они сидели в великолепной столовой с видом на искусственное озеро. Берто внимательно смотрел в сторону своей сестры Марисы, разносчицы семейных новостей, которая с нетерпением выжидала, пока стихнет глупая истерика Мэгги и всем можно будет изложить хронику последних событий. (При этом она нисколько не заботилась о том, понимают ли собравшиеся, что она рассказывает.) Мир Марисы был густо населен кузинами. Кроме нее, никто не знал, которая из кузин Колонна влюблена в какого Ланцелотти и каким будет приданое; одной Марисе было известно, кто станет наследником дряхлого Торлонии, которому и недели не протянуть; только Мариса была в курсе, что Бэринги, их племянники, приедут в Париж за документами на швейцарские компании и что остановятся они у Миланезе Пинъателлиса. Эти потрясающие новости Мариса знала лишь потому, что каждый день все утро висела на телефоне, собирая сведения. Нередко, когда хозяев не было дома или они не могли подойти, нужную информацию предоставляли дворецкие. Все эти факты ждали, когда настанет их черед извергнуться на Берто и вторую кузину, Виолу. Мариса хорошо знала, что следует говорить за столом и когда наступает черед для таких вещей, а также что следует надевать и что есть. Она предвкушала полнейшую заинтересованность собравшихся. Мариса была убеждена в важности своих выступлений не меньше античных трагиков, которые размножали новые варианты одних и тех же божественных интрижек и героических подвигов. Она и в самом деле обладала такой самоуверенностью, что умудрялась удерживать внимание чужаков если не россыпью ничего не значащих имен, то роскошным духом старинного итальянского рода.
Бокал виски все еще дрожал у Мэгги в руках, но частично под влиянием Берто, частично усилием воли (потому что она не желала делаться бесплатным аттракционом Для туристов) маркиза несколько успокоилась. По правую руку от нее оказался один из искусствоведов, старший, представившийся Малкольмом Стивесентом. За ним сидела Мэри, за ней – Берто. За другим концом стола устроилась вторая кузина, княгиня Виола Боргоньона, в траурном платье и с тонкой шеей, украшенной мелким жемчугом. Виола в нетерпении ожидала новой части семейной саги, потому что этот рассказ всегда предоставлял повод ужасно возмутиться и начать воспоминания о былых семейных скандалах, неравных браках и интригах. Как и Берто, она понимала, что тема имела слабое отношение к миру новых членов семьи и тем более американских гостей, однако полагала, что так или иначе эти знания должны стать общеизвестны. А уж то, что в скуку подобные истории не вгоняли, для Виолы было очевидным.
Мариса начала речь:
– Дино женится до конца года, попомните мое слово. Он каждый день ходит на кладбище, а потом ездит на верховые прогулки с Клементиной. Ее родители, разумеется, думают, что он староват. Ну что тут скажешь? – Выдав первую порцию сведений, Мариса повернулась к соседям: сначала к Майклу, а потом ко второму искусствоведу, Джону Фальку. – Что тут скажешь? – повторила она сначала одному, а потом и второму.
Берто все еще волновался за Мэгги и обратился к плану действий, который он придумал специально на случай, когда необходимо разрядить атмосферу. План состоял том, чтобы вставлять в реплики слова, вызывавшие у слушателей своего рода гипнотическое спокойствие. Берто умудрялся делать это, не меняя темы разговора.
– В молодости, – начал он, – я нежно любил одну испанку, вдову человека гораздо старше ее. Он погиб на войне. Хотя я и влюбился по уши, но не женился, понимая, что ей нужен человек постарше, а я, разумеется, был еще молод.
– Дино катается верхом с Клементиной каждый день, – повторила Мариса, – сразу после кладбища.
– На кладбищах всегда так тихо и прохладно, – сказал Берто. – По-моему, это очень романтично. Однажды я навестил наших немецких тетушек, тех, что похоронены в Ватикане, и вдруг услышал трели соловья… Казалось, прямо над деревьями открылись врата рая. Тогда я бы тоже согласился кататься верхом в компании прекрасной женщины и целоваться.
Так он и продолжал, нагромождая одного романтичного соловья на другого, оплетая их густой сетью из тиши, нежности, прохлады и поцелуев. По отдельности все было слащавой бессмыслицей, но в таком избыточном сочетании неизбежно обволакивало сознание мыслями о лучших временах и лучшей жизни. Мэгги уже не сжимала кулаки и поводила плечами, как испуганная кошка на руках у хозяина.
Опасность того, что она снова начнет бросаться страшными обвинениями, миновала. Будь Мэгги кошкой, то принялась бы мурлыкать против всякого желания и вопреки голосу разума. И даже если бы за столом сидел психоаналитик, то, заслушавшись волшебных речей Берто, он позабыл бы о еде. Мэри покосилась на Майкла, который единственный предавался размышлениям неизвестно о чем, посмотрела на Берто и снова задумалась о том, как хорошо тот выглядит, несмотря на возраст. Прежде она не замечала, как маркиз красив и какие у него восхитительные, внимательные глаза.
– Перед Баден-Баденом они решили обзавестись новым бассейном в саду, – продолжала Мариса. – И представляете что откопали в котловане? Мраморную голову первого века! Теперь Дино хочет устроить раскопки, чтобы найти всю статую.
– Belle Arti им не позволит, – вмешалась кузина Виола. – Статую национализируют, потом кто-нибудь ее украдет и сплавит за границу.
– Им нужно было уехать в Баден. Срочно, – сказала Мариса. – Но я уверена, совершенно уверена, уж от них-то в Belle Arti ни о чем не узнают. Belle Arti – это наше министерство изобразительных искусств, – объяснила она Майклу и Джону Фальку. – Когда им сообщаешь о любой находке, они сразу все бросают и кидаются объявлять ее национальным достоянием. А в Италии, чтобы совершить археологическое открытие, достаточно выкопать яму поглубже. Если им обо всем сообщать, то ни дома не построишь, ни бассейна не выкопаешь.
– У них надежные слуги? – поинтересовалась кузина Виола.
– Однажды и со мной такое было, – мечтательно произнес Берто. – Я помогал Гильоме строить загон для кроликов. Старик всегда считал, что хорошего кролика купить невозможно, и решил разводить собственных. Мы копали канаву рядом с розарием, и моя лопата наткнулась на что-то твердое. Но не на камень. Тогда я бросил лопату и опустился на колени. Гильоме пришел в ужас: «Что вы делаете, маркиз?!» А я принялся рыть руками. Как сейчас помню, сначала мелькнуло что-то голубое, потом красное. Наверное, я этого никогда не забуду. Настоящее волшебство! Виола, помнишь византийскую вазу? Она, конечно, была разбитая.
– Сейчас ваза в музее, в Вероне, – отозвалась Виола, сосредоточившаяся на еде.
– Да, ее пришлось отдать в музей.
– А надо было сохранить, – назидательно сказала Мариса.
– Разве у меня была такая возможность? Но воспоминание о том, как я ее впервые увидел, никакие коммунисты не отнимут. Потом, ночью я вернулся, чтобы посмотреть на осколки в лунном свете. Мы побоялись разбить их и оставили там, где нашли. Гильоме соорудил вокруг находки маленькую проволочную ограду. Я стоял у нее, мимо луны проносились прозрачные облака… Это было… Una cosa molto bella, molto bella[17]…
– В вашем доме много произведений искусства, – произнес молодой гость.
– Да, причем великолепных, – согласился второй, Стивесент, которого Интерпол разыскивал под другим именем. – Наверное, вы очень счастливы, что выросли рядом с ними?
– Нет, в детстве я здесь бывал мало, – ответил Берто. – Сначала много времени провел в Швейцарии, а потом сразу отправился в школу. Однажды, когда я был еще молод, незадолго до завершения войны, здесь устроили бал-маскарад. Для маскарада эта вилла, конечно, маловата, но можете представить, как его предвкушала вся молодежь. Тогда выдалась прекрасная летняя ночь…
Вдохновленный хозяин повернулся к Лауро, который тихо стоял у его кресла и ждал окончания речи. Лауро появился неожиданно, на вилле Берто он не прислуживал за столом, потому что слишком часто скандалил с Гильоме и поваром. Когда Берто замолчал, слуга радостно протараторил что-то итальянской скороговоркой и ушел. Берто посмотрел на Мэгги.
– Как раз на маскараде, – сообщила Мариса кузине через стол, – Мими де Бурбон познакомилась с нашей тетушкой Клотильдой. Как раз тогда она откололась от…
– Мэгги! – перебил Берто. – Знаешь, что Лауро мне сказал? Твой Гоген в Неми, его никто не трогал.
– Неужели! – воскликнула Мэгги, давно смягчившаяся стараниями Берто.
Кузина Виола, куда более заинтригованная повествованием Марисы, чем новостью Берто, благочестиво склонила голову и произнесла:
– Тетя Клотильда все еще президент сиротского приюта Святого Иоахима. И до сих пор великолепно справляется. Она ничуть не изменилась.
– А стоило бы, – заявила Мариса, – но это совсем другая тема. Помнится, как-то раз…
Тем временем Берто рассказал, как Лауро позвонил в Неми своей девушке, как она под благовидным предлогом зашла к Хьюберту и как Гоген оказался на том же месте, что и обычно.
– Если верно то, что вы подумали, а я склонен с вами согласиться, тогда говорить правду – последнее дело. В таком случае правда – худший раздражитель.
Коко принял слова к сведению и после этого разговора принялся регулярно повторять Мэгги, что прекраснее ее финансовых дел цветет только она сама.
Той же зимой, пока Лауро закатывал один скандал за другим, Мэри с Майклом съездили на Рождество в круиз по Карибскому морю, затем провели неделю в Нью-Йорке, где их навестил Берто, а потом вернулись домой. К этому моменту маркиз начал испытывать серьезные сомнения в честности Коко де Рено, Мэгги же его безоговорочно защищала. Теперь Коко изводил Мэгги просьбами заказать портрет у его приятеля – молодого художника.
И все это время Мэгги не оставляла мысли выселить Хьюберта из дома. Но Хьюберт оставался неуязвим. Хотя в последнее время и он слишком часто повторял фразу «эпохи умирают». Последний раз ее спровоцировала газета от пятнадцатого февраля, где Мэлиндейн прочел некрологи на П.Г. Вудхауза и Джулиан Хаксли. «Кончина эпохи!» – хором заключили газетчики.
Этот солнечный майский денек оказался особенным, единственным днем в году, когда цепи прежних случайностей разрываются и под весенним солнцем появляются ростки недозревшего кризиса. Пока Мэгги и Мэри беспечно загорали, на первом этаже виллы тучи вероятностей сгущались в то, чему предстояло стать реальностью.
– Надо будет поскорее вернуться в Неми, – говорила Мэгги, – и наконец выставить Хьюберта из моего дома. Церковь будет на моей стороне. Эта его новая секта – чистой воды богохульство. Его необходимо разоблачить, ведь он настоящий самозванец!
– А я бы с удовольствием сходила на одно из его собраний, – произнесла Мэри. – Только вряд ли мне удастся пройти незамеченной. Знаешь, Летиция Бернардини рассказывала, что его службы чарующе, волшебно красивы.
– Может, нам обеим удастся замаскироваться?
– Хьюберт наверняка нас раскусит. Он очень проницательный.
– Так бы и убила его, честное слово, – ответила Мэгги. – И дело не только в доме. Сама понимаешь, я не выношу, когда меня обводят вокруг пальца.
– Да, к тому же он тебе даже любовником не был, – кивнула Мэри, тем самым подстрекая Мэгги на дальнейшие рассуждения. Разговоры о Хьюберте давно стали одним из ее любимейших развлечений.
– Он бы не знал, что делать с женщиной, – буркнула Мэгги.
К ужину обещали приехать двенадцать гостей. Включая ее, Майкла с Мэри и Берто, получалось шестнадцать. Гости приезжали почти каждый вечер – это были ее новые друзья, старые друзья из Америки, старые и новые друзья Берто. Мэгги позировала художнику, приятелю де Рено, затем ее сменила Мэри.
– Он обеих нарисовал не в фокусе, – высказался потом Берто.
В мире, где события сменяли одно другое, лишь Хьюберт оставался постоянной величиной. Мэгги и сама не понимала, насколько она была ему за это благодарна.
Вилла Берто была построена знаменитым архитектором Андреа Палладио. Здание фотографировали с начала эры фотографии, а до того рисовали, скрупулезно описывали снаружи и изнутри, в прозе и в стихах. Виллу изучали ученые, на нее молились архитекторы. Вилла Туллио и в самом деле была красива. Меньшая, чем виллы Фоскари, Эмо, Сарего, Д'Эсте, Барбаро и Капра, она, казалось, соединила в себе все достижения классической архитектуры. В ней царила волшебная атмосфера завершенности и покоя. Это был загородный дом, стоявший на былых сельских угодьях старого рода Туллио. Сейчас, когда подробнейший план дома во всех деталях был известен миру – его вкупе с фотографиями фасада и внутреннего убранства уже не один век публиковали в альбомах и трактатах по архитектуре, – для грабителей вроде бы имело мало смысла посылать людей на разведку. Однако они так не думали.
В десять минут пополудни к вилле подъехал спортивный автомобиль с двумя модно одетыми молодыми людьми. Из библиотеки на балкон, укрывшийся в тени великолепного фронтона, вышел угрюмый Берто. Приехавших он не узнал. К обеду было еще рано – значит, это не друзья Мэгги. Вероятнее всего, очередные зеваки приехали посмотреть дом. Обычно Берто мало заботился о туристах. В сторожке у ворот не было привратника. Когда сам Берто отсутствовал, приемом туристов занимался старик дворецкий Гильоме, чье шестое чувство безошибочно подсказывало, кому показывать дом, а кого отослать прочь. Дней для посещений, как в других, более знаменитых творениях Палладио, не было. Чаще всего просьбы посетить виллу приходили заранее в письменной форме. Иногда любопытствующие запасались рекомендациями друзей или бумагами из университетов. То, что Берто ничего в доме не перестраивал, было общеизвестно. С шестнадцатого века на вилле изменились только система канализации и интерьер.
Берто, гордый своей жемчужиной архитектуры, настолько возжелал, чтобы это оказались туристы, что с первого взгляда наделил прибывших всевозможными добродетелями. Высокий седой мужчина и его молодой спутник, одетые в светлые брюки и выглаженные рубашки, с должной Для непрошеных гостей скромностью поднялись по мраморным ступеням и скрылись из поля зрения Берто, который с нетерпением ожидал звонка в дверь.
Звонок прозвенел спустя несколько секунд, в течение которых Берто воображал как туристы остановились и замерли в восхищении, любуясь портиком в античном стиле и открывавшимся с него великолепным видом. Гильоме зашаркал к двери, а Берто вернулся в библиотеку. Гильоме давно работал у маркиза. Шестьдесят два года назад его, мальчишку без роду и племени, привез из Марселя отец Берто. Так Гильоме получил фамилию – Марсельезе. Фактически он управлял виллой, и Берто, выросший под его присмотром, редко противоречил дворецкому. Берто и Гильоме обладали удивительной степенью телепатического взаимопонимания. Берто всегда понимал, кого из многочисленных друзей хозяина Гильоме имеет в виду, когда говорит, что звонили французы, или немцы, или что приедут римляне, хотя у Берто было предостаточно друзей, подходивших под эти расплывчатые описания. А Гильоме Марсельезе всегда точно знал, каких американцев ждать на обед, когда Берто сообщал, что пригласил американцев. Без сомнения, смысл слова «американцы» передавался каким-то плохо уловимым изменением в тоне, однако Берто и Гильоме никогда не обсуждали подобные мелочи и никогда не ошибались. Помимо прочих, «американцы» включали в себя Мэри с Майклом, а до свадьбы и Мэгги.
Сейчас Гильоме начал подниматься по великолепной широкой лестнице, и Берто, чтобы избавить его от трудов, вышел навстречу и наклонился над полукругом перил.
– Люди пришли, – сообщил Гильоме, подняв глаза. – Gente[16], – добавил он, имея в виду то, что надежды Берто оправдались и гости действительно пришли осмотреть дом. Сам факт, что он впустил пришедших в дом и предложил подождать внизу, означал, что они пока не показали себя недостойными такой чести.
– Спущусь через пару минут, – кивнул Берто, дав себе время убрать газеты со стола, а гостям – полюбоваться результатом заботы, с которой следили за внутренним убранством виллы. – Скажите им, пусть подождут, – приказал маркиз.
Мэгги и Мэри каждый раз поражались, насколько грубо и надменно Берто обращается со слугами, и в особенности когда он так резко приказывал дворецкому. Однако Гильоме считал подобное обращение совершенно нормальным; старик судил о приказе не по тону, а по смыслу сказанного. Его сильно расстраивала фамильярность, с которой «американцы» общались с Лауро. Сейчас он решил, что приказ вполне разумен, и отправился его выполнять.
Вскоре спустился и Берто, пожал руки обоим пришедшим и поинтересовался, как их зовут, разглядывая седые волосы старшего и пиджак в бело-голубую полоску, который тот перекинул через руку. На младшем были хорошо сшитые брюки из дорогого немнущегося материала, а под мышкой он держал глянцевый художественный каталог. Гости представились, извинились за вторжение и спросили, можно ли им осмотреть эту великолепную виллу.
– Пойдемте, – сказал Берто, – я все вам покажу.
Младший оставил каталог на журнальном столике, а Гильоме принял у старшего пиджак.
Между тем Мэгги, обладательница зимнего карибского загара, перевернулась на живот и принялась натирать руки смягчающим маслом.
– Я хочу вернуть дом в Неми, мебель и картины, вот и все, – заявила она. – Мне не хочется больше думать об этом, мне противны эти мысли.
– Ты не думаешь, что он там занимается колдовством? – спросила Мэри.
– Надо просто вызвать полицию. Но Берто такой консерватор! Он считает, что даже колдовство лучше, чем скандал.
Снова появился Лауро и легким шагом направился туда, куда недавно швырнул радиоприемник. Он подобрал разбитый транзистор, потряс его, открыл, переставил батарейки, но безрезультатно. Радиоприемник погиб навеки. Лауро швырнул его обратно и налил себе выпить.
– Где мой муж? – нервно спросила Мэгги.
– Бродит по дому, показывает его гостям.
– Каким еще гостям?
– Не знаю. Пришли дом посмотреть, их Гильоме впустил. Двое мужчин, прилично одеты.
– Берто нас когда-нибудь доконает, – простонала Мэгги. – Подумаешь, прилично одеты! А если они вооружены? Что им мешает перестрелять нас, а потом ограбить виллу?
Мэри поправила прическу, порылась в сумочке и достала пудреницу и помаду.
– Твой муж слишком воспитанный, – заявил Лауро Мэгги, – а Гильоме – просто старый ублюдок, во всех смыслах этого слова. У него и родителей-то никогда не было, он родом с улицы. Без семьи.
– Какие у них рекомендации? – переспросила Мэгги. – Кто их послал?
– Не знаю. Может, и никто. Очередные искусствоведы.
– Все они искусствоведы, – хмуро кивнула Мэгги. – Каждый день про них в газетах пишут. Помните, что случилось прошлым летом на Искии?
– Так там работали ребята из Неаполя, – возразил Лауро. – А эти – американцы.
– Я ничуть не удивлюсь, если Берто предложит им остаться на обед, – проворчала Мэгги.
– Сегодня обедаем всего вшестером, – вмешалась Мэри, хлопнув пудреницей. – Двое погоды не сделают.
– Они могут нас связать и ограбить, – напомнила Мэгги.
– У меня есть пистолет, – сказал Лауро. – Не волнуйся. Пойду достану его.
– Нет, только не надо пальбы! – воскликнула Мэри. – Не начинай ходить по дому с пистолетами. Я из-за них нервничаю.
– Лауро – прелесть! – сказала Мэгги, встала – прекрасная бронзовая статуя в белоснежном бикини – и замоталась в оранжевый махровый халат. Мэри тоже поднялась с места.
– Я, пожалуй, окунусь, – решила она.
– А я пойду к себе, – заявила Мэгги. – Не позволю им разглядывать мою спальню, пусть это даже самое интересное на втором этаже.
– Мэри, я принесу напитки к бассейну, – сказал Лауро.
– Спасибо, Лауро, душка, – отозвалась та.
Они вместе ушли с лужайки, прислушиваясь к голосам, но так ничего и не услышав.
– Кстати, – сообщила Мэри, – кажется, я слышана что-то снаружи. Наверное, Берто показывает сад.
– Если тебя так интересуют эти жулики, то проследи, пожалуйста, чтобы к обеду и духу их здесь не было, – буркнула Мэгги. – Не хватало только сидеть за столом в компании неизвестно с кем, – добавила она и повернула к маленькому лифту, который вел прямиком в ее апартаменты.
– Мэгги, – сказал Берто, – эти господа останутся у нас на обед.
Престарелые кузины Берто, которых ждали к обеду, уже прибыли. С ними весело беседовали двое незнакомых Мэгги мужчин. «Византия была состоянием души…» – донеслась до нее реплика младшего.
Мэгги царственно подошла, миновав журнальный столик, где до сих пор лежал каталог, чтобы ее представили. Спиной к столику стояла Мэри, успевшая пробормотать проходившей мимо маркизе:
– Вода в бассейне чертовски холодная, садовник забыл…
– Как поживаете? Добро пожаловать, – обратилась Мэгги к двоюродным сестрам мужа и протянула руку гостям Берто. В этот самый момент ей в глаза бросилась обложка каталога. Она отдернула протя1гутую руку, а улыбающееся лицо вытянулось. – Что это? – выдохнула она, схватив журнал.
На обложке красивым шрифтом было написано название знаменитого среди ценителей искусства аукциона «Нейлес-Пфортцхеймер». Под надписью красовалась репродукция картины.
– Что это?! – завизжала Мэгги, и ее друзья, собравшиеся вокруг, расступились, будто в священном ужасе.
– Что там? – полюбопытствовал Берто, заглянув через плечо.
– Мой Гоген! – вскрикнула Мэгги. – Он был в Неми, в моем доме! Как он попал в каталог? Он выставлен на продажу?
– По-моему, его продали на прошлой неделе, – любезно ответил младший из искусствоведов. – Мы там были. Вы, наверное, ошибаетесь, мэм.
– Как я могу ошибаться?! – опять завизжала Мэгги. – Думаете, я собственного Гогена не узнаю?
Все заговорили сразу, предложения посыпались градом: «Вам надо позвонить в полицию…»; «Нет, ни в коем случае, им незачем знать, что у тебя есть…»; «Тогда связаться с адвокатом…»; «Лучше позвонить на аукцион, я хорошо знаю учредителя, ну, разумеется, Алекса Пфортцхеймера»; «И еще попробуйте позвонить в Неми, кто там присматривает за домом?»…
– Воры! – раздался вопль Мэгги. Она наставила указательный палец на искусствоведов, которым вдруг сделалось исключительно неуютно при мысли об их планах. Ведь они пришли разведать, как проще всего проникнуть в китайскую гостиную, где хранилась знаменитая нефритовая коллекция, а заодно и подготовить кражу драгоценностей. Для них не было секретом, что в спальне Мэгги, в стенном сейфе, хранилась огромная рубиновая подвеска, часть сокровищ венгерской короны (Мэгги забрала ее из банка, чтобы покрасоваться на паре балов). Впрочем маркиза следовала моде и всем рассказывала, что это простая бижутерия. Наметанный взгляд «гостей» не пропустил над лестницей и великолепного Веронезе, о котором они были наслышаны. Однако в случае с Гогеном незадачливые воры были ни при чем, и обвинения Мэгги были явно несправедливы. Единственный минус случившегося заключался в том, что хозяева могли вызвать полицию, и тогда, возможно, всплыло бы одно неприятное дельце во Франции.
– Я очень извиняюсь, – виновато произнес Берто, обнимая Мэгги, словно стремясь защитить от всего, что могло угрожать. – Моя жена обезумела от горя.
Вскоре появилась Мэри, а также Майкл с таким видом, будто его собственные мысли слишком увлекательны, чтобы обращать внимание на домашние катастрофы. В последнее время это выражение мелькало на лице сына маркизы все чаще. Мэри завистливо смотрела, с какой заботой Берто успокаивал Мэгги – в такие моменты он делался особенно красивым, от него исходило неотразимое обаяние, доступное мужчинам только такого типа и поколения. Мэри и в голову не приходило, каким идиотом смотрелся бы Майкл, если бы начал обращаться с ней так же заботливо. Она просто любовалась красавцем Берто и завидовала изрыгавшей обвинения Мэгги, которая вовсе не заслуживала такой нежной заботы. Вот если бы Мэри заподозрила, что ее обокрали, она бы подошла к делу спокойно и рассудительно. Тем временем Мэгги продолжала визжать, а Берто ее успокаивал таким тоном, как если бы исчезновение Гогена – это мелочи и пустяки.
Обед отложили на сорок минут. Тактика Берто принесла плоды, и шум поутих. Гостей препроводили в другую гостиную, где им подали напитки и оставили вариться в собственном соку, пока Мэгги лежала на диване и милостиво позволяла себя успокаивать. Берто в этом немало помогли двоюродные сестры, сильные, суровые женщины, которых сплотили семейная солидарность и абсолютное нежелание влезать в скандал из-за необоснованной клеветы. Вскоре смущенных искусствоведов ободрили, принесли им извинения и умолили остаться. Старший еще нервничал, но оба великодушно пропускали мимо ушей оскорбления, которые все реже и беспомощнее доносились со стороны дивана около получаса. После небольшой передышки гости и хозяева отправились обедать.
Берто категорически отказался заниматься историей с Гогеном до обеда.
– Потом, потом, – повторял он, – это подождет. Если картину украли… то сначала надо составить план действий. Но сперва выпей аперитив, Мэгги. Дорогая, любимая, успокойся. Ничего страшного не случилось, ничего ужасного не произошло… У большинства людей гораздо больше проблем, чем у нас… Не волнуйся, все будет хорошо.
Теперь они сидели в великолепной столовой с видом на искусственное озеро. Берто внимательно смотрел в сторону своей сестры Марисы, разносчицы семейных новостей, которая с нетерпением выжидала, пока стихнет глупая истерика Мэгги и всем можно будет изложить хронику последних событий. (При этом она нисколько не заботилась о том, понимают ли собравшиеся, что она рассказывает.) Мир Марисы был густо населен кузинами. Кроме нее, никто не знал, которая из кузин Колонна влюблена в какого Ланцелотти и каким будет приданое; одной Марисе было известно, кто станет наследником дряхлого Торлонии, которому и недели не протянуть; только Мариса была в курсе, что Бэринги, их племянники, приедут в Париж за документами на швейцарские компании и что остановятся они у Миланезе Пинъателлиса. Эти потрясающие новости Мариса знала лишь потому, что каждый день все утро висела на телефоне, собирая сведения. Нередко, когда хозяев не было дома или они не могли подойти, нужную информацию предоставляли дворецкие. Все эти факты ждали, когда настанет их черед извергнуться на Берто и вторую кузину, Виолу. Мариса хорошо знала, что следует говорить за столом и когда наступает черед для таких вещей, а также что следует надевать и что есть. Она предвкушала полнейшую заинтересованность собравшихся. Мариса была убеждена в важности своих выступлений не меньше античных трагиков, которые размножали новые варианты одних и тех же божественных интрижек и героических подвигов. Она и в самом деле обладала такой самоуверенностью, что умудрялась удерживать внимание чужаков если не россыпью ничего не значащих имен, то роскошным духом старинного итальянского рода.
Бокал виски все еще дрожал у Мэгги в руках, но частично под влиянием Берто, частично усилием воли (потому что она не желала делаться бесплатным аттракционом Для туристов) маркиза несколько успокоилась. По правую руку от нее оказался один из искусствоведов, старший, представившийся Малкольмом Стивесентом. За ним сидела Мэри, за ней – Берто. За другим концом стола устроилась вторая кузина, княгиня Виола Боргоньона, в траурном платье и с тонкой шеей, украшенной мелким жемчугом. Виола в нетерпении ожидала новой части семейной саги, потому что этот рассказ всегда предоставлял повод ужасно возмутиться и начать воспоминания о былых семейных скандалах, неравных браках и интригах. Как и Берто, она понимала, что тема имела слабое отношение к миру новых членов семьи и тем более американских гостей, однако полагала, что так или иначе эти знания должны стать общеизвестны. А уж то, что в скуку подобные истории не вгоняли, для Виолы было очевидным.
Мариса начала речь:
– Дино женится до конца года, попомните мое слово. Он каждый день ходит на кладбище, а потом ездит на верховые прогулки с Клементиной. Ее родители, разумеется, думают, что он староват. Ну что тут скажешь? – Выдав первую порцию сведений, Мариса повернулась к соседям: сначала к Майклу, а потом ко второму искусствоведу, Джону Фальку. – Что тут скажешь? – повторила она сначала одному, а потом и второму.
Берто все еще волновался за Мэгги и обратился к плану действий, который он придумал специально на случай, когда необходимо разрядить атмосферу. План состоял том, чтобы вставлять в реплики слова, вызывавшие у слушателей своего рода гипнотическое спокойствие. Берто умудрялся делать это, не меняя темы разговора.
– В молодости, – начал он, – я нежно любил одну испанку, вдову человека гораздо старше ее. Он погиб на войне. Хотя я и влюбился по уши, но не женился, понимая, что ей нужен человек постарше, а я, разумеется, был еще молод.
– Дино катается верхом с Клементиной каждый день, – повторила Мариса, – сразу после кладбища.
– На кладбищах всегда так тихо и прохладно, – сказал Берто. – По-моему, это очень романтично. Однажды я навестил наших немецких тетушек, тех, что похоронены в Ватикане, и вдруг услышал трели соловья… Казалось, прямо над деревьями открылись врата рая. Тогда я бы тоже согласился кататься верхом в компании прекрасной женщины и целоваться.
Так он и продолжал, нагромождая одного романтичного соловья на другого, оплетая их густой сетью из тиши, нежности, прохлады и поцелуев. По отдельности все было слащавой бессмыслицей, но в таком избыточном сочетании неизбежно обволакивало сознание мыслями о лучших временах и лучшей жизни. Мэгги уже не сжимала кулаки и поводила плечами, как испуганная кошка на руках у хозяина.
Опасность того, что она снова начнет бросаться страшными обвинениями, миновала. Будь Мэгги кошкой, то принялась бы мурлыкать против всякого желания и вопреки голосу разума. И даже если бы за столом сидел психоаналитик, то, заслушавшись волшебных речей Берто, он позабыл бы о еде. Мэри покосилась на Майкла, который единственный предавался размышлениям неизвестно о чем, посмотрела на Берто и снова задумалась о том, как хорошо тот выглядит, несмотря на возраст. Прежде она не замечала, как маркиз красив и какие у него восхитительные, внимательные глаза.
– Перед Баден-Баденом они решили обзавестись новым бассейном в саду, – продолжала Мариса. – И представляете что откопали в котловане? Мраморную голову первого века! Теперь Дино хочет устроить раскопки, чтобы найти всю статую.
– Belle Arti им не позволит, – вмешалась кузина Виола. – Статую национализируют, потом кто-нибудь ее украдет и сплавит за границу.
– Им нужно было уехать в Баден. Срочно, – сказала Мариса. – Но я уверена, совершенно уверена, уж от них-то в Belle Arti ни о чем не узнают. Belle Arti – это наше министерство изобразительных искусств, – объяснила она Майклу и Джону Фальку. – Когда им сообщаешь о любой находке, они сразу все бросают и кидаются объявлять ее национальным достоянием. А в Италии, чтобы совершить археологическое открытие, достаточно выкопать яму поглубже. Если им обо всем сообщать, то ни дома не построишь, ни бассейна не выкопаешь.
– У них надежные слуги? – поинтересовалась кузина Виола.
– Однажды и со мной такое было, – мечтательно произнес Берто. – Я помогал Гильоме строить загон для кроликов. Старик всегда считал, что хорошего кролика купить невозможно, и решил разводить собственных. Мы копали канаву рядом с розарием, и моя лопата наткнулась на что-то твердое. Но не на камень. Тогда я бросил лопату и опустился на колени. Гильоме пришел в ужас: «Что вы делаете, маркиз?!» А я принялся рыть руками. Как сейчас помню, сначала мелькнуло что-то голубое, потом красное. Наверное, я этого никогда не забуду. Настоящее волшебство! Виола, помнишь византийскую вазу? Она, конечно, была разбитая.
– Сейчас ваза в музее, в Вероне, – отозвалась Виола, сосредоточившаяся на еде.
– Да, ее пришлось отдать в музей.
– А надо было сохранить, – назидательно сказала Мариса.
– Разве у меня была такая возможность? Но воспоминание о том, как я ее впервые увидел, никакие коммунисты не отнимут. Потом, ночью я вернулся, чтобы посмотреть на осколки в лунном свете. Мы побоялись разбить их и оставили там, где нашли. Гильоме соорудил вокруг находки маленькую проволочную ограду. Я стоял у нее, мимо луны проносились прозрачные облака… Это было… Una cosa molto bella, molto bella[17]…
– В вашем доме много произведений искусства, – произнес молодой гость.
– Да, причем великолепных, – согласился второй, Стивесент, которого Интерпол разыскивал под другим именем. – Наверное, вы очень счастливы, что выросли рядом с ними?
– Нет, в детстве я здесь бывал мало, – ответил Берто. – Сначала много времени провел в Швейцарии, а потом сразу отправился в школу. Однажды, когда я был еще молод, незадолго до завершения войны, здесь устроили бал-маскарад. Для маскарада эта вилла, конечно, маловата, но можете представить, как его предвкушала вся молодежь. Тогда выдалась прекрасная летняя ночь…
Вдохновленный хозяин повернулся к Лауро, который тихо стоял у его кресла и ждал окончания речи. Лауро появился неожиданно, на вилле Берто он не прислуживал за столом, потому что слишком часто скандалил с Гильоме и поваром. Когда Берто замолчал, слуга радостно протараторил что-то итальянской скороговоркой и ушел. Берто посмотрел на Мэгги.
– Как раз на маскараде, – сообщила Мариса кузине через стол, – Мими де Бурбон познакомилась с нашей тетушкой Клотильдой. Как раз тогда она откололась от…
– Мэгги! – перебил Берто. – Знаешь, что Лауро мне сказал? Твой Гоген в Неми, его никто не трогал.
– Неужели! – воскликнула Мэгги, давно смягчившаяся стараниями Берто.
Кузина Виола, куда более заинтригованная повествованием Марисы, чем новостью Берто, благочестиво склонила голову и произнесла:
– Тетя Клотильда все еще президент сиротского приюта Святого Иоахима. И до сих пор великолепно справляется. Она ничуть не изменилась.
– А стоило бы, – заявила Мариса, – но это совсем другая тема. Помнится, как-то раз…
Тем временем Берто рассказал, как Лауро позвонил в Неми своей девушке, как она под благовидным предлогом зашла к Хьюберту и как Гоген оказался на том же месте, что и обычно.