Спарк Мюриэл. Птичка-«уходи»

 
   Когда в тот день она отправилась чаевничать в миссию, при ней было оружие.
   Назавтра Чаката передал в ее распоряжение старый «мерседес».
   – Ты очень много ходишь, – сказал он.
   Считать, сколько лет осталось до поездки в Англию, теперь не имело смысла. Она поднялась на холм Дональда Клути:
   – Ты трезвый, Дональд, или…
   – Я пьяный, уходи.
 
   На последнем курсе института, проводя дома рождественские каникулы, она отправилась верхом по широкому большаку в дорп, Она сделала покупки, задержалась поговорить с портным-киприотом, одевавшим весь округ в тиковые шорты, и с сефардом ^[2], державшим самую большую лавку для кафров.
   «Живи и давай другим жить», – разрешал Чаката. Но к ним на ферму эти люди не ездили, и у Дафны не было другого случая рассказать им про институтскую жизнь.
   Она зашла в индийскую прачечную и передала бутылочку масла для волос, которую Чаката с какой-то стати обещал прислать индусу.
   Она выпила чаю с женой аптекаря и вернулась к полицейскому, участку, где оставила лошадь. Там она еще не меньше часа проболтала с двумя полицейскими, которых знала с детства. Было поздно, когда она выбралась на крутой большак, держась края, подальше от гудронированных полос, по которым изредка проносился автомобиль или проезжал на велосипеде туземец. Она знала всех проезжавших, и те здоровались с ней, притормаживая.
   Она проехала около пяти миль, и дорога, с обеих сторон зажатая глухим кустарником, стала делать поворот. Это было гибельное место. Быстро темнело, и, услышав за поворотом приближающуюся машину, она съехала совсем на обочину. И тут с зажженными фарами вылетел автомобиль, и, прежде Чем свет ослепил ее, она узнала за рулем Старого Тейса. Поравнявшись с ней, он и не подумал притормозить. Старый Тейс не только не сбросил скорость, но еще съехал с полосы и прошел почти впритирку к лошади.
   Дафна знала такую полицейскую байку, что-де свалиться в кусты на закате солнца или уже в темноте – это все равно что голому мужчине явиться в класс, где сидят одни девочки. И когда она сверзилась в темные заросли, все живое, по-женски переполошившись, затрещало, заверещало и захлопало крыльями, Лошадь убежала вперед, сумерки поглотили отчаянный перестук ее копыт. У Дафны нестерпимо болела правая нога. Она не сомневалась, что Старый Тейс остановил автомобиль. Она поднялась и, хромая, сделала несколько шагов в сторону дороги, продираясь через сплошные заросли. И остановилась, услышав близкие шаги. Старый Тейс поджидал ее. Она огляделась и поняла, что сунуться в чащобу и затаиться не было никакой возможности. Тьма над головой сгущалась, нога болела умопомрачительно. Дафна еще никогда не теряла сознания, даже – был такой случай – когда хотела его потерять: ей делали срочную операцию после змеиного укуса, острым лезвием Кромсали ее без наркоза. Сейчас ей показалось, что она может потерять сознание, и ей стало страшно, потому что от дороги хрустел кустами Старый Тейс, и скоро она различила его силуэт. От обморока ее удержал крик туземца, донесшийся с большака, и, чтобы не дать глазам закрыться и не сомлеть, она все шире открывала их, таращась в темноту.
   Старый Тейс цепко ухватил ее. Он не сказал ни слова, просто схватил ее за руку, вытянул из кустов и швырнул на землю, куда не доставали огни фар. Дафна завизжала и ударила его здоровой ногой. Старый Тейс встал и насторожился. Цокали копыта. Из-за поворота вышел туземец, ведя в поводу лошадь Дафны. От яркого света лошадь заупрямилась, но туземец держал ее крепко, и тут подошел Старый Тейс забрать ее.
   – Убирайся отсюда, – сказал он мальчику по-кафрски.
   – Не уходи! – крикнула Дафна. Туземец остался стоять на месте.
   – Я отвезу тебя домой в машине, – сказал Старый Тейс. Он наклонился поднять ее. Она завизжала. Туземец шевельнулся и подошел ближе.
   Дафна поднялась на ноги. Ее всю колотило.
   – Дай ему как следует, – велела она туземцу. Тот не тронулся с места. Она понимала, что он не поднимет руку на Старого Тейса. Европейцы, он знал, своих в обиду не дают, и ударить белого даже в таких обстоятельствах грозило ему тюрьмой. В то же время туземец не собирался уходить, и, когда Старый Тейс наорал на него, он просто отступил на несколько шагов. – Садись в машину, – крикнул Тейс Дафне. – Ты ушиблась, несчастный случай. Нужно отвезти тебя домой.
   Из-за поворота выехал автомобиль, высветил место происшествия и затормозил. Это был мистер Паркер, учитель.
   Старый Тейс принялся рассказывать о несчастном случае, но мистер Паркер слушал Дафну, ковылявшую через дорогу.
   – Ради бога, отвезите меня обратно на ферму, мистер Паркер.
   Он подсадил ее в машину и тронулся. Следом пошел туземец с лошадью. Старый Тейс забрался в свой автомобиль и укатил в другую сторону.
   – Я не буду вдаваться в подробности, – сказал Чаката Дафне на следующий день, – но я не могу уволить Тейса. Это старая история, она случилась еще до твоего рождения. Я перед ним в долгу, тут вопрос чести. Это мужское дело.
   – Понятно, – сказала Дафна.
 
   На ферму в тот день Старый Тейс вернулся под утро. Чаката не ложился и ждал его. Дафна слышала, как они переругивались лающими голосами.
   Она сидела в постели, вытянув ногу в лубке.
   – Нас могут изнасиловать и убить, – сказала миссис Чаката, – но Чаката не расстанется с этим ублюдком. Будь он настоящим мужчиной, он бы давно выставил его пинком под зад.
   – Он говорит – у него долг чести, – сказала Дафна.
   – Ничего другого у него и нет. Устраивайся как хочешь, – сказала миссис Чаката, – только не выходи замуж за чертова англичанина. Их не заботят жена и дети, их заботит только чертова честь.
   Считалось само собой разумеющимся, что в Англию она поедет в сороковом году, когда ей исполнится восемнадцать лет. Но теперь о заморском путешествии не могло быть речи до самого конца войны. Она ходила к полковнику, к судье, к епископу – просилась в Англию, чтобы вступить там в какое-нибудь подразделение женских вспомогательных служб. Ей объясняли, что для гражданских лиц нет никакой надежды получить разрешение на выезд в Англию. И потом, она же несовершеннолетняя – еще дает ли Чаката свое согласие?
   В двадцать лет она предпочла место учительницы в столице любой из женских вспомогательных служб в колонии, поскольку службы эти представлялись ей пустой тратой времени, а тут было настоящее дело.
   Ее привлекали повсеместно возникавшие учебные лагеря ВВС. Один расположился в столичном пригороде, и свои досуги она проводила в основном за вечерним коктейлем и танцами в клубной столовой либо выбиралась на выходные куда-нибудь в глушь – поиграть в теннис; она обзавелась множеством знакомых среди молодых летчиков-истребителей, героев Битвы за Англию. Она обожала их всех сразу. Они были сама Англия. Ее друг детства Джон Коутс стал летчиком. Его направили в Англию, но у мыса Доброй Надежды их корабль и конвой подорвались на минах. О его гибели она узнала в свой двадцать первый день рождения.
   С одним из новых английских друзей она поехала на панихиду в армейскую церковь. По пути лопнула камера. Машина вильнула с дороги и, визжа тормозами, не сразу остановилась. Молодой человек стал менять камеру. Дафна стояла рядом. Он окликнул ее трижды:
   – О'кей. Готово, Дафна!
   Она с отсутствующим видом тянула шею.
   – Да? – вспомнила она о его присутствии. – Я слушала птичку-«уходи».
   – Какую птичку?
   – Турако с серым хохолком. В колонии его можно услышать везде. А увидеть почти никогда не удается. Он свистит: «У-хо-ди».
   Молодой человек прислушался:
   – Ничего не слышу.
   – Уже кончил, – сказала она.
   – А пеночки у вас водятся? – спросил он.
   – Нет, не думаю.
   – Они поют: «Бутерброд-без-сыра», – сказал он.
   – В Англии они везде есть?
   – Наверно. Во всяком случае, в Хертфордшире их пропасть.
 
   Она обручилась с капитаном-инструктором. Через несколько дней он погиб в учебном полете. О своем доме близ Хенли ^[3]он рассказывал: «Гиблое место. Река течет буквально через сад. Отец согнулся пополам от ревматизма, но переезжать даже не подумает». Его слова были исполнены для нее особого очарования. «Река течет буквально через сад», и она знала, что эта река – Темза и что сад весь зарос английскими кустами и круглый год стоит зеленый. На похоронах она поняла, что тот сад сгинул в морской пучине. Семья ее жениха жила неподалеку от английских Паттерсонов. «Нет, – говорил он, – по-моему, мы их не знаем». Не укладывалось в голове, что он не знал соседей, которые жили всего в пятнадцати милях от них. «Нет, – писали из Англии Паттерсоны, – мы таких не знаем. Они не из Лондона? Тут много в войну понаехало из Лондона…»
   Ей был двадцать один год, и в рождественские каникулы она объявила Чакате:
   – Хочу к лету уволиться. Поеду в Кейптаун.
   – У тебя опять были неприятности с Тейсом?
   – Нет. Просто хочу сменить обстановку. Море хочу увидеть.
   – А то я переговорю с ним, если у тебя были неприятности.
   – Ты думаешь от него когда-нибудь избавиться? – спросила Дафна.
   – Нет, – сказал он.
   Он пытался отговорить ее от Кейптауна в пользу Дурбана. «Дурбан больше похож на Англию». Ему не нравилось, что она будет общаться с отцовой родней, с кейптаунскими дю Туа.
 
   Кейптаун сделал для нее Англию еще притягательнее. Старые солидные голландские дома, садыпри коттеджах, зеленые луга, симфонический оркестр, галерея современного искусства – этих европейских картинок оказалось достаточно, чтобы возбудить желание отведать оригинала. Слуги здесь были светлее, чем в колонии, с более европейскими чертами лица, и в этом она видела перекличку с Англией, где слуги белые. «У нас их совсем не осталось, – писали из Англии Паттерсоны, – одна Клара, и то половину времени мы ухаживаем за ней. Она все перезабыла и принимает тебя за твою мать. Жабу она считает дядюшкой Пубой. С тетей Сарой одно мучение. Она считает, что мы крадем ее конфетные обертки».
   Дафна мечтала ухаживать за Кларой, выслушивать упреки обкраденной тети Сары, мыть грязную посуду и перелезать через изгороди с кузинами, которых не видела в глаза. Некоторые ее родственники носили имена героев «Ветра в ивах» – Крыса, Крот, Жаба; другие заимствовали свои прозвища из источников, ей пока неведомых, например оба ее дяди: Пуба и Динь-Дон. Дю Туа мало что могли уразуметь из английских писем, которые Дафна, шалея от поэзии момента, зачитывала им вслух. «Крыса, – объясняла она, – это Генри Миддлтон, муж Молли. Он служит во флоте…»
   – Он что же, плохо с ней обращается?
   – Наоборот, страшно ее обожает, – говорила Дафна, перенимая прилипчивый стиль английских писем.
   Тогда что же она зовет его Крысой?
   Чаката прав, думала Дафна, английский юмор другим не растолкуешь.
   В Кейптауне она ходила в ночные клубы, уверив себя и ни минуты в том не сомневаясь, что все это только жалкая копия лондонского великолепия.
   Семейство дю Туа принадлежало к элите африканеров. Английское влияние они принимали терпимо, но сами ему не поддавались. Один их кузен, оксфордский выпускник, воевавший в Северной Африке, приехал на побывку и был не прочь приударить за Дафной. Но в это самое время она увлеклась морским офицером, который пару недель назад прибыл на изрядно побитом корвете. Рональд, казалось Дафне, из всех, кого она видела, был самый типичный англичанин, и самый непосредственный. Корабль, шепнул он ей строго по секрету, задержится в порту на шесть недель. Что, если это время они будут считать себя помолвленными? Конечно, сказала Дафна, очень хорошо. И, не тревожась о том, что могут подумать дю Туа, она провела с ним ночь в приморском отеле. С немыслимым безразличием Рональд обмолвился, что до войны был капитаном деревенской крикетной команды («Положение сквайра обязывает»). Дафна отчетливо увидела частокол стройных ног в белых фланелевых брюках, тенистые вязы, увидела прелестных сестриц в платьях пастельных тонов, матушек в старомодных цветастых нарядах и отцов семейств в канотье, и все дышало свежестью и здоровьем, когда в палатке на берегу озера бледнолицые горничные в черных платьях с белыми оборками обносили гостей лимонадом; Дафна вспомнила палящий зной на ферме Чакаты, запах туземцев и сразу почувствовала себя обрюзгшей, сырой.
 
   Несколько дней спустя она танцевала с Рональдом на вечеринке, которую отель устроил на приморском бульваре, и, пока оркестр играл:

 
С моря веет легкий бриз,
Обещает сюрприз.
 

   В это же время молодой Ян дю Туа сообщал на семейной сходке, что жених Дафны состоит в браке.
 
   На следующее утро тетя Сонджи переговорила с Дафной.
   – У себя дома, – сказала Дафна, – он капитан крикетной команды.
   – Это не мешает ему быть женатым человеком, – сказала Сонджи.
 
   К полудню сведения подтвердились, а на закате солнца корвет отплыл.
   Извращая логику событий, Дафна решила, что ничего другого не приходится ждать, если живешь с дю Туа. Она переехала в Дурбан и стала осмотрительнее с английскими кораблями. Зачастивший к их берегам американский флот она отставила решительно и сразу.
 
   В дурбанской школе ее коллегой оказался немолодой учитель рисования, приехавший из Бристоля за несколько лет перед войной. В его глазах Англия была державой варваров, сбившей его со стези художника на преподавательское беспутье. Эту грустную тему он часто поднимал, беседуя с Дафной, но она не слушала. Точнее сказать, она слушала выборочно. «Возьми модного портретиста, – говорил он. – Он заранее готов угодить богатым заказчикам или заказчицам, что бывает чаще. Стремится написать их покрасивше. Зато после может снять дом эпохи королевы Анны где-нибудь в Кенсингтоне, в Челси или в Хампстеде. В мезонине оборудует студию, застеклит фасад. Вот мой знакомый, вместе учились, – он сейчас модный портретист, у него студия с видом на Риджентс-канал, он устраивает приемы, сам всюду бывает, ездит в Хенли, в Эскот, общается с титулованной знатью, с модельерами и киношниками. Вот такие художники преуспевают сегодня в Англии».
   В голове у Дафны ярко зажигались слова: «дом эпохи королевы Анны», «Кенсингтон», «Челси», «студия», «Риджентс-канал», «Хенли». Ко всему остальному она была глуха.
   – Теперь возьми моего другого приятеля, – продолжал учитель рисования, – тоже со мной учился. У него не было особого таланта – так, ультрасовременный, но он уперся: хочу быть художником. А чего он добился? Когда я видел его последний раз, ему не на что было купить тюбик краски. Он снимал чердак в Сохо на пару с другим художником – этот, кстати, потом стал известным театральным оформителем, его зовут Дж. Т. Марвел. Не слыхала?
   – Нет, – сказала Дафна.
   – Его сейчас все знают.
   – Понятно.
   – А мой приятель, с которым он жил в Сохо, – тот никуда не выбился. Они натягивали через комнату веревку и отделялись одеялами и простынями. Вот в таких условиях живут художники в Сохо. Нашему туземцу живется лучше, чем художнику в Англии.
   После этих расхолаживающих речей Дафна млела от новых слов – «Сохо», «поэт», «чердак», «художник».
 
   В 1946 году у нее наконец был билет на пароход. Она доехала попрощаться с Чакатой. Старик сидел с ней на веранде.
   – А почему ты никогда не ездил в Англию погостить? – спросила она.
   – На ферме всегда дел по горло, – сказал он. – Как все это бросить?
   А головой он мотнул назад, в глубину дома, где с виски под рукой и револьвером под боком лежала на постели миссис Чаката. И Дафна поняла, что неудачный брак заказал Чакате дорогу к английским Паттерсонам с женой, а оставить жену в колонии он не мог – даже под присмотром друзей, потому что был порядочным человеком.
   – Паттерсоны, наверно, ошалеют, когда послушают про нашу жизнь.
   Чаката встревожился.
   – Не забывай, что тетушка Чаката – больной человек, – сказал он. – Дома не знают, что такое тропики, и…
   – Я все объясню про тетушку Чакату, – сказала она, имея в виду вообще не поддерживать такого разговора.
   – Ты умница, – обрадовался он.
 
   Она сходила попрощаться в крааль Макаты. Там был уже новый Маката: старый вождь умер. Новый прошел выучку в миссии, на нем были темно-синие шорты и белая рубашка. Если старый Маката называл соплеменников «мои люди», то теперешний именовал их «мой народ». Обычно она сидела со старым Макатой, поджав ноги, прямо на земле. А теперь было расстелено серое армейское одеяло, на нем стояли два кухонных стула – для вождя и гостя. Дафна сидела на стуле и вспоминала, какой крепкий запах шел от старого Макаты – запах немытого тела. От молодого Макаты пахло карболовым мылом. «Мой народ будет молиться за вас», – сказал он. Он не предложил ей провожатого до фермы, а старый Маката не забывал это сделать.
   Она знала, что Старый Тейс шел за ней до крааля и теперь наверняка караулил ее на обратном пути. Она шла, размахивая руками, но в кармане шорт у нее был маленький револьвер.
   В миле от фермы Старый Тейс вышел на открытое место и направился к ней. В руках он держал ружье. Дафна согнулась и юркнула в кусты. Но здесь они были редкие, и она оставалась на виду. Продираясь сквозь низкий кустарник, она брела в сторону фермы. Сзади хрустел сушняком Старый Тейс.
   – Стой! – услышала она. – Буду стрелять.
   Она достала пистолет, надо было обернуться и выстрелить прежде, чем он прицелится в нее. Когда же она обернулась, то услышала выстрел и увидела, как ее преследователь упал. Вдалеке трещали кусты, потом с дороги донеслось удаляющееся шуршание велосипедных шин.
   Старый Тейс был еще в сознании. Пуля угодила ему ниже затылка. Дафна окинула его взглядом.
   – Я пришлю за тобой людей, – сказала она.
 
   На следующей неделе полиция без особого усердия обследовала туземные деревушки в окрестности. Никакого оружия не нашли. Между тем Дафна явилась в полицейский участок и сказала своему старинному приятелю Джонни Феррейре, что если кого-то – безразлично, белого или черного – потянут за стрельбу в Старого Тейса, то она даст показания в пользу покушавшегося.
   – Получается, что Старый Тейс за тобой гнался?
   – Да. У меня был револьвер, я хотела стрелять. Но меня кто-то опередил.
   – Ты точно не видела, кто в него стрелял?
   – Нет. Почему ты так спрашиваешь?
   – Потому что ты сказала: черный или белый. Мы склоняемся к мысли, что это туземец, раз у него был велосипед.
   – Черный или белый, – сказала Дафна, – не имеет значения. Он исполнил свой долг.
   – Это ясно, – сказал Джонни, – но надо бы знать обстоятельства. Ты пойми: знай мы этого человека, у нас есть все основания снять с него обвинение, а к ответу притянуть Старого Тейса, когда он выйдет из больницы. Чакате давно пора избавиться от этого паразита.
   – Но вы же не нашли человека, – сказала Дафна.
   – То-то и оно, – сказал он. – Если у тебя будут соображения, дай знать. Подумай хорошенько.
 
   Дафна подъехала на машине к подножию холма Дональда Клути и медленно взошла наверх, то и дело останавливаясь и бросая взгляд на широкую равнину, на маленький дорп, на крыши ферм, едва видные вдалеке. Она подмечала мелочи, словно фотокамера, и как бы впервые, потому что скоро предстояло ехать в Англию.
   Она опустилась на камень. В ногах шмыгнула ящерка и пропала в траве.
   – У-хо-ди, у-хо-ди.
   Птичий голосок стрекнул вперед и утих. Пару раз ей повезло увидеть птичку-«уходи». Это была неяркая, простенькая птичка. Дафна поднялась и полезла дальше.
   – Ты т. или п. ^[4], Дональд?
   – Ни то ни се. Заходи.
   – Джонни Феррейра, – сказала она, – хочет обвинить Старого Тейса в покушении на мою жизнь.
   – Я знаю, – сказал он. – Его ребята были у меня. – Что ты им сказал?
   – Чтобы искали где-нибудь в другом месте.
 
   Белые, пользовавшиеся велосипедами, были в колонии наперечет, и в их округе велосипед был только у одного. На велосипедах, как правило, ездили туземцы и десяток школьников. Дети все были в школе. Ее неведомым заступником был либо случайно подвернувшийся туземец, либо ехавший по своим делам Дональд. С оружием все тоже было непросто. Редкий туземец, имея оружие, решится обнаружить это незаконное обстоятельство. И совсем редкость – благородный туземец, который рискнет свободой, пальнув в белого.
   – Что плохого, если они выдвинут обвинения против Старого Тейса? – сказала Дафна.
   – Я им не мешаю, – сказал он. – В добрый час.
   – Им нужен очевидец, – сказала она. – Иначе против моего заявления он сделает свое. Его даже могут оправдать после обжалования.
   – Пустой разговор, – сказал Дональд. – Я не любитель ходить по судам.
   – Все равно, ты прекрасно поступил, Дональд, – сказала она. – Я тебе благодарна.
   – Тогда не говори мне про суд.
   – Ладно, не буду.
   – Тут такое дело, – сказал он. – Чакате – зачем скандал? Может выплыть старая история. Чего только не вылезет, если в суде станут задавать вопросы Старому Тейсу. Зачем это старику Чакате?
   – По-моему, он знает, что ты для меня сделал, Дональд. Он тебе очень благодарен.
   – Он был бы еще больше благодарен, если бы Старый Тейс был покойник.
   – Ты специально подкараулил Старого Тейса или случайно оказался рядом, когда он гнался за мной? – спросила она.
   – Ты что-то непонятное говоришь. Я в тот день развозил предупреждения о ящуре. Дел было по горло. Стану я выслеживать Старого Тейса.
   – На следующей неделе я уезжаю, – сказала она, – почти на два года.
   – Я знаю. Ты не можешь себе представить, какие там зеленые луга. Сколько дождей… Сходи в Тауэр… Не возвращайся сюда.

II

   Двадцативосьмилетняя Линда Паттерсон пребывала в постоянном раздражении. Дафна ее не понимала. Сама она обожала дядю Пубу с его ревматизмом и длинными скребницами для шерсти. Ее единственно тревожили его угрозы продать сырой старый дом и поселиться в какой-нибудь гостинице, зато кузина Линда от этих планов только оживала. Ее муж погиб в автомобильной катастрофе. Она не чаяла вырваться отсюда и найти работу в Лондоне.
   – Как ты могла бросить свой прекрасный климат и приехать в этот ужас? – спрашивала Линда.
   – Это же Англия, – отвечала счастливая Дафна.
   Вскоре после ее приезда тетя Сара, которой было восемьдесят два, сказала ей:
   – Дорогая, так у нас дело не пойдет.
   – Какое дело?
   Тетя Сара вздохнула:
   – Ты отлично понимаешь, о чем я говорю. Мои ночные сорочки из искусственного шелка. Все три лежали в шкафу – зеленая, кремовая и розовая. Сегодня утром они пропали. Кроме тебя, взять их некому. Клара вне подозрений, да и как бы она смогла, если она не может одолеть лестницу? У бедняжки Линды еще от приданого остались…
   – Что вы такое говорите? – сказала Дафна. – Что вы говорите?
   Тетя Сара вынула из игольника иглу и уколола Дафну в руку.
   – Это за то, что ты крадешь мои рубашки, – сказала она.
   – Надо отправлять ее в приют, – сказала Линда. – У нас даже приходящая прислуга больше недели не задерживается – тетя Сара всех обвиняет в воровстве.
   – Кстати, – сказал Пуба, – если бы не эта идея, она практически в здравом уме. Это поразительно для ее возраста. Вот бы заставить ее осознать, какая непроходимая глупость эта идея…
   – Надо отправлять ее в приют.
   Пуба вышел взглянуть на барометр и уже не вернулся.
   – Вообще-то я не обижаюсь, – сказала Дафна.
   – Сколько из-за-нее лишней работы, – сказала Линда. – Сколько неприятностей.
 
   На следующий день, когда Дафна мыла на кухне пол, вошла тетя Сара и встала посреди лужи.
   – Монастырский бальзам, – сказала она. – Я оставила в ванной комнате полную бутылку, и она пропала.
   – Я знаю, – сказала Дафна, елозя по полу, – я ее взяла в минуту слабости, но сейчас она на месте.
   – Отлично, – сказала тетя Сара и засеменила прочь, потянув за собой лужу. – Но больше так не делай. У твоей матери была эта слабость – воровство, я помню.
 
   В апреле было еще по-зимнему холодно. Когда хотелось покурить, Линда с Дафной шли в библиотеку – к электрическому камину с одной спиралью: от табачного дыма у Пубы начинался приступ астмы.
   У Линды был роман с адвокатом, и выходные она проводила в Лондоне. Когда в доме появилась Дафна, стало возможным прихватывать будни и даже пропадать на неделю. «Дафна, – звонила она, – ты еще продержишься без подкрепления? Для меня это очень важно».
   С дядюшкой Пубой Дафна ходила на прогулки. Ей приходилось делать шаги покороче, чтобы подстроиться к его неторопливой поступи. Наезженными дорогами они доходили до реки, которую в разговоре Дафна обязательно называла Темзой – впрочем, это и была Темза.
   – До самой Темзы ходили, – вернувшись, говорила она Линде.
   Дальше местного шлюза они не уходили и на зеленые луга с роскошными овцами не сворачивали.
   Родственники ее земляков пригласили ее в Лондон. Она приняла приглашение и предупредила Линду, что в такие-то дни ее не будет дома.