В “Преступлении и наказании” Ф.М.Достоевский не разрешил вопроса о нравственно правом искоренении гешефтмахерства. Это не значит, что топор Раскольникова высоконравственен и потому прав, но общество может быть защищено от паразитизма только нравственно правым произволом, умышленно и непреклонно преступающим ростовщическую законность, как в отношении корпорации гешефтмахеров в целом, так и в отношении каждого отдельного гешефтмахера.
И не следует сводить роман Ф.М.Достоевского к судьбе процентщицы (с противоестественным для исторически значимой статистики реального ростовщичества именем и отчеством) и студента, затравленного ростовщической экономикой и сословным строем России, изуродованного психически, а потом приписывать роману общечеловеческую гуманистическую значимость.
Это ложное видение мира, поскольку преступление прежде совершает гешефтмахер, а только потом за него наказывается статистически чаще жертва гешефтмахера, пытающаяся вырваться из-под гнета паразитизма гешефтмахеров путем преступления норм ростовщической законности общества; кроме того наказывается и общество в целом, в котором безбедно пожирают жизни множества людей гешефтмахеры.
“Интеллигенции” и всему народу в России следует уже давно переосмыслить свое отношение к этому роману и к тому, что понаписали о нём за последние сто лет литературоведы и авторы школьных учебников, прямо или опосредованно кормящиеся с ладони гросс-гешефтмахеров, но не своим производительным трудом. У тех, кто кормится своим производительным трудом, в большинстве случаев нет времени, чтобы писать работы по искусствоведению, и они вполне могут обойтись в жизни без искусствоведческой “элиты”, которая — в своем большинстве — пришла в искусствоведение по причине собственной неспособности к художественному и иному творчеству, что проявляется, в частности, и в том, что она следует ранее сложившейся традиции растолковывания смысла произведений.
Если бы Ф.М.Достоевский сюжет “Преступления и наказания” изменил только в одном: Раскольников создал бы организацию, члены которой прошлись бы с топорами по особнякам банкиров и в одну ночь выкосили бы все ростовщические кланы Европы и России, их наследников и прислугу, — то он мог бы спровоцировать течение
И если бы хозяева ростовщической мафии уцелели после оглашения такого сценария, то они постарались бы оклеветать Ф.М.Достоевского и предать забвению его наследие, вследствие чего весь “интеллектуальный” Запад в наши дни, скорее всего, был бы лишен возможности умиляться и остальным произведениям его
В целом же “Преступление и наказание” — мелкотемье и явное напыщенное графоманство, порожденное лжехристианством русского православия, приносящее старуху-процентщицу в жертву искупления Ротшильдов, Рокфеллеров и прочих кланов ростовщической еврейской глобальной мафиозной мрази. Отчасти благодаря этой литературной бескровной жертве; благодаря тому, что судьба персонажа старухи-процентщицы заслонила в психике большинства вопрос об отношении к глобальной тирании идеологически организованного, а не стихийного банковского ростовщичества, стал возможным шабаш и психологическое саморазоблачение Березовского, Гусинского, Малкина на израильском телевидении…
Ф.М.Достоевский в “Преступлении и наказании” попер на рожон против истины, поскольку ни один случай не может опровергнуть или затмить собой статистику — совокупность множества случаев. Случай может только проиллюстрировать собой какой-то один из множества диапазонов статистики. И выводы, сделанные на основе анализа случая, даже сюжетно-литературного, неприменимы по отношению ко всей полноте жизненной статистики. Нравственные и этические выводы по отношению ко всей статистике множества случаев строятся совсем иначе, а не обобщением на всю статистику выводов из одного случая, раздутого до непомерного значения. Ф.М.Достоевский же попытался, вне зависимости от того понимал он это или нет, ширмой придуманного случая увести от анализа и осмысления статистики в целом [120]: во-первых, это слепота к жизни, а во-вторых, это попытка ослепить своим мнением других. Сказанное здесь о взаимном соответствии отдельных случаев и объемлющей множество случаев реальной жизненной статистики, справедливо как по отношению к исторической науке, основанной на документалистике и свидетельствах современников, так и по отношению к произведениям художественного вымысла, вплетенного в реальную жизнь, которые объективно подталкивают читателей и зрителей ко мнениям, предопределенным нравственностью и мировоззрением автора.
Проблема в сюжете “Преступления и наказания” надумана в лжехристианском православном — тщеславном самоопьянении: этот роман был бы невозможен в ведической или коранической культуре, в которых заповедь “не убий” не распространяется на тех, кто умышленно насаждает зло на земле и сам является убийцей по умышлению [121]; не распространяется она на тех, кто не в состоянии остановиться и прекратить свое бездумное злодейство на основе традиции, унаследованной от предков, после того как злодейство выявлено и объяснено прямо и недвусмысленно. Но в дополнение к этому разрешению на убийство в определенных условиях в Коране дана рекомендация: Устраняй зло тем, что лучше. Таким образом, в коранической этике предложение благоносной альтернативы должно упреждать силовое устранение зла. Если же этого нет, то прибегнуть к силовому устранению — может оказаться не менее злобной, чем устраняемое зло, отсебятиной.
Если делать нравственные и этические обобщения, к каким подталкивают Ф.М.Достоевский и толкователи его произведений, что убийство мерзавца, паразита не допустимо ни при каких обстоятельствах, то также, как и Раскольников, глубоко порочны и былинный Илья Муромец, и калики перехожие, наставившие его на богатырский путь жизни, на котором он убил многих, в частности Соловья Разбойника. И калики перехожие и Илья-богатырь еще хуже, чем Раскольников, поскольку не покаялись в содеянном. То есть неправ и народ Русский в определении своих идеалов нравственности и средств их осуществления, сложивший былины [122] и пронесший их через века. Бывает в истории, конечно и такое: что какой-то народ в целом оказывается в крайнем заблуждении. Но в истории ничто не говорит о том, что прав Ф.М.Достоевский, и прочие непротивленцы злу насилием. Враг внешний, такой, как залетные Змей Горыныч или Тугарин Змеевич, или враг внутренний, такой, как старуха процентщица и нынешние березовские, гайдары и чубайсы, всё едино — враги, подлежащие нейтрализации для блага и жизни общества тружеников.
Если же обратиться к психологии обоих упомянутых в сравнении персонажей, то между ними есть существенная разница. Она всего лишь в том, что Илья Муромец убил того же Соловья не с целью решения личных финансовых проблем и демонстрации себе и окружающим личного своего “богатырства”. Проблематика самопревознесения над толпой в богатстве, в силовых и иных возможностях его не интересовала. В былинах он воспринимает себя таким, каков он есть, и не пыжится изобразить из себя нечто более значимое, что и отличает его от Раскольникова, кроме всего прочего обеспокоенного проблемой “тварь ли он дрожащая” или нечто “сверх…”. А совершаемые богатырем убийства мотивированы не его личностными устремлениями, а общественной долговременной целью: необходимостью защиты вдов, сирот, малых детушек, трудового люда от всевозможного паразитизма и угнетения их жизни. Причем дело доходит до того, что и былинный князь Владимир Красно-Солнышко едва не пал жертвой процесса социальной гигиены, осуществляемого Ильей Муромцем.
Кроме того, по своему нравственному и мировоззренческому состоянию Раскольников еще примитивнее убитой им старухи: вседозволенности ростовщичества (4-й приоритет обобщенного оружия) он противопоставляет вседозволенность топора (6-й приоритет обобщенного оружия), по гордыне и подражательству “сильным личностям” мира сего, не имея за душой ничего для того, чтобы подняться на высшие приоритеты обобщенных средств общественного самоуправления и оружия.
Все это говорит о том, что в литературном наследии Ф.М.Достоевского выразилось его объективное злонравие, которое подавило его творческие способности. И высказанное обвинение в злонравии в адрес Ф.М.Достоевского не голословно. Столкнувшись с финансовыми затруднениями в жизни, он конечно не пошел с топором как Раскольников ни к своим или чужим кредиторам, ни на большую дорогу, а поехал заграницу, на курорт в надежде выиграть в казино необходимую сумму, что предшествовало написанию им романа “Игрок”. Если говорить о нравственности, то это желание выйти из проблем за счет “халявы”, которую должны были оплатить те угнетенные, униженные и оскорбленные, которых уже обобрали сильные мира сего перед тем, как собраться в казино, чтобы пощекотать себе нервы и проиграть изрядные суммы владельцам казино и более удачливым, чем они сами, игрокам. То есть автор “Униженных и оскорбленных” намеревался преодолеть свои финансовые трудности за счет других униженных и оскорбленных, однако не непосредственно, а опосредованно через казино, и это есть выражение его двоедушия и лицемерия, возможно, что не осознаваемых им самим: И Богу молился, и на чертову помощь в делах житейских надеялся.
Если же говорить об интеллекте Ф.М.Достоевского, который, как и нравственность, реально проявился в фактах его биографии, то намерение решить свои финансовые проблемы за счет предполагаемого выигрыша в азартные игры — явное выражение : все игры, прижившиеся в игорных домах, построены так, чтобы выигрывал владелец казино, а все остальные только перераспределяли между собой свои средства, безвозвратно утрачивая какую-то их долю, обеспечивая тем самым заведомый выигрыш владельцам казино. Иных игр в казино нет: шахматы и даже крестики нолики, где выигрыш не предопределен и требует навыков и интеллектуальных усилий — в казино нет; там только привлекательные “халявы”, вхождение в которые не требует особой подготовки и доступно каждому позарившемуся на дармовщину, ибо чем шире круг игроков — тем больше прибыли владельцев игорного бизнеса; все игорные “халявы” — заведомо беспроигрышные для владельцев игорного притона [124], вне зависимости от того в доле с ними государство, или они стригут “баранов” без оплаты государственной лицензии и платежей налогов с их бизнеса.
Вследствие этой нравственной порочности и интеллектуальной ущербности, в литературном наследии Ф.М.Достоевского многие великие явления (т.е. общественно значимые) остались без рассмотрения, а значение малых фактов раздуто до непомерности. По словам М.Е.Салтыкова-Щедрина низведение великих явлений до малых, и возвеличивание малых до великих — есть истинное глумление над жизнью, хотя картина подчас выходит очень трогательная. В общественном коллективном сознательном и бессознательном “Преступление и наказание” порицанием убийства с целью ограбления, закрывает выход на понимание проблем социальной гигиены. Это говорит о том, что Ф.М.Достоевский слеп к реальной проблематике общественной жизни и к не однозначной нравственной мотивации одних и тех же действий в обществе. То есть его нравоучения объективно антиисторичны и антинародны, а поскольку писал он на русском языке, то это означает, что Ф.М.Достоевский был выразителем идей воинствующей русофобии.
Если Ф.М.Достоевский глубокий психолог, то его психологические воззрения — от изощренного сатанизма и благообразно направлены против оздоровления психологии народа. Недееспособность Раскольникова и самого Ф.М.Достоевского в деле защиты угнетенных, в деле становления общества справедливости — обусловлена их реальной нравственностью, и характеризуется пословицей “бодливой корове — Бог рогов не дал”: литературный персонаж и его конструктор, как и все библейски-канонические усердно православные, реально работали на доктрину “Второзакония-Исаии”, противную истинному Благовестию Христа, учившего Справедливости и непреклонному искоренению Зла в жизни общества, а не соглашательству со Злом в бессмысленном страстотерпии и покорности Злу. Это так, ибо человек, по Божьему предопределению — наместник Божий на Земле, а не безответная жертва того, кто претендует быть князем мира сего. Ф.М.Достоевский охранял доктрину “Второзакония-Исаии” на третьем приоритете обобщенных средств управления/оружия, и по отношению к России, хотя и был декларативно благонамеренным человеком, но по существу выполнил, даже не как наемник [125], а истово — обязанности
Если вымышленный персонаж-Смердяков готов был отдаться под власть агрессора, действующего общепонятными вооружениями уровня 6-го приоритета, то создатель персонажа Смердяков-Достоевский отдался под власть агрессора, действовавшего оружием от 3-го приоритета и выше, и истово служил агрессору в деле
Вследствие того, что Ф.М.Достоевский не смог разрешить нравственно-этических неопределенностей (в том числе и в области религии) и назвать ложь — ложью, а истину — истиной, и в жизни непреклонно следовать истине, жизнь его и была тяжелой, как это сообщают его биографы. Это не значит, что он злоумышленно стремился злодействовать в области литературы, формируя нравственность и мировоззрение читателей, но он непреклонно шел не туда, не смея подвергнуть Библию рассмотрению по совести, воспринимая её в качестве аксиомы в наборе прочих обветшалых к тому времени аксиом православия.
Все сказанное не означает, что по прочтении сего, следует немедленно приступить к поиску винтовки с оптическим прицелом, чтобы начать массовый отстрел ростовщиков. От этого как раз следует воздержаться: Гусинский, Березовский — демонстрационные, образцово показательные экземпляры, даже общественно полезные в том смысле, что вызывают омерзение ибо мерзость их деятельности — обнажена и действует без макияжа, в отличие от двоедушия Ф.М.Достоевского, нравоучительство которого для многих авторитетно и по сию пору. Демонстрационные экземпляры — мелкая шпана-однодневки в глобальной ростовщической мафии. Они накачали ростовщичеством миллиарды, но не думают о завтрашнем дне. И поскольку они не смогли обеспечить управление Россией финансово-демократическим способом, как это устроилось к середине ХХ века в государствах Запада, генералы и хозяева ростовщической глобальной мафии, могут попробовать расплатиться с “баранами” из числа возомнивших себя патриотами, русскими националистами и великодержавниками, фашистами, нацистами именно этими “ослами,
Поэтому уничтожение временно навьюченных богатством демонстрационных экземпляров в России не этически запретно, к чему подводил читателей Ф.М.Достоевский и подавляющее большинство литературных критиков, а не целесообразно
Чтобы выйти из алгоритма управления по доктрине “Второзакония-Исаии”, прежде ликвидации ослов, временно навьюченных богатством, в России должна быть решена другая — более значимая общественная проблема. Как следствия этой проблемы и возникли все березовские, чубайсы и ходорковские и прочие временно навьюченные. Суть её состоит в следующем: ваучеры раздавали не под дулом автомата, и не только гусинским и березовским, но почти все, включая и националистов-”антисемитов”, заплатили по 25 рублей за ваучер: кто —
“Обманутые вкладчики” вложились во всевозможные “МММ”, позарившись на сотни процентов годовых, буд-то они не знали, что такие темпы роста общественного производства [126] в его натуральном учете (и учете в неизменных ценах) на основе нынешней научно-технологической базы общества невозможны; то есть они объективно шли на то, чтобы участвовать в перераспределении платежеспособности остальных более чем 100 миллионов населения в свою пользу, соучаствуя в качестве массовки в глобальной афере под неоглашенным названием “Война приватизаторов за Советское наследство”. Но после того, как вкладчики оказались “обманутыми”, они не унялись: они “качают права”, требуя компенсации от государства опять же за счет более чем 100 миллионов населения, не принявших активного участия в их аферах.
Иными словами, в отличие от Гусинского и Березовского, 40 миллионов “обманутых вкладчиков” объективно — тоже финансовые аферисты и ростовщики, но — неудачники, чтобы они не говорили в свое оправдание; это относится ко всем ним, будь они выжившие к старости из ума старики, или же стоеросовый молодняк, жаждущий легкого потребления по потребности, но не приученный без понуканий каждодневно добросовестно и созидать. От преуспевших Гусинского и Березовского они не отличаются качественно своей нравственностью; каждый из них занял бы место всякого из демонстрационно навьюченных ослов, если бы у него хватило энергии и способностей для того, чтобы потеснить на вершине финансовой пирамиды всех преуспевших. Всё произошло с ними по русской пословице: Пошли по шерсть, а воротились стрижеными. “Обманутые вкладчики” усыпили свою совесть или остались глухи непосредственно к её зову. Они не вняли памяти и разуму, поскольку довольно подробно в учебнике истории описана аналогичная “МММ” афера, сопровождавшая строительство Панамского канала в XIX веке, на которой погорело множество французов, а меньшинство хорошо погрело руки. Но мало того, в России после всего С.Мавроди оказался не на скамье подсудимых, а избранным в число депутатов.
То есть, когда речь заходит о социальной гигиене по отношению к ростовщичеству и аферизму, то поостеречься следует не только преуспевшим Мавроди, Березовскому, Гусинскому, но и многим деятелям искусств, иерархии православной церкви, 40 миллионам обманутых вкладчиков, а также и более чем 100 миллионам равнодушных,
После того, как в Коране оглашено проклятие Божие на ростовщичество, отношение к ростовщику в
Кроме того после изведения одного поколения глистов желательно изменить и образ жизни, чтобы не завелись глисты нового поколения: это же относится и к социальной паразитологии — общество из себя рождает паразитов и одним их отстрелом оно не может решить этой проблемы. Но и без социальной гигиены, как устойчивого при смене поколений свойства культуры, общество тоже не может жить, поскольку утонет в проблемах, создаваемых порождаемыми им паразитами в образе человеческом.
Тем не менее, человек, в силу разных обстоятельств в исторически сложившемся укладе жизни ставший ростовщиком (банкиром, вкладчиком банка, владельцем “ценных бумаг”), всё же отличается от глиста и потому может и должен избегнуть гибели в процессе социальной гигиены: в большинстве случаев он обладает достаточной интеллектуальной мощью, чтобы осознать пагубное воздействие ссудного процента и нетрудовых денежных доходов на жизнь людей в обществе и на биосферу Земли; и если после того, как ему на это указано определенно и обстоятельно, он продолжает упорствовать в ростовщичестве или его поддержке собственными свободными финансовыми средствами и ином финансовом паразитизме (это касается всех без исключения вкладчиков банков и держателей “ценных бумаг”, получающих проценты по их вложениям), то вопрос переходит из области рассуждений на темы морали и этики человеческих отношений в область
При этом следует иметь ввиду, что шансы выжить у наших глистоподобных всё же довольно велики, поскольку даже среднестатистический банкир в постсоветской России психологически ближе к сталинизму, чем к западной демократии: он — первопроходец в первом поколении банковского дела, несущий в себе многие идеалы общества равенства человеческого достоинства, общества без угнетения жизни одних людей другими, а также и традиции советского прошлого; он не носитель клановых традиций ростовщической тирании в неразрывной многовековой преемственности поколений. То есть ему можно объяснить и он не сможет возражать:
· что банк — система счетоводства уровня макроэкономики;
· что счетоводство без производства — ноль без палочки;
· что производство без потребления — нежизнеспособно;
· что ссудный процент по кредиту банков — средство уничтожения платежеспособного спроса, а отсутствие спроса — удушит производство, а счетоводство без производства — ноль без палочки;
· и потому после 1917 г. банкир в России безвозвратно утратил право быть ростовщиком, разрушающим народное хозяйство и биосферу законодательно признанными злоупотреблениями в народнохозяйственном счетоводстве.
Вырваться из этой цепи соотношений взаимной обусловленности причин и следствий можно только в одном направлении: прямо заявить: «Я — Ростовщик, ваш Господин, а вы — мои рабы и быдло и потому: Цыц!» Но такое заявление как раз и обнуляет сроки попущения и мгновенно переводит вопрос из плоскости обсуждения идеалов и путей осуществления народовластия-демократии и концепции экономических реформ в иную плоскость — плоскость социальной гигиены… И если в этой плоскости пути становления народовластия будут пролегать не только через увещания и вразумления на свободе, не только через изоляцию от общества с целью принудительного просвещения, но и через физическое насильственное устранение из жизни даже не отдельных
Речь действительно идет о кланах, родах. Муж и жена — одна сатана. Это известная пословица. И она возникла не на пустом месте: непредвзятое наблюдение за жизнью общества показывает, что в действительности поведение многих мужчин определяется эмоциональным диктатом близких к ним женщин [128]. В зависимости от того, как и какие женщины сменяют друг дуга в их окружении и в постели, меняется стиль поведения и характер деятельности мужчины. Поэтому если дело в обществе доходит до актов социальной гигиены в отношении глав семейств, идущих по жизни во многом на поводу у женщин, то во всех без исключения случаях миловать остающихся в
И не следует сводить роман Ф.М.Достоевского к судьбе процентщицы (с противоестественным для исторически значимой статистики реального ростовщичества именем и отчеством) и студента, затравленного ростовщической экономикой и сословным строем России, изуродованного психически, а потом приписывать роману общечеловеческую гуманистическую значимость.
Это ложное видение мира, поскольку преступление прежде совершает гешефтмахер, а только потом за него наказывается статистически чаще жертва гешефтмахера, пытающаяся вырваться из-под гнета паразитизма гешефтмахеров путем преступления норм ростовщической законности общества; кроме того наказывается и общество в целом, в котором безбедно пожирают жизни множества людей гешефтмахеры.
“Интеллигенции” и всему народу в России следует уже давно переосмыслить свое отношение к этому роману и к тому, что понаписали о нём за последние сто лет литературоведы и авторы школьных учебников, прямо или опосредованно кормящиеся с ладони гросс-гешефтмахеров, но не своим производительным трудом. У тех, кто кормится своим производительным трудом, в большинстве случаев нет времени, чтобы писать работы по искусствоведению, и они вполне могут обойтись в жизни без искусствоведческой “элиты”, которая — в своем большинстве — пришла в искусствоведение по причине собственной неспособности к художественному и иному творчеству, что проявляется, в частности, и в том, что она следует ранее сложившейся традиции растолковывания смысла произведений.
Если бы Ф.М.Достоевский сюжет “Преступления и наказания” изменил только в одном: Раскольников создал бы организацию, члены которой прошлись бы с топорами по особнякам банкиров и в одну ночь выкосили бы все ростовщические кланы Европы и России, их наследников и прислугу, — то он мог бы спровоцировать течение
И если бы хозяева ростовщической мафии уцелели после оглашения такого сценария, то они постарались бы оклеветать Ф.М.Достоевского и предать забвению его наследие, вследствие чего весь “интеллектуальный” Запад в наши дни, скорее всего, был бы лишен возможности умиляться и остальным произведениям его
В целом же “Преступление и наказание” — мелкотемье и явное напыщенное графоманство, порожденное лжехристианством русского православия, приносящее старуху-процентщицу в жертву искупления Ротшильдов, Рокфеллеров и прочих кланов ростовщической еврейской глобальной мафиозной мрази. Отчасти благодаря этой литературной бескровной жертве; благодаря тому, что судьба персонажа старухи-процентщицы заслонила в психике большинства вопрос об отношении к глобальной тирании идеологически организованного, а не стихийного банковского ростовщичества, стал возможным шабаш и психологическое саморазоблачение Березовского, Гусинского, Малкина на израильском телевидении…
Ф.М.Достоевский в “Преступлении и наказании” попер на рожон против истины, поскольку ни один случай не может опровергнуть или затмить собой статистику — совокупность множества случаев. Случай может только проиллюстрировать собой какой-то один из множества диапазонов статистики. И выводы, сделанные на основе анализа случая, даже сюжетно-литературного, неприменимы по отношению ко всей полноте жизненной статистики. Нравственные и этические выводы по отношению ко всей статистике множества случаев строятся совсем иначе, а не обобщением на всю статистику выводов из одного случая, раздутого до непомерного значения. Ф.М.Достоевский же попытался, вне зависимости от того понимал он это или нет, ширмой придуманного случая увести от анализа и осмысления статистики в целом [120]: во-первых, это слепота к жизни, а во-вторых, это попытка ослепить своим мнением других. Сказанное здесь о взаимном соответствии отдельных случаев и объемлющей множество случаев реальной жизненной статистики, справедливо как по отношению к исторической науке, основанной на документалистике и свидетельствах современников, так и по отношению к произведениям художественного вымысла, вплетенного в реальную жизнь, которые объективно подталкивают читателей и зрителей ко мнениям, предопределенным нравственностью и мировоззрением автора.
Проблема в сюжете “Преступления и наказания” надумана в лжехристианском православном — тщеславном самоопьянении: этот роман был бы невозможен в ведической или коранической культуре, в которых заповедь “не убий” не распространяется на тех, кто умышленно насаждает зло на земле и сам является убийцей по умышлению [121]; не распространяется она на тех, кто не в состоянии остановиться и прекратить свое бездумное злодейство на основе традиции, унаследованной от предков, после того как злодейство выявлено и объяснено прямо и недвусмысленно. Но в дополнение к этому разрешению на убийство в определенных условиях в Коране дана рекомендация: Устраняй зло тем, что лучше. Таким образом, в коранической этике предложение благоносной альтернативы должно упреждать силовое устранение зла. Если же этого нет, то прибегнуть к силовому устранению — может оказаться не менее злобной, чем устраняемое зло, отсебятиной.
Если делать нравственные и этические обобщения, к каким подталкивают Ф.М.Достоевский и толкователи его произведений, что убийство мерзавца, паразита не допустимо ни при каких обстоятельствах, то также, как и Раскольников, глубоко порочны и былинный Илья Муромец, и калики перехожие, наставившие его на богатырский путь жизни, на котором он убил многих, в частности Соловья Разбойника. И калики перехожие и Илья-богатырь еще хуже, чем Раскольников, поскольку не покаялись в содеянном. То есть неправ и народ Русский в определении своих идеалов нравственности и средств их осуществления, сложивший былины [122] и пронесший их через века. Бывает в истории, конечно и такое: что какой-то народ в целом оказывается в крайнем заблуждении. Но в истории ничто не говорит о том, что прав Ф.М.Достоевский, и прочие непротивленцы злу насилием. Враг внешний, такой, как залетные Змей Горыныч или Тугарин Змеевич, или враг внутренний, такой, как старуха процентщица и нынешние березовские, гайдары и чубайсы, всё едино — враги, подлежащие нейтрализации для блага и жизни общества тружеников.
Если же обратиться к психологии обоих упомянутых в сравнении персонажей, то между ними есть существенная разница. Она всего лишь в том, что Илья Муромец убил того же Соловья не с целью решения личных финансовых проблем и демонстрации себе и окружающим личного своего “богатырства”. Проблематика самопревознесения над толпой в богатстве, в силовых и иных возможностях его не интересовала. В былинах он воспринимает себя таким, каков он есть, и не пыжится изобразить из себя нечто более значимое, что и отличает его от Раскольникова, кроме всего прочего обеспокоенного проблемой “тварь ли он дрожащая” или нечто “сверх…”. А совершаемые богатырем убийства мотивированы не его личностными устремлениями, а общественной долговременной целью: необходимостью защиты вдов, сирот, малых детушек, трудового люда от всевозможного паразитизма и угнетения их жизни. Причем дело доходит до того, что и былинный князь Владимир Красно-Солнышко едва не пал жертвой процесса социальной гигиены, осуществляемого Ильей Муромцем.
Кроме того, по своему нравственному и мировоззренческому состоянию Раскольников еще примитивнее убитой им старухи: вседозволенности ростовщичества (4-й приоритет обобщенного оружия) он противопоставляет вседозволенность топора (6-й приоритет обобщенного оружия), по гордыне и подражательству “сильным личностям” мира сего, не имея за душой ничего для того, чтобы подняться на высшие приоритеты обобщенных средств общественного самоуправления и оружия.
Все это говорит о том, что в литературном наследии Ф.М.Достоевского выразилось его объективное злонравие, которое подавило его творческие способности. И высказанное обвинение в злонравии в адрес Ф.М.Достоевского не голословно. Столкнувшись с финансовыми затруднениями в жизни, он конечно не пошел с топором как Раскольников ни к своим или чужим кредиторам, ни на большую дорогу, а поехал заграницу, на курорт в надежде выиграть в казино необходимую сумму, что предшествовало написанию им романа “Игрок”. Если говорить о нравственности, то это желание выйти из проблем за счет “халявы”, которую должны были оплатить те угнетенные, униженные и оскорбленные, которых уже обобрали сильные мира сего перед тем, как собраться в казино, чтобы пощекотать себе нервы и проиграть изрядные суммы владельцам казино и более удачливым, чем они сами, игрокам. То есть автор “Униженных и оскорбленных” намеревался преодолеть свои финансовые трудности за счет других униженных и оскорбленных, однако не непосредственно, а опосредованно через казино, и это есть выражение его двоедушия и лицемерия, возможно, что не осознаваемых им самим: И Богу молился, и на чертову помощь в делах житейских надеялся.
Если же говорить об интеллекте Ф.М.Достоевского, который, как и нравственность, реально проявился в фактах его биографии, то намерение решить свои финансовые проблемы за счет предполагаемого выигрыша в азартные игры — явное выражение
Вследствие этой нравственной порочности и интеллектуальной ущербности, в литературном наследии Ф.М.Достоевского многие великие явления (т.е. общественно значимые) остались без рассмотрения, а значение малых фактов раздуто до непомерности. По словам М.Е.Салтыкова-Щедрина низведение великих явлений до малых, и возвеличивание малых до великих — есть истинное глумление над жизнью, хотя картина подчас выходит очень трогательная. В общественном коллективном сознательном и бессознательном “Преступление и наказание” порицанием убийства с целью ограбления, закрывает выход на понимание проблем социальной гигиены. Это говорит о том, что Ф.М.Достоевский слеп к реальной проблематике общественной жизни и к не однозначной нравственной мотивации одних и тех же действий в обществе. То есть его нравоучения объективно антиисторичны и антинародны, а поскольку писал он на русском языке, то это означает, что Ф.М.Достоевский был выразителем идей воинствующей русофобии.
Если Ф.М.Достоевский глубокий психолог, то его психологические воззрения — от изощренного сатанизма и благообразно направлены против оздоровления психологии народа. Недееспособность Раскольникова и самого Ф.М.Достоевского в деле защиты угнетенных, в деле становления общества справедливости — обусловлена их реальной нравственностью, и характеризуется пословицей “бодливой корове — Бог рогов не дал”: литературный персонаж и его конструктор, как и все библейски-канонические усердно православные, реально работали на доктрину “Второзакония-Исаии”, противную истинному Благовестию Христа, учившего Справедливости и непреклонному искоренению Зла в жизни общества, а не соглашательству со Злом в бессмысленном страстотерпии и покорности Злу. Это так, ибо человек, по Божьему предопределению — наместник Божий на Земле, а не безответная жертва того, кто претендует быть князем мира сего. Ф.М.Достоевский охранял доктрину “Второзакония-Исаии” на третьем приоритете обобщенных средств управления/оружия, и по отношению к России, хотя и был декларативно благонамеренным человеком, но по существу выполнил, даже не как наемник [125], а истово — обязанности
Если вымышленный персонаж-Смердяков готов был отдаться под власть агрессора, действующего общепонятными вооружениями уровня 6-го приоритета, то создатель персонажа Смердяков-Достоевский отдался под власть агрессора, действовавшего оружием от 3-го приоритета и выше, и истово служил агрессору в деле
Вследствие того, что Ф.М.Достоевский не смог разрешить нравственно-этических неопределенностей (в том числе и в области религии) и назвать ложь — ложью, а истину — истиной, и в жизни непреклонно следовать истине, жизнь его и была тяжелой, как это сообщают его биографы. Это не значит, что он злоумышленно стремился злодействовать в области литературы, формируя нравственность и мировоззрение читателей, но он непреклонно шел не туда, не смея подвергнуть Библию рассмотрению по совести, воспринимая её в качестве аксиомы в наборе прочих обветшалых к тому времени аксиом православия.
Все сказанное не означает, что по прочтении сего, следует немедленно приступить к поиску винтовки с оптическим прицелом, чтобы начать массовый отстрел ростовщиков. От этого как раз следует воздержаться: Гусинский, Березовский — демонстрационные, образцово показательные экземпляры, даже общественно полезные в том смысле, что вызывают омерзение ибо мерзость их деятельности — обнажена и действует без макияжа, в отличие от двоедушия Ф.М.Достоевского, нравоучительство которого для многих авторитетно и по сию пору. Демонстрационные экземпляры — мелкая шпана-однодневки в глобальной ростовщической мафии. Они накачали ростовщичеством миллиарды, но не думают о завтрашнем дне. И поскольку они не смогли обеспечить управление Россией финансово-демократическим способом, как это устроилось к середине ХХ века в государствах Запада, генералы и хозяева ростовщической глобальной мафии, могут попробовать расплатиться с “баранами” из числа возомнивших себя патриотами, русскими националистами и великодержавниками, фашистами, нацистами именно этими “ослами,
Поэтому уничтожение временно навьюченных богатством демонстрационных экземпляров в России не этически запретно, к чему подводил читателей Ф.М.Достоевский и подавляющее большинство литературных критиков, а не целесообразно
Чтобы выйти из алгоритма управления по доктрине “Второзакония-Исаии”, прежде ликвидации ослов, временно навьюченных богатством, в России должна быть решена другая — более значимая общественная проблема. Как следствия этой проблемы и возникли все березовские, чубайсы и ходорковские и прочие временно навьюченные. Суть её состоит в следующем: ваучеры раздавали не под дулом автомата, и не только гусинским и березовским, но почти все, включая и националистов-”антисемитов”, заплатили по 25 рублей за ваучер: кто —
“Обманутые вкладчики” вложились во всевозможные “МММ”, позарившись на сотни процентов годовых, буд-то они не знали, что такие темпы роста общественного производства [126] в его натуральном учете (и учете в неизменных ценах) на основе нынешней научно-технологической базы общества невозможны; то есть они объективно шли на то, чтобы участвовать в перераспределении платежеспособности остальных более чем 100 миллионов населения в свою пользу, соучаствуя в качестве массовки в глобальной афере под неоглашенным названием “Война приватизаторов за Советское наследство”. Но после того, как вкладчики оказались “обманутыми”, они не унялись: они “качают права”, требуя компенсации от государства опять же за счет более чем 100 миллионов населения, не принявших активного участия в их аферах.
Иными словами, в отличие от Гусинского и Березовского, 40 миллионов “обманутых вкладчиков” объективно — тоже финансовые аферисты и ростовщики, но — неудачники, чтобы они не говорили в свое оправдание; это относится ко всем ним, будь они выжившие к старости из ума старики, или же стоеросовый молодняк, жаждущий легкого потребления по потребности, но не приученный без понуканий каждодневно добросовестно и созидать. От преуспевших Гусинского и Березовского они не отличаются качественно своей нравственностью; каждый из них занял бы место всякого из демонстрационно навьюченных ослов, если бы у него хватило энергии и способностей для того, чтобы потеснить на вершине финансовой пирамиды всех преуспевших. Всё произошло с ними по русской пословице: Пошли по шерсть, а воротились стрижеными. “Обманутые вкладчики” усыпили свою совесть или остались глухи непосредственно к её зову. Они не вняли памяти и разуму, поскольку довольно подробно в учебнике истории описана аналогичная “МММ” афера, сопровождавшая строительство Панамского канала в XIX веке, на которой погорело множество французов, а меньшинство хорошо погрело руки. Но мало того, в России после всего С.Мавроди оказался не на скамье подсудимых, а избранным в число депутатов.
То есть, когда речь заходит о социальной гигиене по отношению к ростовщичеству и аферизму, то поостеречься следует не только преуспевшим Мавроди, Березовскому, Гусинскому, но и многим деятелям искусств, иерархии православной церкви, 40 миллионам обманутых вкладчиков, а также и более чем 100 миллионам равнодушных,
После того, как в Коране оглашено проклятие Божие на ростовщичество, отношение к ростовщику в
Кроме того после изведения одного поколения глистов желательно изменить и образ жизни, чтобы не завелись глисты нового поколения: это же относится и к социальной паразитологии — общество из себя рождает паразитов и одним их отстрелом оно не может решить этой проблемы. Но и без социальной гигиены, как устойчивого при смене поколений свойства культуры, общество тоже не может жить, поскольку утонет в проблемах, создаваемых порождаемыми им паразитами в образе человеческом.
Тем не менее, человек, в силу разных обстоятельств в исторически сложившемся укладе жизни ставший ростовщиком (банкиром, вкладчиком банка, владельцем “ценных бумаг”), всё же отличается от глиста и потому может и должен избегнуть гибели в процессе социальной гигиены: в большинстве случаев он обладает достаточной интеллектуальной мощью, чтобы осознать пагубное воздействие ссудного процента и нетрудовых денежных доходов на жизнь людей в обществе и на биосферу Земли; и если после того, как ему на это указано определенно и обстоятельно, он продолжает упорствовать в ростовщичестве или его поддержке собственными свободными финансовыми средствами и ином финансовом паразитизме (это касается всех без исключения вкладчиков банков и держателей “ценных бумаг”, получающих проценты по их вложениям), то вопрос переходит из области рассуждений на темы морали и этики человеческих отношений в область
При этом следует иметь ввиду, что шансы выжить у наших глистоподобных всё же довольно велики, поскольку даже среднестатистический банкир в постсоветской России психологически ближе к сталинизму, чем к западной демократии: он — первопроходец в первом поколении банковского дела, несущий в себе многие идеалы общества равенства человеческого достоинства, общества без угнетения жизни одних людей другими, а также и традиции советского прошлого; он не носитель клановых традиций ростовщической тирании в неразрывной многовековой преемственности поколений. То есть ему можно объяснить и он не сможет возражать:
· что банк — система счетоводства уровня макроэкономики;
· что счетоводство без производства — ноль без палочки;
· что производство без потребления — нежизнеспособно;
· что ссудный процент по кредиту банков — средство уничтожения платежеспособного спроса, а отсутствие спроса — удушит производство, а счетоводство без производства — ноль без палочки;
· и потому после 1917 г. банкир в России безвозвратно утратил право быть ростовщиком, разрушающим народное хозяйство и биосферу законодательно признанными злоупотреблениями в народнохозяйственном счетоводстве.
Вырваться из этой цепи соотношений взаимной обусловленности причин и следствий можно только в одном направлении: прямо заявить: «Я — Ростовщик, ваш Господин, а вы — мои рабы и быдло и потому: Цыц!» Но такое заявление как раз и обнуляет сроки попущения и мгновенно переводит вопрос из плоскости обсуждения идеалов и путей осуществления народовластия-демократии и концепции экономических реформ в иную плоскость — плоскость социальной гигиены… И если в этой плоскости пути становления народовластия будут пролегать не только через увещания и вразумления на свободе, не только через изоляцию от общества с целью принудительного просвещения, но и через физическое насильственное устранение из жизни даже не отдельных
Речь действительно идет о кланах, родах. Муж и жена — одна сатана. Это известная пословица. И она возникла не на пустом месте: непредвзятое наблюдение за жизнью общества показывает, что в действительности поведение многих мужчин определяется эмоциональным диктатом близких к ним женщин [128]. В зависимости от того, как и какие женщины сменяют друг дуга в их окружении и в постели, меняется стиль поведения и характер деятельности мужчины. Поэтому если дело в обществе доходит до актов социальной гигиены в отношении глав семейств, идущих по жизни во многом на поводу у женщин, то во всех без исключения случаях миловать остающихся в