Страница:
Владимир Львович был нашим классным руководителем в 9–10-м классах. Он преподавал физику. Но когда заболевал кто-то из учителей математики – он преподавал алгебру, геометрию, тригонометрию. То же – и с астрономией, и с историей. Ушла в декрет учительница немецкого языка, симпатичная татарочка со стройными ножками (помню, мы все время лазили под парты, чтобы полюбоваться на ее ножки) – он целую четверть преподавал немецкий. Выяснилось, что немецкий он знает лучше, чем наша стройноногая немка.
Звоню ему.
– Славочка! – рыдает он в трубку. – Дети вывезли меня сюда… Я тут умираю от тоски… Никому не нужен…
О, как я понимаю его. Там, в Казани, где я заканчивал школу, он был нужен всем, он был незаменим. Заслуженный учитель Татарии, сколько он выучил учеников! – весь район знал его в лицо, ему кланялись издалека… И вот привезли в чужую среду, русскоговорящую (Брайтон-Бич), но чужую, совершенно ему чуждую…
А с другой стороны – какая у него была альтернатива? Если бы остался… Вспомните, как нищенствовал учитель в девяностых годах. И нищенствует и сейчас, в начале XXI века.
Хорошо помню своих школьных учителей. В основном это были мужчины-фронтовики. Помню нашего историка – в одной и той же, наглухо застегнутой, много раз заштопанной рубашке под пиджаком. Но всегда белоснежной, словно накрахмаленной. Помню, я гадал: что он, каждую ночь стирает что ли ее? (Это был 47-й, тяжелейший для всей нашей страны год.)
Я вообще хорошо помню, как были одеты наши учителя – дети остро запоминают это. Владимир Львович, например, приходил на уроки в темно-синем бостоновом костюме, лоснящемся от долгой носки; рукава испачканы мелом. Я даже галстуки его помню – старинные шелковые из довоенной благополучной жизни. Один – особенно. Темно-синий со светлым горошком. Как у Ленина.
Учитель русского языка, Михал Михалыч, носил офицерскую гимнастерку, перетянутую широким ремнем. Поверх – хоть и старый, но чистый и отглаженный, с выутюженными лацканами пиджак.
– А ну, дети, – говорил Михмих (так мы его звали между собой), – просклоняйте мне слово «дитя». Итак, именительный?
– Дитя.
– Родительный?
– Дитю… Дите…
– Дитяти! Запомните на всю жизнь – дитяти! Дитятей… О дитяте…
Я и запомнил. На всю, как видите, жизнь.
Как-то, помню (это было в пятом классе), мы играли в футбол на задах школы. Я на минуту выключился из игры, подбежал к стене школы, расстегнул ширинку… Кто-то схватил меня за ухо. И так вот, крепко и больно держа за ухо, отвел в учительскую, поставил посреди комнаты и сказал:
– Вот… Полюбуйтесь на него…
Это была учительница литературы Зинаида Павловна Шагова.
Жестоко, скажете. Зато на всю жизнь. Я навсегда запомнил: мочиться на стену школы, писать на ней грязные слова – нельзя!
Я помню всех своих педагогов. Запомнят ли нынешние дети своих школьных учителей? Уже много лет учить детей идут не самые способные и не те, у кого истинное дарование. Мужчин-учителей практически вовсе нет, мужчина – кормилец, ему надо кормить семью – на учительские шиши не прокормишь.
Смогут ли нынешние дети научиться от своих учителей строгости, скромности, изяществу – в одежде? Какое там… Современная учительница, собираясь на урок, обливается горючими слезами – одеть совершенно нечего.
Я всегда кричал на всех углах и повторю в сотый раз: страна, где учитель нищенствует, не может иметь никакого будущего. РАЗОЧАРОВАНИЕ Когда меня спрашивают: «Ваше самое большое разочарование в жизни?» – я вспоминаю этот случай.
В 1953-м я закончил школу. А куда идти учиться дальше, ума не приложу. О том, чтобы пойти работать, и речи не заходило. А надо бы! Мать, портниха, воспитывала нас с сестрой одна. Как же ей тяжело приходилось! Страшная война, голодные послевоенные годы. Загубленная молодость. Всю себя, без остатка, – детям!
Но мама помыслить не могла, чтобы дети остались без высшего образования. У самой погубленная жизнь, так хоть дети…
Сестра уже заканчивала юридический, а я решил податься в геологи. Романтика, путешествия… О путешествиях я бредил с детства. Любимые герои: Робинзон Крузо, Миклухо-Маклай, персонажи Джека Лондона, Амундсен, Роберт Скотт… Попались мне в то лето две интересные книжки: Чаковского «День начинается на востоке» – про геологов, и занимательная геохимия» Ферсмана – про минералы. А когда я узнал, что студенты-геологи носят форму, решение созрело окончательно.
Время было бедное, народ одевался плохо, а студенты геологических факультетов и горных институтов щеголяли в красивой форме: черный шевиотовый костюм, белая рубашка, галстук, черные квадратные бархатные погоны, и на них – золотой вензель университета. Посмотрел я в зеркало, представил себя в этом наряде, – неотразим! – и побежал в университет сдавать документы.
И вот ранняя осень, я уже учусь, в ателье заказана форма, я хожу на примерки, и тут… приказом Министерства высшего образования… форму отменили!
Свидание
Как я стал режиссером
Одесса
Одесский привоз
«Пушкин»
«Фиговые» времена
Тимофей Левчук
Артистка
Звоню ему.
– Славочка! – рыдает он в трубку. – Дети вывезли меня сюда… Я тут умираю от тоски… Никому не нужен…
О, как я понимаю его. Там, в Казани, где я заканчивал школу, он был нужен всем, он был незаменим. Заслуженный учитель Татарии, сколько он выучил учеников! – весь район знал его в лицо, ему кланялись издалека… И вот привезли в чужую среду, русскоговорящую (Брайтон-Бич), но чужую, совершенно ему чуждую…
А с другой стороны – какая у него была альтернатива? Если бы остался… Вспомните, как нищенствовал учитель в девяностых годах. И нищенствует и сейчас, в начале XXI века.
Хорошо помню своих школьных учителей. В основном это были мужчины-фронтовики. Помню нашего историка – в одной и той же, наглухо застегнутой, много раз заштопанной рубашке под пиджаком. Но всегда белоснежной, словно накрахмаленной. Помню, я гадал: что он, каждую ночь стирает что ли ее? (Это был 47-й, тяжелейший для всей нашей страны год.)
Я вообще хорошо помню, как были одеты наши учителя – дети остро запоминают это. Владимир Львович, например, приходил на уроки в темно-синем бостоновом костюме, лоснящемся от долгой носки; рукава испачканы мелом. Я даже галстуки его помню – старинные шелковые из довоенной благополучной жизни. Один – особенно. Темно-синий со светлым горошком. Как у Ленина.
Учитель русского языка, Михал Михалыч, носил офицерскую гимнастерку, перетянутую широким ремнем. Поверх – хоть и старый, но чистый и отглаженный, с выутюженными лацканами пиджак.
– А ну, дети, – говорил Михмих (так мы его звали между собой), – просклоняйте мне слово «дитя». Итак, именительный?
– Дитя.
– Родительный?
– Дитю… Дите…
– Дитяти! Запомните на всю жизнь – дитяти! Дитятей… О дитяте…
Я и запомнил. На всю, как видите, жизнь.
Как-то, помню (это было в пятом классе), мы играли в футбол на задах школы. Я на минуту выключился из игры, подбежал к стене школы, расстегнул ширинку… Кто-то схватил меня за ухо. И так вот, крепко и больно держа за ухо, отвел в учительскую, поставил посреди комнаты и сказал:
– Вот… Полюбуйтесь на него…
Это была учительница литературы Зинаида Павловна Шагова.
Жестоко, скажете. Зато на всю жизнь. Я навсегда запомнил: мочиться на стену школы, писать на ней грязные слова – нельзя!
Я помню всех своих педагогов. Запомнят ли нынешние дети своих школьных учителей? Уже много лет учить детей идут не самые способные и не те, у кого истинное дарование. Мужчин-учителей практически вовсе нет, мужчина – кормилец, ему надо кормить семью – на учительские шиши не прокормишь.
Смогут ли нынешние дети научиться от своих учителей строгости, скромности, изяществу – в одежде? Какое там… Современная учительница, собираясь на урок, обливается горючими слезами – одеть совершенно нечего.
Я всегда кричал на всех углах и повторю в сотый раз: страна, где учитель нищенствует, не может иметь никакого будущего. РАЗОЧАРОВАНИЕ Когда меня спрашивают: «Ваше самое большое разочарование в жизни?» – я вспоминаю этот случай.
В 1953-м я закончил школу. А куда идти учиться дальше, ума не приложу. О том, чтобы пойти работать, и речи не заходило. А надо бы! Мать, портниха, воспитывала нас с сестрой одна. Как же ей тяжело приходилось! Страшная война, голодные послевоенные годы. Загубленная молодость. Всю себя, без остатка, – детям!
Но мама помыслить не могла, чтобы дети остались без высшего образования. У самой погубленная жизнь, так хоть дети…
Сестра уже заканчивала юридический, а я решил податься в геологи. Романтика, путешествия… О путешествиях я бредил с детства. Любимые герои: Робинзон Крузо, Миклухо-Маклай, персонажи Джека Лондона, Амундсен, Роберт Скотт… Попались мне в то лето две интересные книжки: Чаковского «День начинается на востоке» – про геологов, и занимательная геохимия» Ферсмана – про минералы. А когда я узнал, что студенты-геологи носят форму, решение созрело окончательно.
Время было бедное, народ одевался плохо, а студенты геологических факультетов и горных институтов щеголяли в красивой форме: черный шевиотовый костюм, белая рубашка, галстук, черные квадратные бархатные погоны, и на них – золотой вензель университета. Посмотрел я в зеркало, представил себя в этом наряде, – неотразим! – и побежал в университет сдавать документы.
И вот ранняя осень, я уже учусь, в ателье заказана форма, я хожу на примерки, и тут… приказом Министерства высшего образования… форму отменили!
Свидание
Мне было 19 лет, и мы только что свалились со снежных гор к морю. Сначала пешком, – одолев главный Кавказский хребет, через ледники и горные речки, по козьим тропам, – к озеру Рица, а оттуда на машине в Адлер. Там я впервые и увидел море. Залез по пояс, попил из ладошки – соленое!
А потом был земной рай (именно так я его и представлял) – Сочи. В Сочи мы купили один палубный билет за 3 рубля и поднялись на пароход «Петр Великий». Поднимается один, бросает с палубы спичечный коробок с билетом – идет другой… Разложили на корме свои спальные мешки, достали консервы, еду, оставшуюся от горного похода… Народ ходит, завидует.
Утром, едва проснулись, – Сухуми. Дендропарк, обезьяний питомник, кофе на песке, удивительные блюда с хитрыми названиями: хачапури, лобио, сациви, чахохбили… Вечером таким же манером поднялись на корабль, на рассвете – Батуми. А потом опять Сочи. И все это за три рубля.
Там, в Сочи, я познакомился однажды с девушкой. Моей ровесницей, ростовчанкой. Знакомство было мимолетным, договорились встретиться завтра. На этом же пляже.
Рассказать, как готовился к любовному свиданию юноша 50-х годов? Во-первых, я выстирал в горной речке (мы жили высоко над городом, на какой-то турбазе) свою единственную парадную рубашку – шелковую, с короткими рукавами, «тенниску». Разгладил руками, разложил на большом камне – она быстро высохла на закатном солнце. Выполоскал, оттер черным базальтовым песком тапочки. Вымылся сам – с мылом, в ледяной воде. На ночь положил свои полотняные брюки на доски под матрац – чтобы сохранились «стрелки». Спал плохо, проснулся с рассветом. Намазал мокрым зубным порошком тапочки, когда они высохли, сбил – подошвой о подошву – пыль от зубного порошка.
И эдаким франтом спустился в город. А до свидания еще два часа. «Пойду-ка я морем, по пляжу, тут километра три-четыре, как раз поспею».
Часа через полтора путь мне преградила высокая скала, глубоко вдающаяся в море. Я поднял голову – высоко наверху железная дорога, но путь туда преграждают густые заросли ежевики. От франтовского костюма ничего не останется. «Обойду-ка я скалу над морем, я же альпинист».
Полез. Не так уж трудно идти – есть удобные выступы для ног, есть крепкие зацепы для рук. Внизу, метрах в пяти, плещется море. Глубоко – если упасть, не разобьешься. Скоро я был уже на другой стороне скального выступа, спрыгнул на галечный пляж, оглядел себя – брюки, тапочки – все чистенько. Иду.
И вдруг вижу, что это? Никак женщина? Лежит на спине, груди растеклись, вроде и нет их… Сделал еще два шага… Но тут уж нет никаких сомнений – сидит голая баба и удивленно смотрит на меня. Разуваю глаза – мать моя, мамочка! – полно голых женщин, молодых, старых…
Получилось, что попал я на женский пляж. С одной стороны он огражден глухим забором, а с другой – естественным препятствием – скалой, выступающей в море.
Мне бы добежать до забора – перемахнуть его, раз плюнуть… Но до того растерялся, что, опустив глаза, пошел обратно. А за спиной – смех, крики: «Миленький, куда же ты? Иди к нам!..»
Вскарабкался я снова на скалу, руки дрожат, сорвался, конечно, упал в воду… Оплыл скалу, вылез на берег, и полез вверх по обрыву. Острые колючки ежевики изодрали штаны и рубашку, да еще наверху оказался свежеокрашенный штакетник… И до назначенного свидания осталось минуты три-четыре…
И зашагал по шпалам на свою турбазу.
Были бы у меня, тогдашнего, сегодняшние мозги, я бы, конечно, пошел на свидание. Рассказал бы все, как есть, и выглядел бы в глазах девушки героем. Эх, если бы молодость знала…
Да и нравы тогда были другие.
А потом был земной рай (именно так я его и представлял) – Сочи. В Сочи мы купили один палубный билет за 3 рубля и поднялись на пароход «Петр Великий». Поднимается один, бросает с палубы спичечный коробок с билетом – идет другой… Разложили на корме свои спальные мешки, достали консервы, еду, оставшуюся от горного похода… Народ ходит, завидует.
Утром, едва проснулись, – Сухуми. Дендропарк, обезьяний питомник, кофе на песке, удивительные блюда с хитрыми названиями: хачапури, лобио, сациви, чахохбили… Вечером таким же манером поднялись на корабль, на рассвете – Батуми. А потом опять Сочи. И все это за три рубля.
Там, в Сочи, я познакомился однажды с девушкой. Моей ровесницей, ростовчанкой. Знакомство было мимолетным, договорились встретиться завтра. На этом же пляже.
Рассказать, как готовился к любовному свиданию юноша 50-х годов? Во-первых, я выстирал в горной речке (мы жили высоко над городом, на какой-то турбазе) свою единственную парадную рубашку – шелковую, с короткими рукавами, «тенниску». Разгладил руками, разложил на большом камне – она быстро высохла на закатном солнце. Выполоскал, оттер черным базальтовым песком тапочки. Вымылся сам – с мылом, в ледяной воде. На ночь положил свои полотняные брюки на доски под матрац – чтобы сохранились «стрелки». Спал плохо, проснулся с рассветом. Намазал мокрым зубным порошком тапочки, когда они высохли, сбил – подошвой о подошву – пыль от зубного порошка.
И эдаким франтом спустился в город. А до свидания еще два часа. «Пойду-ка я морем, по пляжу, тут километра три-четыре, как раз поспею».
Часа через полтора путь мне преградила высокая скала, глубоко вдающаяся в море. Я поднял голову – высоко наверху железная дорога, но путь туда преграждают густые заросли ежевики. От франтовского костюма ничего не останется. «Обойду-ка я скалу над морем, я же альпинист».
Полез. Не так уж трудно идти – есть удобные выступы для ног, есть крепкие зацепы для рук. Внизу, метрах в пяти, плещется море. Глубоко – если упасть, не разобьешься. Скоро я был уже на другой стороне скального выступа, спрыгнул на галечный пляж, оглядел себя – брюки, тапочки – все чистенько. Иду.
И вдруг вижу, что это? Никак женщина? Лежит на спине, груди растеклись, вроде и нет их… Сделал еще два шага… Но тут уж нет никаких сомнений – сидит голая баба и удивленно смотрит на меня. Разуваю глаза – мать моя, мамочка! – полно голых женщин, молодых, старых…
Получилось, что попал я на женский пляж. С одной стороны он огражден глухим забором, а с другой – естественным препятствием – скалой, выступающей в море.
Мне бы добежать до забора – перемахнуть его, раз плюнуть… Но до того растерялся, что, опустив глаза, пошел обратно. А за спиной – смех, крики: «Миленький, куда же ты? Иди к нам!..»
Вскарабкался я снова на скалу, руки дрожат, сорвался, конечно, упал в воду… Оплыл скалу, вылез на берег, и полез вверх по обрыву. Острые колючки ежевики изодрали штаны и рубашку, да еще наверху оказался свежеокрашенный штакетник… И до назначенного свидания осталось минуты три-четыре…
И зашагал по шпалам на свою турбазу.
Были бы у меня, тогдашнего, сегодняшние мозги, я бы, конечно, пошел на свидание. Рассказал бы все, как есть, и выглядел бы в глазах девушки героем. Эх, если бы молодость знала…
Да и нравы тогда были другие.
Как я стал режиссером
Будучи молодым и будучи еще геологом, иду я однажды по городу Горькому (ныне Нижний Новгород) и вижу: снимается кино.
Любимые артисты – Сергей Лукьянов, Хитяева… Все бегают, кричат, суетятся, несут реквизит, переставляют осветительные приборы… И только один человек спокойно сидит в кресле, опершись рукой на палку, ему приносят чай, что-то шепчут на ухо, он кивает головой… Я спросил:
– Кто это?
Мне отвечают:
– Это режиссер фильма. Марк Донской.
У меня в голове тогда никаких мыслей о кино не было, но про себя я отметил: «Вот это профессия!»
А потом жизнь так закрутилась, геологию я бросил, пошел на телевидение, оттуда меня чуть не выперли, пришлось поступить в киноинститут… И вот уже сорок лет сижу в кресле, курю, мне приносят чай, что-то шепчут, а я киваю головой.
Поэтому мой любимый киношный анекдот такой.
Оператора спрашивают:
– Вот ты после стакана водки смог бы снимать кино?
– Смог бы.
– А после двух стаканов?
– Вряд ли… Но гарантирую: все будет в фокусе.
– А после бутылки?
– Смог бы. Но только – как режиссер.
Любимые артисты – Сергей Лукьянов, Хитяева… Все бегают, кричат, суетятся, несут реквизит, переставляют осветительные приборы… И только один человек спокойно сидит в кресле, опершись рукой на палку, ему приносят чай, что-то шепчут на ухо, он кивает головой… Я спросил:
– Кто это?
Мне отвечают:
– Это режиссер фильма. Марк Донской.
У меня в голове тогда никаких мыслей о кино не было, но про себя я отметил: «Вот это профессия!»
А потом жизнь так закрутилась, геологию я бросил, пошел на телевидение, оттуда меня чуть не выперли, пришлось поступить в киноинститут… И вот уже сорок лет сижу в кресле, курю, мне приносят чай, что-то шепчут, а я киваю головой.
Поэтому мой любимый киношный анекдот такой.
Оператора спрашивают:
– Вот ты после стакана водки смог бы снимать кино?
– Смог бы.
– А после двух стаканов?
– Вряд ли… Но гарантирую: все будет в фокусе.
– А после бутылки?
– Смог бы. Но только – как режиссер.
Одесса
Еще учась во ВГИКе, я уже знал, что буду работать в Одессе. Одессой я стал бредить еще в детстве. После книжки Катаева «Белеет парус одинокий». Загадочный, прожаренный солнцем, просоленный морем, пропахший семечками, арбузами, свежей и жареной рыбой город. Какое же должно быть интересное детство у тамошних мальчишек! Потом, в юности, в альплагере на Тянь-Шане я подружился с парнем-одесситом. Веселым, остроумным. Как и героя «Паруса» звали его Гарик. Только тогда я и узнал, что Гарик – это прозаическое «Игорь». Потом Одесса вошла в меня, поселилась в моем воображении через Паустовского, Ильфа с Петровым, Бабеля, Багрицкого, Бунина, и, конечно, Пушкина.
Я был влюблен в одесские фильмы.
Конец 50-х – начало 60-х – расцвет советского кино. Но даже на фоне этих великих фильмов одесские чем-то выделялись. Свежестью, скромностью (в смысле скромных бюджетных средств), какой-то немастеровитостью, легкостью – как правило, недоступной мастерам.
В Одессе работала молодежь: Хуциев, Миронер, Тодоровский, Ташков, начинала свой трудный путь Кира Муратова. И фильмы они снимали удивительные. Достаточно вспомнить «Приходите завтра», «Жажду», «Весну на Заречной улице»…
Объехав и обойдя пешком чуть ли не весь Советский Союз, в Одессу, которой я бредил с детства, я попал только в 66 году. Приехали мы с моим однокурсником, Борисом Дуровым, снимать свои дипломные фильмы, короткометражки по двум рассказам не очень талантливого одесского писателя. Ходили мы по этому удивительному городу, вслушивались в удивительную речь.
Вот парень садится в такси, командует водителю:
– На бородатого!
Это значит – на улицу Карла Маркса. Он мог бы сказать шоферу и так:
– Два Карла!
Водитель поймет – значит, пассажира надо высадить на углу Карла Маркса и Карла Либкнехта.
А каково объявленьице:
«Лифт вниз не поднимает».
Одесситы легко понимают друг друга.
– Где кровь проливаешь? (Это значит – где работаешь?)
– Говорите на меня, как на двух (то есть обращайтесь ко мне на «Вы»).
– Скажите, если я пойду по этой улице, там будет железнодорожный вокзал?
– Он там будет, даже если вы не пойдете по этой улице.
Моя художница по костюмам, которая тоже впервые оказалась в Одессе, рассказывает:
– У меня вечером поезд в Ленинград. Подхожу к будке сапожника:
– Можно набить набойки на каблуки?
– Почему нет…
– Когда мне прийти?
Поскреб ногтем небритую щеку:
– Ну… придите через два дня…
– Какие два дня! – возмущаюсь. – Тут работы на полчаса! У меня вечером поезд…
– Хорошо. Придите через полчаса, и уже будут готовы…
Прихожу через полчаса. Набойки готовы…
– Сколько я вам должна?
– Ну… – опять поскреб щеку. – Дайте мне три рубля…
– Какие три рубля?! Тут работы на пятьдесят копеек…
– Какая вы скандальная женщина! Дайте мне три рубля… Я вам дам два пятьдесят сдачи…
Поселили нас в Куряже. Гостинице Одесской киностудии. Куряжом ее обозвал кто-то из предыдущей, хуциевской гвардии, – так называлась колония малолетних преступников в «Педагогической поэме» Макаренко. Куряж начинал жить ночью. Часов в 12 вдруг все поднимались и шли на море, спускались по крутому обрыву и купались голыми.
Пушкин:
Почти в каждой комнате Куряжа на стене карандашом был нацарапан телефон «скорой помощи»: 25-05-09 – милая безотказная девушка Надя.
Костя Ершов, актер и режиссер, жаловался мне:
– Всю ночь не спал. Сосед-армянин привел ночью девушку, до утра они возились в своей кровати, и только слышалось оттуда: «Умаляю, ну!»
Однажды подхожу к Куряжу, на стене объявление:
«Позор! Команда Куряжа проиграла команде двора со счетом 12:16».
Ну, а дальше объявлялся состав новой команды: Менжевицкий, Чардынин, Говорухин… На воротах Крючков Николай Афанасьевич…
И далее – телеграммы от всех знаменитых футболистов с пожеланиями выиграть Куряжу решающую встречу. Игру эту мы с трудом выиграли. Против нас играли мальчишки 9–10 лет, среди них будущий знаменитый режиссер и продюсер Валера Тодоровский.
С короткометражками у нас, слава богу, ничего не получилось.
Вызывает нас директор киностудии Збандут Геннадий Пантелеевич (милейший человек, умница) и говорит:
– Горит сценарий, плохой, предупреждаю. Нет режиссера, возьметесь? Сдать надо в этом году, хоть 31 декабря, хоть за пять минут до Нового года. Но – сдать! Иначе нам не дадут на следующий год пятую единицу, и придется увольнять народ. (Одесская киностудия должна по плану снимать пять фильмов в год, если четыре – то, соответственно, и бюджет меньше.) Ну как, беретесь? Вот сценарий, через час жду ответ…
И закрутилось. Уехали мы в Люсдорф (это рядом с Одессой) в Дом творчества, стали клепать свой сценарий. Работаем, читаем книжки про альпинистов, по вечерам ходим в подвальчик, где наливают сухой мускат, легкое волшебного вкуса вино.
Прошла неделя. Смотрим – получается такая же дребедень. Ни сюжета толкового, ни характеров. Что делать?
Боря вызывает из Москвы своего товарища, Володю Максимова, замечательного русского писателя, будущего редактора парижского журнала «Континент».
Приезжает Максимов. Мы поговорили немного и пошли отметить приезд товарища. По дороге расхваливали наш мускат. Это была решительная ошибка.
Максимов запил. Пьяный Максимов – это очень страшно. Пришлось нам снять комнатку рядом с Домом творчества и поселить его там. Два раза в день мы навещали его. Обязанности наши были простыми. Утром и вечером мы приносили две бутылки «чернил» (червоне мiцне – красное крепкое) и выливали ботинок. С постели он не вставал, мочился в ботинки, которые стояли у кровати…
Так создавался фильм «Вертикаль».
Теперь я понимаю, мы здорово рисковали. И если бы не счастливая идея пригласить и заразить любовью к горам Высоцкого (до этого он горы видел только в кино), если бы не Софья Губайдулина, великий композитор современности (это была ее первая работа), ничего бы из нашей лабуды не получилось, и никогда бы нам не стать режиссерами. И не увидели бы зрители ни «Пиратов ХХ века» (Борина картина по моему сценарию), ни «Место встречи изменить нельзя».
А «Вертикаль», кстати, мы сдавали худсовету 31 декабря за час до полуночи.
Итак, я жил тогда в Одессе…
Но поздно, тихо спит Одесса;
И бездыханна и тепла.
Немая ночь, Луна взошла,
Прозрачно-легкая завеса
Объемлет небо. Все молчит,
Лишь море черное шумит…
Я был влюблен в одесские фильмы.
Конец 50-х – начало 60-х – расцвет советского кино. Но даже на фоне этих великих фильмов одесские чем-то выделялись. Свежестью, скромностью (в смысле скромных бюджетных средств), какой-то немастеровитостью, легкостью – как правило, недоступной мастерам.
В Одессе работала молодежь: Хуциев, Миронер, Тодоровский, Ташков, начинала свой трудный путь Кира Муратова. И фильмы они снимали удивительные. Достаточно вспомнить «Приходите завтра», «Жажду», «Весну на Заречной улице»…
Объехав и обойдя пешком чуть ли не весь Советский Союз, в Одессу, которой я бредил с детства, я попал только в 66 году. Приехали мы с моим однокурсником, Борисом Дуровым, снимать свои дипломные фильмы, короткометражки по двум рассказам не очень талантливого одесского писателя. Ходили мы по этому удивительному городу, вслушивались в удивительную речь.
Вот парень садится в такси, командует водителю:
– На бородатого!
Это значит – на улицу Карла Маркса. Он мог бы сказать шоферу и так:
– Два Карла!
Водитель поймет – значит, пассажира надо высадить на углу Карла Маркса и Карла Либкнехта.
А каково объявленьице:
«Лифт вниз не поднимает».
Одесситы легко понимают друг друга.
– Где кровь проливаешь? (Это значит – где работаешь?)
– Говорите на меня, как на двух (то есть обращайтесь ко мне на «Вы»).
– Скажите, если я пойду по этой улице, там будет железнодорожный вокзал?
– Он там будет, даже если вы не пойдете по этой улице.
Моя художница по костюмам, которая тоже впервые оказалась в Одессе, рассказывает:
– У меня вечером поезд в Ленинград. Подхожу к будке сапожника:
– Можно набить набойки на каблуки?
– Почему нет…
– Когда мне прийти?
Поскреб ногтем небритую щеку:
– Ну… придите через два дня…
– Какие два дня! – возмущаюсь. – Тут работы на полчаса! У меня вечером поезд…
– Хорошо. Придите через полчаса, и уже будут готовы…
Прихожу через полчаса. Набойки готовы…
– Сколько я вам должна?
– Ну… – опять поскреб щеку. – Дайте мне три рубля…
– Какие три рубля?! Тут работы на пятьдесят копеек…
– Какая вы скандальная женщина! Дайте мне три рубля… Я вам дам два пятьдесят сдачи…
Поселили нас в Куряже. Гостинице Одесской киностудии. Куряжом ее обозвал кто-то из предыдущей, хуциевской гвардии, – так называлась колония малолетних преступников в «Педагогической поэме» Макаренко. Куряж начинал жить ночью. Часов в 12 вдруг все поднимались и шли на море, спускались по крутому обрыву и купались голыми.
Пушкин:
Трубку я тогда еще не курил, и пили мы, конечно, не кофе, а Шабское, Алиготе и Перлина Степу.
…С крутого берега сбегая,
Уж к морю отправляюсь я.
Потом за трубкой раскаленной
Волной соленой оживленный,
Как мусульман в своем раю,
С горячей гущей кофе пью.
Почти в каждой комнате Куряжа на стене карандашом был нацарапан телефон «скорой помощи»: 25-05-09 – милая безотказная девушка Надя.
Костя Ершов, актер и режиссер, жаловался мне:
– Всю ночь не спал. Сосед-армянин привел ночью девушку, до утра они возились в своей кровати, и только слышалось оттуда: «Умаляю, ну!»
Однажды подхожу к Куряжу, на стене объявление:
«Позор! Команда Куряжа проиграла команде двора со счетом 12:16».
Ну, а дальше объявлялся состав новой команды: Менжевицкий, Чардынин, Говорухин… На воротах Крючков Николай Афанасьевич…
И далее – телеграммы от всех знаменитых футболистов с пожеланиями выиграть Куряжу решающую встречу. Игру эту мы с трудом выиграли. Против нас играли мальчишки 9–10 лет, среди них будущий знаменитый режиссер и продюсер Валера Тодоровский.
С короткометражками у нас, слава богу, ничего не получилось.
Вызывает нас директор киностудии Збандут Геннадий Пантелеевич (милейший человек, умница) и говорит:
– Горит сценарий, плохой, предупреждаю. Нет режиссера, возьметесь? Сдать надо в этом году, хоть 31 декабря, хоть за пять минут до Нового года. Но – сдать! Иначе нам не дадут на следующий год пятую единицу, и придется увольнять народ. (Одесская киностудия должна по плану снимать пять фильмов в год, если четыре – то, соответственно, и бюджет меньше.) Ну как, беретесь? Вот сценарий, через час жду ответ…
И закрутилось. Уехали мы в Люсдорф (это рядом с Одессой) в Дом творчества, стали клепать свой сценарий. Работаем, читаем книжки про альпинистов, по вечерам ходим в подвальчик, где наливают сухой мускат, легкое волшебного вкуса вино.
Прошла неделя. Смотрим – получается такая же дребедень. Ни сюжета толкового, ни характеров. Что делать?
Боря вызывает из Москвы своего товарища, Володю Максимова, замечательного русского писателя, будущего редактора парижского журнала «Континент».
Приезжает Максимов. Мы поговорили немного и пошли отметить приезд товарища. По дороге расхваливали наш мускат. Это была решительная ошибка.
Максимов запил. Пьяный Максимов – это очень страшно. Пришлось нам снять комнатку рядом с Домом творчества и поселить его там. Два раза в день мы навещали его. Обязанности наши были простыми. Утром и вечером мы приносили две бутылки «чернил» (червоне мiцне – красное крепкое) и выливали ботинок. С постели он не вставал, мочился в ботинки, которые стояли у кровати…
Так создавался фильм «Вертикаль».
Теперь я понимаю, мы здорово рисковали. И если бы не счастливая идея пригласить и заразить любовью к горам Высоцкого (до этого он горы видел только в кино), если бы не Софья Губайдулина, великий композитор современности (это была ее первая работа), ничего бы из нашей лабуды не получилось, и никогда бы нам не стать режиссерами. И не увидели бы зрители ни «Пиратов ХХ века» (Борина картина по моему сценарию), ни «Место встречи изменить нельзя».
А «Вертикаль», кстати, мы сдавали худсовету 31 декабря за час до полуночи.
Одесский привоз
На одесский Привоз (рынок) приезжие ходят не купить даже, а так – побродить, послушать…
Пожилая одесситка продает лавровый лист. Перед ней гора лавровых веников:
– Купи, купи, хозяйка. И в супчик положить можно, и в баньке попариться, и мужа погонять…
Покупательница перебирает пальцами крепкие лавровые ветки. Ногти у нее длинные, яркого алого цвета.
– А ногти-то, ногти! Хоть на елку вешай… На прилавке лежат тощие, словно дрожащие от холода цыплята. Покупатель:
– Почем синенькие?
(В Одессе синенькими называют баклажаны.) Рыбные ряды. Бычки, одноглазая камбала, ставридка… Раки. Огромные лиманские раки. В ведро входят от силы пятнадцать штук. Раки живые, зеленые; ведро дрожит от их шевеления, вот-вот упадет.
– Почем раки?
– Пятнадцать – ведро…
Это дорого, очень дорого. Покупатель немножко ошарашен ценой:
– Они что у тебя, стихами разговаривают?
Осень. Морозно по утрам. Здоровая, кровь с молоком хохлушка продает мед. Руки у нее, шея, верхняя часть груди оголены, но все равно ей жарко – от нее чуть ли не пар идет. Перед ней на прилавке горшки с медом. Деревянной лопаточкой зачерпывает мед, мажет на палец покупателю, тот пробует – облизывает палец. Она:
– Мужчинам лучше этот… И жинка будет довольна, и суседке останется…
Мимо нее проходит негр-студент. Ему холодно; кутается в шарф, на голове зимняя шапка с опущенными ушами. Она:
– Шо, змерз… Маугли?
Пожилая одесситка продает лавровый лист. Перед ней гора лавровых веников:
– Купи, купи, хозяйка. И в супчик положить можно, и в баньке попариться, и мужа погонять…
Покупательница перебирает пальцами крепкие лавровые ветки. Ногти у нее длинные, яркого алого цвета.
– А ногти-то, ногти! Хоть на елку вешай… На прилавке лежат тощие, словно дрожащие от холода цыплята. Покупатель:
– Почем синенькие?
(В Одессе синенькими называют баклажаны.) Рыбные ряды. Бычки, одноглазая камбала, ставридка… Раки. Огромные лиманские раки. В ведро входят от силы пятнадцать штук. Раки живые, зеленые; ведро дрожит от их шевеления, вот-вот упадет.
– Почем раки?
– Пятнадцать – ведро…
Это дорого, очень дорого. Покупатель немножко ошарашен ценой:
– Они что у тебя, стихами разговаривают?
Осень. Морозно по утрам. Здоровая, кровь с молоком хохлушка продает мед. Руки у нее, шея, верхняя часть груди оголены, но все равно ей жарко – от нее чуть ли не пар идет. Перед ней на прилавке горшки с медом. Деревянной лопаточкой зачерпывает мед, мажет на палец покупателю, тот пробует – облизывает палец. Она:
– Мужчинам лучше этот… И жинка будет довольна, и суседке останется…
Мимо нее проходит негр-студент. Ему холодно; кутается в шарф, на голове зимняя шапка с опущенными ушами. Она:
– Шо, змерз… Маугли?
1974 г.
«Пушкин»
Все звали его Пушкиным. Даже директор киностудии, официальное лицо, забывал, что он Володя Мальцев. Когда должна была нагрянуть комиссия, он вызывал Пушкина и говорил:
– Пушкин, сгинь! Чтоб никто тебя не видел.
Даже мама. Ее спрашивали:
– Пушкин дома?
– Нету вашего Пушкина, – отвечала она.
В детстве был похож на великого арапа – курчавые волосы, смугл. (Сейчас-то уже нет – большая черная борода, седая грива волос.) Ну и одевался соответственно – смокинга не носил. Сегодня и внимания никто бы не обратил, а тогда…
Типичный одессит. Мог побренчать на гитаре, спеть что-нибудь чисто одесское. За шуткой в карман не лез.
Снимали мы «Робинзон Крузо». В Мюсери, на бывшей даче Сталина. Это в Абхазии, между Пицундой и Гудаутой. Жили в домиках, где прежде обитала охрана Великого Кормчего.
Дом, где жил Пушкин, назывался: «вигвам Мутного Глаза». Под окном росли чачевое дерево, опохмелов куст (по версии Пушкина). Каждый вечер «большая пирога» (это оружейная машина) и винваген (операторская машина, камерваген) уходили в ближайшую деревню за «огненной водой». Привозили в больших бутылях местную изабеллу. Механик съемочной техники Келдыш (от слова Кела, Костя) брал десятилитровую емкость одной рукой за горлышко и разливал вино в стаканы.
Утром шли на работу. И ничего. Картина получилась.
У каждого была собака. На Кавказе много брошенных собак. И все породистые – пойнтеры, сеттеры, спаниели. Здесь хорошая охота, особенно осенью – на перепелов. Поохотятся и уедут. А собаки остаются.
Осветитель Степан Моисеевич (мы его звали Стакан Моисеич, тоже выпить был не дурак) ставит осветительный прибор на горку. Надо подкопать ямку под ножку штатива. Зовет собаку. «Шарик, ищи!» Шарик, быстро перебирая лапками, роет ямку. Стакан Моисеич ставит ножку штатива – нет, мало. «Шарик, ищи!» Шарик копает ямку поглубже.
Конец мая. Кончилась неделя дождей, и все поперло вверх, все расцвело – и запахи, запахи немыслимые. Лагерь, где мы живем, окружает лес. Не лес, а настоящие джунгли. Пройти невозможно, деревья переплетены лианами. Какие-то диковинные цветы невообразимой красоты. Ночью по тропкам можно ходить без фонарика – миллионы ярко-зеленых светлячков освещают дорогу, кружатся в воздухе. Садятся на платье. Представьте, идет девушка, наряженная, как елка, – вся в зеленых огоньках.
Море уже теплое, можно купаться. Что мы и делаем в перерыве между съемками.
Лежит Пушкин на пляже – десять километров пустынной береговой линии – и сочиняет стихи:
…На берегу пустынных волн Лежал он, вин крепленых полн… Пристает к моему помрежу, Милочке:
– Милочка, давай поженимся.
– Отстань…
Подходит пожилой реквизитор:
– Пушкин, дай рабочих…
Рабочих нет, и реквизитор это отлично знает. Какие могут быть рабочие в Грузии? За три рубля! Работать?.. Это сейчас грузинские эмиссары якобы от имени своего народа уверяют, что с Россией им было плохо. Но тогда грузины жили за счет России. Все республики (по сравнению с самой Россией) жили хорошо. Но грузины – лучше всех.
Помню, – мы жили тогда в Сухуми – пришла грузинская массовка получать свои три рубля к нашему бухгалтеру Софочке.
Каждый принес большой букет цветов и бутылку шампанского. Правда, тут дело было в Софочке – милое лицо, осиная талия и необъятная белая грудь.
Но вернемся к прерванному разговору.
– Пушкин, дай рабочих…
– Хорошо, – отвечает Пушкин. – Вот я женюсь на Милочке, она родит мне рабочего и я тебе его дам.
Как-то при нем заговорили: мол, трудно достать двухтомник Михаила Чехова…
Пушкин:
– А я видел на прилавке в магазине.
– Что же не купил?
– А я смотрю: Михаил Чехов. Думал, опечатка.
Сейчас Пушкин сдал. Грива волос стала седой, половину зубов съел вместе с шашлыками; денег нет. Да их и никогда не было, так что разницы он не ощущает. Но чувство юмора не потерял. Единственное, что огорчает – пошутить не с кем. Настоящая Одесса, веселая и находчивая, разъехалась, разлетелась по белу свету. Кто – на Брайтон-Бич, кто – в Хайфу, а кто – в Москву. Неистребимый дух Одессы, с которым и советская власть за 80 лет не смогла справиться, новая украинская власть истребила за каких-то десять – пятнадцать лет.
Когда я изредка залетаю в Одессу, Пушкин с надеждой спрашивает:
– Ну что, привез что-нибудь новенького?
Имеется в виду анекдот или хорошая шутка.
– Пушкин, сгинь! Чтоб никто тебя не видел.
Даже мама. Ее спрашивали:
– Пушкин дома?
– Нету вашего Пушкина, – отвечала она.
В детстве был похож на великого арапа – курчавые волосы, смугл. (Сейчас-то уже нет – большая черная борода, седая грива волос.) Ну и одевался соответственно – смокинга не носил. Сегодня и внимания никто бы не обратил, а тогда…
Типичный одессит. Мог побренчать на гитаре, спеть что-нибудь чисто одесское. За шуткой в карман не лез.
Снимали мы «Робинзон Крузо». В Мюсери, на бывшей даче Сталина. Это в Абхазии, между Пицундой и Гудаутой. Жили в домиках, где прежде обитала охрана Великого Кормчего.
Дом, где жил Пушкин, назывался: «вигвам Мутного Глаза». Под окном росли чачевое дерево, опохмелов куст (по версии Пушкина). Каждый вечер «большая пирога» (это оружейная машина) и винваген (операторская машина, камерваген) уходили в ближайшую деревню за «огненной водой». Привозили в больших бутылях местную изабеллу. Механик съемочной техники Келдыш (от слова Кела, Костя) брал десятилитровую емкость одной рукой за горлышко и разливал вино в стаканы.
Утром шли на работу. И ничего. Картина получилась.
У каждого была собака. На Кавказе много брошенных собак. И все породистые – пойнтеры, сеттеры, спаниели. Здесь хорошая охота, особенно осенью – на перепелов. Поохотятся и уедут. А собаки остаются.
Осветитель Степан Моисеевич (мы его звали Стакан Моисеич, тоже выпить был не дурак) ставит осветительный прибор на горку. Надо подкопать ямку под ножку штатива. Зовет собаку. «Шарик, ищи!» Шарик, быстро перебирая лапками, роет ямку. Стакан Моисеич ставит ножку штатива – нет, мало. «Шарик, ищи!» Шарик копает ямку поглубже.
Конец мая. Кончилась неделя дождей, и все поперло вверх, все расцвело – и запахи, запахи немыслимые. Лагерь, где мы живем, окружает лес. Не лес, а настоящие джунгли. Пройти невозможно, деревья переплетены лианами. Какие-то диковинные цветы невообразимой красоты. Ночью по тропкам можно ходить без фонарика – миллионы ярко-зеленых светлячков освещают дорогу, кружатся в воздухе. Садятся на платье. Представьте, идет девушка, наряженная, как елка, – вся в зеленых огоньках.
Море уже теплое, можно купаться. Что мы и делаем в перерыве между съемками.
Лежит Пушкин на пляже – десять километров пустынной береговой линии – и сочиняет стихи:
…На берегу пустынных волн Лежал он, вин крепленых полн… Пристает к моему помрежу, Милочке:
– Милочка, давай поженимся.
– Отстань…
Подходит пожилой реквизитор:
– Пушкин, дай рабочих…
Рабочих нет, и реквизитор это отлично знает. Какие могут быть рабочие в Грузии? За три рубля! Работать?.. Это сейчас грузинские эмиссары якобы от имени своего народа уверяют, что с Россией им было плохо. Но тогда грузины жили за счет России. Все республики (по сравнению с самой Россией) жили хорошо. Но грузины – лучше всех.
Помню, – мы жили тогда в Сухуми – пришла грузинская массовка получать свои три рубля к нашему бухгалтеру Софочке.
Каждый принес большой букет цветов и бутылку шампанского. Правда, тут дело было в Софочке – милое лицо, осиная талия и необъятная белая грудь.
Но вернемся к прерванному разговору.
– Пушкин, дай рабочих…
– Хорошо, – отвечает Пушкин. – Вот я женюсь на Милочке, она родит мне рабочего и я тебе его дам.
Как-то при нем заговорили: мол, трудно достать двухтомник Михаила Чехова…
Пушкин:
– А я видел на прилавке в магазине.
– Что же не купил?
– А я смотрю: Михаил Чехов. Думал, опечатка.
Сейчас Пушкин сдал. Грива волос стала седой, половину зубов съел вместе с шашлыками; денег нет. Да их и никогда не было, так что разницы он не ощущает. Но чувство юмора не потерял. Единственное, что огорчает – пошутить не с кем. Настоящая Одесса, веселая и находчивая, разъехалась, разлетелась по белу свету. Кто – на Брайтон-Бич, кто – в Хайфу, а кто – в Москву. Неистребимый дух Одессы, с которым и советская власть за 80 лет не смогла справиться, новая украинская власть истребила за каких-то десять – пятнадцать лет.
Когда я изредка залетаю в Одессу, Пушкин с надеждой спрашивает:
– Ну что, привез что-нибудь новенького?
Имеется в виду анекдот или хорошая шутка.
«Фиговые» времена
В центре Одессы рядом с Оперой стоит знаменитый Лаокоон (мраморная копия), созданный родосскими скульпторами еще до христианской эры. Лаокоон с сыновьями, обвитые змеями, разумеется, обнаженные – с мужскими достоинствами на виду.
В пятидесятых годах в город приехала комиссия. Партийная дама, увидев трех голых мужиков, смущенно потупила глаза и сказала: «Нельзя ли это… как-то прикрыть…»
Угодливые дураки отбили «крантики» и заменили алебастровыми фиговыми листочками.
Наступили семидесятые, более свободные времена. «Крантики» решили вернуть на место, объявили чуть ли не конкурс… Победил один скульптор, у него в письменном столе лежали отбитые «крантики» – когда-то сохранил на память.
В пятидесятых годах в город приехала комиссия. Партийная дама, увидев трех голых мужиков, смущенно потупила глаза и сказала: «Нельзя ли это… как-то прикрыть…»
Угодливые дураки отбили «крантики» и заменили алебастровыми фиговыми листочками.
Наступили семидесятые, более свободные времена. «Крантики» решили вернуть на место, объявили чуть ли не конкурс… Победил один скульптор, у него в письменном столе лежали отбитые «крантики» – когда-то сохранил на память.
Тимофей Левчук
«Великий» украинский режиссер Тимофей Левчук навсегда останется в истории украинского кинематографа.
Как герой анекдотов. Ничего путного он не снял, но вечно попадал в какие-то истории.
Однажды осенью Левчук выбирал место для съемки. Широкая бескрайняя степь. Прохладно. Стоят автобусы, съемочная техника, группа – человек пятьдесят. Ждут.
А Левчук все ходит по степи, ищет кадр. Казалось бы, ставь камеру в любом месте и снимай – вокруг один и тот же пейзаж.
Кого уж он там изображал, Великого кобзаря или Александра Довженко, но все ходил по степи с вдохновленным лицом, опираясь на суковатую палку. Наконец, остановился, стукнул палкой о землю, сказал:
– От туточки и будемо сныматы…
И провалился по пояс в яму с говном.
Летом на этом месте стояла кошара с пастухами, они вырыли яму для отхожего места. Уходя, присыпали яму землей…
Как герой анекдотов. Ничего путного он не снял, но вечно попадал в какие-то истории.
Однажды осенью Левчук выбирал место для съемки. Широкая бескрайняя степь. Прохладно. Стоят автобусы, съемочная техника, группа – человек пятьдесят. Ждут.
А Левчук все ходит по степи, ищет кадр. Казалось бы, ставь камеру в любом месте и снимай – вокруг один и тот же пейзаж.
Кого уж он там изображал, Великого кобзаря или Александра Довженко, но все ходил по степи с вдохновленным лицом, опираясь на суковатую палку. Наконец, остановился, стукнул палкой о землю, сказал:
– От туточки и будемо сныматы…
И провалился по пояс в яму с говном.
Летом на этом месте стояла кошара с пастухами, они вырыли яму для отхожего места. Уходя, присыпали яму землей…
Артистка
Я ее присмотрел еще в очереди к трапу самолета. Скромная провинциалочка, одета бедновато, толстая книжка под мышкой, ни саквояжа, ни женской сумочки. Но стать!.. Русые волосы, простое русское лицо, высокая белая шея с родинками у ключиц, крепкая грудь, бедра… Таких надо в кино снимать, терпеть не могу нынешних «селедок»…
Я летел на Камчатку. Ученые предсказали извержение потухшего вулкана Толбачек. А мне как раз были нужны кадры извергающегося вулкана для нового фильма.
В самолете места наши оказались с ней рядом. Едва погасло табло, я закурил сигарету. Стрельнула глазом в мою сторону. Держится отчужденно, уткнулась в книжку.
Я достал вторую сигарету.
– Позволите?
– Курите уж…
– А вы?
Посмотрела на меня внимательно. Неловкими пальцами вытянула из пачки сигарету.
– Чем это вы так увлечены?
Захлопнула книжку, показала обложку. Станиславский, «Моя жизнь в искусстве».
– О! Тогда я все про вас знаю. Ездили поступать в театральное училище? Так? Провалились…
Я летел на Камчатку. Ученые предсказали извержение потухшего вулкана Толбачек. А мне как раз были нужны кадры извергающегося вулкана для нового фильма.
В самолете места наши оказались с ней рядом. Едва погасло табло, я закурил сигарету. Стрельнула глазом в мою сторону. Держится отчужденно, уткнулась в книжку.
Я достал вторую сигарету.
– Позволите?
– Курите уж…
– А вы?
Посмотрела на меня внимательно. Неловкими пальцами вытянула из пачки сигарету.
– Чем это вы так увлечены?
Захлопнула книжку, показала обложку. Станиславский, «Моя жизнь в искусстве».
– О! Тогда я все про вас знаю. Ездили поступать в театральное училище? Так? Провалились…