Страница:
Появление этой странной пары, как кажется, не входило в программу заседания «Общества истинно бедных и нравственных людей», вследствие чего не только все «милостивые государыни», но и единственный «милостивый государь» были в первую минуту озадачены и смотрели на появившихся гостей глазами, в которых было много изумления, брезгливости, испуга, но очень мало теплоты и участия. Эти чувства вызывал главным образом, конечно, странный старик, лицо которого хоть и старалось быть приветливым, но все-таки не внушало большого расположения; особенно его глубоко засевшие глаза, смотревшие на «милостивых государынь» с какой-то блуждающей улыбкой, производили неприятное впечатление: не было в них того смиренно-льстивого выражения, которое так хорошо знакомо и так нравится благотворителям и благодетельницам.
Однако надо было заговорить с этими нежданными гостями, и Василий Александрович заговорил.
– Что вам угодно? – спросил он тем канцелярски-вежливым тоном, который он считал образцом нежности в сношениях с клиентами общества.
– Мне почти что ничего! – отвечал странный старик, улыбаясь глазами, – а вот этому мальчику надо бы помочь.
– Вы его отец?
– Нет…
– Родственник?
– По Христу!..
– Ггмм… Странное родство… Он ваш приемыш?
– Приемыш.
Секретарь взглянул на «милостивых государынь», лукаво прищурив глаза, словно бы говоря: «Вот отчаянный лгун!» – и обратился к мальчику:
– Как тебя зовут?
– Сенькой.
– Есть у тебя отец?
– Не знаю.
– А мать?
– Не знаю.
– Кого же ты знаешь?
– Дедушку знаю.
– Кто ж твой дедушка?
– А вот!
Мальчик улыбнулся, оскалив ряд белых зубов, и показал пальцем на старика. Старик ласково ему усмехнулся.
– Давно ты его знаешь?
– Давно…
– Чем занимаешься?
Мальчик не понимал.
– Что делаешь?
– Все делаю, когда дрова есть – печку топлю, дедушке помогаю…
– Ваше звание? – обратился секретарь к старику.
Тот вынул из кармана засаленную бумагу и подал секретарю.
Василий Александрович прочел бумагу, пожал плечами и с осторожной брезгливостью положил ее перед почтенной председательницей. Та в свою очередь пожала плечами, потрясла седыми буклями и передала дальше. Осторожно, словно боясь чумной заразы, дотрогивались до этой бумаги ручки «милостивых государынь» и затем торопились сбыть, проводив ее вздохом или пожатием плеч.
– До чего дошел!
– Как пал!
– Ужасно!
Такие восклицания в виде шепота вырвались из груди многих «милостивых государынь».
– У вас есть рекомендация? – снова спросил секретарь.
– Нет.
Василий Александрович обвел собрание взором сожаления, что у него нет рекомендации.
«У него нет рекомендации!» – отвечали взгляды в ответ.
«У него нет рекомендации!» – безмолвно сказали все лица и личики.
– И вид у него скверный! – тихо шепнула председательница.
– Пьяница!.. – еще тише отвечал секретарь. – А мальчик, верно, взят напрокат!
Дело старика, видимо, было проиграно. Он это понял и вдруг стал угрюм.
– Так вы говорите, что у вас нет рекомендации?
– Никакой.
– Даже никакой? Это очень жаль! Судя по вашим бумагам (секретарь встает и брезгливо отдает назад бумагу), вы человек не без образования и поймете, следовательно, что цели нашего общества не позволяют удовлетворить вашей просьбе.
Старик слушал эту речь с каким-то угрюмым вниманием, но когда секретарь кончил, он опустил голову и как-то весь съежился. Глаза его спрятались в темных ямах, и из груди вылетел надтреснутый голос, произнесший тихо:
– Но ведь я не за себя… За мальчика!
– За мальчика? – переспросил секретарь и пошел на свое место.
Несколько секунд недоумения.
– Имеем ли мы право? – тихо шепчет секретарь.
– Имеем ли мы право? – также тихо шепчет почтенная председательница, строго покачивая буклями.
«Имеем ли мы право?» – спрашивают сами себя все «милостивые государыни».
– К сожалению, мы не имеем права! – решает сперва лицо секретаря, потом жест, а затем и тихий шепот.
– К сожалению, мы не имеем права! – говорит по-французски председательница.
«Мы не имеем права!» – отвечают лица «милостивых государынь», и все они обращают внимание на мальчика, помочь которому они не имеют права.
А мальчик глядит зоркими карими глазенками на блестящее собрание и – вообразите себе! – не только не ищет права разжалобить сердца «милостивых государынь», а, напротив, словно бы ищет права назваться самым невежливым, дерзким мальчуганом, когда-либо обращавшимся за помощью. Он весело смеется и шепчет что-то своему угрюмому товарищу, указывая пальцем прямо на лицо почтенной председательницы. Его заинтересовали седые букли, и он сообщает свои наблюдения вполголоса, нисколько не стесняясь местом, в котором он находится. Очевидно, четырнадцать градусов по Реомюру привели его в игривое настроение, и он, несмотря на знаки старого товарища, продолжает весело хихикать…
Эта веселость окончательно сгубила мальчика. «Милостивые государыни» находят, что перед ними испорченный мальчик. (Секретарь давно уже это нашел.) Они совершенно забывают, что у многих из них есть дети, и помнят только, что перед ними всклокоченный, грязный мальчишка, с бойкими глазенками между впалых щек и дерзким смехом.
– К сожалению… мы не имеем права помочь и мальчику!.. – говорит секретарь.
– Без рекомендации? – иронически подсказывает старик.
– Да-с! – резко заметил секретарь и, как бы говорит взглядом: «Можете теперь убираться если не к черту, то, во всяком случае, на улицу, где восемнадцать с половиной градусов мороза».
Старик резко дергает мальчугана за руку, делает несколько шагов, затем останавливается и говорит:
– Милостивые государыни!.. Я вас прошу (голос его становится глуше, и на испитом лице сказывается большое страдание)… я вас прошу… Помогите мальчику… У него нет пристанища. У него нет одежды… Помогите мальчику!
Все вдруг притихли. Всем вдруг стало как-то совестно. Притих и мальчик. Он не смеется, а испуганно смотрит на своего товарища. В его испуганном взгляде и страх и любовь.
– Дедушка, что с тобой?.. Что ты? – говорит он, заглядывая на него снизу…
Многие полезли в карманы. Девица с английской складкой и добрым сердцем давно сидела на своем кресле, точно на угольях. При последних словах она вскакивает с места, роняет кресло, конфузится, подходит к мальчику и сует ему маленькое портмоне.
Старик сперва ни слова не говорит, потом, будто спохватившись, шепчет:
– Будьте спокойны, сударыня… Его денег я не пропью… Будьте спокойны, сударыня!..
Он благодарит теплым, ласковым взглядом девицу и уходит из залы.
– Ваш адрес… адрес ваш! – конфузливо шепчет девица.
Но ответа нет. Старик уж скрылся.
Белокурая девица возвращается на свое кресло, краснея, как пион, с нависшими слезами на глазах. Все на нее смотрят, как на выскочку, и находят, что она очень «смешная».
После этого эпизода прошло несколько минут, пока заседание не пошло своим порядком. Опять ставились вопросы, разрешались и заносились в протоколы. В пять часов заседание было окончено. «Милостивые государыни» поболтали и разъехались.
Елена Николаевна, довольная, оставалась еще несколько времени в зале. Было решено, что она завтра поедет с секретарем для посещения истинно бедных и нравственных людей. Она была рада посетить бедных и пококетничать с Василием Александровичем.
«Я надену черное шерстяное платье. И скромно и хорошо!» – подумала молоденькая женщина, уходя в госстиную.
И Василий Александрович ехал обедать довольный. Благодаря «Обществу для помощи истинно бедным и нравственным людям» он поправил свои служебные делишки и теперь рассчитывал на завтрашнее посещение бедных, на свои голубые глаза, мягкий голос и расположение Красногор-Ряжской. «Она думает, что я влюблен, и, конечно, заставит мужа надеть мундир и попросить за меня… истинно бедного и нравственного человека!» – улыбался Василий Александрович, плотнее кутаясь в бобровый воротник.
Однако надо было заговорить с этими нежданными гостями, и Василий Александрович заговорил.
– Что вам угодно? – спросил он тем канцелярски-вежливым тоном, который он считал образцом нежности в сношениях с клиентами общества.
– Мне почти что ничего! – отвечал странный старик, улыбаясь глазами, – а вот этому мальчику надо бы помочь.
– Вы его отец?
– Нет…
– Родственник?
– По Христу!..
– Ггмм… Странное родство… Он ваш приемыш?
– Приемыш.
Секретарь взглянул на «милостивых государынь», лукаво прищурив глаза, словно бы говоря: «Вот отчаянный лгун!» – и обратился к мальчику:
– Как тебя зовут?
– Сенькой.
– Есть у тебя отец?
– Не знаю.
– А мать?
– Не знаю.
– Кого же ты знаешь?
– Дедушку знаю.
– Кто ж твой дедушка?
– А вот!
Мальчик улыбнулся, оскалив ряд белых зубов, и показал пальцем на старика. Старик ласково ему усмехнулся.
– Давно ты его знаешь?
– Давно…
– Чем занимаешься?
Мальчик не понимал.
– Что делаешь?
– Все делаю, когда дрова есть – печку топлю, дедушке помогаю…
– Ваше звание? – обратился секретарь к старику.
Тот вынул из кармана засаленную бумагу и подал секретарю.
Василий Александрович прочел бумагу, пожал плечами и с осторожной брезгливостью положил ее перед почтенной председательницей. Та в свою очередь пожала плечами, потрясла седыми буклями и передала дальше. Осторожно, словно боясь чумной заразы, дотрогивались до этой бумаги ручки «милостивых государынь» и затем торопились сбыть, проводив ее вздохом или пожатием плеч.
– До чего дошел!
– Как пал!
– Ужасно!
Такие восклицания в виде шепота вырвались из груди многих «милостивых государынь».
– У вас есть рекомендация? – снова спросил секретарь.
– Нет.
Василий Александрович обвел собрание взором сожаления, что у него нет рекомендации.
«У него нет рекомендации!» – отвечали взгляды в ответ.
«У него нет рекомендации!» – безмолвно сказали все лица и личики.
– И вид у него скверный! – тихо шепнула председательница.
– Пьяница!.. – еще тише отвечал секретарь. – А мальчик, верно, взят напрокат!
Дело старика, видимо, было проиграно. Он это понял и вдруг стал угрюм.
– Так вы говорите, что у вас нет рекомендации?
– Никакой.
– Даже никакой? Это очень жаль! Судя по вашим бумагам (секретарь встает и брезгливо отдает назад бумагу), вы человек не без образования и поймете, следовательно, что цели нашего общества не позволяют удовлетворить вашей просьбе.
Старик слушал эту речь с каким-то угрюмым вниманием, но когда секретарь кончил, он опустил голову и как-то весь съежился. Глаза его спрятались в темных ямах, и из груди вылетел надтреснутый голос, произнесший тихо:
– Но ведь я не за себя… За мальчика!
– За мальчика? – переспросил секретарь и пошел на свое место.
Несколько секунд недоумения.
– Имеем ли мы право? – тихо шепчет секретарь.
– Имеем ли мы право? – также тихо шепчет почтенная председательница, строго покачивая буклями.
«Имеем ли мы право?» – спрашивают сами себя все «милостивые государыни».
– К сожалению, мы не имеем права! – решает сперва лицо секретаря, потом жест, а затем и тихий шепот.
– К сожалению, мы не имеем права! – говорит по-французски председательница.
«Мы не имеем права!» – отвечают лица «милостивых государынь», и все они обращают внимание на мальчика, помочь которому они не имеют права.
А мальчик глядит зоркими карими глазенками на блестящее собрание и – вообразите себе! – не только не ищет права разжалобить сердца «милостивых государынь», а, напротив, словно бы ищет права назваться самым невежливым, дерзким мальчуганом, когда-либо обращавшимся за помощью. Он весело смеется и шепчет что-то своему угрюмому товарищу, указывая пальцем прямо на лицо почтенной председательницы. Его заинтересовали седые букли, и он сообщает свои наблюдения вполголоса, нисколько не стесняясь местом, в котором он находится. Очевидно, четырнадцать градусов по Реомюру привели его в игривое настроение, и он, несмотря на знаки старого товарища, продолжает весело хихикать…
Эта веселость окончательно сгубила мальчика. «Милостивые государыни» находят, что перед ними испорченный мальчик. (Секретарь давно уже это нашел.) Они совершенно забывают, что у многих из них есть дети, и помнят только, что перед ними всклокоченный, грязный мальчишка, с бойкими глазенками между впалых щек и дерзким смехом.
– К сожалению… мы не имеем права помочь и мальчику!.. – говорит секретарь.
– Без рекомендации? – иронически подсказывает старик.
– Да-с! – резко заметил секретарь и, как бы говорит взглядом: «Можете теперь убираться если не к черту, то, во всяком случае, на улицу, где восемнадцать с половиной градусов мороза».
Старик резко дергает мальчугана за руку, делает несколько шагов, затем останавливается и говорит:
– Милостивые государыни!.. Я вас прошу (голос его становится глуше, и на испитом лице сказывается большое страдание)… я вас прошу… Помогите мальчику… У него нет пристанища. У него нет одежды… Помогите мальчику!
Все вдруг притихли. Всем вдруг стало как-то совестно. Притих и мальчик. Он не смеется, а испуганно смотрит на своего товарища. В его испуганном взгляде и страх и любовь.
– Дедушка, что с тобой?.. Что ты? – говорит он, заглядывая на него снизу…
Многие полезли в карманы. Девица с английской складкой и добрым сердцем давно сидела на своем кресле, точно на угольях. При последних словах она вскакивает с места, роняет кресло, конфузится, подходит к мальчику и сует ему маленькое портмоне.
Старик сперва ни слова не говорит, потом, будто спохватившись, шепчет:
– Будьте спокойны, сударыня… Его денег я не пропью… Будьте спокойны, сударыня!..
Он благодарит теплым, ласковым взглядом девицу и уходит из залы.
– Ваш адрес… адрес ваш! – конфузливо шепчет девица.
Но ответа нет. Старик уж скрылся.
Белокурая девица возвращается на свое кресло, краснея, как пион, с нависшими слезами на глазах. Все на нее смотрят, как на выскочку, и находят, что она очень «смешная».
После этого эпизода прошло несколько минут, пока заседание не пошло своим порядком. Опять ставились вопросы, разрешались и заносились в протоколы. В пять часов заседание было окончено. «Милостивые государыни» поболтали и разъехались.
Елена Николаевна, довольная, оставалась еще несколько времени в зале. Было решено, что она завтра поедет с секретарем для посещения истинно бедных и нравственных людей. Она была рада посетить бедных и пококетничать с Василием Александровичем.
«Я надену черное шерстяное платье. И скромно и хорошо!» – подумала молоденькая женщина, уходя в госстиную.
И Василий Александрович ехал обедать довольный. Благодаря «Обществу для помощи истинно бедным и нравственным людям» он поправил свои служебные делишки и теперь рассчитывал на завтрашнее посещение бедных, на свои голубые глаза, мягкий голос и расположение Красногор-Ряжской. «Она думает, что я влюблен, и, конечно, заставит мужа надеть мундир и попросить за меня… истинно бедного и нравственного человека!» – улыбался Василий Александрович, плотнее кутаясь в бобровый воротник.
IV
Успев «вырвать зло с корнем» из того ведомства, где служил «строптивый столоначальник», и отправить бедного провинциального Мазаниелло туда, где даже настоящий никогда не бывал, господин Красногор-Ряжский вошел в гостиную в самом отвратительном расположении духа.
– Наболтались? – спросил он.
– Неужели вы не можете говорить, не оскорбляя меня?
Елена Николаевна делает мину Э 9 – глубоко оскорбленной невинности. Слезы нависают на ресницах. Грудь несколько подымается. Страдание напечатано на ее милом личике.
Господин Красногор-Ряжский начинает советь. Елена Николаевна, несмотря на страдание, видит это и, усиливая Э 9, нечаянно обнажает локоть.
Господин Красногор-Ряжский совеет еще более.
– Лена… Леночка!.. – робко произносит его превосходительство.
Ни звука в ответ.
– Леночка!.. – совсем нежно начал господин Красногор-Ряжский и поперхнулся… – Леночка! Ведь я… вы там что хотите говорите, но мне не нравится секретарь.
Елена Николаевна открывает глаза, и муж усматривает в них такое море изумления, что наконец изумляется сам.
– Ты, Лена, что так смотришь?
– Я?..
Картина меняется. Страдание исчезает. Елена Николаевна хохочет как ребенок, хохочет весело, мило, заразительно.
Муж хлопает глазами.
– Так ты, Никс, ревновать?.. Ха-ха-ха… Глупый мой! К секретарю?.. Ха-ха-ха!..
Хохот был так заразителен, что даже сам Никс не выдержал, захохотал, как дурак, и прижал супругу к своей высохшей груди.
В тот же вечер «строптивый столоначальник» был возвращен к своему семейству. Он не был исключен из службы, как предлагал докладчик, а получил только выговор с замечанием, чтобы впредь, и так далее.
– А я было думал, Леночка, ха-ха-ха!.. – весело говорил солидный Никс, ужиная вдвоем с Леночкой. – Я было думал…
– А ты, Никс, не думай!..
И Елена Николаевна шаловливо зажала мужу рот своей ладонью и посмотрела на него тем чудным взглядом (Э 1), каким она смотрела на него только двадцатого числа или накануне какой-нибудь замышляемой женской шалости.
1880
– Наболтались? – спросил он.
– Неужели вы не можете говорить, не оскорбляя меня?
Елена Николаевна делает мину Э 9 – глубоко оскорбленной невинности. Слезы нависают на ресницах. Грудь несколько подымается. Страдание напечатано на ее милом личике.
Господин Красногор-Ряжский начинает советь. Елена Николаевна, несмотря на страдание, видит это и, усиливая Э 9, нечаянно обнажает локоть.
Господин Красногор-Ряжский совеет еще более.
– Лена… Леночка!.. – робко произносит его превосходительство.
Ни звука в ответ.
– Леночка!.. – совсем нежно начал господин Красногор-Ряжский и поперхнулся… – Леночка! Ведь я… вы там что хотите говорите, но мне не нравится секретарь.
Елена Николаевна открывает глаза, и муж усматривает в них такое море изумления, что наконец изумляется сам.
– Ты, Лена, что так смотришь?
– Я?..
Картина меняется. Страдание исчезает. Елена Николаевна хохочет как ребенок, хохочет весело, мило, заразительно.
Муж хлопает глазами.
– Так ты, Никс, ревновать?.. Ха-ха-ха… Глупый мой! К секретарю?.. Ха-ха-ха!..
Хохот был так заразителен, что даже сам Никс не выдержал, захохотал, как дурак, и прижал супругу к своей высохшей груди.
В тот же вечер «строптивый столоначальник» был возвращен к своему семейству. Он не был исключен из службы, как предлагал докладчик, а получил только выговор с замечанием, чтобы впредь, и так далее.
– А я было думал, Леночка, ха-ха-ха!.. – весело говорил солидный Никс, ужиная вдвоем с Леночкой. – Я было думал…
– А ты, Никс, не думай!..
И Елена Николаевна шаловливо зажала мужу рот своей ладонью и посмотрела на него тем чудным взглядом (Э 1), каким она смотрела на него только двадцатого числа или накануне какой-нибудь замышляемой женской шалости.
1880