Страница:
А “Васенька” в эту минуту воскликнул, весь вспыхивая, со слезами на глазах:
— Ваша теория о женщинах безнравственна… позорна. Да… позорна. И вообще ваши взгляды… возмутительны… Я должен это сказать… Обязан… Мы, флотские, — аристократы, а другие — плебеи?! И матросы — рабы, а мы — живодеры? Нет… Неправда… Ретроградам скоро отходная…
— Прежде выучитесь говорить прилично и избавьте меня от ваших пылких излияний… Не обидно, а… неостроумно. Изливайтесь своим единомышленникам, — рассчитанно отчеканивал медленно и тихо Байдаров и с презрительной, уничтожающей усмешкой взглянул на Сойкина.
Петр Васильевич бросил котлету мясных консервов и, стараясь побороть волнение, проговорил:
— Васенька! Ну что вы ершитесь… И то жарко, а вы… горячитесь… какой вы спорщик, голубчик? Вы все: “трах” да “трах”, а Николай Николаевич прехладнокровно разделывает вас для своего удовольствия… Как, мол, вы пижонисто волнуетесь… У Николая Николаича ведь оригинальные взгляды, а у нас с вами попроще-с… Так зачем зря входить в раж, Васенька, и выпаливать резкие слова, точно на ссору лезете… Скоро Батавия, а вы… В кают-компании и вдруг ссоры… Нечего сказать, хорошо будет плавание на “Отважном”!.. Будьте снисходительны, Васенька… Ну, хоть для меня… ни гу-гу больше… Присаживайтесь-ка ко мне. Угощу лимонадом… Вы любите, Васенька… Вестовой! Василию Аркадьевичу лимонаду. И Степану Ильичу подать… Он любит! — говорил, слегка заикаясь от волнения, Петр Васильевич и с тревожной лаской взглянул на бледного молодого механика. — И всем шампанского, за скорый приход. Одним словом, за мир и благоденствие нашей кают-компании!..
Петр Васильевич выдержал паузу и продолжал еще взволнованнее:
— А вы, Николай Николаич, уж слишком язвите Васеньку… За что-с?.. Вы все понимаете, а он ничего не понимает, так зачем его вызывать на спор… Это… это… И вообще…
— Что вообще, Петр Васильевич? — с преувеличенною почтительностью высокомерия спросил Байдаров.
— И вообще… Прошу вас, лейтенант Байдаров, не заводить в кают-компании предосудительных разговоров! — вдруг неожиданно для себя, точно от невыносимой боли, крикнул Петр Васильевич.
И лицо его побелело. Челюсти тряслись. И в глазах блестели слезы.
Воцарилось мертвое, напряженное молчание.
Почти все офицеры строго и неприязненно взглянули на Байдарова и, опустивши глаза на тарелки, стали усиленно есть, точно котлеты интересовали их более всего.
Только Сойкин не поднял глаз на Байдарова. Молодого механика подергивало точно в лихорадке.
А Николай Николаевич Байдаров еще выше поднял свою белокурую голову. Его красивое молодое лицо, свежее, румяное и холеное, безбородое, с шелковистыми небольшими усиками, и его голубые, блиставшие резким блеском глаза были дерзко вызывающие. На тонких искривленных губах блуждала усмешка. Маленькая рука с кольцом на мизинце небрежно играла цепочкой на белоснежном жилете.
Прошла минута, другая…
— Уходите, Николай Николаич, — шепнул сосед его.
Байдаров небрежно пожал плечами и тихо промолвил, кивнув на Сойкина:
— Этого… что ли, бояться?..
И едва Байдаров сказал это слово, как Сойкин неожиданно поднялся с места и, едва держась на ногах, крикнул каким-то сдавленным голосом:
— Вы подлец, господин Байдаров!
И в то же мгновение дал пощечину.
Все ахнули. Петр Васильевич замер от ужаса и стыда. Ему казалось, что он сам виноват и так позорно оскорблен.
Сойкин тотчас же стал спокойнее. Он подошел к старшему офицеру и дрогнувшим, робким, молящим голосом произнес:
— Простите, Петр Васильевич… Прикажите арестовать…
— О, голубчик… Что вы сделали?.. Идите в каюту под арест! — упавшим голосом ответил Петр Васильевич, не смея поднять глаз на Байдарова.
Байдаров хотел усмехнуться, и вместо улыбки лицо его искривилось болезненной гримасой. Он обвел позеленевшими глазами присутствующих, остановил долгий злой, смертельный взгляд на Сойкине, точно хотел запомнить его лицо навсегда. И, словно поняв весь ужас и позор оскорбления, вдруг поник головой и, закрыв свою горящую щеку, убежал из кают-компании.
Через пять минут он прислал старшему офицеру рапорт о болезни.
— Ваша теория о женщинах безнравственна… позорна. Да… позорна. И вообще ваши взгляды… возмутительны… Я должен это сказать… Обязан… Мы, флотские, — аристократы, а другие — плебеи?! И матросы — рабы, а мы — живодеры? Нет… Неправда… Ретроградам скоро отходная…
— Прежде выучитесь говорить прилично и избавьте меня от ваших пылких излияний… Не обидно, а… неостроумно. Изливайтесь своим единомышленникам, — рассчитанно отчеканивал медленно и тихо Байдаров и с презрительной, уничтожающей усмешкой взглянул на Сойкина.
Петр Васильевич бросил котлету мясных консервов и, стараясь побороть волнение, проговорил:
— Васенька! Ну что вы ершитесь… И то жарко, а вы… горячитесь… какой вы спорщик, голубчик? Вы все: “трах” да “трах”, а Николай Николаевич прехладнокровно разделывает вас для своего удовольствия… Как, мол, вы пижонисто волнуетесь… У Николая Николаича ведь оригинальные взгляды, а у нас с вами попроще-с… Так зачем зря входить в раж, Васенька, и выпаливать резкие слова, точно на ссору лезете… Скоро Батавия, а вы… В кают-компании и вдруг ссоры… Нечего сказать, хорошо будет плавание на “Отважном”!.. Будьте снисходительны, Васенька… Ну, хоть для меня… ни гу-гу больше… Присаживайтесь-ка ко мне. Угощу лимонадом… Вы любите, Васенька… Вестовой! Василию Аркадьевичу лимонаду. И Степану Ильичу подать… Он любит! — говорил, слегка заикаясь от волнения, Петр Васильевич и с тревожной лаской взглянул на бледного молодого механика. — И всем шампанского, за скорый приход. Одним словом, за мир и благоденствие нашей кают-компании!..
Петр Васильевич выдержал паузу и продолжал еще взволнованнее:
— А вы, Николай Николаич, уж слишком язвите Васеньку… За что-с?.. Вы все понимаете, а он ничего не понимает, так зачем его вызывать на спор… Это… это… И вообще…
— Что вообще, Петр Васильевич? — с преувеличенною почтительностью высокомерия спросил Байдаров.
— И вообще… Прошу вас, лейтенант Байдаров, не заводить в кают-компании предосудительных разговоров! — вдруг неожиданно для себя, точно от невыносимой боли, крикнул Петр Васильевич.
И лицо его побелело. Челюсти тряслись. И в глазах блестели слезы.
Воцарилось мертвое, напряженное молчание.
Почти все офицеры строго и неприязненно взглянули на Байдарова и, опустивши глаза на тарелки, стали усиленно есть, точно котлеты интересовали их более всего.
Только Сойкин не поднял глаз на Байдарова. Молодого механика подергивало точно в лихорадке.
А Николай Николаевич Байдаров еще выше поднял свою белокурую голову. Его красивое молодое лицо, свежее, румяное и холеное, безбородое, с шелковистыми небольшими усиками, и его голубые, блиставшие резким блеском глаза были дерзко вызывающие. На тонких искривленных губах блуждала усмешка. Маленькая рука с кольцом на мизинце небрежно играла цепочкой на белоснежном жилете.
Прошла минута, другая…
— Уходите, Николай Николаич, — шепнул сосед его.
Байдаров небрежно пожал плечами и тихо промолвил, кивнув на Сойкина:
— Этого… что ли, бояться?..
И едва Байдаров сказал это слово, как Сойкин неожиданно поднялся с места и, едва держась на ногах, крикнул каким-то сдавленным голосом:
— Вы подлец, господин Байдаров!
И в то же мгновение дал пощечину.
Все ахнули. Петр Васильевич замер от ужаса и стыда. Ему казалось, что он сам виноват и так позорно оскорблен.
Сойкин тотчас же стал спокойнее. Он подошел к старшему офицеру и дрогнувшим, робким, молящим голосом произнес:
— Простите, Петр Васильевич… Прикажите арестовать…
— О, голубчик… Что вы сделали?.. Идите в каюту под арест! — упавшим голосом ответил Петр Васильевич, не смея поднять глаз на Байдарова.
Байдаров хотел усмехнуться, и вместо улыбки лицо его искривилось болезненной гримасой. Он обвел позеленевшими глазами присутствующих, остановил долгий злой, смертельный взгляд на Сойкине, точно хотел запомнить его лицо навсегда. И, словно поняв весь ужас и позор оскорбления, вдруг поник головой и, закрыв свою горящую щеку, убежал из кают-компании.
Через пять минут он прислал старшему офицеру рапорт о болезни.
VI
Петр Васильевич, подавленный и грустный, доложил капитану об ужасной истории…
— Добился-таки Байдаров пощечины! — сурово промолвил капитан. — Довел бедного Сойкина… Под суд пойдет… Славный молодой человек…
— И какой скромный… Терпел… терпел… Уж я просил Байдарова…
— Надо было, Петр Васильевич, раньше списать с корвета этого гуся… И мы оба с вами виноваты, что держали его…
— Виноват-с… Этакая история, Владимир Алексеич!
— Как бы Байдаров в Батавии не убил Сойкина на дуэли… Надо как-нибудь не допустить этой глупости… Не пускайте Сойкина в Батавии… И пусть он извинится перед Байдаровым в кают-компании… А Байдаров в Батавии же спишется и пусть едет в Россию… Не захочет, так я сам спишу.
— Сойкин, я думаю, согласится извиниться, да Байдаров…
— Не удовлетворится?
— Едва ли…
— Ну и пусть как знает… Он пощечину поделом получил… Еще удивляюсь, как раньше не получил этот наглец… Воображает, что дядя министр и отец адмирал… Ну, что делать… И вы не волнуйтесь, Петр Васильич. Знаю, какой вы сами миролюбивый… И скажите Сойкину, чтобы он не тревожился… Попрошу в Петербурге, чтобы не очень покарали…
— Сойкин и так собирается бросить службу… хочет в художники.
— Тем лучше для него… Успокойте беднягу…
— Слушаю-с, Владимир Алексеич.
— И с Байдаровым переговорите… Может, ваше миротворство на этот раз и вывезет…
Старший офицер ушел от капитана и зашел в каюту к старшему штурману.
Тот только что заснул полчасика после обеда и потягивал портер.
— История, Афанасий Петрович! — вздохнул старший офицер.
— Все плавание нам испортил этот брандахлыст… Аристократ!.. Верите, и у меня чесалась рука, чтобы запалить ему в морду… Портерку?
— Ну его… Вы, Афанасий Петрович, портер, а тут…
— Что тут?.. Получи в морду и иди с корвета… Все перекрестятся!
— Он-то уйдет… Не уйдет, так капитан спишет… А как бы нам Степана Ильича под суд не подвести… Байдаров на дуэль вызовет…
— А он не иди… Дуэль… Моряки и без того каждый день рискуют, можно сказать, жизнью и не боятся смерти, когда нужно, а… тут иди под пулю?.. Мы, Петр Васильич, будем убеждать Сойкина… Уговорим…
Петр Васильевич рассказал, что придумал капитан, и штурман воскликнул:
— И того умней! Брандахлыста на берег, а Сойкина продержать под арестом… Уйдем из Батавии, и делу конец.
— А все-таки… вы понимаете… какая история…
— Ну что ж?.. История… Не вернешь ее… Извините, Петр Васильич, что я скажу?
— Говорите, Афанасий Петрович…
— Очень уж вы того… добры сверх положения. По-евангельски не всегда можно-с… Блаженны миротворцы, положим, Петр Васильич… Но только — извините — побольше бы давали “ассаже” [5] хлыщу Байдарову, он бы…
Петр Васильевич покраснел до волос. Смешался вдруг и старый штурман.
Оба знали, что красавец Байдаров был одно время любимцем Лидии Викторовны.
— Что ж, обрывай я его, он подумал бы, что я из личности! — проговорил старший офицер. — Эх, скорей бы в Батавию, Афанасий Петрович!
— Все слава богу. — И Афанасий Петрович, суеверный, как все штурмана, сплюнул. — Ветер молодчага… Если так пойдет… разведем пары у экватора и… через пять суток и в Батавии… И письмо от Лидии Викторовны получите… И я от своей команды… Стаканчик, Петр Васильич?
— Разве… Выпью и пойду по дипломатической части!
Штурман с каким-то особенным удовольствием налил стакан портеру Петру Васильевичу.
Тот выпил и сказал:
— И как это люди, вроде Байдарова, не могут в мире жить… Мало ли что бывает, а не поднимай историй… Не обижай людей… Не понимаю этого, Афанасий Петрович.
— То-то оттого и с правилами… Дай бог удачи…
— Добился-таки Байдаров пощечины! — сурово промолвил капитан. — Довел бедного Сойкина… Под суд пойдет… Славный молодой человек…
— И какой скромный… Терпел… терпел… Уж я просил Байдарова…
— Надо было, Петр Васильевич, раньше списать с корвета этого гуся… И мы оба с вами виноваты, что держали его…
— Виноват-с… Этакая история, Владимир Алексеич!
— Как бы Байдаров в Батавии не убил Сойкина на дуэли… Надо как-нибудь не допустить этой глупости… Не пускайте Сойкина в Батавии… И пусть он извинится перед Байдаровым в кают-компании… А Байдаров в Батавии же спишется и пусть едет в Россию… Не захочет, так я сам спишу.
— Сойкин, я думаю, согласится извиниться, да Байдаров…
— Не удовлетворится?
— Едва ли…
— Ну и пусть как знает… Он пощечину поделом получил… Еще удивляюсь, как раньше не получил этот наглец… Воображает, что дядя министр и отец адмирал… Ну, что делать… И вы не волнуйтесь, Петр Васильич. Знаю, какой вы сами миролюбивый… И скажите Сойкину, чтобы он не тревожился… Попрошу в Петербурге, чтобы не очень покарали…
— Сойкин и так собирается бросить службу… хочет в художники.
— Тем лучше для него… Успокойте беднягу…
— Слушаю-с, Владимир Алексеич.
— И с Байдаровым переговорите… Может, ваше миротворство на этот раз и вывезет…
Старший офицер ушел от капитана и зашел в каюту к старшему штурману.
Тот только что заснул полчасика после обеда и потягивал портер.
— История, Афанасий Петрович! — вздохнул старший офицер.
— Все плавание нам испортил этот брандахлыст… Аристократ!.. Верите, и у меня чесалась рука, чтобы запалить ему в морду… Портерку?
— Ну его… Вы, Афанасий Петрович, портер, а тут…
— Что тут?.. Получи в морду и иди с корвета… Все перекрестятся!
— Он-то уйдет… Не уйдет, так капитан спишет… А как бы нам Степана Ильича под суд не подвести… Байдаров на дуэль вызовет…
— А он не иди… Дуэль… Моряки и без того каждый день рискуют, можно сказать, жизнью и не боятся смерти, когда нужно, а… тут иди под пулю?.. Мы, Петр Васильич, будем убеждать Сойкина… Уговорим…
Петр Васильевич рассказал, что придумал капитан, и штурман воскликнул:
— И того умней! Брандахлыста на берег, а Сойкина продержать под арестом… Уйдем из Батавии, и делу конец.
— А все-таки… вы понимаете… какая история…
— Ну что ж?.. История… Не вернешь ее… Извините, Петр Васильич, что я скажу?
— Говорите, Афанасий Петрович…
— Очень уж вы того… добры сверх положения. По-евангельски не всегда можно-с… Блаженны миротворцы, положим, Петр Васильич… Но только — извините — побольше бы давали “ассаже” [5] хлыщу Байдарову, он бы…
Петр Васильевич покраснел до волос. Смешался вдруг и старый штурман.
Оба знали, что красавец Байдаров был одно время любимцем Лидии Викторовны.
— Что ж, обрывай я его, он подумал бы, что я из личности! — проговорил старший офицер. — Эх, скорей бы в Батавию, Афанасий Петрович!
— Все слава богу. — И Афанасий Петрович, суеверный, как все штурмана, сплюнул. — Ветер молодчага… Если так пойдет… разведем пары у экватора и… через пять суток и в Батавии… И письмо от Лидии Викторовны получите… И я от своей команды… Стаканчик, Петр Васильич?
— Разве… Выпью и пойду по дипломатической части!
Штурман с каким-то особенным удовольствием налил стакан портеру Петру Васильевичу.
Тот выпил и сказал:
— И как это люди, вроде Байдарова, не могут в мире жить… Мало ли что бывает, а не поднимай историй… Не обижай людей… Не понимаю этого, Афанасий Петрович.
— То-то оттого и с правилами… Дай бог удачи…
VII
Когда Петр Васильевич вошел в маленькую каюту, у двери которой стоял часовой с ружьем, Сойкин сидел на койке и набрасывал какой-то рисунок.
— Ну вот и я к вам, батенька, посланником от капитана… Эка карандаш…
— Вы меня извините, Петр Васильевич…
— Эх, вы… Еще извиняетесь… Может быть, мне извиниться, что допустил… Ну… милый человек… А так ли не так ли, а вы извинитесь…
Сойкин переменился в лице.
— Нехорошо, Степан Ильич… Вы оскорбили и повиниться не хотите?..
— Трудно, Петр Васильич…
— Положим, Байдаров нехорошо поступил… травил… пакости говорил…
— Это я бы еще снес, Петр Васильевич. Я ведь выносливый… Не хотел скандала… Но этого не вынес…
— А чего?
— Он, право, подлец… Можете себе представить… Он одну мерзость сказал за обедом про одну даму… А я… я… хорошо знаю эту даму… Она… Она… благороднейшая и лучшая женщина, которую я знал… И он знал, что она моя хорошая знакомая, а все-таки… Понимаете? И ведь все подло лгал… Эта дама отвергла его… так он мне мстить выдумал… Ну, все… все меня и заставило ударить его, Петр Васильевич… Так посудите… Могу ли я извиняться?..
Голос Петра Васильевича звучал так нежно и грустно, когда он ответил:
— И все-таки должны… Ради этой самой женщины должны… Разве это расправа… Эх, дорогой юноша, труднее бывают вещи, и все-таки… правильнее не платить за скверное скверным…
Старший офицер еще говорил, рассказывая в третьем лице нечто похожее на прежнее свое положение, и Сойкин наконец согласился…
— Спасибо… Не надо ли чего?.. Лимонад от меня требуйте…
Через минуту Петр Васильевич стучался в двери каюты Байдарова.
— Войдите!..
Байдаров сидел у шифоньерки и писал письмо.
Он обернулся и, увидав старшего офицера, встал.
Его лицо дышало злобой, страданием и решимостью.
— Что прикажете? — резко спросил он старшего офицера.
Петр Васильевич, смущенный, словно виноватый, передал совет капитана списаться в Батавии с корвета и прибавил, что Сойкин хочет извиниться перед Николаем Николаевичем при всех товарищах в кают-компании.
Оба они не глядели друг на друга.
— Я и без приказания капитана спишусь с корвета. А извинения Сойкина не желаю! — ответил Байдаров. И, помолчав, прибавил: — Это, верно, ваша идея моего удовлетворения?
— И моя, Николай Николаич.
— Я так и думал. Вы ведь недаром необыкновенно христиански терпимы. Об этом весь Кронштадт знает! — прибавил Байдаров и засмеялся.
Петр Васильевич выскочил из каюты, ужаленный в самое сердце.
В тот же вечер капитан приказал снять часового, и Сойкин находился под домашним арестом. К нему заходили многие офицеры.
Зашли к арестованному Петр Васильевич и Афанасий Петрович.
Старший офицер сообщил, что Байдаров извинением не удовлетворился.
— И черт с ним! — вставил старший штурман.
— Байдаров, конечно, вызовет вас на дуэль в Батавии, Степан Ильич.
— А вы откажетесь, Степан Ильич? — заметил Афанасий Петрович.
— Разумеется, должен отказаться! — говорил старший офицер.
Молодой человек взволнованно сказал:
— Я не откажусь… Я не позорный трус!
— Вас не выпустят в Батавии из каюты. И сидите…
Оба стали убеждать молодого человека.
Сойкин колебался.
— Ну вот и я к вам, батенька, посланником от капитана… Эка карандаш…
— Вы меня извините, Петр Васильевич…
— Эх, вы… Еще извиняетесь… Может быть, мне извиниться, что допустил… Ну… милый человек… А так ли не так ли, а вы извинитесь…
Сойкин переменился в лице.
— Нехорошо, Степан Ильич… Вы оскорбили и повиниться не хотите?..
— Трудно, Петр Васильич…
— Положим, Байдаров нехорошо поступил… травил… пакости говорил…
— Это я бы еще снес, Петр Васильевич. Я ведь выносливый… Не хотел скандала… Но этого не вынес…
— А чего?
— Он, право, подлец… Можете себе представить… Он одну мерзость сказал за обедом про одну даму… А я… я… хорошо знаю эту даму… Она… Она… благороднейшая и лучшая женщина, которую я знал… И он знал, что она моя хорошая знакомая, а все-таки… Понимаете? И ведь все подло лгал… Эта дама отвергла его… так он мне мстить выдумал… Ну, все… все меня и заставило ударить его, Петр Васильевич… Так посудите… Могу ли я извиняться?..
Голос Петра Васильевича звучал так нежно и грустно, когда он ответил:
— И все-таки должны… Ради этой самой женщины должны… Разве это расправа… Эх, дорогой юноша, труднее бывают вещи, и все-таки… правильнее не платить за скверное скверным…
Старший офицер еще говорил, рассказывая в третьем лице нечто похожее на прежнее свое положение, и Сойкин наконец согласился…
— Спасибо… Не надо ли чего?.. Лимонад от меня требуйте…
Через минуту Петр Васильевич стучался в двери каюты Байдарова.
— Войдите!..
Байдаров сидел у шифоньерки и писал письмо.
Он обернулся и, увидав старшего офицера, встал.
Его лицо дышало злобой, страданием и решимостью.
— Что прикажете? — резко спросил он старшего офицера.
Петр Васильевич, смущенный, словно виноватый, передал совет капитана списаться в Батавии с корвета и прибавил, что Сойкин хочет извиниться перед Николаем Николаевичем при всех товарищах в кают-компании.
Оба они не глядели друг на друга.
— Я и без приказания капитана спишусь с корвета. А извинения Сойкина не желаю! — ответил Байдаров. И, помолчав, прибавил: — Это, верно, ваша идея моего удовлетворения?
— И моя, Николай Николаич.
— Я так и думал. Вы ведь недаром необыкновенно христиански терпимы. Об этом весь Кронштадт знает! — прибавил Байдаров и засмеялся.
Петр Васильевич выскочил из каюты, ужаленный в самое сердце.
В тот же вечер капитан приказал снять часового, и Сойкин находился под домашним арестом. К нему заходили многие офицеры.
Зашли к арестованному Петр Васильевич и Афанасий Петрович.
Старший офицер сообщил, что Байдаров извинением не удовлетворился.
— И черт с ним! — вставил старший штурман.
— Байдаров, конечно, вызовет вас на дуэль в Батавии, Степан Ильич.
— А вы откажетесь, Степан Ильич? — заметил Афанасий Петрович.
— Разумеется, должен отказаться! — говорил старший офицер.
Молодой человек взволнованно сказал:
— Я не откажусь… Я не позорный трус!
— Вас не выпустят в Батавии из каюты. И сидите…
Оба стали убеждать молодого человека.
Сойкин колебался.
VIII
Все на корвете спали, кроме вахтенного офицера и вахтенных.
Ветер был свежий. “Отважный” нес марсели в два рифа, зарифленные грот, фок и кливера.
Петр Васильевич спал в своей каюте полураздетый, чтобы в минуту выбежать наверх, если ветер засвежеет…
В одной из кают в кают-компании сидел Байдаров и осматривал два корабельные одноствольные заряженные пистолета, которые он только что принес тихонько из палубы. Заряжены они были для стрельбы в цель после полудня, но стрельба была отменена.
При мысли об оскорблении он вздрагивал, и злоба видимо охватила его.
И он написал следующую записку:
“Оскорбление должно быть смыто кровью. Предлагаю через час драться на матросских пистолетах в моей каюте (она больше вашей). Секундантов не нужно. Выстрел после счета “три” того, на кого выпадет жребий. Если несогласны, убью вас, как собаку”.
Байдаров разбудил дремавшего дежурного вестового и велел ему разбудить Сойкина и отдать записку.
Сойкин сладко спал, когда вестовой его разбудил.
Полусонный стал читать он записку у свечи, зажженной вестовым, и сон вдруг пропал. Сердце упало. Он почувствовал холод, пробежавший, словно струйка, по спине, и ноги стали свинцовыми. Глаза впились в клочок бумажки, и буквы, казалось, увеличивались в гигантские буквы и подвигались на него… Тоска охватила его, и губы шептали: “зачем?..”
Иллюминатор то опускался, то поднимался, вода слегка гудела, обливая иллюминатор и рассыпаясь алмазными брызгами на серебристом лунном свете… Переборки каюты поскрипывали.
Прошла минута.
— Будет ответ, ваше благородие? Лейтенант беспременно требуют.
Сойкин очнулся.
В голове его мелькнула мысль: “Отказаться!..”
Глаза снова читали: “убью, как собаку!”
И Сойкин черкнул на записке: “согласен”, сунул ее в руку вестового, точно хотел скорей избавиться от этого клочка, принесшего смерть, быстро оделся, закрыл на ключ двери и стал торопливым, нервным почерком писать письма. Одно матери, другое той женщине, из-за которой главным образом дал оплеуху. Письма начинались: “я буду убит”… Он был уверен, что живет последний час, и рыдания душили его…
Сойкин бросился на колени перед образом, вскочил и с последним ударом колокола вошел в каюту Байдарова.
— Протокол подпишите! — чуть слышно проговорил тот.
В неподвижном тяжелом взгляде Байдарова Сойкин читал смерть. Он отвел глаза и покорно подписал что-то, не читая.
— Выбирайте…
“Узелок — смерть”, — подумал Сойкин и вытащил узелок.
— Вам выбирать место и считать до трех… Одному у двери, другому у иллюминатора.
— У дверей…
С этими словами Байдаров подал два пистолета.
— Берите!
Сойкин взял правый.
— Взведите!
Курок щелкнул.
— На место!
Байдаров говорил повелительно и шепотом. Эта слабо освещенная одной свечой каюта в четыре шага длины казалась клеткой убийства. И сам Байдаров — убийцей…
“За что же меня убивать?” — хотелось сказать Сойкину, и броситься вон, и звать на помощь.
Но вместо этого он стал у двери.
— Наведите пистолет!
Сойкин навел свой пистолет в угол каюты.
Байдаров навел на грудь Сойкина.
— Стреляйте в меня… Я все равно буду в вас стрелять.
Сойкин молчал.
— Считайте!
Вздрагивающим голосом, медленно, оттягивая темп, считал Сойкин:
— Раз… два… три…
Раздались два выстрела.
Сойкин жалобно вскрикнул и медленно склонился, схватывая рукою грудь, и упал в раскрывшиеся двери.
Петр Васильевич выбежал из каюты, подбежал к раненому и поднял его голову на грудь.
— Дуэль… Убит!.. — коснеющим языком проговорил Сойкин, и глаза его потускнели…
Сбежавшиеся офицеры стояли потрясенные.
Старший офицер бережно опустил покойника, поцеловал его в губы и смотрел ему в лицо.
Впервые — в приложении к журналу “Нива”, 1901, № 9, с подзаголовком: “Из далекого прошлого”. Включено в сборник “На “Чайке” и другие морские рассказы”, М., 1902.
Ветер был свежий. “Отважный” нес марсели в два рифа, зарифленные грот, фок и кливера.
Петр Васильевич спал в своей каюте полураздетый, чтобы в минуту выбежать наверх, если ветер засвежеет…
В одной из кают в кают-компании сидел Байдаров и осматривал два корабельные одноствольные заряженные пистолета, которые он только что принес тихонько из палубы. Заряжены они были для стрельбы в цель после полудня, но стрельба была отменена.
При мысли об оскорблении он вздрагивал, и злоба видимо охватила его.
И он написал следующую записку:
“Оскорбление должно быть смыто кровью. Предлагаю через час драться на матросских пистолетах в моей каюте (она больше вашей). Секундантов не нужно. Выстрел после счета “три” того, на кого выпадет жребий. Если несогласны, убью вас, как собаку”.
Байдаров разбудил дремавшего дежурного вестового и велел ему разбудить Сойкина и отдать записку.
Сойкин сладко спал, когда вестовой его разбудил.
Полусонный стал читать он записку у свечи, зажженной вестовым, и сон вдруг пропал. Сердце упало. Он почувствовал холод, пробежавший, словно струйка, по спине, и ноги стали свинцовыми. Глаза впились в клочок бумажки, и буквы, казалось, увеличивались в гигантские буквы и подвигались на него… Тоска охватила его, и губы шептали: “зачем?..”
Иллюминатор то опускался, то поднимался, вода слегка гудела, обливая иллюминатор и рассыпаясь алмазными брызгами на серебристом лунном свете… Переборки каюты поскрипывали.
Прошла минута.
— Будет ответ, ваше благородие? Лейтенант беспременно требуют.
Сойкин очнулся.
В голове его мелькнула мысль: “Отказаться!..”
Глаза снова читали: “убью, как собаку!”
И Сойкин черкнул на записке: “согласен”, сунул ее в руку вестового, точно хотел скорей избавиться от этого клочка, принесшего смерть, быстро оделся, закрыл на ключ двери и стал торопливым, нервным почерком писать письма. Одно матери, другое той женщине, из-за которой главным образом дал оплеуху. Письма начинались: “я буду убит”… Он был уверен, что живет последний час, и рыдания душили его…
***
Склянки пробили шесть ударов — три часа утра.Сойкин бросился на колени перед образом, вскочил и с последним ударом колокола вошел в каюту Байдарова.
— Протокол подпишите! — чуть слышно проговорил тот.
В неподвижном тяжелом взгляде Байдарова Сойкин читал смерть. Он отвел глаза и покорно подписал что-то, не читая.
— Выбирайте…
“Узелок — смерть”, — подумал Сойкин и вытащил узелок.
— Вам выбирать место и считать до трех… Одному у двери, другому у иллюминатора.
— У дверей…
С этими словами Байдаров подал два пистолета.
— Берите!
Сойкин взял правый.
— Взведите!
Курок щелкнул.
— На место!
Байдаров говорил повелительно и шепотом. Эта слабо освещенная одной свечой каюта в четыре шага длины казалась клеткой убийства. И сам Байдаров — убийцей…
“За что же меня убивать?” — хотелось сказать Сойкину, и броситься вон, и звать на помощь.
Но вместо этого он стал у двери.
— Наведите пистолет!
Сойкин навел свой пистолет в угол каюты.
Байдаров навел на грудь Сойкина.
— Стреляйте в меня… Я все равно буду в вас стрелять.
Сойкин молчал.
— Считайте!
Вздрагивающим голосом, медленно, оттягивая темп, считал Сойкин:
— Раз… два… три…
Раздались два выстрела.
Сойкин жалобно вскрикнул и медленно склонился, схватывая рукою грудь, и упал в раскрывшиеся двери.
Петр Васильевич выбежал из каюты, подбежал к раненому и поднял его голову на грудь.
— Дуэль… Убит!.. — коснеющим языком проговорил Сойкин, и глаза его потускнели…
Сбежавшиеся офицеры стояли потрясенные.
Старший офицер бережно опустил покойника, поцеловал его в губы и смотрел ему в лицо.
Впервые — в приложении к журналу “Нива”, 1901, № 9, с подзаголовком: “Из далекого прошлого”. Включено в сборник “На “Чайке” и другие морские рассказы”, М., 1902.