Появление этой странной пары, как кажется, не входило в программу заседания «Общества истинно бедных и нравственных людей», вследствие чего не только все «милостивые государыни», но и единственный «милостивый государь» были в первую минуту озадачены и смотрели на появившихся гостей глазами, в которых было много изумления, брезгливости, испуга, но очень мало теплоты и участия. Эти чувства вызывал главным образом, конечно, странный старик, лицо которого хоть и старалось быть приветливым, но все-таки не внушало большого расположения; особенно его глубоко засевшие глаза, смотревшие на «милостивых государынь» с какой-то блуждающей улыбкой, производили неприятное впечатление: не было в них того смиренно-льстивого выражения, которое так хорошо знакомо и так нравится благотворителям и благодетельницам.
   Однако надо было заговорить с этими нежданными гостями, и Василий Александрович заговорил.
   – Что вам угодно? – спросил он тем канцелярски-вежливым тоном, который он считал образцом нежности в сношениях с клиентами общества.
   – Мне почти что ничего! – отвечал странный старик, улыбаясь глазами, – а вот этому мальчику надо бы помочь.
   – Вы его отец?
   – Нет…
   – Родственник?
   – По Христу!..
   – Ггмм… Странное родство… Он ваш приемыш?
   – Приемыш.
   Секретарь взглянул на «милостивых государынь», лукаво прищурив глаза, словно бы говоря: «Вот отчаянный лгун!» – и обратился к мальчику:
   – Как тебя зовут?
   – Сенькой.
   – Есть у тебя отец?
   – Не знаю.
   – А мать?
   – Не знаю.
   – Кого же ты знаешь?
   – Дедушку знаю.
   – Кто ж твой дедушка?
   – А вот!
   Мальчик улыбнулся, оскалив ряд белых зубов, и показал пальцем на старика. Старик ласково ему усмехнулся.
   – Давно ты его знаешь?
   – Давно…
   – Чем занимаешься?
   Мальчик не понимал.
   – Что делаешь?
   – Все делаю, когда дрова есть – печку топлю, дедушке помогаю…
   – Ваше звание? – обратился секретарь к старику.
   Тот вынул из кармана засаленную бумагу и подал секретарю.
   Василий Александрович прочел бумагу, пожал плечами и с осторожной брезгливостью положил ее перед почтенной председательницей. Та в свою очередь пожала плечами, потрясла седыми буклями и передала дальше. Осторожно, словно боясь чумной заразы, дотрогивались до этой бумаги ручки «милостивых государынь» и затем торопились сбыть, проводив ее вздохом или пожатием плеч.
   – До чего дошел!
   – Как пал!
   – Ужасно!
   Такие восклицания в виде шепота вырвались из груди многих «милостивых государынь».
   – У вас есть рекомендация? – снова спросил секретарь.
   – Нет.
   Василий Александрович обвел собрание взором сожаления, что у него нет рекомендации.
   «У него нет рекомендации!» – отвечали взгляды в ответ.
   «У него нет рекомендации!» – безмолвно сказали все лица и личики.
   – И вид у него скверный! – тихо шепнула председательница.
   – Пьяница!.. – еще тише отвечал секретарь. – А мальчик, верно, взят напрокат!
   Дело старика, видимо, было проиграно. Он это понял и вдруг стал угрюм.
   – Так вы говорите, что у вас нет рекомендации?
   – Никакой.
   – Даже никакой? Это очень жаль! Судя по вашим бумагам (секретарь встает и брезгливо отдает назад бумагу), вы человек не без образования и поймете, следовательно, что цели нашего общества не позволяют удовлетворить вашей просьбе.
   Старик слушал эту речь с каким-то угрюмым вниманием, но когда секретарь кончил, он опустил голову и как-то весь съежился. Глаза его спрятались в темных ямах, и из груди вылетел надтреснутый голос, произнесший тихо:
   – Но ведь я не за себя… За мальчика!
   – За мальчика? – переспросил секретарь и пошел на свое место.
   Несколько секунд недоумения.
   – Имеем ли мы право? – тихо шепчет секретарь.
   – Имеем ли мы право? – также тихо шепчет почтенная председательница, строго покачивая буклями.
   «Имеем ли мы право?» – спрашивают сами себя все «милостивые государыни».
   – К сожалению, мы не имеем права! – решает сперва лицо секретаря, потом жест, а затем и тихий шепот.
   – К сожалению, мы не имеем права! – говорит по-французски председательница.
   «Мы не имеем права!» – отвечают лица «милостивых государынь», и все они обращают внимание на мальчика, помочь которому они не имеют права.
   А мальчик глядит зоркими карими глазенками на блестящее собрание и – вообразите себе! – не только не ищет права разжалобить сердца «милостивых государынь», а, напротив, словно бы ищет права назваться самым невежливым, дерзким мальчуганом, когда-либо обращавшимся за помощью. Он весело смеется и шепчет что-то своему угрюмому товарищу, указывая пальцем прямо на лицо почтенной председательницы. Его заинтересовали седые букли, и он сообщает свои наблюдения вполголоса, нисколько не стесняясь местом, в котором он находится. Очевидно, четырнадцать градусов по Реомюру привели его в игривое настроение, и он, несмотря на знаки старого товарища, продолжает весело хихикать…
   Эта веселость окончательно сгубила мальчика. «Милостивые государыни» находят, что перед ними испорченный мальчик. (Секретарь давно уже это нашел.) Они совершенно забывают, что у многих из них есть дети, и помнят только, что перед ними всклокоченный, грязный мальчишка, с бойкими глазенками между впалых щек и дерзким смехом.
   – К сожалению… мы не имеем права помочь и мальчику!.. – говорит секретарь.
   – Без рекомендации? – иронически подсказывает старик.
   – Да-с! – резко заметил секретарь и, как бы говорит взглядом: «Можете теперь убираться если не к черту, то, во всяком случае, на улицу, где восемнадцать с половиной градусов мороза».
   Старик резко дергает мальчугана за руку, делает несколько шагов, затем останавливается и говорит:
   – Милостивые государыни!.. Я вас прошу (голос его становится глуше, и на испитом лице сказывается большое страдание)… я вас прошу… Помогите мальчику… У него нет пристанища. У него нет одежды… Помогите мальчику!
   Все вдруг притихли. Всем вдруг стало как-то совестно. Притих и мальчик. Он не смеется, а испуганно смотрит на своего товарища. В его испуганном взгляде и страх и любовь.
   – Дедушка, что с тобой?.. Что ты? – говорит он, заглядывая на него снизу…
   Многие полезли в карманы. Девица с английской складкой и добрым сердцем давно сидела на своем кресле, точно на угольях. При последних словах она вскакивает с места, роняет кресло, конфузится, подходит к мальчику и сует ему маленькое портмоне.
   Старик сперва ни слова не говорит, потом, будто спохватившись, шепчет:
   – Будьте спокойны, сударыня… Его денег я не пропью… Будьте спокойны, сударыня!..
   Он благодарит теплым, ласковым взглядом девицу и уходит из залы.
   – Ваш адрес… адрес ваш! – конфузливо шепчет девица.
   Но ответа нет. Старик уж скрылся.
   Белокурая девица возвращается на свое кресло, краснея, как пион, с нависшими слезами на глазах. Все на нее смотрят, как на выскочку, и находят, что она очень «смешная».
   После этого эпизода прошло несколько минут, пока заседание не пошло своим порядком. Опять ставились вопросы, разрешались и заносились в протоколы. В пять часов заседание было окончено. «Милостивые государыни» поболтали и разъехались.
   Елена Николаевна, довольная, оставалась еще несколько времени в зале. Было решено, что она завтра поедет с секретарем для посещения истинно бедных и нравственных людей. Она была рада посетить бедных и пококетничать с Василием Александровичем.
   «Я надену черное шерстяное платье. И скромно и хорошо!» – подумала молоденькая женщина, уходя в госстиную.
   И Василий Александрович ехал обедать довольный. Благодаря «Обществу для помощи истинно бедным и нравственным людям» он поправил свои служебные делишки и теперь рассчитывал на завтрашнее посещение бедных, на свои голубые глаза, мягкий голос и расположение Красногор-Ряжской. «Она думает, что я влюблен, и, конечно, заставит мужа надеть мундир и попросить за меня… истинно бедного и нравственного человека!» – улыбался Василий Александрович, плотнее кутаясь в бобровый воротник.

IV

   Успев «вырвать зло с корнем» из того ведомства, где служил «строптивый столоначальник», и отправить бедного провинциального Мазаниелло туда, где даже настоящий никогда не бывал, господин Красногор-Ряжский вошел в гостиную в самом отвратительном расположении духа.
   – Наболтались? – спросил он.
   – Неужели вы не можете говорить, не оскорбляя меня?
   Елена Николаевна делает мину Э 9 – глубоко оскорбленной невинности. Слезы нависают на ресницах. Грудь несколько подымается. Страдание напечатано на ее милом личике.
   Господин Красногор-Ряжский начинает советь. Елена Николаевна, несмотря на страдание, видит это и, усиливая Э 9, нечаянно обнажает локоть.
   Господин Красногор-Ряжский совеет еще более.
   – Лена… Леночка!.. – робко произносит его превосходительство.
   Ни звука в ответ.
   – Леночка!.. – совсем нежно начал господин Красногор-Ряжский и поперхнулся… – Леночка! Ведь я… вы там что хотите говорите, но мне не нравится секретарь.
   Елена Николаевна открывает глаза, и муж усматривает в них такое море изумления, что наконец изумляется сам.
   – Ты, Лена, что так смотришь?
   – Я?..
   Картина меняется. Страдание исчезает. Елена Николаевна хохочет как ребенок, хохочет весело, мило, заразительно.
   Муж хлопает глазами.
   – Так ты, Никс, ревновать?.. Ха-ха-ха… Глупый мой! К секретарю?.. Ха-ха-ха!..
   Хохот был так заразителен, что даже сам Никс не выдержал, захохотал, как дурак, и прижал супругу к своей высохшей груди.
   В тот же вечер «строптивый столоначальник» был возвращен к своему семейству. Он не был исключен из службы, как предлагал докладчик, а получил только выговор с замечанием, чтобы впредь, и так далее.
   – А я было думал, Леночка, ха-ха-ха!.. – весело говорил солидный Никс, ужиная вдвоем с Леночкой. – Я было думал…
   – А ты, Никс, не думай!..
   И Елена Николаевна шаловливо зажала мужу рот своей ладонью и посмотрела на него тем чудным взглядом (Э 1), каким она смотрела на него только двадцатого числа или накануне какой-нибудь замышляемой женской шалости.
 
    1880