Станюкович Константин Михайлович. 'Человек за бортом!'

   И теплое чувство благодарности и умиления охватило Прошкино сердце. Он хотел было выразить их словами, но слова не отыскивались.
   Когда Шутиков отошел, пообещав уговорить Игнатова простить Прошку, Прошка не чувствовал уж себя таким ничтожеством, каким считал себя прежде. Долго еще стоял он, посматривая за борт, и раз или два смахнул навертывавшуюся слезу.
   Утром, после смены, он принес Игнатову золотой. Обрадованный матрос алчно схватил деньги, зажал их в руке, дал Прошке в зубы и хотел было идти, но Прошка стоял перед ним и повторял:
   - Бей еще... Бей, Семеныч! В морду в самую дуй!
   Удивленный Прошкиной смелостью, Игнатов презрительно оглядел Прошку и повторил:
   - Я разделал бы тебя, мерзавца, начисто, кабы ты мне не отдал деньги, а теперь не стоит рук марать... Сгинь, сволочь, но только смотри... попробуй еще раз ко мне лазить... Искалечу! - внушительно прибавил Игнатов и, оттолкнув с дороги Прошку, побежал вниз прятать свои деньги.
   Тем и ограничилась расправа.
   Благодаря ходатайству Шутикова, и боцман Щукин, узнавший о воровстве и собиравшийся "после убирки искровянить стервеца", вместо того довольно милостиво, относительно говоря, потрепал, как он выражался, "Прошкино хайло".
   - Испужался Прошка Семеныча-то! Предоставил деньги, а ведь как запирался, шельма! - говорили матросы во время утренней чистки.
   VI
   С той памятной ночи Прошка беззаветно привязался к Шутикову и был предан ему, как верная собака. Выражать свою привязанность открыто, при всех, он, разумеется, не решался, чувствуя, вероятно, что дружба такого отверженца унизит Шутикова в чужих глазах. Он никогда не заговаривал с Шутиковым при других, но часто взглядывал на него, как на какое-то особенное существо, перед которым он, Прошка, последняя дрянь. И он гордился своим покровителем, принимая близко к сердцу все, до него касающееся. Он любовался, поглядывая снизу, как Шутиков тихо управляет на рее, замирал от удовольствия, слушая его пение, и вообще находил необыкновенно хорошим все, что ни делал Шутиков. Иногда днем, но чаще во время ночных вахт, заметив Шутикова одного, Прошка подходил и топтался около.
   - Ты чего, Прохор? - спросит, бывало, приветливо Шутиков.
   - Так, ничего! - ответит Прошка.
   - Куда ж ты?
   - А к своему месту... Я ведь так только! - скажет Прошка, словно бы извиняясь, что беспокоит Шутикова, и уйдет.
   Всеми силами старался Прошка чем-нибудь да угодить Шутикову: то предложит ему постирать белье, то починить его гардероб, и часто отходил смущенный, получая отказ от услуг. Однажды Прошка принес щегольски сработанную матросскую рубаху с голландским передом и, несколько взволнованный, подал ее Шутикову.
   - Молодец, Житин... Важная, брат, работа! - одобрительно заметил Шутиков после подробного осмотра и протянул руку, возвращая рубаху.
   - Это я тебе, Егор Митрич... Уважь... Носи на здоровье.
   Шутиков стал было отказываться, но Прошка так огорчился и так просил уважить его, что Шутиков, наконец, принял подарок.
   Прошка был в восторге.
   И лодырничать стал Прошка меньше, работая без прежнего лукавства. Бить его стали реже, но отношение к нему оставалось по-прежнему пренебрежительное, и Прошку нередко дразнили, устраивая из этой травли потеху.
   Особенно любил дразнить его один из шканечных, забиячный, но трусливый молодой матрос Иванов. Как-то однажды, желая потешить собравшийся кружок, он донимал Прошку своим глумлением. Прошка, по обыкновению, отмалчивался, и Иванов становился все назойливее и безжалостнее в своих шутках.
   Случайно проходивший Шутиков, увидав, как травят Прошку, вступился.
   - Это, Иванов, не того... нехорошо это... Чего ты пристал к человеку, ровно смола.
   - Прошка у нас не обидчивый! - со смехом отвечал Иванов. - Ну-ка, Прошенька, расскажи, как ты у батюшки шильники таскал и мамзелям опосля носил... Не кочевряжься... Расскажи, Прошенька! - глумился на общую потеху Иванов.
   - Не тронь, говорю, человека... - строго повторил Шутиков.
   Все были удивлены, что за Прошку, за лодыря и вора Прошку, Шутиков так горячо заступается.
   - Да ты чего? - окрысился вдруг Иванов.
   - Я-то ничего, а ты не куражься... Ишь тоже нашел над кем куражиться.
   Тронутый до глубины души и в то же время боявшийся, чтобы из-за него не было Шутикову неприятностей, Прошка решился подать голос:
   - Иванов ничего... Он ведь так только... Шутит, значит...
   - А ты съездил бы его по уху, небось перестал бы так шутить.
   - Прошка бы съездил... - удивленно воскликнул Иванов, до того показалось ему это невероятным. - Ну-ка, попробуй, Прошка... Насыпал бы я тебе, вислоухому, в кису.
   - Может, и сам бы съел сдачи.
   - Не от тебя ли?
   - То-то от меня! - сдерживая волнение, проговорил Шутиков, и его обыкновенно добродушное лицо было теперь строго и серьезно.
   Иванов стушевался. И только когда Шутиков отошел, проговорил, насмешливо улыбаясь и указывая на Прошку.
   - Однако... нашел себе приятеля Шутиков... Нечего сказать... приятель... хорош приятель, Прошка-гальюнщик!
   После этого происшествия Прошку обижали меньше, зная, что у него есть заступник, а Прошка еще сильнее привязался к Шутикову и скоро доказал, на что способна привязанность его благодарной души.
   VII
   Это было в Индийском океане, на пути к Зондским островам.
   Утро в тот день стояло солнечное, блестящее, но прохладное относительная близость Южного полюса давала себя знать. Дул свежий ровный ветер, и по небу носились белоснежные перистые облака, представляя собой изящные фантастические узоры. Плавно раскачиваясь, клипер наш летел полным ветром под марселями в один риф, под фоком и гротом, убегая от попутной волны.
   Был десятый час на исходе. Вся команда находилась наверху. Вахтенные стояли у своих снастей, а подвахтенные были разведены по работам. Всякий занимался каким-нибудь делом: кто оканчивал чистку меди, кто подскабливал шлюпку, кто вязал мат.
   Шутиков стоял на грот-русленях, прикрепленный пеньковым поясом, и учился бросать лот, недавно сменив другого матроса. Вблизи от него был и Прошка. Он чистил орудие и по временам останавливался, любуясь на Шутикова, как тот, набравши много кругов лот-линя (веревки, на которой прикреплен лот), ловко закидывает его назад, словно аркан, и затем, когда веревка вытянется, снова быстрыми ловкими движениями выбирает ее...
   Вдруг со шканцев раздался отчаянный крик:
   - Человек за бортом!
   Не прошло нескольких секунд, как снова зловещий крик:
   - Еще человек за бортом!
   На мгновение все замерло на клипере. Многие в ужасе крестились.
   Вахтенный лейтенант, стоявший на мостике, видел, как мелькнула фигура сорвавшегося человека, видел, как бросился в море другой. Сердце в нем дрогнуло, но он не потерялся. Он бросил с мостика спасательный круг, крикнув бросать спасательные буйки и с юта, и громовым взволнованным голосом скомандовал:
   - Фок и грот на гитовы!
   С первым окриком все офицеры выскочили наверх. Капитан и старший офицер, оба взволнованные, уж были на мостике.
   - Он, кажется, схватился за буек! - проговорил капитан, отрываясь от бинокля. - Сигнальщик... не спускай их с глаз!..
   - Есть... Вижу!
   - Скорей... скорей ложитесь в дрейф да спускайте баркас! - нервно, отрывисто торопил капитан.
   Но торопить было нечего. Понимая, что каждая секунда дорога, матросы рвались, как бешеные. Через восемь минут клипер уже лежал в дрейфе, и баркас с людьми под начальством мичмана Лесового тихо спускался с боканцев.
   - С богом! - напутствовал капитан. - Ищите людей на ост-норд-ост... Да не заходите далеко! - прибавил он.
   Упавших в море уже не было видно. В эти восемь минут клипер пробежал, по крайней мере, милю.
   - Кто это упал? - спросил капитан старшего офицера.
   - Шутиков. Сорвался, бросая лот... Лопнул пояс...
   - А другой?
   - Житин! Бросился за Шутиковым.
   - Житин? Этот трус и рохля? - удивился капитан.
   - Я сам не могу понять! - ответил Василий Иваныч.
   Между тем все глаза были устремлены на баркас, который медленно удалялся от клипера, то скрываясь, то показываясь среди волн. Наконец он совсем скрылся от глаз, не вооруженных биноклем, и кругом был виден один волнующийся океан.
   На клипере царила угрюмая тишина. Изредка лишь матросы перекидывались словами вполголоса. Капитан не отрывался от бинокля. Старший штурман и два сигнальщика смотрели в подзорные трубы.
   Так прошло долгих полчаса.
   - Баркас идет назад! - доложил сигнальщик.
   И снова все взоры устремились на океан.
   - Верно, спасли людей! - тихо заметил старший офицер капитану.
   - Почему вы думаете, Василий Иваныч?
   - Лесовой не вернулся бы так скоро!
   - Дай бог! Дай бог!
   Ныряя в волнах, приближался баркас. Издали он казался крошечной скорлупой. Казалось, вот-вот его сейчас захлестнет волной. Но он снова показывался на гребне и снова нырял.
   - Молодцом правит Лесовой! Молодцом! - вырвалось у капитана, жадно глядевшего на шлюпку.
   Баркас подходил все ближе и ближе.
   - Оба в шлюпке! - весело крикнул сигнальщик.
   Радостный вздох вырвался у всех. Многие матросы крестились. Клипер словно ожил. Снова пошли разговоры.
   - Счастливо отделались! - проговорил капитан, и на его серьезном лице появилась радостная, хорошая улыбка.
   Улыбался в ответ и Василий Иванович.
   - А Житин-то... трус, трус, а вот подите!.. - продолжал капитан.
   - Удивительно... И матрос-то лодырь, а бросился за товарищем!.. Шутиков покровительствовал ему! - прибавил Василий Иванович в пояснение.
   И все дивились Прошке. Прошка был героем минуты.
   Через десять минут баркас подошел к борту и благополучно был поднят на боканцы.
   Мокрые, вспотевшие и красные, тяжело дыша от усталости, выходили гребцы из баркаса и направлялись на бак. Вышли Шутиков и Прошка, отряхиваясь, словно утки, от воды, оба бледные, взволнованные и счастливые.
   Все с уважением смотрели теперь на Прошку, стоявшего перед подошедшим капитаном.
   - Молодец, Житин! - сказал капитан, невольно недоумевая при виде этого неуклюжего, невзрачного матроса, рисковавшего жизнью за товарища.
   А Прошка переминался с ноги на ногу, видимо робея.
   - Ну, ступай переоденься скорей да выпей за меня чарку водки... За твой подвиг представлю тебя к медали, и от меня получишь денежную награду.
   Совсем ошалевший Прошка не догадался сказать: "Рады стараться!" и, растерянно улыбаясь, повернулся и пошел своей утиной походкой.
   - Снимайтесь с дрейфа! - приказал капитан, поднимаясь на мостик.
   Раздалась команда вахтенного лейтенанта. Голос его теперь звучал весело и спокойно. Скоро были поставлены убранные паруса, и минут через пять клипер снова несся прежним курсом, подымаясь с волны на волну, и прерванные работы опять возобновились.
   - Ишь ведь ты какой, блоха тебя ешь! - остановил Лаврентьич Прошку, когда тот, переодетый и согревшийся чаркой рома, поднялся вслед за Шутиковым на палубу. - Портной, портной, а какой отчаянный! - продолжал Лаврентьич, ласково трепля Прошку по плечу.
   - Без Прохора, братцы, не видать бы мне свету! Как я это окунулся да вынырнул, ну, думаю, - шабаш... Богу отдавать душу придется! - рассказывал Шутиков. - Не продержусь, мол, долго на воде-то... Слышу - Прохор голосом кричит... Плывет с кругом и мне буек подал... То-то обрадовал, братцы! Так мы вместе и держались, доколь баркас не подошел.
   - А страшно было? - спрашивали матросы.
   - А ты думал как? Еще как, братцы-то, страшно! Не дай бог! - отвечал Шутиков, добродушно улыбаясь.
   - И как это ты, братец, вздумал? - ласково спросил Прошку подошедший боцман.
   Прошка глупо улыбался и, помолчав, ответил:
   - Я вовсе и не думал, Матвей Нилыч... Вижу, он упал, Шутиков, значит... Я, значит, господи благослови, да за им!
   - То-то и есть!.. Душа в ем... Ай да молодца, Прохор! Ишь ведь... Накось, покури трубочки-то на закуску! - сказал Лаврентьич, передавая Прошке, в знак особенного благоволения, свою короткую трубочку, и при этом прибавил забористое словечко в самом нежном тоне.
   С этого дня Прошка перестал быть прежним загнанным Прошкой и обратился в Прохора.