Станюкович Константин Михайлович. Пассажирка

   Только дедушка Иван Иванович да старший судовой механик Игнатий Афанасьевич Гнененко нарушали общую картину парадного великолепия.
   Иван Иванович сохранял обычный будничный вид в своем стареньком, хотя и опрятном, люстриновом сюртучке, серебряные погоны которого давно потеряли свой блеск и съежились, и с высокими “лиселями” (воротничками), упиравшимися в его чисто выбритые, старчески румяные щеки; а Игнатий Афанасьевич, человек лет за тридцать, с добрыми светлыми глазами, отличавшийся крайним добродушием, невозмутимой хохлацкой флегмой и неряшливостью, явился в кают-компанию, по обыкновению, в засаленном кителе, с вечной дырой на локте. Воротник его рубашки, повязанный каким-то обрывком, был сомнительной свежести, всклокоченные волосы, видимо, требовали гребня и щетки.
   Увидав Игнатия Афанасьевича в таком костюме, Цветков, сияющий словно именинник, в ослепительно белом костюме, просто-таки пришел в ужас.
   — Игнатий Афанасьевич… Голубчик… Помилосердствуйте! — возбужденно воскликнул он, озирая неуклюжую фигуру механика.
   — А что? — невозмутимо осведомился Игнатий Афанасьевич.
   — Нельзя же… На клипере будет дама, а вы… Посмотрите!
   И Цветков показал дыру на локте.
   Игнатий Афанасьевич тоже взглянул на дыру, почему-то потрогал ее пальцем и, улыбаясь глазами, проговорил с сильным малороссийским акцентом:
   — Не зачинил шельма Иванов… А я давно ему говорил…
   — Но самый сюртук! Что подумает пассажирка, увидав вас в таком костюме?
   — А нехай думает что хочет! — добродушно заметил Игнатий Афанасьевич.
   Раздался взрыв смеха.
   — Нет, уж вы, Игнатий Афанасьевич, поддержите честь клипера… Ради бога. Сюртука вам нового жаль, что ли?..
   — Да я не выйду ее смотреть…
   — А если она зайдет в кают-компанию… Захочет взглянуть?.. Наконец, мы ее пригласим… Уж вы, Игнатий Афанасьевич, не спорьте, ей-богу… Не поленитесь, переоденьтесь…
   Цветков так упрашивал, что Игнатий Афанасьевич, несмотря на свою лень, обещал переодеться…
   — Только не думайте, что на ходу я стану для нее одеваться… Под парами я в своей куртке буду! — заметил Игнатий Афанасьевич… — Она ко мне в машину не придет, надеюсь.
   Пассажирку ждали к шести часам — к обеду, вместе с консулом и консульшей, приглашенными капитаном. В пять часов за гостями был послан щегольской капитанский катер. Другой катер отправился за багажом.
   Цветков хотел было отправиться с катером, посланным за гостями, но старший офицер сказал ему, что, по распоряжению капитана, ехать с катером назначен гардемарин Летков (Васенька).
   — Да разве не все равно, кто поедет? Я по крайней мере уже знаком с пассажиркой… А Васенька охотно уступает мне свое право… Не правда ли, Васенька?
   — Я очень рад не ехать! — подтвердил юный и очень застенчивый Васенька. — Я не умею разговаривать с дамами! — прибавил он, краснея.
   — Так разрешите, Степан Дмитрич!
   — Нет, уж вы лучше сами, Владимир Алексеич, спросите капитана! — с улыбкой проговорил старший офицер.
   — Что ж, и спрошу!
   — Эка тебе не терпится увидать юбку… Удивляюсь твоему легкомыслию! — процедил милорд.
   — И удивляйся! — огрызнулся Цветков, выходя из кают-компании.
   Большая роскошная капитанская каюта была убрана, видимо для пассажирки, особенно тщательно. Разные японские и китайские вещи, вынутые из ящиков капитана, были расставлены в разных местах, украшая убранство каюты. На накрытом, превосходно сервированном столе красовались букеты роз. Тонкий аромат духов стоял в воздухе.
   Сам капитан, приодетый и прифранченный, с подстриженными волосами и баками, красный как рак и отдувающийся от жары, стоял, подавшись своим солидным брюшком вперед, озабоченно озирая убранство стола, и не заметил прихода мичмана.
   “Ишь как он убрал каюту для пассажирки и как сам разукрасился, толстопузый! — усмехнулся про себя Цветков, оглядывая каюту и самого толстяка капитана. — Небось и шампанское сегодня! — завистливо промелькнуло у него в голове при виде ваз с бутылками на столе… — Жаль, что не моя очередь у него обедать… Милорд будет!..”
   — Петр Никитич! — проговорил мичман.
   Капитан поднял голову и, увидав Цветкова в полном блеске, сухо спросил:
   — Что прикажете-с, Владимир Алексеич?
   — Позвольте мне, Петр Никитич, ехать с капитанским катером вместо гардемарина Леткова.
   — Это почему-с? Со шлюпками ездят гардемарины, а вы, кажется, мичман-с.
   Эти “ерсы”, которыми сыпал капитан, и резкий, сухой тон его голоса, казалось, должны были бы предостеречь мичмана от продолжения и заставить его убраться подобру-поздорову из каюты, — но он, охваченный страстным желанием прокатить хорошенькую блондинку на катере под парусами и щегольнуть перед ней своим уменьем лихо управлять шлюпкой, не замечал, что капитанские глаза предвещают бурю, и прежним легкомысленным тоном продолжал:
   — В таком случае позвольте, Петр Никитич, просто поехать встретить пассажирку. Быть может, ей понадобятся услуги какие-нибудь… Так я…
   — Это еще что за встречи, Владимир Алексеич?! — перебил, закипая гневом, капитан. — Какие такие вы выдумали особенные встречи?.. Какие там услуги-с?! С чего вы вздумали гоняться за пассажиркой? Вы ведь офицер военного судна, а не какой-нибудь, с позволения сказать, годовалый понтер-с! Тоже встречи устраивать! И как вы позволили себе, господин мичман, обращаться ко мне с таким вздором, а? — вдруг крикнул капитан, уставив свои выпученные глаза с вращающимися белками на Цветкова.
   Никак не ожидавший такого гневного взрыва, Цветков проговорил:
   — Я полагал, что…
   — А вы не полагайте-с и не приходите к капитану с подобными заявлениями… Ишь… разрядились как! — прибавил капитан, оглядывая блестящего мичмана. — Какая-то пассажирка, а уж вы…
   — Я полагаю, это до службы не относится, Петр Никитич! — довольно твердо заметил Цветков, взглядывая на капитана в упор.
   — Все-с относится к службе! — понижая тон, отвечал капитан. — Можете идти-с!
   Цветков вернулся в кают-компанию в возбужденном состоянии, раздраженный.
   — Ну что, едете за пассажиркой, Владимир Алексеич? — лукаво спросил старший офицер.
   — Какое еду… Он еще меня разнес.
   — За что же?
   — А вот подите. Раскричался словно оглашенный. Даже насчет костюма заметил: “разрядились”, говорит… Но тут я ему задал “ассаже” ^[7]. Какое ему дело — разрядился я или нет? И с чего он взъерепенился, скажите на милость? Кажется, ничего нет позорного встретить даму?.. А, главное, сам-то он ради пассажирки франт франтом оделся… Ей-богу, вот увидите… И каюту изукрасил как! Везде китайщина и японщина… На столе букеты роз. К обеду шампанское… За что же мне-то попало?
   — И не так еще попадет, Владимир Алексеич! — промолвил Иван Иванович.
   — За какие такие дела, дедушка?
   — А все из-за этой пассажирки.
   — Она-то тут при чем?
   — А притом, что все вы из-за нее с ума посходите… Уж вот вы, батенька, горячку запороли… непременно встречать ее захотели… Еще насмотритесь на пассажирку. Переход-то длинный.
   — А сколько, примерно, времени?
   — Да уж никак не меньше трех недель.
   — И чудесно, дедушка! — воскликнул мичман.
   — Что чудесно?
   — Она три недели будет с нами.
   — Эх вы… ненасытные! Мало вам, что ли, влюбляться на берегу — еще в море захотели! — заметил, улыбаясь, дедушка. — Сколько у вас будет соперников. Друг дружку станете ревновать.
   — Она ни на кого из нас не обратит внимания, дедушка.
   — Ну так вы и совсем взбеситесь. Помяните мое слово!
   Цветков уже весело смеялся, слушая дедушку, забыл о “разносе”, полученном от капитана, и все время нетерпеливо посматривал на часы.
   В это время в кают-компанию вошел Игнатий Афанасьевич в новой паре, в чистой рубашке, повязанной каким-то необыкновенным бантом, приглаженный, прилизанный и выбритый.
   — Браво, Игнатий Афанасьич! Совсем вы молодцом! — воскликнул Цветков.
   — Того и гляди в Игнатия Афанасьича пассажирка влюбится! — заметил кто-то.
   — А пусть влюбится! — невозмутимо произнес Игнатий Афанасьевич, вызывая общий смех, и поспешил присесть к столу, видимо чувствуя себя не совсем ловко в новом платье и потому несколько удрученный.
   — Катер, господа, идет! — крикнул в открытый люк вахтенный офицер.
   Все бросились из кают-компании наверх смотреть пассажирку.
   День был превосходный. Жара умерялась легким ветерком. Пользуясь им, капитанский катер, слегка накренившись, приближался под парусами к клиперу, лихо прорезывая кормы и носы многочисленных судов, стоявших на оживленном сан-францисском рейде.
   Все бинокли устремились на катер. Один лишь Степан Дмитриевич, желая, в качестве старшего офицера, показать солидность, с напускным равнодушием разгуливал по шканцам, по временам подрагивая бедрами и неустанно закручивая усы.
   — Ни-че-го осо-бен-ного! — процедил, отводя бинокль, милорд, стараясь показать ледяное равнодушие и корча из себя, по случаю приезда пассажирки, равнодушного ко всему в мире человека, как и подобало быть, по его мнению, настоящему англичанину.
   — И болван ты, благородный лорд, после этого! — воскликнул прильнувший глазами к биноклю Цветков.
   — Парламентское выражение!
   — Или ты врешь, или ничего не понимаешь в красоте. Она идеально хороша… Вот увидишь ее вблизи, и если ты не английская швабра, то…
   — И “швабра”… весьма мило! — насмешливо перебил милорд.
   — Да как же ты смеешь говорить: “ничего особенного”. Чего тебе особенного!.. Однако Васенька молодцом правит… Ишь как ловко подрезал корму американцу… Лихо!
   — Нет, хорошенькая, я вам скажу, дамочка! — произнес ни к кому не обращаясь кругленький, толстенький, чистенький доктор и захихикал своим мелким смехом.
   — И, как следует, с аванпостами и вообще… Хо-хо-хо…
   И пожилой старший артиллерийский офицер, интересовавшийся горничной, весело загоготал.
   — Уже заржали молодцы! — промолвил дедушка и безнадежно махнул рукой.
   — Да вы взгляните, Иван Иванович, так и сами… того… — обратился к нему вполголоса доктор, предлагая бинокль.
   — Чего смотреть? Не видал я, что ли, юбок-с? Видывал. И без бинокля увижу. Небось пассажирка будет вечно торчать наверху при таких кавалерах… Только вахтенному мешать будет!
   Посматривали, рассыпавшись у бортов, и матросы на приближавшийся катер.
   А в это время боцман Матвеев обходил клипер и вполголоса говорил матросам:
   — Смотри же, ребята, чтобы, значит, худого слова ни боже ни… А не то я вас…
   И боцман заканчивал, правда довольно тихо, угрозами, сопровождая их самыми худыми словами.
   — Сигнальщик! Доложи капитану, что катер с консулом пристает к борту! — крикнул стоявший на вахте красивый блондин Бакланов. — Фалгребные наверх! — скомандовал он затем и, молодцевато сбежав с мостика, пошел для встречи гостей.
   В ту же минуту наверху появился капитан и, слегка сгорбившись, умышленно неторопливой, ленивой походкой направился к парадному трапу. Своим недовольным, сумрачным видом, своей походкой он словно хотел соблюсти свой капитанский престиж и показать перед офицерами, что приезд пассажирки не только нисколько его не интересует, но как будто даже и не особенно приятен.
   Между тем катер, сделав поворот, лихо пристал к борту. Паруса мигом слетели, и Васенька, разгоревшийся от волнения, бросил руль и предложил своим пассажирам выходить. Через несколько секунд на палубу в числе других гостей — пожилой консульши и ее мужа — легко и свободно спустилась по маленькому трапу молодая пассажирка.

IV

   Хотя увлекающийся мичман и сильно преувеличил красоту пассажирки в своих безумно восторженных дифирамбах, тем не менее она действительно была очень недурна собой, эта стройная, изящная, ослепительно свежая блондинка, небольшого роста, с карими глазами и светло-золотистыми волосами, волнистые прядки которых выбивались на лоб из-под маленькой панамы с короткими, прямыми полями, скромно украшенной лишь черной лентой.
   Было что-то необыкновенно привлекательное в тонких чертах этого маленького, выразительного, умного личика с нежными, отливавшими румянцем, щеками, капризно приподнятым красивым носом, тонкими алыми губами и округленным подбородком с крошечной родинкой. Особенно мила была улыбка: ласковая, открытая, почти детская. Но взгляд блестящих карих глаз был далеко не “ангельский”, как уверял Цветков. Напротив. В этом, по-видимому, спокойно-приветливом ясном взоре как будто прятался насмешливый бесенок и чувствовалась кокетливая уверенность хорошенькой женщины, сознающей свою привлекательность и избалованной поклонниками.
   Пассажирка была вся в черном, что, впрочем, очень шло к ней, оттеняя поразительную белизну ее лица. Тонкая, изящная жакетка с небольшими отворотами обливала ее гибкий, крепкий стан, обрисовывая тонкую, точно девственную талию и красивые формы хорошо развитого бюста. Белоснежный отложной воротничок манишки, повязанной фуляром, не закрывал красивой, словно выточенной из мрамора шеи. На груди алела бутоньерка из роз. Недлинная шелковая юбка позволяла видеть маленькие ноги в изящных кожаных ботинках. Все сидело на ней красиво и ловко, все до мелочей было полно изящного вкуса. И сама она, удивительно моложавая и цветущая, хорошо сложенная, видом своим скорей походила на молодую девушку, чем на тридцатилетнюю вдову, пережившую тяжелое горе.
   Она шла по шканцам уверенной, легкой походкой, рядом с немолодой, пестро одетой, молодившейся полной консульшей, приветливо отвечая на почтительные поклоны офицеров и, казалось, не замечая любопытных, полных восхищения взглядов, устремленных на нее.
   Капитан, с обычной рыцарской галантностью моряков, встретивший дам у трапа с обнаженной головой и любезно их приветствовавший, красный и вспотевший, торжественно улыбаясь, как на удачном адмиральском смотру, выступал около дам, стараясь подтянуть живот, с горделиво покровительственным видом индейского петуха. По дороге пришлось останавливаться, чтобы представить пассажирке старшего офицера, доктора, батюшку и несколько офицеров, находившихся близко.
   Степан Дмитриевич молодецки шаркнул своей толстой короткой ножкой, снимая фуражку и наклоняя белобрысую голову с зачесанной лысиной, и выразил свое удовольствие встретить соотечественницу “под небом Америки”. Затем старший офицер метнул в пассажирку победоносным взглядом своих маленьких, уже замаслившихся глазок и, выпятив грудь и закручивая усы, подошел к консульше. Чистенький, свеженький, кругленький доктор немножко сконфузился, и все его пухлое лицо расплылось в улыбку. Он проговорил “очень приятно” и дал место молодому батюшке, иеромонаху Евгению, который почему-то вдруг покраснел и напряженно топтался на месте, пока капитан не вывел отца Евгения из неловкого замешательства, подозвав двух гардемаринов, которых и представил пассажирке. И эти двое молодых людей и еще представленные офицеры безмолвно кланялись, но их лица и без слов говорили, что молодым морякам очень приятно было познакомиться с такой хорошенькой пассажиркой. Один только милорд, в качестве “холодного англичанина”, изобразил на своем выбритом лице самое ледяное равнодушие (“дескать, ты меня нисколько не интересуешь!”) и, отойдя от пассажирки, нарочно даже зевнул с видом скучающего джентльмена и отвел в сторону взгляд, хотя ему и очень хотелось посмотреть на пассажирку, в которой он не находил “ни-че-го о-со-бен-ного”.
   Пассажирка с милой приветливостью протягивала свою маленькую ручку в черной лайке и крепко, “по-английски”, пожимала всем руки, видимо довольная, что находится среди соотечественников, на плавучем оторванном уголке далекой родины, и слышит вокруг русскую речь. Она ласковыми глазами взглядывала на матросов, рассыпавшихся по палубе, и сказала, обращаясь к капитану:
   — Мне просто не верится, что я в России. Если бы вы знали, как я рада, капитан, и как я благодарна, что вы меня взяли!
   И радостная улыбка озаряла ее хорошенькое личико, делая его еще обворожительнее.
   — Помилуйте, — любезно ответил капитан, — я счастлив, что мог быть вам полезным и вообще… Только вы бы не соскучились, Вера Сергеевна, в море, а мы… мы… Мы-с употребим с своей стороны все старания, чтобы вы не скучали…
   — С такими любезными людьми разве можно скучать? И наконец, я восемь лет не видала русских, а я ведь русская, да еще из Москвы! — прибавила пассажирка.
   — Сердце России! — с одушевлением произнес капитан. — А москвички, насколько я встречал, премилые, позволю себе заметить-с, дамы. И очень привлекательные! — прибавил с улыбкой капитан в виде тонкого, по его мнению, комплимента.
   — Вы бывали в Москве?
   — Как же-с, имел это удовольствие. Она произвела на меня превосходное впечатление… Этот Кремль, радушие, сердечность! — не без горячности проговорил капитан и незаметно скользнул взглядом по белой, как сливки, хорошенькой шейке пассажирки.
   — Ишь глазенапа запускает! — заметил кто-то вполголоса в кучке гардемаринов, стоявших вблизи, и раздался сдержанный смех.
   Вероятно, до капитана донеслось это замечание, потому что он вдруг повернул голову, метнув свирепый взор, нахохрился и, не распространяясь более о Москве, заговорил с консульшей.
   Увидав Цветкова, отвешивавшего ей низкий поклон, пассажирка ласково кивнула ему головой, как знакомому, и сделала несколько шагов ему навстречу.
   — Что же вы не приехали за мной, Владимир Алексеич, как обещали? — любезно упрекнула она, протягивая просиявшему мичману руку.
   — Нельзя было… Если б я только мог, Вера Сергеевна! — проговорил восторженно мичман, весь вспыхивая.
   — Вас задержала служба?
   — Какая служба! Просто капитан не пустил, — улыбаясь заметил Цветков, понижая голос.
   — Не пустил? Почему не пустил?
   — Это его тайна! — усмехнулся Цветков. — Впрочем, и Васенька вас отлично довез… Не правда ли?
   — Какой Васенька?
   — Летков… Мы все так зовем этого милого юношу, который приезжал за вами.
   — Мы отлично доехали… Отлично! — повторила пассажирка и прибавила: — А с вами мы опять будем спорить, как вчера, лишь только познакомились… Я люблю таких спорщиков… Это напоминает мне молодые годы в Москве… Здесь так не спорят, и я давно так не спорила…
   — Он отчаянный спорщик, Вера Сергеевна, — заметил капитан, подходя к Вере Сергеевне.
   — О, я знаю. Вчера уж мы поспорили, но, к сожалению, не докончили спора. Надеюсь, докончим и начнем новый? — промолвила, улыбаясь, Вера Сергеевна и отошла с капитаном, пожав руку окончательно влюбленному и счастливому мичману.
   Сзади дам, поминутно останавливавшихся благодаря представлениям пассажирке офицеров, медленно подвигался консул, сухощавый, долговязый и серьезный финляндец, лет под пятьдесят, оживленно беседовавший по поводу каких-то счетов с ревизором клипера.
   В это же время по другой стороне шканцев торопливо проходила, шурша накрахмаленными юбками и повиливая подолом, с опущенными вниз глазами, под перекрестными взглядами моряков, круглолицая, полнотелая, не лишенная миловидности горничная, щеголевато одетая, в серой тальме и яркой шляпке, с мелкими вещами в руках, сопровождаемая молодым вестовым Цветкова, Егоркой, который нес маленький баул и две картонки с особенной осторожностью, словно боясь раздавить их в своих грубых рабочих руках.
   — Сюда пожалуйте, мамзель, — шепнул Егорка, щеголяя перед этой “мамзелистой” горничной своим уменьем обращаться с дамами, — по этому трапу спускайтесь, — указал он головой на спуск в капитанскую каюту. И, спускаясь вслед за ней по трапу, Егорка обстоятельно любовался широким, полным затылком горничной и ее внушительными формами.
   У каюты, перед буфетной, их встретил Иван Чижиков, капитанский вестовой, разбитной, молодой чернявый матрос с плутоватыми глазами, с медной сережкой в ухе, с коротко остриженной головой, франтовато одетый в белой собственной рубахе с широким воротом, открывавшим крепкую загорелую шею, и в нитяных перчатках, надетых к парадному обеду.
   — С приездом! — бойко и весело проговорил он, улыбаясь глазами и пропуская горничную.
   Он принял от Егорки баул и картонки и, подмигнув ему глазом, вошел в каюту.
   — И как же у вас здесь хо-ро-шо! — протянула горничная слегка певучим московским говорком, оглядывая большую, полную света, падающего сверху через люк, капитанскую каюту, с диванами вокруг бортов, с блестяще сервированным столом, сиявшим белизной скатерти, хрусталем и цветами.
   — Для вас постарались, — любезно ответил Чижиков, взглядывая на краснощекое лицо горничной, полное и веселое, с добродушными серыми большими глазами, напоминавшее лицо деревенской здоровой, пригожей тридцатилетней бабы, — потому как теперича каюта в вашем полном распоряжении. Жить здесь будете… А как дозволите величать вас?
   — Аннушкой.
   — А ежели по батюшке?
   — Егоровной.
   — Так доложу вам, Анна Егоровна, вещи эти я пока в спальне сложу… Пожалуйте их мне, — говорил вестовой, принимая из рук Аннушки мелкие вещи. Он поставил их вместе с картонками за альков и продолжал: — Потом разместите, как будет угодно… А как придет катер с багажом, вы только прикажите, что — куда, мы все как следует поставим и принайтовим. Места у нас много… А что не надо, в ахтерлюк спустим. Не угодно ли, Анна Егоровна, полюбопытствовать, какая, значит, будет ваша квартира?
   — Покажите, пожалуйста… А вас как звать?
   — Иван Матвеев Чижиков. Вологодские будем.
   — А я московская крестьянка, Иван Матвеевич.
   — Но только вы, можно сказать, вовсе на американскую даму похожи, Анна Егоровна, — подпустил комплимент вестовой.
   Аннушка усмехнулась с довольным видом и сказала:
   — Здесь все женщины по-дамски ходят, что барыни, что прислуга…
   А Чижиков продолжал:
   — Вот эта самая каюта вроде быдто и зал, и кабинет, и столовая. Тут капитан занимается: лепорты пишет в Россию, как, мол, по морям ходим, на карте путь со штурманом прокладывают — куда и как, значит, плыть клиперу по наблюдению солнца секстаном. Тут и обедает. У нас завсегда два офицера к обеду приглашаются… Здесь вот спальня, — объяснил вестовой, раздвигая шелковый альков, открывший небольшую, освещенную бортовым иллюминатором каюту, застланную пушистым ковром по полу и увешанную коврами по борту, к которому прилегала койка, с роскошными шифоньеркой, комодом, умывальником и зеркалом, — ваша генеральша будет почивать.
   — Генеральша? Моя барыня точно генеральская дочь, но муж ейный был американский анжинер… Здесь-то и совсем почти генералов нет, не то что в России.
   — А сказывали: американская генеральша!.. Тут вот рядом сбоку ванная, ежели пожелаете, примерно, скупаться по жаркости…
   — Славно у вас… Ровно как в городе…
   — Нельзя… командирское звание! — не без достоинства заметил Чижиков. — А вот для вас каютка, Анна Егоровна, — продолжал вестовой, уводя Аннушку из капитанской каюты и указывая на крошечную каютку, сейчас за дверью, у трапа. — Тесновато маленько, Анна Егоровна. Мне-то, по матросскому моему званию, привычное дело, а вам, при вашей, можно сказать, деликатности, не такое бы следовало помещение.
   Аннушка ласково усмехнулась, взглядывая на обходительного, любезного вестового, говорившего ей комплименты, и заметила, смеясь:
   — Не барыня — потеснюсь. Всяко жили. А вы со своим барином как же?
   — А мы наверху, в рубке. Надо, говорит, дамам уважение сделать и “постеснироваться”. Он у нас, Анна Егоровна, — конфиденциально сообщил Чижиков, улыбаясь своими плутоватыми глазами, — даром что человек старый и грузный, а очень почитает женский пол. С мужчинами, ежели по службе, прямо сказать, зубастая щука, а с вашей, примерно, сестрой — вроде бытто теленка… А я, значит, Анна Егоровна, назначен к вам, буду приходить сюда справлять свою часть: накрыть на стол, подавать кушать, все как следовает.
   — Я вам помогать стану, — добродушно промолвила Аннушка.
   И, войдя в каютку, она сняла шляпку и стала было снимать тальму, как вестовой помог ей, подхватил плащ и повесил на крючок.
   — Благодарствуйте!
   Аннушка оправила свое праздничное яркое шерстяное платье, обрисовывавшее крупные формы ее полной высокой фигуры, и медленно, с серьезным лицом, стала креститься на маленький образок, висевший в углу.
   Затем она присела на койку и радостно сказала:
   — И как же я рада, что господь привел возвращаться в Россию да со своими встретиться. Совсем на чужой стороне стосковалась. Кабы не жаль было барыни, кажется давно бы убежала.
   — Все в Америке жили? — спрашивал Чижиков, стоя у порога и покручивая усы, и в то же время чутко прислушивающийся, не идет ли капитан с гостями.
   — В Америке.
   — Сторона, сказывают, вольная.
   — Вольная-то вольная, и живут люди чисто, и обращение учтивое, особливо с нашей сестрой, а все чужая сторона… К своим так и тянет… Батюшка с матушкой да сестры с братом в деревне живут, и повидать их жду не дождусь… Как приедем, сейчас отпрошусь у барыни в деревню погостить.
   — А барыня, значит, добрая?..
   — Добрая… и меня на волю отпустила и исхлопотала за батюшку у своего брата… Отец-то ее помер…
   — Нонче и всем скоро воля выйдет, — заметил Чижиков и спросил: — А вы, Анна Егоровна, по-ихнему говорить умеете?