Станюкович Константин Михайлович. Похождения одного благонамеренного молодого человека, рассказанные им самим

   - Бабушка, проснитесь, это я!
   Екатерина Александровна придавила пуговку от электрического звонка и поднесла старухе под нос флакон.
   - Ты что это, Катя? - очнулась наконец старуха.
   - Ничего, бабушка. Как вы себя чувствуете?
   - Хорошо, хорошо, моя родная. Я чуть-чуть вздремнула. Марья Васильевна, где вы? Платок!
   Марья Васильевна подала платок и юлила.
   - А молодой человек здесь? Он сегодня скверно читал. И бог знает что читал. Что вы это читали? Разве так можно читать? Я не люблю, когда так читают.
   Екатерина Александровна взглянула на меня таким добрым взглядом, словно бы прося извинения за слова старухи, что я изумился. Она успокоила старуху и тихо передала Марье Васильевне приказание послать за доктором.
   - Вы, молодой человек... Где же он? Отчего он не читает? Пусть он читает! Ах, что вы со мной делаете? Вы, кажется, уморить меня хотите.
   Она захныкала и заплакала.
   - Послали за доктором? - тихо шепнула Екатерина Александровна.
   - Доктор сейчас будет! - отвечала Марья Васильевна, возвращаясь через несколько минут в комнату.
   А старуха опять впала в какую-то сонливость и только лепетала:
   - Читайте же.
   Екатерина Александровна умоляющим тоном просила меня читать.
   Я раскрыл книгу наудачу и начал читать. Вероятно, под влиянием чтения старуха снова заснула.
   - Благодарю вас... очень благодарю вас, - горячо сказала Екатерина Александровна, пожимая мне руку. - Вы устали... теперь не надо читать... Довольно... А на бабушку вы не сердитесь. Она ведь совсем больная... Вы не сердитесь... Вы придете завтра?.. Она привыкла к вашему чтению и сожалела, что вас не было... Вы, кажется, были больны?
   - Я простудился...
   - А плечо не болело... нет?..
   Я покраснел.
   - Нет, не болело!.. - ответил я.
   Она чуть заметно улыбнулась, но улыбка была добрая, хорошая улыбка.
   - Не сердитесь и вы на меня! - прошептал я, кланяясь.
   - Я?.. за что?.. Я была виновата, а не вы... Вы были вправе сказать мне то, что сказали... Но только вы не так поняли... Впрочем, об этом когда-нибудь после...
   Она ласково кивнула мне головой, и я ушел торжествующий, что наконец эта гордая девушка заговорила со мною по-человечески и даже созналась, что была виновата.
   Начало было сделано. А там - кто знает, что будет дальше.
   Я возвращался весело домой и всю дорогу припоминал роскошь комнаты и красоту этой загадочной девушки.
   Вот как люди живут!..
   И вспомнилась мне Лена... Смешная! Она все ищет, верно, какой-то "правды" в нашем захолустье... И она мне в это время показалась такой смешной, а наше захолустье таким мизерным!
   Я шел теперь твердым шагом по бойким улицам и смотрел кругом с уверенностью. Что-то говорило мне, что я не пропаду здесь, не погибну, а пробью себе дорогу и буду пользоваться жизнью полно, широко... Когда я пробьюсь, тогда и о правде можно будет подумать... Тогда и Леночка будет меня уважать... А теперь?.. Теперь и она, пожалуй, презирает меня... Несчастных все презирают... Лучше же быть молотом, чем наковальней. Наковальней?.. Избави бог!
   XI
   Наступил май месяц.
   Однажды, когда я пришел к Николаю Николаевичу, он объявил, что рекомендовал меня Рязанову и что тот просил на днях у него побывать. Генерал снова выразил уверенность, что господину Рязанову я понравлюсь.
   - Вот Рязановой понравиться трудней... Она... взбалмошная бабенка, и муж ее чересчур балует... Сумейте и ей понравиться... Ну, тогда вы выйдете победителем...
   Сам генерал уезжал на днях в деревню.
   Я поблагодарил Николая Николаевича, и мы простились друзьями. Он облобызал меня, благословил, советовал ходить в церковь и просил осенью непременно побывать у него...
   - Опять вместе будем работать... Ну, до свидания, мой молодой друг! торжественно проговорил Николай Николаевич, осеняя меня крестом. - Да напишите мне, как вы покончите с Рязановым... Я просил за вас, и он обещал вас принять под свое покровительство. Сумейте только понравиться им. Особенно жене...
   "Херувим" тоже благословил меня, за что я поцеловал ее руку, пальцы которой, по обыкновению, были замараны в чернилах. С племянницей обменялись рукопожатиями.
   - Не забывайте же нас!.. - крикнул вдогонку Остроумов. - Осенью еще, быть может, придется вам заработать хорошие деньги... Сами знаете, я труд ценить умею.
   Я про себя улыбнулся и еще раз простился с генералом. Не думал я тогда, что впоследствии нам придется встречаться при совершенно других обстоятельствах.
   Вечером я, по обыкновению, шел к старухе. Приходилось дочитывать последние три дня. Неделю тому назад она мне объявила, что скоро уезжает. Эти дни я не видал внучки или видал ее мельком. Она снова сторонилась от меня и не удостоивала вниманием. Пройдет, кивнет, и хоть бы слово!
   "А когда нужно было успокоить бабушку, тогда откуда ласковость бралась!.. Эгоисты они... все эгоисты!" - мысленно бранил я ее.
   Подхожу. Швейцар останавливает меня.
   - Напрасно подниметесь...
   - А что?
   - Княгиня в ночь приказала долго жить...
   - Ну?
   - Верно... Теперь наверху родственников... родственников...
   - А очень она была богата?
   - Страсть... Сказывают, миллион у нее... Да только родственники напрасно. Она все внучке отказала... барышне... Барышня славная!
   - Екатерине Александровне?
   - Ей самой... Хорошая барышня!..
   Грустно отошел я от подъезда и тихо поплелся домой. Вот тебе и раз!.. Теперь я никогда не увижу Екатерины Александровны... никогда!.. А я еще, дурак, мечтал черт знает о чем!..
   Новость эта меня поразила... Хотя я и должен был скоро прекратить чтение, но оставалось еще три дня, и я рассчитывал в эти дни как-нибудь вызвать на разговор молодую девушку и высказать все... все, что накипело у меня на душе... Быть может, она поняла бы меня, оценила!..
   "Берегись!" - раздалось около меня. Пролетела пролетка, и меня забрызгали грязью... Я только сжал кулаки и послал вслед ругательства...
   А дома Софья Петровна встретила меня какая-то грустная... Она последнее время заметно изменилась... Куда девалась ее веселость?.. Точно что-то мучило ее... Она несколько раз заговаривала о лете, но я избегал разговоров об этом, говоря, что еще время впереди есть... Надо было покончить сперва с Рязановыми, а там видно будет... Не киснуть же мне в самом деле с ней вдвоем на Екатерининском канале!.. Она все соблазняла меня по воскресеньям на острова, но я более отмалчивался...
   - Послушай, Петя (она все-таки меня звала "Петей"). Послушай, Петя, начала она за обедом. - Так как же летом?
   - Надо, Соня, работы искать... Сама знаешь, я без занятий...
   - Лето-то отдохни... Право, отдохни... Мы будем вместе на острова ездить...
   - Работать надо...
   - Ах ты какой... Ну, слушай... впрочем, нет... (Она вдруг вся зарделась.) Я тебе после скажу... радость скажу... Нас обоих касается...
   Она с каким-то особенным выражением посмотрела на меня.
   - Говори теперь...
   - Нет... нет... не скажу... после...
   Я не настаивал.
   После обеда посыльный подал мне письмо. Я вскрыл его. В нем было тридцать рублей и письмо следующего содержания:
   "Милостивый государь,
   Петр Антонович!
   Вы, вероятно, уже слышали, что бабушка моя вчера скончалась. Позвольте мне еще раз поблагодарить вас за ту доброту, с которой вы прощали капризы больной старушки, и еще раз напомнить вам, что покойница всегда выражала признательность за ваш труд.
   Благодарю вас и смею уверить, что я всегда к вашим услугам, если только мои услуги могут быть вам полезны.
   Уважающая вас Екатерина Нирская.
   При сем прилагаю следуемые вам за месяц тридцать рублей".
   Я несколько раз прочел эти строки, написанные изящным английским почерком. Меня задел за живое тон письма, особенно последние его строки: "Я всегда к вашим услугам, если услуги мои могут быть вам полезны"! Ясно, она смотрит на меня с высоты своего величия, эта гордая барышня, и допускает знакомство только в качестве благодетельницы бедного чтеца, лишившегося занятий.
   - Тебя огорчило письмо... От кого это? - спросила Софья Петровна.
   - От богатой наследницы.
   - Можно прочесть? - как-то робко продолжала молодая женщина.
   Я бросил ей письмо.
   Она прочитала его и с сердцем заметила:
   - Чего она лезет с письмами!
   - Как же, нельзя! Надо порисоваться! Я, мол, не прочь порекомендовать вас, молодой человек. Вы хорошо читали сумасшедшей старухе, и, если хотите, я вам еще такую старуху подыщу.
   - Да ты не сердись так! Ты ужасно обидчив, Петя. Стоит ли так сердиться? Плюнь ты на нее, разорви письмо, и дело с концом!
   - Нет. Их за это надо обрывать. Я отвечу ей.
   - К чему? Ну, разве тебе не все равно, что она пишет?
   - Ты этого не понимаешь, - резко ответил я.
   И Софья Петровна, по обыкновению, тотчас же покорно замолчала.
   Я написал Екатерине Александровне ответ (досадно только, что не было у меня бумаги с вензелем), в котором благодарил за желание быть мне полезной и надеялся, что мне не придется возобновлять с ней наше "случайное" знакомство именно с этой целью. Письмо было короткое и сухое.
   Я перечитал свой ответ и отправил письмо.
   - Пусть прочтет!.. Пусть знает, с кем она имела дело!..
   Я спрятал записку Екатерины Александровны, и, признаться, грустно мне было, что наше знакомство прервалось так быстро.
   Задумчивый, сидел я у себя в комнате и не слышал, как вошла Софья Петровна.
   - Петя! - тихо произнесла она.
   Я поднял голову. Софья Петровна стояла передо мной печальная.
   - Ты, кажется, и не интересуешься тем, что я обещала сказать тебе?
   - Ах, да... Что это за новость?
   - Это новость очень серьезная.
   - Ну?..
   Она обвила руками мою шею и, наклонившись надо мною, произнесла шепотом:
   - Я беременна, Петя...
   В первый момент известие это не произвело на меня впечатления, но затем мне сделалось очень досадно и скверно.
   - Ты молчишь. Ты не рад?
   Я пожал руку Софьи Петровны. Бедная женщина была совсем смущена.
   - Чему же радоваться, Соня? - нежно проговорил я. - Только одни заботы!
   - Только?
   Она совсем печально глядела на меня.
   - Нам, бедным людям, дорога такая роскошь.
   - Как ты говоришь - роскошь? - повторила она.
   - Еще бы!.. Нам надо самим пробиваться, а тут еще...
   - Замолчи, замолчи, пожалуйста, - перебила она и вышла из комнаты.
   Я пошел к ней. Она сидела на диване и тихо плакала.
   - Послушай, Соня... Надо быть благоразумной, а ты все плачешь... Разве я обидел тебя?..
   Она молчала.
   - Ну, рассуди сама... Можно ли радоваться твоему сюрпризу?
   И я стал ей доказывать, что радоваться нечему.
   Она слушала очень внимательно. Когда я кончил, она поднялась с места, подошла ко мне и пытливо заглянула мне в глаза... В это время лицо ее было серьезно, очень серьезно.
   - Ты недоволен?.. - тихо проговорила она.
   - Большой радости нет.
   - И пожалуй, посоветуешь мне отдать ребенка в воспитательный дом?
   Наконец она сама произнесла слово, которое давно вертелось у нее на языке. Должно быть, на лице моем она прочла одобрение, потому что вдруг побледнела, зашаталась и как сноп повалилась ко мне на руки.
   "Скорей, скорей надо покончить с этим! - думалось мне, пока я приводил ее в чувство. - Не связать же себя навеки ради того, что глупый случай вдруг сделал меня отцом!" Из-за такой случайности я не намерен был откапываться от своих планов и смолоду закабалить себя.
   Софья Петровна открыла глаза. Я стоял подле и утешал ее.
   - Ты меня не любишь, - были первые ее слова.
   Я успокоивал ее, говоря, что напрасно она так думает, что я люблю, но что есть положения, при которых человеку нельзя приносить все в жертву любви.
   Она выслушала и вдруг бросилась мне на шею. Покрывая меня поцелуями, Соня проговорила:
   - Да разве я прошу жертв? Ничего, ничего не прошу... Только люби меня... люби! Ведь я тебя люблю, как никого и никогда не любила!
   Она рыдала и в то же время улыбалась.
   - Ведь ты... ты честный человек? Ты не стал бы обманывать меня?.. Это было бы... Прости... Я бог знает что говорю...
   И она снова обнимала меня. А я молча стоял и думал, как бы лучше выйти из глупого положения, в которое поставила меня связь, и в то же время не слишком огорчить эту добрую женщину.
   XII
   На другой день, в десятом часу утра, я занялся туалетом с особенною тщательностью, потом зашел к парикмахеру постричься и, скромно причесанный, как следовало молодому человеку в моем положении, отправился к господину Рязанову на Васильевский остров.
   Петербургская жизнь научила меня, как надо ладить со швейцарами домов, в которых живут более или менее важные люди, и я без затруднений подымался по широкой, устланной красным ковром лестнице во второй этаж, получивши предварительно от швейцара сведения, что "генерал принимает, и у них никого нет". Я отдал свою карточку презентабельному на вид лакею и через минуту был введен в большой кабинет, уставленный шкафами с книгами и изящной мебелью, обитой зеленым сафьяном. За письменным столом, стоявшим среди комнаты, сидел господин Рязанов, небольшого роста, некрасивый, коротко остриженный брюнет лет сорока, в утреннем сером костюме. При моем появлении он отложил в сторону перо, отодвинул лист исписанной бумаги и поднял на меня небольшие черные глаза, зорко и умно глядевшие из-под очков. Проницательный взгляд этих глаз скрадывал некрасивость лица, придавая ему умное выражение.
   - Очень рад видеть вас, господин Брызгунов! - проговорил он, чуть-чуть привставая и протягивая руку. - Садитесь, пожалуйста!
   Я сел в кресло у стола и приготовился слушать.
   - Вас очень рекомендует Николай Николаевич Остроумов. Он в восторге от ваших занятий и трудолюбия, а в особенности от ваших трезвых взглядов, столь редких, к сожалению, среди нашей бедной молодежи, - прибавил господин Рязанов тоном соболезнования.
   Мне оставалось только поклониться.
   - Вы, кажется, деятельно помогали Николаю Николаевичу в составлении записок? - спросил Рязанов, и, показалось мне, в его глазах мелькнула усмешка.
   - Помогал.
   - В составлении записки о среднеазиатской дороге вы, если не ошибаюсь, тоже принимали участие?
   - Да, под наблюдением Николая Николаевича.
   - Так... так... Она недурно написана, очень недурно, хотя, впрочем, сведения неверные...
   Рязанов помолчал, оглядывая меня своим зорким взглядом, и наконец продолжал:
   - Остроумов, между прочим, говорил мне, что вы были бы не прочь ехать на лето в деревню в качестве репетитора?
   - Да, я ищу занятий.
   - Вы занимались прежде репетиторством?
   - Как же! И в гимназии, и по окончании курса я давал уроки.
   - Вы прежде служили у мирового судьи письмоводителем?
   - Да.
   - И приехали сюда искать работы более подходящей?
   - У меня на руках мать и сестра, а жалованье письмоводителя ничтожно.
   - Так, так... Это я к слову... Мне все эти подробности сообщил Николай Николаевич, рассказывая, как вы помогаете вашему семейству. Это такая редкость нынче...
   Я потупил скромно глаза, недоумевая, к чему он делает мне такой допрос.
   - Сын мой, мальчик двенадцати лет, - продолжал Рязанов, - к сожалению моему, несколько ленив и в пансионе не очень бойко учился, так что ему надо хорошенько призаняться летом для поступления в гимназию.
   - В классическую? - спросил я.
   - Ну, разумеется! - заметил Рязанов, словно бы удивляясь вопросу. - Так не угодно ли будет вам, господин Брызгунов, взять на себя труд призаняться с мальчиком в течение лета?
   Я, разумеется, согласился.
   - Я слишком много слышал о вас хорошего, господин Брызгунов, и считаю излишним пояснять, что только отличные рекомендации относительно вашего направления заставляют меня поручить вам занятия с сыном. Надеюсь, им не обижаетесь и понимаете меня, господин Брызгунов?
   Он говорил отчетливо, словно бы произносил спич, глядя на меня своим пронизывающим взором, и так отчеканивал "господин Брызгунов", что каждый раз этот "господин Брызгунов" производил на меня отвратительное впечатление. Уж слишком противной казалась моя фамилия в его отчетливом произношении.
   Рязанов остановился в ожидании моего ответа и снова повторил:
   - Надеюсь, вы не обижаетесь и понимаете меня, господин Брызгунов?
   Я ответил, что "обижаться нечем" и что понимаю, как трудно найти подходящего человека.
   - Совершенно верно. Я ни за что бы не пригласил к сыну молодого человека, особенно такого молодого, как вы, к которому бы не питал доверия. Нередко молодые люди, быть может и совершенно искренно, бросают в головы детей семена, которые впоследствии дадут печальные всходы. К несчастию, многое в нашей жизни способствует этому и как бы подтверждает нелепицу, которой пичкают непризванные учителя детские головки.
   Господин Рязанов остановился на секунду, поправил очки и продолжал:
   - Я, господин Брызгунов, очень люблю сына, и вы поймете, почему я позволил себе обратить ваше внимание на те трудности, которыми обставлены родители. Я буду просить вас, господ... (по счастию, взгляд Рязанова упал на мою карточку, и он вместо "господин Брызгунов" произнес: Петр Антонович) я буду просить вас, Петр Антонович, обо всех щекотливых вопросах, которые может предложить мальчик, сообщать мне. Мой мальчик очень нервный, и с ним надо быть осторожным. Мы общими силами будем отвечать ему на щекотливые его вопросы. Мне бы хотелось, и, насколько в моих силах, я постараюсь достичь, чтобы из мальчика вышел трезвый, разумный слуга отечеству, - продолжал господин Рязанов взволнованно, - понимающий, что надо довольствоваться возможным, а не стремиться к невозможному. Надо уметь делать уступки, чтобы не остаться смешным донкихотом. В наше время, когда каждому приходится пробивать себе дорогу горбом, донкихотство обходится очень дорого. Зерно заключающейся в нем истины не стоит будущих разочарований. Надо жить, а не питаться фантазиями.
   Я слушал господина Рязанова с удовольствием. Его речь находила во мне полный отклик. Он словно повторял все то, о чем я часто и много думал и что заставляло меня идти, не сворачивая в сторону, по избранной мною дороге. Я не знал еще в то время, как господни Рязанов добился своего положения, пробивал ли он свою дорогу, как он выразился, "горбом" или нет, но, во всяком случае, он был тысячу раз прав, когда говорил, что "жить надо, а не питаться фантазиями".
   Я слушал, и передо мной промелькнул образ моей сестры. Как жаль, что, сидя в захолустье, она не могла слушать таких умных речей! Тогда поняла бы она, что все умные и порядочные люди думают так же, как я, и понимают, что без борьбы, без уступок, без хитрости нельзя ни до чего добиться нашему брату, у которого нет ни связей, ни денег, ни хорошего родства. Глупенькая! Она все еще думала, что Петербург меня испортит, и все еще в письмах звала назад, в захолустье. Как бы не так! Петербургская жизнь понравилась мне и еще более укрепила мое решение во что бы то ни стало составить себе приличную карьеру. Остаться проходимцем на всю жизнь и видеть одно презрение со всех сторон я не желал.
   Должно быть, господин Рязанов заметил благоприятное впечатление, произведенное на меня его словами, потому что, окончив свою речь, он мягко заметил:
   - Ну, теперь поговорим об условиях, Петр Антонович!
   На этом пункте мы скоро сошлись. Он предложил мне семьдесят пять рублей в месяц.
   - Вы, кажется, знакомы с моей женой? - заметил он, когда мы покончили с условиями.
   - Как же. Я имел удовольствие видеть вашу супругу у Остроумовых.
   - А вот сейчас познакомитесь с сыном, - проговорил Рязанов и позвонил.
   Через несколько минут в кабинет вошла пожилая гувернантка-англичанка и привела с собой мальчика, лицом похожего на отца. То же некрасивое лицо и те же умные, черные глаза, но только сложения он был нежного, и взгляд его был какой-то задумчивый.
   Рязанов с любовью поцеловал сына и, знакомя меня с ним, проговорил:
   - Вот, Володя, твой учитель на лето, Петр Антонович. Он был так добр, что согласился помочь тебе заниматься.
   Володя протянул худенькую руку, взглянул на меня своим задумчивым взором и ничего не сказал.
   С гувернанткой мы раскланялись.
   - Мама встала? - спросил отец.
   - Нет, спит еще, - отвечал Володя.
   Володя был сыном от первой жены Рязанова. От второй жены, той красивой барыни, которую я встречал у Остроумовых, детей не было. Мальчик скоро вышел из кабинета с гувернанткой, и Рязанов проговорил:
   - Володя, как вы, вероятно, заметили, слабого здоровья. Кроме того, он очень нервный мальчик. Впрочем, вы сами это увидите. Так уж, пожалуйста, Петр Антонович, берегите его и не позволяйте ему слишком много заниматься. Да пишите мне, как он учится. Я в деревню теперь не поеду; месяц или два вы проживете без меня. Я могу приехать только в августе. Жена собирается через неделю. Вы можете быть готовы к отъезду к этому времени?
   - Могу.
   - Ну, отлично, а сегодня милости просим к нам обедать в пять часов. Кстати, вы покороче познакомитесь с женой, и затем мы окончательно решим день отъезда.
   Когда я снова пришел к пяти часам к Рязановым, госпожа Рязанова встретила меня довольно приветливо и, оглядывая меня, казалось, осталась довольна, что у них в доме будет учитель, приличный на вид.
   Она сказала несколько любезных слов, выразила надежду, что я не буду скучать в деревне, и, как кажется, ничего не имела против выбора мужа. Это была женщина лет двадцати шести или семи, красивая, статная, видная брюнетка, с бойкими карими глазами и изящными манерами, в которых проглядывала избалованность капризной женщины, привыкшей к поклонению.
   За обедом господин Рязанов казался совсем не таким, каким был в кабинете. Перед женой он как-то притихал, бросая на нее беспокойные взгляды, полные любви и нежности. А она как будто не замечала их и капризно делала мины, когда господин Рязанов в чем-нибудь не соглашался с ней. Нельзя было не заметить тотчас же, что эта барыня - избалованное существо и в доме играет первую роль. С мужем она была снисходительно-любезна и, казалось мне, холодна. За обедом она два раза меняла дни отъезда и наконец решила, что уезжает через восемь дней.
   - Это решение, надеюсь, последнее? - ласково пошутил Рязанов.
   Рязанова сделала недовольную гримасу и ответила:
   - Последнее!
   Володя кинул на мачеху быстрый взгляд, в котором нельзя было заметить привязанности.
   Предстояло объявить о моем отъезде Софье Петровне. Я рассчитывал проститься с ней навсегда, хотя, разумеется, не думал говорить ей об этом, чтобы не расстраивать понапрасну бедную женщину, привязавшуюся ко мне. Возвратившись от Рязановых, я прошел к ней в комнату. Она сидела на диване печальная, с заплаканными глазами. При входе моем она вытерла глаза и радостно улыбнулась.
   - Ты что это... плачешь, Соня?..
   - Нет... нет... ничего... Так взгрустнулось...
   - А я на лето работу нашел, Соня! - проговорил я, обнимая ее.
   Она вся встрепенулась и быстро спросила:
   - Здесь... в городе?..
   - Нет, какая летом в городе работа! Я еду в деревню приготовлять одного птенца в гимназию... на три месяца! - поспешил я прибавить, заметив, как Соня бледнеет.
   - Так ты, значит, оставляешь меня теперь, когда я... в таком положении!
   - Соня... Соня! Ведь мне нельзя сидеть сложа руки, ты знаешь...
   Но разве женщина понимает резоны?
   - На лето!.. Лето ты мог бы отдохнуть... Наконец, и говорила тебе: не стесняйся, у меня есть деньги...
   - Я на чужой счет жить не привык!
   - На чужой счет? Разве ты со мной считаешься?..
   - Ты сама, Соня, не богачка, чтобы с тобой не считаться... И наконец, я должен помогать матери... Бросим лучше этот разговор! - твердо сказал я. - Я приехал и Петербург работать, а не сидеть сложа руки. Надеюсь, ты не захочешь стать мне поперек дороги, если действительно любишь меня... У меня, Соня, впереди дорога широкая...
   Она слушала, взглядывая на меня во все глаза, покачала головой и грустно усмехнулась.
   - Люблю ли я?.. И тебе не стыдно сомневаться?
   - Так если любишь - не удерживай и не делай сцен. А сцен не люблю!
   Тогда Соня, по своему обыкновению, от упреков перешла к извинениям. Она склонила голову на мою грудь и, нервно рыдая, просила прощения.
   - Ты прав, ты прав, Петя, - прерывая слова всхлипываниями, говорила она. - Я гадкая женщина... я эгоистка... и мешаю тебе... Поезжай, милый мой, поезжай... Как ни тяжело мне будет прожить без тебя три месяца, но я вытерплю, все вытерплю...
   Она уверена была, что я вернусь.
   - И когда ты вернешься, Петя, - продолжала она, улыбаясь сквозь слезы, - когда вернешься, ты увидишь, какая у тебя будет комната! Я отделаю тебе большую комнату, в которой теперь живет генерал... Я его попрошу выехать... У тебя будет превосходный кабинет... Я поставлю туда новую мебель... Ты какую хочешь обивку... зеленую или синюю?.. Что же ты молчишь?..
   - Все равно...
   - Ну нет, не все равно... Синюю лучше... Я куплю хорошего репсу, и к твоему приезду все будет готово... Обои тоже новые, под цвет мебели... Гардины, знаешь, с узорами... Ты увидишь, как будет хорошо.
   Я не мешал ее веселой болтовне и не спешил разрушать ее надежд. А она, раз попавши на любимого своего конька, продолжала на ту же тему, рассказывала, как можно летом выгодно купить подержанную мебель и всякие вещи, и рисовала одну за другой светленькие картинки нашей будущей жизни. Она не отдаст ребенка, но он не будет меня стеснять... Кормить она будет сама, а как ребенок подрастет, мы непременно поедем на дачу на Крестовский остров.
   - Ты непременно полюбишь его! - говорила она, краснея, в каком-то волнении. - Ты ведь добрый.
   Глупая! Она и не понимала, как резала мое ухо эта болтовня о дешевой мебели, светленьких обоях и даче на Крестовском! Она с восторгом рассказывала обо всем этом, думая, вероятно, что я всю жизнь просижу на мебели из Апраксина двора и что дача на Крестовском составляет для меня недосягаемую прелесть. Впрочем, и то: я беден, так как же мне не мечтать о дешевой мебели и светленьких обоях?