Страница:
Да капитан и ни с кем не входил в разговоры. Только говорил по службе и был лаконичен.
В офицерах капитан возбуждал неприятное и досадное чувство робости и какого-то невольного страха перед импонирующею властностью неустрашимости и дерзкого хладнокровия. Его одиночество и нелюдимость и суровая молчаливость интриговали и оскорбляли офицеров. Все были недовольны "мрачным капитаном", как часто называли его.
Несмотря на год командования клипером, он оставался неразгаданным и загадочным. Конечно, еще чаще судачили о нем в кают-компании и пробирали его главным образом за то, что держит себя отчужденно, и, нарушая морские традиции, не приглашает офицеров по очереди к себе обедать и отказался раз навсегда обедать по воскресеньям в кают-компании, да и на берегу тоже всегда один. А со старшим офицером, своим ближайшим помощником, еще молчаливее и скрытнее и не особенно дает ему самостоятельности. Это случилось как-то само собой, без объяснений с какой бы то ни было стороны. Капитан, казалось, не очень-то ценит Павла Никитича, но не разносит. А Павел Никитич старается еще более и еще более боится капитана. Капитан никого не хвалит и никому не делает резких замечаний. И, будто не доверяя никому, во время шторма или во время плавания в опасных местах не сходит с мостика и простаивает долгие часы подряд, ни с кем не советуясь. Он только приказывает.
Интересной и пикантной темой в кают-компании было самое неожиданное для всех согласие Бездолина на назначение его командиром "Красавца" взамен заболевшего капитана.
А Бездолин недавно вернулся из трехлетнего дальнего плавания, пробыл с семьей только полгода и... снова в дальнее плавание на три года...
Разве было можно морякам не "ошалеть" от удивления, когда жена капитана была, конечно, обворожительная женщина тридцати лет и было двое детей у них, разумеется, прелестные?
И после долгой разлуки только шесть месяцев остаться с "очаровательной женой" и "прелестными детьми"?
Конечно, явилось предположение о "страшной" семейной драме.
Разумеется, нашелся в лице мичмана Нельмина сплетник не без "выдумки", который, как все сплетники, знал "все... все" про ближних и потому, конечно, месяца через два после ухода из Кронштадта сообщил в кают-компании имя любовника очаровательной жены капитана и...
- Вы понимаете?! - воскликнул с увлечением мичман.
И на основании письма одного товарища, полученного в Гревзенде, письма, в котором сообщались смутные слухи, мичман рассказал с подробностями, именно и обличавшими сплетню, о том, как "безумно влюбленный" в жену Бездолин, истосковавшийся за три года, вдруг узнал, что его, молодого еще мужа, "очаровательная" променяла... на адмирала Трилистного... "Очаровательная" могла хранить верность только год, и затем...
- Вы понимаете? - снова воскликнул мичман, словно бы для того, чтобы слушатели понимали, что он несомненно врет. - Вы понимаете, в какой ужас пришел Бездолин от такой подлости своей Муни. Вы догадываетесь, господа, как поздно прозрел он, что женатый человек, у которого очаровательная жена, рискует, уходя в плавание на три года... И на кого променять? Вы ведь знаете, какой старый, "цинготный" адмирал? Ну, Бездолин сурово сказал Муне, что она... вроде как дама из Амстердама... Он все-таки безгранично ее любил, но "прощайте отныне навсегда... О Муня! Наслаждайтесь жизнью со старым козлом"... И немедленно мундир и к министру... Вот откуда это назначение командиром "Красавца"...
- И врешь же ты как сивый мерин!.. Ведь жена провожала мужа в день ухода... И капитан каждый вечер уезжал с клипера в Петербург... И адмирал Трилистный родной дядя Марьи Николаевны!.. Неправдоподобно соврал! - вдруг проговорил товарищ Нельмина.
Мичман на минуту смешался, и глаза его забегали.
Но вдруг в отваге отчаяния выпалил:
- Ну так что ж?.. Ну, приезжала... Может быть, апарансы...* И могла приехать, чтобы просить прощения...
_______________
* Для видимости (от франц. - en apparence). - П р и м. р е д.
- А Трилистный?..
- Ну так что ж?.. Может, другой адмирал... И что пристаешь, Иван Иваныч... Разве я выдумал?.. Я передаю со слов Жиркова... Он писал... Он, значит, и переврал... Очень может быть, что переврал... Я очень рад, если несправедливо врут на Марью Николаевну... Прелестная женщина... Но я все-таки не ушел бы от нее на три года! - добродушно и весело прибавил Нельмин.
Однако многие поверили, что что-нибудь да есть и пахнет семейной драмой.
Но нашлись офицеры, которые, напротив, утверждали, что семейное счастье капитана не омрачено. Они любят друг друга, и Марья Николаевна благородная женщина... Про нее ничего не говорят... Но министр приказал: "Или отправляйтесь... или оставляйте службу!" Поневоле пойдешь...
Более честолюбивые прибавляли, что капитан - страшный честолюбец и, обуянный гордыней, чуждается всех, потому что считает себя выше других...
Так вопрос о "семейной драме" и остался открытым.
И в это чудное утро в кают-компании нетерпеливо ожидали приговора мрачного капитана над командой за Дианку и невыдачу виновного.
Кто же, как не Зябликов? Кто не знает этого арестанта?
VII
Приближалось время подъема флага. Восьмая склянка была в начале. Уборка кончена, и переодетые в чистые рубахи матросы собрались на палубе.
Никакого решения еще не было, и команда волновалась сильнее.
Капитан еще не показывался наверх, старшего офицера не призывал и даже не спросил вестового, где Дианка.
Молодой вестовой давался диву, и молчание капитана наводило больший страх. Подавая ему кофе, Мартын взглянул на лицо капитана, и ему казалось, что он мрачнее и суровее, чем обыкновенно.
Стараясь скрыть чувство тревоги и испуга, старший офицер нервно шагал по мостику и то и дело взглядывал на люк капитанской каюты. Он мысленно обещал примерно наказать боцмана. "Какая скотина! Не мог добиться сознания от Зябликова и даже не указал на него... Подлецы! С ними надо быть строже!" - думал он о матросах, негодуя, что ему не придется успокоить капитана докладом о "мерзавце", который сознался... По крайней мере, старший офицер отличился бы в глазах мрачного капитана.
И почему этому арестанту не сознаться! Что выиграет, запираясь?
- Немедленно послать ко мне в каюту Зябликова! - приказал Павел Никитич, внезапно осененный какою-то мыслью, и, быстро спустившись с мостика, ушел в каюту.
Через минуту Зябликов вошел в каюту старшего офицера.
- Слушай, Зябликов... Ты, конечно, утопил Дианку... Не сознаешься, а я все-таки велю отпороть тебя как сидорову козу сегодня и, как отлежишься, снова буду пороть, пока не сознаешься. И, кроме того, матросы на берегу тебя изобьют до смерти, хоть боцман и прикрывает тебя... Не говорит, что подозревает тебя... А я-то уверен. Слышишь: у-ве-рен!
Старший офицер говорил тихим, даже ласковым и несколько взволнованным голосом.
- Я не топил Дианки, ваше благородие! - ответил Зябликов, взглядывая на Павла Никитича.
В его умных, наглых глазах было что-то проницательное и фамильярное, дающее понять, что он, отверженец, нужен старшему офицеру и пойдет на соглашение.
- Не ври, Зябликов. Сознайся лучше. Буду ходатайствовать, чтобы больше ста ударов не получил. И наказывать будут легче! - еще мягче убеждал Павел Никитич. - А откровенное сознание покажет мне, что ты можешь исправиться. И, чтобы поощрить, дам от себя награду. На гулянку на берегу получишь два доллара! - прибавил старший офицер.
И, несколько смущенный, вдруг почувствовавший, что делает что-то очень подлое, Павел Никитич отвел глаза от упорного и наглого взгляда.
Зябликов быстро решил, что сделка выгодная.
Едва заметная ироническая усмешка мелькнула в его глазах, когда он ответил:
- Что ж запираться перед вами, ваше благородие. Вы наскрозь изволите видеть человека, ваше благородие. Я Дианку утопил.
- Давно бы пора. Совесть-то в тебе еще есть. Ступай! - сказал старший офицер, обрадованный, что тяжесть с его души упала и он может забыть свою подлость и снова быть довольным собою.
Через минуту на клипере было известно, что Зябликов сознался.
Матросы почувствовали облегчение. Страх прошел. Люди, собиравшиеся избить Зябликова до полусмерти, теперь пожалели его и хвалили за то, что поступил правильно.
Бычков подошел к отверженцу и ласково сказал:
- Молодца, Елисейка. Утопил Дианку и отдуешься. Не подвел нас.
- Я не топил подлой суки!
Бычков вытаращил глаза.
- Так зачем винился?
- А ты думал, вас, дураков, пожалел? - с наглым цинизмом откровенности возбужденно проговорил Зябликов.
И после паузы продолжал:
- По правде объясняй, что не топил собаки - шкуру сдерут, старший офицер обещал, - а наври на себя, так отпорят с рассудком... И вы, правильные анафемы, оставите меня в покое за Дианку, а то бы избили.
- Проучили бы... это верно, Елисейка... А ты не обижайся... Очень обозверели ребяты...
- Подлец Елисейка, мол, во всем виноватый?! Взяли бы греха за напрасный бой. Виноватый в Дианке, может, потом пьяным проговорится, а я с переломанными ребрами. Глупые вы матросы, вот что! И старший офицер тогда поймет, как он скрозь понимает человека... Сволочь! - озлобленно прибавил Зябликов.
- То-то дырявая душа! - подтвердил Бычков.
- Я, скажем, последний матрос... подлец, но только на такую подлость не пойду... А он... во всем парате благородный?.. Довольно обозначил... Понял. Приму сто линьков безвинно, а как придем в Франциски, сбегу... Ну вас, обормотов! Живите по глупости, как свиньи, а я по своему уму не согласен. Найду линию. Сам себе господином буду... Никто не посмеет на твою личность... Можешь ты это понять, Бычков? Не понять вам, необразованной матрозне!..
Действительно, Бычков недоумевал и только хлопал глазами.
И наконец добродушно промолвил:
- Здоров ты хвастать, Елисейка. Вовсе ты не матросского звания человек...
VIII
Капитан, небольшого роста брюнет, лет под сорок, с красивым, энергичным и суровым лицом, обрамленным заседевшими бакенбардами, с рано поседевшими волосами, сухощавый и крепкий, хмурый и задумчивый, ходил взад и вперед по каюте, когда старший офицер вошел в каюту.
- С добрым утром, Алексей Алексеич, - осторожно и серьезно-печально промолвил старший офицер.
Капитан остановился.
- Здравствуйте, Павел Никитич, - официальным суховатым тоном сказал Бездолин, протягивая небольшую, длинную и худую руку с обручальным кольцом.
Густые его брови нахмурились, и у переносицы собрались морщины. Черные глаза, серьезные и пронизывающие, вопросительно смотрели на старшего офицера.
Этот взгляд всегда беспокоил и смущал Павла Никитича, в это утро особенно.
Он, невольно краснея и торопясь, проговорил:
- Мне неприятно, что приходится доложить вам, Алексей Алексеич, о неожиданном происшествии... Ваша Дианка пропала.
Капитан молчал.
Старший офицер еще торопливее продолжал:
- Команда не виновна в этом подлом поступке, противном дисциплине. Команда не знала о нем и негодует на виноватого, который долгое время не сознавался... Боцман отказался указать мне на подозреваемого человека, и я взыщу с него. По счастью, мне удалось убедить виноватого сознаться. Это, как я и не сомневался, Зябликов...
Капитан не проронил ни слова.
Он стал еще суровее и, казалось, невозмутимее. Только в глазах его было выражение какой-то брезгливости.
Павел Никитич, совсем изумленный, оробевший, но старавшийся не показать страха, проговорил не без некоторой развязности:
- Я прикажу наказать Зябликова, Алексей Алексеич. Мне кажется, такой поступок заслуживает строгого наказания...
Прошла минута.
Наконец капитан строго сказал:
- Не наказывайте.
- Есть! - проговорил старший офицер и вышел растерянный.
Капитан брезгливо поморщился.
- Мартын!
Явился вестовой. Он был встревожен.
- А ты чего боишься? - вдруг угрюмо спросил капитан.
- Не могу знать, вашескородие.
- И боишься?
- Точно так, вашескородие!
- Зверь я, что ли? - крикнул он.
В этом крике звучала тоскливая нотка.
Мартын подавленно молчал.
- Позови Зябликова!
- Есть!
Тот явился и вытянулся у дверей. Страха в его лице не было.
Капитан облегченно вздохнул.
- Зачем наврал на себя?
Зябликов сказал - почему. Объяснил, как боится команда из-за Дианки. Доложил, что Дианка кусала матросов и особенно его.
Капитан слушал, опять хмурился, снова на лице и в глазах залегло что-то угрюмое, тоскливое и виноватое.
- Ступай и пошли боцмана! Тебя не накажут.
- Есть, вашескородие!
Торжествующий и особенно наглый, нарочно прошел Зябликов мимо старшего офицера и направился к боцману на бак.
- Небось капитан скрозь видит невинного человека. Не считает, как вы, справедливые, меня за последнего подлеца... К капитану, Иваныч, зовет сей секунд!.. Не заболей животом, как медведь, смотри! - вдогонку крикнул Зябликов и захихикал.
Матросы снова уже не жалели "последнего матроса" и сторонились его.
IX
- Здравствуй, Иванов!
- Здравия желаю, вашескородие!
- Отчего не докладывал старшему офицеру, что Дианка кусала?
- Докладывал, вашескородие.
- И что?
- Отказали.
- А мне?
- Не осмелился, вашескородие.
- Почему? Говори все!
- Не допускали до себя, вашескородие. И как бы не изволили обидеться за собаку, - деликатно сказал боцман.
- То есть... накажу не собаку, а матросов?
- Опасался, вашескородие! - застенчиво промолвил боцман.
Личной нерв подергивал глаз и щеку капитана.
Но он, по-видимому, бесстрастно спросил:
- И когда Дианка пропала, ты и команда боялись, что я беспощадно жестоко накажу, если виновный не объявится?
- Точно так, вашескородие. Очень заскучали матросики, чтобы вашескородие не признали вроде бунта против Дианки... И я пытал: кто подлый человек, что утопил животную. И старший офицер изволили приказать: к шести склянкам найти виноватого или указать на того, кого подозреваю. Но я - извольте меня наказать - ослушался...
Капитан знал, что не любим, но быть в глазах людей, и без того обездоленных, зверем?
"За что?"
В эту минуту ужаса и тоски, охвативших душу, ему хотелось бы крикнуть, что это неправда, что он не такой...
Он справедлив. Он не наказывает линьками...
Только два раза беспощадно наказал за воровство, считая это необходимым, но отвратительным средством.
Он не бьет, не беспокоит бессмысленной муштрой, не морит работами, бережет людей... Он все делает, что требуют долг и совесть. Правда, он не ищет у матросов расположения, не подделывается к ним, не говорит им шутливо-ласковых слов. Он знает, как это просто и легко... Но ему стыдно заигрывать с людьми, жизнь которых так жалка, бесправна и опасна, и какая пропасть служебного неравенства с ним... Иди будь капитаном, как он, или выходи в отставку, а начальников, которые порют и шутят, обкрадывают и зовут молодцами, дрессируют, чтобы отличиться, и бьют, и калечат с легким сердцем, и говорят, что любят матросика, - таких еще часто называют добрыми... Но он не может быть таким "добрым".
Он вызывает только страх!..
О, если бы они знали! Он, суровый и нелюдимый, одинокий и мрачный, и по характеру, и по разладу между правдою и ложью жизни, по ранам горячего сердца, хоть и чужой, но не враг, а друг...
Разумеется, капитан ни слова не сказал из того, о чем думал. Не подумал и признаться, что только вчера случайно узнал, что любимая им собака кусает людей и ненавистна им, и...
И разве поймет боцман Иванов?..
"Он прав: я не допускал до себя!" - подумал капитан и обычным суровым тоном сказал боцману:
- Не разыскивай. Я утопил Дианку!
Боцман вытаращил глаза.
- Ступай!
X
По обыкновению суровый и молчаливый, стоял на мостике капитан и оглядывал палубу.
Все блестело и сияло.
Вышедшие к подъему флага офицеры и рассыпавшиеся по палубе матросы с изумлением взглядывали на капитана.
- На флаг! Флаг поднять!
Все обнажили головы.
Взвился флаг на гафеле, и начались обычные утренние рапорты.
Первым докладывал о благополучии на клипере старший офицер, и его белые пальцы, приложенные к козырьку фуражки, чуть-чуть вздрагивали.
Когда он отрапортовал, капитан громко проговорил:
- Напрасно открыли виновника. Я выбросил за борт Дианку...
И прибавил:
- Оказалась такой же подлой, лживой собакой, какими бывают и люди...
Выслушав все рапорты от начальников частей, капитан ушел в каюту.
А на баке шли оживленные разговоры, и матросы радостно недоумевали.
И в это чудное утро загадочность капитана, казалось, начинала проясняться.
1901
В офицерах капитан возбуждал неприятное и досадное чувство робости и какого-то невольного страха перед импонирующею властностью неустрашимости и дерзкого хладнокровия. Его одиночество и нелюдимость и суровая молчаливость интриговали и оскорбляли офицеров. Все были недовольны "мрачным капитаном", как часто называли его.
Несмотря на год командования клипером, он оставался неразгаданным и загадочным. Конечно, еще чаще судачили о нем в кают-компании и пробирали его главным образом за то, что держит себя отчужденно, и, нарушая морские традиции, не приглашает офицеров по очереди к себе обедать и отказался раз навсегда обедать по воскресеньям в кают-компании, да и на берегу тоже всегда один. А со старшим офицером, своим ближайшим помощником, еще молчаливее и скрытнее и не особенно дает ему самостоятельности. Это случилось как-то само собой, без объяснений с какой бы то ни было стороны. Капитан, казалось, не очень-то ценит Павла Никитича, но не разносит. А Павел Никитич старается еще более и еще более боится капитана. Капитан никого не хвалит и никому не делает резких замечаний. И, будто не доверяя никому, во время шторма или во время плавания в опасных местах не сходит с мостика и простаивает долгие часы подряд, ни с кем не советуясь. Он только приказывает.
Интересной и пикантной темой в кают-компании было самое неожиданное для всех согласие Бездолина на назначение его командиром "Красавца" взамен заболевшего капитана.
А Бездолин недавно вернулся из трехлетнего дальнего плавания, пробыл с семьей только полгода и... снова в дальнее плавание на три года...
Разве было можно морякам не "ошалеть" от удивления, когда жена капитана была, конечно, обворожительная женщина тридцати лет и было двое детей у них, разумеется, прелестные?
И после долгой разлуки только шесть месяцев остаться с "очаровательной женой" и "прелестными детьми"?
Конечно, явилось предположение о "страшной" семейной драме.
Разумеется, нашелся в лице мичмана Нельмина сплетник не без "выдумки", который, как все сплетники, знал "все... все" про ближних и потому, конечно, месяца через два после ухода из Кронштадта сообщил в кают-компании имя любовника очаровательной жены капитана и...
- Вы понимаете?! - воскликнул с увлечением мичман.
И на основании письма одного товарища, полученного в Гревзенде, письма, в котором сообщались смутные слухи, мичман рассказал с подробностями, именно и обличавшими сплетню, о том, как "безумно влюбленный" в жену Бездолин, истосковавшийся за три года, вдруг узнал, что его, молодого еще мужа, "очаровательная" променяла... на адмирала Трилистного... "Очаровательная" могла хранить верность только год, и затем...
- Вы понимаете? - снова воскликнул мичман, словно бы для того, чтобы слушатели понимали, что он несомненно врет. - Вы понимаете, в какой ужас пришел Бездолин от такой подлости своей Муни. Вы догадываетесь, господа, как поздно прозрел он, что женатый человек, у которого очаровательная жена, рискует, уходя в плавание на три года... И на кого променять? Вы ведь знаете, какой старый, "цинготный" адмирал? Ну, Бездолин сурово сказал Муне, что она... вроде как дама из Амстердама... Он все-таки безгранично ее любил, но "прощайте отныне навсегда... О Муня! Наслаждайтесь жизнью со старым козлом"... И немедленно мундир и к министру... Вот откуда это назначение командиром "Красавца"...
- И врешь же ты как сивый мерин!.. Ведь жена провожала мужа в день ухода... И капитан каждый вечер уезжал с клипера в Петербург... И адмирал Трилистный родной дядя Марьи Николаевны!.. Неправдоподобно соврал! - вдруг проговорил товарищ Нельмина.
Мичман на минуту смешался, и глаза его забегали.
Но вдруг в отваге отчаяния выпалил:
- Ну так что ж?.. Ну, приезжала... Может быть, апарансы...* И могла приехать, чтобы просить прощения...
_______________
* Для видимости (от франц. - en apparence). - П р и м. р е д.
- А Трилистный?..
- Ну так что ж?.. Может, другой адмирал... И что пристаешь, Иван Иваныч... Разве я выдумал?.. Я передаю со слов Жиркова... Он писал... Он, значит, и переврал... Очень может быть, что переврал... Я очень рад, если несправедливо врут на Марью Николаевну... Прелестная женщина... Но я все-таки не ушел бы от нее на три года! - добродушно и весело прибавил Нельмин.
Однако многие поверили, что что-нибудь да есть и пахнет семейной драмой.
Но нашлись офицеры, которые, напротив, утверждали, что семейное счастье капитана не омрачено. Они любят друг друга, и Марья Николаевна благородная женщина... Про нее ничего не говорят... Но министр приказал: "Или отправляйтесь... или оставляйте службу!" Поневоле пойдешь...
Более честолюбивые прибавляли, что капитан - страшный честолюбец и, обуянный гордыней, чуждается всех, потому что считает себя выше других...
Так вопрос о "семейной драме" и остался открытым.
И в это чудное утро в кают-компании нетерпеливо ожидали приговора мрачного капитана над командой за Дианку и невыдачу виновного.
Кто же, как не Зябликов? Кто не знает этого арестанта?
VII
Приближалось время подъема флага. Восьмая склянка была в начале. Уборка кончена, и переодетые в чистые рубахи матросы собрались на палубе.
Никакого решения еще не было, и команда волновалась сильнее.
Капитан еще не показывался наверх, старшего офицера не призывал и даже не спросил вестового, где Дианка.
Молодой вестовой давался диву, и молчание капитана наводило больший страх. Подавая ему кофе, Мартын взглянул на лицо капитана, и ему казалось, что он мрачнее и суровее, чем обыкновенно.
Стараясь скрыть чувство тревоги и испуга, старший офицер нервно шагал по мостику и то и дело взглядывал на люк капитанской каюты. Он мысленно обещал примерно наказать боцмана. "Какая скотина! Не мог добиться сознания от Зябликова и даже не указал на него... Подлецы! С ними надо быть строже!" - думал он о матросах, негодуя, что ему не придется успокоить капитана докладом о "мерзавце", который сознался... По крайней мере, старший офицер отличился бы в глазах мрачного капитана.
И почему этому арестанту не сознаться! Что выиграет, запираясь?
- Немедленно послать ко мне в каюту Зябликова! - приказал Павел Никитич, внезапно осененный какою-то мыслью, и, быстро спустившись с мостика, ушел в каюту.
Через минуту Зябликов вошел в каюту старшего офицера.
- Слушай, Зябликов... Ты, конечно, утопил Дианку... Не сознаешься, а я все-таки велю отпороть тебя как сидорову козу сегодня и, как отлежишься, снова буду пороть, пока не сознаешься. И, кроме того, матросы на берегу тебя изобьют до смерти, хоть боцман и прикрывает тебя... Не говорит, что подозревает тебя... А я-то уверен. Слышишь: у-ве-рен!
Старший офицер говорил тихим, даже ласковым и несколько взволнованным голосом.
- Я не топил Дианки, ваше благородие! - ответил Зябликов, взглядывая на Павла Никитича.
В его умных, наглых глазах было что-то проницательное и фамильярное, дающее понять, что он, отверженец, нужен старшему офицеру и пойдет на соглашение.
- Не ври, Зябликов. Сознайся лучше. Буду ходатайствовать, чтобы больше ста ударов не получил. И наказывать будут легче! - еще мягче убеждал Павел Никитич. - А откровенное сознание покажет мне, что ты можешь исправиться. И, чтобы поощрить, дам от себя награду. На гулянку на берегу получишь два доллара! - прибавил старший офицер.
И, несколько смущенный, вдруг почувствовавший, что делает что-то очень подлое, Павел Никитич отвел глаза от упорного и наглого взгляда.
Зябликов быстро решил, что сделка выгодная.
Едва заметная ироническая усмешка мелькнула в его глазах, когда он ответил:
- Что ж запираться перед вами, ваше благородие. Вы наскрозь изволите видеть человека, ваше благородие. Я Дианку утопил.
- Давно бы пора. Совесть-то в тебе еще есть. Ступай! - сказал старший офицер, обрадованный, что тяжесть с его души упала и он может забыть свою подлость и снова быть довольным собою.
Через минуту на клипере было известно, что Зябликов сознался.
Матросы почувствовали облегчение. Страх прошел. Люди, собиравшиеся избить Зябликова до полусмерти, теперь пожалели его и хвалили за то, что поступил правильно.
Бычков подошел к отверженцу и ласково сказал:
- Молодца, Елисейка. Утопил Дианку и отдуешься. Не подвел нас.
- Я не топил подлой суки!
Бычков вытаращил глаза.
- Так зачем винился?
- А ты думал, вас, дураков, пожалел? - с наглым цинизмом откровенности возбужденно проговорил Зябликов.
И после паузы продолжал:
- По правде объясняй, что не топил собаки - шкуру сдерут, старший офицер обещал, - а наври на себя, так отпорят с рассудком... И вы, правильные анафемы, оставите меня в покое за Дианку, а то бы избили.
- Проучили бы... это верно, Елисейка... А ты не обижайся... Очень обозверели ребяты...
- Подлец Елисейка, мол, во всем виноватый?! Взяли бы греха за напрасный бой. Виноватый в Дианке, может, потом пьяным проговорится, а я с переломанными ребрами. Глупые вы матросы, вот что! И старший офицер тогда поймет, как он скрозь понимает человека... Сволочь! - озлобленно прибавил Зябликов.
- То-то дырявая душа! - подтвердил Бычков.
- Я, скажем, последний матрос... подлец, но только на такую подлость не пойду... А он... во всем парате благородный?.. Довольно обозначил... Понял. Приму сто линьков безвинно, а как придем в Франциски, сбегу... Ну вас, обормотов! Живите по глупости, как свиньи, а я по своему уму не согласен. Найду линию. Сам себе господином буду... Никто не посмеет на твою личность... Можешь ты это понять, Бычков? Не понять вам, необразованной матрозне!..
Действительно, Бычков недоумевал и только хлопал глазами.
И наконец добродушно промолвил:
- Здоров ты хвастать, Елисейка. Вовсе ты не матросского звания человек...
VIII
Капитан, небольшого роста брюнет, лет под сорок, с красивым, энергичным и суровым лицом, обрамленным заседевшими бакенбардами, с рано поседевшими волосами, сухощавый и крепкий, хмурый и задумчивый, ходил взад и вперед по каюте, когда старший офицер вошел в каюту.
- С добрым утром, Алексей Алексеич, - осторожно и серьезно-печально промолвил старший офицер.
Капитан остановился.
- Здравствуйте, Павел Никитич, - официальным суховатым тоном сказал Бездолин, протягивая небольшую, длинную и худую руку с обручальным кольцом.
Густые его брови нахмурились, и у переносицы собрались морщины. Черные глаза, серьезные и пронизывающие, вопросительно смотрели на старшего офицера.
Этот взгляд всегда беспокоил и смущал Павла Никитича, в это утро особенно.
Он, невольно краснея и торопясь, проговорил:
- Мне неприятно, что приходится доложить вам, Алексей Алексеич, о неожиданном происшествии... Ваша Дианка пропала.
Капитан молчал.
Старший офицер еще торопливее продолжал:
- Команда не виновна в этом подлом поступке, противном дисциплине. Команда не знала о нем и негодует на виноватого, который долгое время не сознавался... Боцман отказался указать мне на подозреваемого человека, и я взыщу с него. По счастью, мне удалось убедить виноватого сознаться. Это, как я и не сомневался, Зябликов...
Капитан не проронил ни слова.
Он стал еще суровее и, казалось, невозмутимее. Только в глазах его было выражение какой-то брезгливости.
Павел Никитич, совсем изумленный, оробевший, но старавшийся не показать страха, проговорил не без некоторой развязности:
- Я прикажу наказать Зябликова, Алексей Алексеич. Мне кажется, такой поступок заслуживает строгого наказания...
Прошла минута.
Наконец капитан строго сказал:
- Не наказывайте.
- Есть! - проговорил старший офицер и вышел растерянный.
Капитан брезгливо поморщился.
- Мартын!
Явился вестовой. Он был встревожен.
- А ты чего боишься? - вдруг угрюмо спросил капитан.
- Не могу знать, вашескородие.
- И боишься?
- Точно так, вашескородие!
- Зверь я, что ли? - крикнул он.
В этом крике звучала тоскливая нотка.
Мартын подавленно молчал.
- Позови Зябликова!
- Есть!
Тот явился и вытянулся у дверей. Страха в его лице не было.
Капитан облегченно вздохнул.
- Зачем наврал на себя?
Зябликов сказал - почему. Объяснил, как боится команда из-за Дианки. Доложил, что Дианка кусала матросов и особенно его.
Капитан слушал, опять хмурился, снова на лице и в глазах залегло что-то угрюмое, тоскливое и виноватое.
- Ступай и пошли боцмана! Тебя не накажут.
- Есть, вашескородие!
Торжествующий и особенно наглый, нарочно прошел Зябликов мимо старшего офицера и направился к боцману на бак.
- Небось капитан скрозь видит невинного человека. Не считает, как вы, справедливые, меня за последнего подлеца... К капитану, Иваныч, зовет сей секунд!.. Не заболей животом, как медведь, смотри! - вдогонку крикнул Зябликов и захихикал.
Матросы снова уже не жалели "последнего матроса" и сторонились его.
IX
- Здравствуй, Иванов!
- Здравия желаю, вашескородие!
- Отчего не докладывал старшему офицеру, что Дианка кусала?
- Докладывал, вашескородие.
- И что?
- Отказали.
- А мне?
- Не осмелился, вашескородие.
- Почему? Говори все!
- Не допускали до себя, вашескородие. И как бы не изволили обидеться за собаку, - деликатно сказал боцман.
- То есть... накажу не собаку, а матросов?
- Опасался, вашескородие! - застенчиво промолвил боцман.
Личной нерв подергивал глаз и щеку капитана.
Но он, по-видимому, бесстрастно спросил:
- И когда Дианка пропала, ты и команда боялись, что я беспощадно жестоко накажу, если виновный не объявится?
- Точно так, вашескородие. Очень заскучали матросики, чтобы вашескородие не признали вроде бунта против Дианки... И я пытал: кто подлый человек, что утопил животную. И старший офицер изволили приказать: к шести склянкам найти виноватого или указать на того, кого подозреваю. Но я - извольте меня наказать - ослушался...
Капитан знал, что не любим, но быть в глазах людей, и без того обездоленных, зверем?
"За что?"
В эту минуту ужаса и тоски, охвативших душу, ему хотелось бы крикнуть, что это неправда, что он не такой...
Он справедлив. Он не наказывает линьками...
Только два раза беспощадно наказал за воровство, считая это необходимым, но отвратительным средством.
Он не бьет, не беспокоит бессмысленной муштрой, не морит работами, бережет людей... Он все делает, что требуют долг и совесть. Правда, он не ищет у матросов расположения, не подделывается к ним, не говорит им шутливо-ласковых слов. Он знает, как это просто и легко... Но ему стыдно заигрывать с людьми, жизнь которых так жалка, бесправна и опасна, и какая пропасть служебного неравенства с ним... Иди будь капитаном, как он, или выходи в отставку, а начальников, которые порют и шутят, обкрадывают и зовут молодцами, дрессируют, чтобы отличиться, и бьют, и калечат с легким сердцем, и говорят, что любят матросика, - таких еще часто называют добрыми... Но он не может быть таким "добрым".
Он вызывает только страх!..
О, если бы они знали! Он, суровый и нелюдимый, одинокий и мрачный, и по характеру, и по разладу между правдою и ложью жизни, по ранам горячего сердца, хоть и чужой, но не враг, а друг...
Разумеется, капитан ни слова не сказал из того, о чем думал. Не подумал и признаться, что только вчера случайно узнал, что любимая им собака кусает людей и ненавистна им, и...
И разве поймет боцман Иванов?..
"Он прав: я не допускал до себя!" - подумал капитан и обычным суровым тоном сказал боцману:
- Не разыскивай. Я утопил Дианку!
Боцман вытаращил глаза.
- Ступай!
X
По обыкновению суровый и молчаливый, стоял на мостике капитан и оглядывал палубу.
Все блестело и сияло.
Вышедшие к подъему флага офицеры и рассыпавшиеся по палубе матросы с изумлением взглядывали на капитана.
- На флаг! Флаг поднять!
Все обнажили головы.
Взвился флаг на гафеле, и начались обычные утренние рапорты.
Первым докладывал о благополучии на клипере старший офицер, и его белые пальцы, приложенные к козырьку фуражки, чуть-чуть вздрагивали.
Когда он отрапортовал, капитан громко проговорил:
- Напрасно открыли виновника. Я выбросил за борт Дианку...
И прибавил:
- Оказалась такой же подлой, лживой собакой, какими бывают и люди...
Выслушав все рапорты от начальников частей, капитан ушел в каюту.
А на баке шли оживленные разговоры, и матросы радостно недоумевали.
И в это чудное утро загадочность капитана, казалось, начинала проясняться.
1901