Полдень.
   Вестовые накрывают на стол. Офицеры собираются к обеду и слушают лениво, как один из офицеров играет, несмотря на качку, "Травиату" на маленьком принайтовленном пианино.
   - Бросьте, надоело! - говорит кто-то.
   В это время торопливо входит старший штурман Аркадий Вадимыч, только что ловивший полдень, и садится заканчивать вычисления. Он из так называемых "молодых" штурманов. Это не сухой, сморщенный, невзрачный и угрюмый пожилой капитан, какими обыкновенно бывают старшие штурмана, а бойкий, франтоватый поручик лет за тридцать, окончивший офицерские классы, щеголявший изысканностью манер и носивший на мизинце кольцо с бирюзой. Он не только не питает традиционной штурманской ненависти к флотским, но сам смеется над старыми штурманами, мечтает перейти во флот и старается быть в дружбе со всеми в кают-компании.
   - Ну что, как, где мы, Аркадий Вадимыч? - спрашивают его со всех сторон.
   Он говорит широту и долготу, обращаясь к старшему офицеру.
   - А миль сколько?
   - Двести шестьдесят. Отличное плавание...
   - А скоро ли придем в Батавию? - задают вопросы мичмана.
   - Потерпите, господа, потерпите... Скоро муссон получим, а там уж недолго!.. - торопливо и любезно отвечает Аркадий Вадимыч и бежит к капитану, оправляя пред входом к нему в каюту сюртучок и принимая деловой серьезный вид.
   - А ведь подлиза! - шепчет один мичман угрюмому долговязому гардемарину, только что отдолбившему сто английских слов.
   - Не без того... вроде Чебыкина...
   - Он нынче опять своего вестового Ворсуньку* отдул, Чебыкин-то!
   ______________
   * Уменьшительное Варсонофия. (Прим. автора.)
   - Скотина! Дантист! Он только клипер позорит! - негодует угрюмый гардемарин, и его бледно-зеленое лицо вспыхивает краской.
   Чебыкин чувствует, что говорят про него, но делает вид, что не замечает, и дает себе слово сегодня же "разнести" угрюмого гардемарина, который у него под вахтой. Он его не любил, а теперь ненавидит.
   Все садятся за стол. На одном конце стола, "на юте", старший офицер, по бокам его доктор и первый лейтенант, далее старший штурман, артиллерист, батюшка, механик, вахтенные начальники, а на другом конце, "на баке", мичмана и гардемарины.
   Вестовые разносят тарелки с супом, пока за столом каждый пьет по рюмке водки. Качка хоть и порядочная, но можно есть, не держа тарелок в руках, и крепкие графины с красным вином устойчиво стоят на столе. Все едят в молчании и словно бы чем-то недовольны. Два Аякса - два юнца гардемарина, еще недавно закадычные друзья, сидевшие всегда рядом, теперь сидят врозь и стараются не встречаться взглядами. Они на днях поссорились из-за пустяков и не говорят. Каждый считает бывшего друга беспримерным эгоистом, недостойным бывшей дружбы, но все-таки никому не жалуется, считая жалобы недостойным себя делом. Курчавый круглолицый мичман Сережкин, веселый малый, всегда жизнерадостный, несосветимый враль и болтун, и тот присмирел, чувствуя, что его невозможное вранье не будет, как прежде, встречено веселым хохотом. Однако он не воздерживается и, окончивши суп, громко обращается к соседу:
   - Это что наш переход... пустяки... А вот мне дядя рассказывал... про свой переход... вот так переход!.. Сто шестьдесят пять дней шел, никуда не заходя... Ей-богу... Так половину команды пришлось за борт выбросить... Все от цинги...
   Никто даже не улыбается, и Сережкин смолкает, сконфуженный не своим враньем, а общим невниманием.
   Доктор было начал рассказывать об Японии, в которой он был три года тому назад, но никто не подавал реплики.
   "Слышали, слышали!" - как будто говорили все лица.
   Но он все-таки продолжает, пока кто-то не говорит:
   - Нет ли у вас чего-либо поновее, доктор?.. Про Японию мы давно слышали...
   Доктор обиженно умолкает.
   Жаркое - мясные консервы - встречено кислыми минами.
   - Ну уж и гадость! - замечает Сережкин.
   - А вы не ешьте, коли гадость! - словно ужаленный, восклицает лейтенант, бывший очередным содержателем кают-компании и крайне щекотливый к замечаниям. - Чем я буду вас кормить здесь?.. Бекасами, что ли? Должны бога молить, что солонину редко даю...
   - Молю.
   - И молите...
   - Но это не мешает мне говорить, что консервы гадость, а бекасы вкусная вещь.
   - Что вы хотите этим сказать?..
   - То и хочу, что сказал...
   Готова вспыхнуть ссора. Но старший офицер вмешивается:
   - Полноте, господа... Полноте!
   А угрюмый гардемарин уже обдумал каверзу и, когда Ворсунька подает ему блюдо, спрашивает у него нарочно громко:
   - Это кто тебе глаз подбил?..
   Ворсунька молчит.
   Все взгляды устремляются на Чебыкина. Тот краснеет.
   - Кто, - говорю, - глаз подбил?
   - Зашибся... - отвечает, наконец, молодой чернявый вестовой.
   Через минуту угрюмый гардемарин продолжает:
   - Ведь вот капитан отдал приказ: не драться! А есть же дантисты!
   - Не ваше дело об этом рассуждать! - вдруг крикнул Чебыкин, бледнея от злости.
   - Полагаю, это дело каждого порядочного человека. А разве это вы своего вестового изукрасили? Я не предполагал... думал, боцман!
   - Алексей Алексеич! Потрудитесь оградить меня от дерзостей гардемарина Петрова! - обращается Чебыкин к старшему офицеру.
   Тот просит Петрова замолчать.
   После пирожного все встают и расходятся по каютам озлобленные.
   IV
   Клипер точно ожил. У всех оживленные, веселые лица.
   - Скоро, братцы, придем! - слышатся одни и те же слова среди матросов.
   - Через два дня будем в Батавии! - говорят в кают-компании, и все смотрят друг на друга без озлобления. Все, точно по какому-то волшебству, снова становятся простыми, добрыми малыми и дружными товарищами. Аяксы, конечно, примирились.
   Под палящими отвесными лучами солнца клипер прибирается после длинного перехода. Матросы весело скоблят, чистят, подкрашивают и трут судно и под нос мурлыкают песни. Все предвкушают близость берега и гулянки. Уже достали якорную цепь, давно покоившуюся внизу, и приклепали ее.
   На утро следующего дня ветер совсем стих, и мы развели пары. Близость экватора сказывалась нестерпимым зноем. Кочегаров без чувств выносили из машины и обливали водой. По расчету берег должен был открыться к пяти часам, но уже с трех часов охотники матросы с марсов сторожили берег. Первому, увидавшему землю, обещана была денежная награда.
   И в пятом часу с фор-марса раздался веселый крик:
   "Берег!" - крик, отозвавшийся во всех сердцах неописуемой радостью.
   К вечеру мы входили в Зондский пролив. Штиль был мертвый. Волшебная панорама открылась пред нами. Справа и слева темнели острова и островки, облитые чудным светом полной луны. Вода казалась какой-то серебристой гладью, таинственной и безмолвной, по которой шел наш клипер, оставляя за собой блестящую фосфорическую ленту.
   К утру картина была не менее красива. Мы шли, точно садом, между кудрявых зеленых островков, залитых ярким блеском солнца. Прозрачное изумрудное море точно лизало их.
   Наконец мы вышли в открытое место и к сумеркам входили в Батавию. Когда якорь грохнул в воду, офицеры, радостные и примиренные, поздравляли друг друга с приходом, и скоро почти все уехали на берег, на который не вступали шестьдесят два дня.