Страница:
В специальной главе, названной "Одиночество", Торо оспаривает необходимость общения людей между собой в той форме вынужденного соседствования, которое предлагает современная городская цивилизация. "Мы живем в тесноте, - говорит он, - и спотыкаемся друг о друга... Подумайте о фабричных работницах: они никогда не бывают одни, даже в своих сновидениях". Торо превозносит свое одиночество как естественную форму общения индивидуума с окружающим миром. "Я не более одинок, чем гагара, громко хохочущая на пруду, или сам Уолденский пруд... Я не более одинок, чем одиноко растущий коровяк или луговой одуванчик, или листок гороха, или щавеля, или слепень, или шмель. Я не более одинок, чем мельничный ручей, или флюгер, или Полярная звезда, или южный ветер, или апрельский дождь, или январская капель, или первый паук в новом доме". Торо вводит характерный "космический" мотив: "Отчего бы мне чувствовать себя одиноким? Разве наша планета не находится на Млечном пути?".
Он рисует свою жизнь в лесу как блаженное состояние человека, освобожденного от пут цивилизации. "Бывало, - пишет он, - что я не мог пожертвовать прелестью мгновения ради какой бы то ни было работы умственной или физической... Иногда... я с восхода до полудня просиживал у своего залитого солнцем порога, среди сосен, орешника и сумаха, в блаженной задумчивости, в ничем не нарушаемом одиночестве и тишине, а птицы пели вокруг или бесшумно пролетали через мою хижину, пока солнце, заглянув в западное окно, или отдаленный стук колес на дороге не напоминали мне, сколько прошло времени". "Не сомневаюсь, что моим согражданам это показалось бы полной праздностью, - добавляет Торо, - но, если бы меня судили цветы или птицы со своей точки зрения, меня не в чем было бы упрекнуть".
Неудивительно, что Торо рисует, при случае, город как опасный для посетителя грязный притон, в лучшем случае как нелепое порождение современной цивилизации. "Неподалеку от моего дома, на приречных лугах, жила колония мускусных крыс, - пишет он, - а в противоположной стороне, среди вязов и платанов, жили чем-то всегда занятые люди, и они интересовали меня не меньше, чем если бы то были луговые собаки, сидящие каждая у своей норы или бегающие поболтать к соседям. Я часто ходил туда наблюдать их повадки".
Он описывает такой визит, сатирически "остраняя" его, приняв на себя роль обитателя леса, какой-нибудь смышленой мускусной крысы, попадающей в колонию луговых собак.
"Проходя по поселку, я всякий раз видел этих достойных особ; они либо сидели на лесенке, греясь на солнце, подавшись всем телом вперед и по временам с блаженным выражением оглядывая улицу; либо стояли, заложив руки в карманы, прислонясь к своим амбарам и подпирая их, точно кариатиды. Они постоянно на улице и ловят все носящиеся в воздухе слухи... Я заметил, что главные жизненные органы поселка - это бакалейная лавка, пивная, почта и банк... Дома расположены так, чтобы лучше всего видеть приезжих... чтобы всякий путник прошел сквозь строй, а каждый мужчина, женщина и ребенок мог его ударить. Разумеется, дороже всего стоили места в начале ряда, где лучше всего видно и где сами они были видны и могли нанести первый удар... Большей частью мне отлично удавалось избегнуть этих опасностей... потому что в подобных случаях я обычно не церемонился и пользовался любым лазом в изгороди. Или же я врывался в один из домов, где меня хорошо принимали, и, выслушав все новости последнего помола - узнав, каковы виды на войну и мир и долго ли еще продержится свет, - пробирался задами и скрывался в лесу".
Эта неумеренная идеализация отшельничества на лоне природы и столь же пристрастная критика всех форм общежития людей, хотя в целом они и отражают индивидуалистическую тенденцию Торо, не должны все же рассматриваться как "программное" заявление. Было бы неосторожно полностью отождествлять героя книги с личностью автора. Хотя Торо и выступает в книге от своего лица, "Уолден" как литературное произведение имеет два плана: это не только дневник автора, озабоченного социальными проблемами современной американской жизни, но также и романтическая утопия, в центре которой стоит протестующий герой-индивидуалист, склонный к самым крайним полемическим обобщениям.
4
Полемический характер носят, как правило, и крайности Торо, когда он выражает протест против некоторых материальных и духовных сторон современной цивилизации. Об этом свидетельствует и то, что он облекает свои наиболее резкие нападки в форму прямых парадоксов. Характеризовать Торо как последовательного опрощенца, противника прогресса и культуры было бы несправедливо.
В антиурбанизме Торо выразилось характерно-романтическое недовольство теми изменениями в человеческой личности, которые сопровождают индустриальный прогресс. Карлейль и консервативное крыло европейских романтиков, отрицая капитализм, обращают свой взор к ушедшему феодальному прошлому, которое они идеализируют как "природный" порядок, якобы обеспечивающий нормальные условия развития человеческой личности. Торо черпает свое вдохновение из иного источника. Он идеализирует примитивный уклад жизни и натуральное хозяйство американского фермера-пионера в период, предшествовавший установлению буржуазно-промышленного порядка. Он обращает свой взор также к "естественному человеку" просветителей XVIII в., к американскому индейцу и внимательно изучает те пережитки родового строя в его обиходе и в жизни индейской общины, которые считает не утратившими интерес и значение.
Уолденская утопия Торо - фермерская антикапиталистическая утопия, "очищенная" от собственнических и косно-патриархальных элементов. Она имеет резко индивидуалистическую окраску, и это ограничивает ее социальный масштаб. Тем не менее утопия Торо выражает протест против приносимого капитализмом антагонистического отделения деревни от города, физического труда от умственного; она направлена против нездоровых черт промышленного прогресса при капитализме и сопровождающей его физической и духовитой деградации личности.
Подобно Уитмену и в отличие от европейских романтических критиков капитализма, Торо не имеет серьезных моральных или эстетических возражений против машины. Он допускает резкие выпады против промышленного прогресса главным образом потому, что считает, что этот прогресс слишком дорого обходится человечеству. Однако он готов поэтизировать мощь и дерзание человеческой мысли, выразившиеся в машине. "Когда мне встречается паровоз с вагонами... - пишет он, - когда облако пара вьется над ним золотыми и серебряными кольцами... точно этот стремительный полубог, этот тучегонитель готов увлечь за собой все закатное небо... когда ... железный конь громовым фырканьем будит эхо в холмах, сотрясает своей поступью землю и пышет из ноздрей огнем и дымом (хотел бы я знать, какой крылатый конь или огненный дракон попадет в нашу новую мифологию), - мне кажется, что явилось наконец племя, достойное населять землю". Однако он прибавляет: "Если бы облако, висящее над паровозом, было дыханием героических подвигов... тогда стихии и вся Природа радостно сопутствовали бы человеку во всех его делах".
Таким образом, речь у Торо идет преимущественно об освобождении промышленного пpoгpecca от "корыстных" целей, о том, чтобы обратить его на благо людей, и здесь ход его мысли соприкасается с ходом мысли идеологов утопического социализма. Эпиграмматическое замечание Торо: "Человеку вовсе не обязательно добывать свой хлеб в поте лица - разве только он потеет легче, чем я" - имеет не только одно лишь значение призыва довольствоваться малым. Он ратует за создание таких условий, при которых человек не был бы обременен непосильным трудом, в ущерб развитию своего духовного мира. Двойственность в отношении Торо к современной цивилизации характерным образом выражена в противоречии между его похвалой торговле в "Уолдене" ("торговле присуща... уверенность... бодрость, предприимчивость и неутомимость") и дневниковой записью, где говорится: "Торговля налагает проклятие на все, к чему прикасается: хотя бы вы торговали посланиями с неба". В первом случае торговля выступает у Торо как всемирный обмен продуктов, великое достижение общественного разделения труда, во втором как средство присвоения частновладельческой прибыли, характерное явление эксплуататорской цивилизации. В своем моральном аспекте утопия Торо обращена против предрассудков, условностей и лицемерия буржуазно-бюрократического общества, против всесилия его канонов в умах людей. Она сохраняет и здесь характерные индивидуалистические черты, однако - в этих пределах - требует от индивидуума решительного разрыва с ложной системой духовных ценностей. "... Пусть приходят к нам люди и уходят,говорит Торо в "Уолдене", - пусть звонит колокол и плачут дети, - мы проведем этот день по-своему. Зачем покоряться и плыть по течению?.. Отвернитесь и велите привязать себя к мачте, как Одиссей. Если засвистит паровоз, пусть себе свистит, пока не охрипнет... Если зазвонит колокол, зачем спешить на его зов? Прислушаемся сперва, что это за музыка, да и музыка ли вообще... Покрепче утвердимся на ногах. Под грязным слоем мнений, предрассудков и традиций, заблуждений и иллюзий, под всеми наносами, покрывающими землю в Париже и Лондоне, Нью-Йорке, Бостоне и Конкорде, под церковью и государством, под поэзией, философией и религией постараемся нащупать твердый грунт... Будь то жизнь или смерть - мы жаждем истины. Если мы умираем, пусть нам будет слышен наш предсмертный хрип, пусть мы ощутим смертный холод, а если живем, давайте займемся делом".
Уже говорилось, что было бы неверно сводить идейный мир Торо к полемическим парадоксам "Уолдена". Внимательный анализ его практической деятельности показывает, что и его взгляды на жизнь не укладываются в рамки индивидуалистической утопии, которую он построил в "Уолдене", имеют более широкую базу и более крупное общественное значение.
Торо неоднократно подчеркивал, что, критикуя господствующий порядок, он не имеет в виду защиту какой-либо общественной реформы, но только отстаивает личное самосовершенствование индивидуума. Известно и то, что, подобно Эмерсону, он относился критически к коллективным социально-преобразовательным опытам в духе Брук-Фарм. Правда, он мотивировал свою точку зрения главным образом соображениями практической целесообразности. "То, что истинно для одного, несомненно, остается еще более истинным для тысячи... - говорит Торо в "Уолдене". - Но... тот, кто едет один, может выехать хоть сегодня, а кто берет с собой спутника, должен ждать пока тот будет готов, и они еще очень нескоро пустятся в путь".
Долгое время он в самом деле чуждается общественных начинаний и отказывается от участия в каких бы то ни было организациях.
Первое выступление Торо, связанное с борьбой против рабовладельчества, относится ко времени его уолденского уединения. В знак протеста против войны с Мексикой, которая велась американским правительством в интересах плантаторов Юга, Торо демонстративно отказался платить подушный налог и был заключен в тюрьму. Он пробыл в тюрьме только сутки - кто-то внес за него недоимку, и Торо освободили. Очень известный, если и не вполне достоверный рассказ гласит, что Эмерсон, прогуливаясь, увидел своего друга в городской тюрьме за решеткой. "Генри, почему вы здесь?" - спросил он в изумлении. "Уолдо, почему вы не здесь?"- ответил ему Торо.
В самом деле, в статье "О гражданском неповиновении" (On Civil Disobedience, 1849), написанной после этого эпизода с неуплатой налога, он говорит, что "в государстве, где несправедливо заключают в тюрьму, подлинное место для справедливого человека - в тюрьме".
Торо развивает здесь общую рационалистическую критику государственности в духе соответствующих мотивов "Рассуждения о политической справедливости" Уильяма Годвина. Как и у Годвина, эта критика имеет у него анархо-индивидуалистическую тенденцию.
Торо готов признать, что оснований для открытого возмущения в Америке в данный момент больше, чем в канун войны американцев за независимость. Он заявляет о своем решительном несогласии с политикой американского правительства и объявляет всякую связь с ним "позорной". Мотивируя отказ уплатить налог, он разъясняет: "У меня нет охоты - даже если бы это и представлялось возможным - следить за своим долларом, пока на него купят человека или купят ружье, чтобы убить человека".
Тем не менее его выводы пока что только сводятся к рекомендации "гражданского неповиновения", отказа сотрудничать с правительством, пока оно не перестанет действовать в интересах рабовладельцев.
Крайнее обострение политической борьбы в США на протяжении 1850-х годов, когда вопрос о борьбе против рабства стал вопросом жизни и смерти для американской буржуазной республики, вынудило Торо отказаться от доктрины пассивного сопротивления и выступить против реакции. Если его действия и в эти годы продолжали по большей части быть действиями одиночки, то его позиция делала его бесспорным участником крайней левой партии американских революционных демократов.
Толчком для Торо послужил принятый конгрессом США в 1850 г. закон "О беглых рабах", который обязывал власти Северных нерабовладельческих штатов ловить беглых негров-невольников и передавать их на Юг. Под впечатлением очередной выдачи рабовладельцу-плантатору негра-невольника (это было известное дело схваченного в Бостоне раба из Виргинии Антони Бернса) Торо произнес в 1854 г. публичную речь под вызывающе-демонстративным названием "Рабство в Массачусетсе" (Slavery in Massachusetts), приурочив ее специально ко Дню независимости США. Речь Торо была немедленно перепечатана лидером аболиционистов У. Л. Гаррисоном в его "Liberator-е" и Хорэйсом Грили в "New-York Daily Tribune".
"Я жил весь последний месяц... охваченный чувством громадной, неизмеримой потери, - говорит Торо. - Сперва я не мог понять, что со мной. Потом понял - я потерял родину".
Торо говорит, что жизнь утратила для него свою привлекательность. Поблекли обычные интересы, отпали любимые занятия. Он горько жалуется на обывательское бездействие и политическую трусость своих сограждан из Северных штатов, которые позволили рабовладельцам учинить насилие над всей страной. "Я с изумлением вижу, что люди идут по своим делам, как будто бы все по-старому, - восклицает Торо, - я говорю себе: "Несчастные! Они, наверное, не слышали, что случилось""
Торо заканчивает призывом перейти к активной борьбе. Он был человеком, который не ограничивается словами. Назовем важнейшие факты практической борьбы Торо с рабовладением в 50-х годах. Они говорят за себя. Весной 1851 г. бостонский суд возвратил рабовладельцу схваченного в Бостоне негра-невольника Томаса Симса. Узнав об этом, Торо записал в дневнике свой протест (использованный им в дальнейшем для речи "Рабство в Массачусетсе").
Осенью в том же году Торо прятал у себя дома беглого негра, прибывшего с письмом от бостонских аболиционистов. Об этом имеется запись в его дневнике: "5 часов дня. Только что отправил с канадским поездом беглого невольника, назвавшегося Генри Вильямсом... Он был здесь с нами, пока удалось собрать нужные деньги... Сперва я решил посадить его в поезд на Барлингтон, но, когда пришел на вокзал за билетом, наткнулся на незнакомца, сильно смахивавшего на бостонского полицейского, и не стал рисковать...".
Летом 1853 г. Торо опять укрывает невольника. Мемуарист (Монкьюр Конуэй) вспоминает, как глубоко он был тронут заботой Торо о больном, обессилевшем негре. Дом семьи Торо, как и некоторые другие дома в Конкорде, служил "станцией" созданной аболиционистами нелегальной "подземной железной дороги", по которой беглых негров из Южных рабовладельческих штатов переправляли на Север и далее - в Канаду. По свидетельствам современников, Торо за эти годы участвовал в нелегальной переправке невольников, "более чем кто-либо другой в Конкорде". Он лично отвозил беглецов на вокзал и в случае надобности сопровождал до следующей "станции".
В 1857 г. состоялось знакомство Торо с приехавшим в Конкорд Джоном Брауном, уже вступившим на путь вооруженной борьбы с рабством. Рассказ Брауна о кровавой войне фермеров-аболиционистов с плантаторами в Канзасе произвел на Торо глубокое впечатление. В 1859 г., в канун своего прогремевшего на весь мир выступления в Гарперс-Ферри в Виргинии, Браун снова прибыл в Конкорд, чтобы встретиться с конкордскими аболиционистами.
На другой день после казни захваченного южанами Брауна Торо помог отправить в Канаду Франка Мэрриама, одного из двух спасшихся от расправы сподвижников Брауна, за которым шла по пятам федеральная полиция. Через несколько месяцев после того он участвовал в выручке от насильственного ареста Франклина Сэнборна, конкордского учителя-аболициониста, тоже причастного к делу Брауна.
Большего было бы трудно требовать даже от человека, формально принадлежащего к какой- либо аболиционистской организации.
Самыми важными публицистическими выступлениями Торо в канун Гражданской войны надо считать три его речи, посвященные восстанию Джона Брауна: "В защиту капитана Джона Брауна" (А Plea for Captain John Brown), "После кончины Джона Брауна" (After the Death of John Brown) и "Последние дни Джона Брауна" (The Last Days of John Brown).
С первой из них Торо выступил 30 октября 1859 г., когда Браун стоял перед трибуналом рабовладельцев, приговор которого заранее был предрешен, и перепуганная аболиционистская пресса молчала, не смея его защищать. Не слушая ни уговоров друзей, ни возражений противников, Торо сам созвал митинг в Конкорде, на котором и произнес свою знаменитую речь. 1 ноября он повторил эту речь в Бостоне и 3-ro в Вустере.
2 декабря Торо выступил в Конкордской ратуше, на гражданской панихиде по Брауну. Эта речь начинается так: "Последние шесть недель Джона Брауна, как сверкающий метеор, прочертили тьму нашей жизни. Ничего столь чудесного не знала доселе наша страна...".
Третью речь он написал летом 1860 г. в связи с погребением тела Брауна на родине, в штате Нью-Йорк.
Восстание Джона Брауна было для Торо не только призывом к беспощадной борьбе с рабством негров на Юге, но в то же время как бы моральным осуждением всего, что было ему столь ненавистно в современной американской цивилизации, - эгоизма, стяжательства, стремления пользоваться благами жизни за счет другого. Подчеркивая свою духовную близость к Брауну, Торо называет отважного фермера- революционера "трансценденталистом более чем кто-либо". "С ним было мало народа, - говорит Торо, - потому что мало где можно найти людей, которые в силах выдержать подобное испытание. Но каждый из них, сложивших свои головы за бедных и угнетенных, был тщательно отобранным человеком, отобранным из многих тысяч, если не миллионов; это были люди непоколебимых принципов, редкой отваги, глубокой гуманности, готовые в любую минуту пожертвовать жизнью для блага своих собратьев людей".
Дальше он добавляет с сарказмом и горечью: "Нет сомнения, это были самые достойные люди, которых можно было найти для виселицы. Лучшей оценки им не могла дать наша страна. Она давно уже жаждала жертв и многих повесила, но ни разу еще не вешала так удачно". Проблема допустимости или недопустимости насилия в борьбе с социальным злом, занимавшая столь видное место в морально-философских раздумьях Торо в период "Уолдена", решается им теперь отчетливо в пользу революционного действия.
"Невольничий корабль плывет, нагруженный погибающими людьми... говорит Торо в той же речи. - Команда из рабовладельцев удушает четыре миллиона людей, запертых в трюмах. А политические деятели проповедуют нам, что единственный верный путь, чтобы узники получили свободу, это "постепенное распространение гуманных чувств", лишь бы без "взрыва ... Так что же за всплески я слышу? Что там швыряют за борт? Это тела мертвецов.
Они обрели обещанную свободу. Так вот, значит, путь, которым мы будем распространять гуманность и прочие благородные чувства". Дальше Торо пишет: "[Браун] учил, что человек вправе совершить насилие над рабовладельцем, чтобы спасти раба. Я с ним согласен". И дальше: "Я не хочу никого убивать и не хочу быть убитым, но я предвижу обстоятельства, при которых и то и другое станет для меня неизбежным". К началу Гражданской войны в США Торо был уже тяжело болен и не мог участвовать в политической жизни страны. Весной 1862 г. он умер от туберкулеза легких. Это было невосполнимой потерей как для американской литературы, так и для американской общественной мысли.
5
При жизни Торо был мало известен. Доход его от литературных занятий был небольшим и случайным. Уже будучи автором "Уолдена", он продолжал зарабатывать поденным трудом, главным образом землемерной работой.
Предшествовавшая "Уолдену" первая книга Торо "Неделя на Конкорде и Марримаке" (А Week on Concord and Merrimack River), изданная им в 1849 г. на свои средства и вызвавшая восторженные отзывы Эмерсона и Олкотта, не имела успеха у публики. Из общего тиража в тысячу экземпляров книгопродавец отослал семьсот с лишним назад автору ("У меня библиотека в девятьсот томов, более семисот из которых я написал сам", - с не лишенным горечи юмором отмечает Торо в своем дневнике). Успех "Уолдена" был ограниченным. В 60-х годах усилиями друзей Торо были посмертно изданы некоторые из его статей и речей и несколько книг, посвященных американской природе, продолжающих по своему жанру линию "Уолдена". Главные произведения Торо и его обширные дневники вошли в 20-томное (так называемое Уолденское) собрание его сочинений, вышедшее в 1906 г. Из неизданного литературного наследия Торо следует упомянуть обширные записи, посвященные американским индейцам, плод более чем десятилетней работы, материал для задуманной книги.
Привлекательность прозы Торо во многом обязана его достоинствам как публициста: темпераменту, меткости сатиры, остроумию полемики. Однако стиль Торо имеет также менее заметные внутренние особенности, получившие первостепенное значение для дальнейшего развития американской литературы. Отчасти движимый пафосом естественнонаучного описания, Торо достигает высокой языковой точности, конкретности и простоты и в этом отношении является одним из предшественников новейшей американской реалистической прозы.
Общественный протест в "Уолдене", как уже было показано, порой ограничен индивидуалистической тенденцией автора В книге встречаются также страницы, где Торо не чужд морально-философским хитросплетениям своих друзей-трансценденталистов. При всем том в "Уолдене" много блистательной критики буржуазного собственничества и эксплуататорской буржуазной морали. Черты "чудачества" в личном облике и в литературно-общественной позиции Торо, отражающие известную провинциальность американской интеллектуальной жизни XIX столетия, не должны заслонять замечательных положительных черт его нравственного облика, позволивших ему стать одним из наиболее стойких противников "американского образа жизни" своего времени.
Громкая слава Торо начинается в ХХ столетии, когда "Уолден" (как несколько позже и "Моби Дик" Германа Мелвилла) был наконец признан в США классическим произведением американской словесности. Если буржуазные американские социологи усиленно превозносят индивидуализм Торо, "анархичность" и недоверие к политике, в значительной мере оспоренные им же самим к концу жизни, то писатели антикапиталистического направления, начиная с Теодора Драйзера, убедительно показывают ценность протеста Торо для передовой американской культуры.
Добавим, что в наши дни, когда вопросы взаимодействия культуры и природной среды приобрели небывалую актуальность и общемировое значение, мы с особым вниманием обращаемся к книгам писателей прошлого, воспевавших единство человека с природой.
Почетное место в ряду этих книг принадлежит "Уолдену" Торо.
* По книге Торо, Генри Дэвид. Уолден, или Жизнь в лесу. - М.: Издательство "Наука", 1980 г.
** Наименование трансценденталисты было дано кружку его критиками, высмеивавшими крайнюю отвлеченность стремлений ("за границами чувственного познания") и несколько выспреннюю литературную манеру членов кружка. Те, однако, оставили за собой это название, но вложили в него иной, гуманистический смысл, направленный против вульгарно-буржуазного, утилитарно-практического подхода к действительности.
Он рисует свою жизнь в лесу как блаженное состояние человека, освобожденного от пут цивилизации. "Бывало, - пишет он, - что я не мог пожертвовать прелестью мгновения ради какой бы то ни было работы умственной или физической... Иногда... я с восхода до полудня просиживал у своего залитого солнцем порога, среди сосен, орешника и сумаха, в блаженной задумчивости, в ничем не нарушаемом одиночестве и тишине, а птицы пели вокруг или бесшумно пролетали через мою хижину, пока солнце, заглянув в западное окно, или отдаленный стук колес на дороге не напоминали мне, сколько прошло времени". "Не сомневаюсь, что моим согражданам это показалось бы полной праздностью, - добавляет Торо, - но, если бы меня судили цветы или птицы со своей точки зрения, меня не в чем было бы упрекнуть".
Неудивительно, что Торо рисует, при случае, город как опасный для посетителя грязный притон, в лучшем случае как нелепое порождение современной цивилизации. "Неподалеку от моего дома, на приречных лугах, жила колония мускусных крыс, - пишет он, - а в противоположной стороне, среди вязов и платанов, жили чем-то всегда занятые люди, и они интересовали меня не меньше, чем если бы то были луговые собаки, сидящие каждая у своей норы или бегающие поболтать к соседям. Я часто ходил туда наблюдать их повадки".
Он описывает такой визит, сатирически "остраняя" его, приняв на себя роль обитателя леса, какой-нибудь смышленой мускусной крысы, попадающей в колонию луговых собак.
"Проходя по поселку, я всякий раз видел этих достойных особ; они либо сидели на лесенке, греясь на солнце, подавшись всем телом вперед и по временам с блаженным выражением оглядывая улицу; либо стояли, заложив руки в карманы, прислонясь к своим амбарам и подпирая их, точно кариатиды. Они постоянно на улице и ловят все носящиеся в воздухе слухи... Я заметил, что главные жизненные органы поселка - это бакалейная лавка, пивная, почта и банк... Дома расположены так, чтобы лучше всего видеть приезжих... чтобы всякий путник прошел сквозь строй, а каждый мужчина, женщина и ребенок мог его ударить. Разумеется, дороже всего стоили места в начале ряда, где лучше всего видно и где сами они были видны и могли нанести первый удар... Большей частью мне отлично удавалось избегнуть этих опасностей... потому что в подобных случаях я обычно не церемонился и пользовался любым лазом в изгороди. Или же я врывался в один из домов, где меня хорошо принимали, и, выслушав все новости последнего помола - узнав, каковы виды на войну и мир и долго ли еще продержится свет, - пробирался задами и скрывался в лесу".
Эта неумеренная идеализация отшельничества на лоне природы и столь же пристрастная критика всех форм общежития людей, хотя в целом они и отражают индивидуалистическую тенденцию Торо, не должны все же рассматриваться как "программное" заявление. Было бы неосторожно полностью отождествлять героя книги с личностью автора. Хотя Торо и выступает в книге от своего лица, "Уолден" как литературное произведение имеет два плана: это не только дневник автора, озабоченного социальными проблемами современной американской жизни, но также и романтическая утопия, в центре которой стоит протестующий герой-индивидуалист, склонный к самым крайним полемическим обобщениям.
4
Полемический характер носят, как правило, и крайности Торо, когда он выражает протест против некоторых материальных и духовных сторон современной цивилизации. Об этом свидетельствует и то, что он облекает свои наиболее резкие нападки в форму прямых парадоксов. Характеризовать Торо как последовательного опрощенца, противника прогресса и культуры было бы несправедливо.
В антиурбанизме Торо выразилось характерно-романтическое недовольство теми изменениями в человеческой личности, которые сопровождают индустриальный прогресс. Карлейль и консервативное крыло европейских романтиков, отрицая капитализм, обращают свой взор к ушедшему феодальному прошлому, которое они идеализируют как "природный" порядок, якобы обеспечивающий нормальные условия развития человеческой личности. Торо черпает свое вдохновение из иного источника. Он идеализирует примитивный уклад жизни и натуральное хозяйство американского фермера-пионера в период, предшествовавший установлению буржуазно-промышленного порядка. Он обращает свой взор также к "естественному человеку" просветителей XVIII в., к американскому индейцу и внимательно изучает те пережитки родового строя в его обиходе и в жизни индейской общины, которые считает не утратившими интерес и значение.
Уолденская утопия Торо - фермерская антикапиталистическая утопия, "очищенная" от собственнических и косно-патриархальных элементов. Она имеет резко индивидуалистическую окраску, и это ограничивает ее социальный масштаб. Тем не менее утопия Торо выражает протест против приносимого капитализмом антагонистического отделения деревни от города, физического труда от умственного; она направлена против нездоровых черт промышленного прогресса при капитализме и сопровождающей его физической и духовитой деградации личности.
Подобно Уитмену и в отличие от европейских романтических критиков капитализма, Торо не имеет серьезных моральных или эстетических возражений против машины. Он допускает резкие выпады против промышленного прогресса главным образом потому, что считает, что этот прогресс слишком дорого обходится человечеству. Однако он готов поэтизировать мощь и дерзание человеческой мысли, выразившиеся в машине. "Когда мне встречается паровоз с вагонами... - пишет он, - когда облако пара вьется над ним золотыми и серебряными кольцами... точно этот стремительный полубог, этот тучегонитель готов увлечь за собой все закатное небо... когда ... железный конь громовым фырканьем будит эхо в холмах, сотрясает своей поступью землю и пышет из ноздрей огнем и дымом (хотел бы я знать, какой крылатый конь или огненный дракон попадет в нашу новую мифологию), - мне кажется, что явилось наконец племя, достойное населять землю". Однако он прибавляет: "Если бы облако, висящее над паровозом, было дыханием героических подвигов... тогда стихии и вся Природа радостно сопутствовали бы человеку во всех его делах".
Таким образом, речь у Торо идет преимущественно об освобождении промышленного пpoгpecca от "корыстных" целей, о том, чтобы обратить его на благо людей, и здесь ход его мысли соприкасается с ходом мысли идеологов утопического социализма. Эпиграмматическое замечание Торо: "Человеку вовсе не обязательно добывать свой хлеб в поте лица - разве только он потеет легче, чем я" - имеет не только одно лишь значение призыва довольствоваться малым. Он ратует за создание таких условий, при которых человек не был бы обременен непосильным трудом, в ущерб развитию своего духовного мира. Двойственность в отношении Торо к современной цивилизации характерным образом выражена в противоречии между его похвалой торговле в "Уолдене" ("торговле присуща... уверенность... бодрость, предприимчивость и неутомимость") и дневниковой записью, где говорится: "Торговля налагает проклятие на все, к чему прикасается: хотя бы вы торговали посланиями с неба". В первом случае торговля выступает у Торо как всемирный обмен продуктов, великое достижение общественного разделения труда, во втором как средство присвоения частновладельческой прибыли, характерное явление эксплуататорской цивилизации. В своем моральном аспекте утопия Торо обращена против предрассудков, условностей и лицемерия буржуазно-бюрократического общества, против всесилия его канонов в умах людей. Она сохраняет и здесь характерные индивидуалистические черты, однако - в этих пределах - требует от индивидуума решительного разрыва с ложной системой духовных ценностей. "... Пусть приходят к нам люди и уходят,говорит Торо в "Уолдене", - пусть звонит колокол и плачут дети, - мы проведем этот день по-своему. Зачем покоряться и плыть по течению?.. Отвернитесь и велите привязать себя к мачте, как Одиссей. Если засвистит паровоз, пусть себе свистит, пока не охрипнет... Если зазвонит колокол, зачем спешить на его зов? Прислушаемся сперва, что это за музыка, да и музыка ли вообще... Покрепче утвердимся на ногах. Под грязным слоем мнений, предрассудков и традиций, заблуждений и иллюзий, под всеми наносами, покрывающими землю в Париже и Лондоне, Нью-Йорке, Бостоне и Конкорде, под церковью и государством, под поэзией, философией и религией постараемся нащупать твердый грунт... Будь то жизнь или смерть - мы жаждем истины. Если мы умираем, пусть нам будет слышен наш предсмертный хрип, пусть мы ощутим смертный холод, а если живем, давайте займемся делом".
Уже говорилось, что было бы неверно сводить идейный мир Торо к полемическим парадоксам "Уолдена". Внимательный анализ его практической деятельности показывает, что и его взгляды на жизнь не укладываются в рамки индивидуалистической утопии, которую он построил в "Уолдене", имеют более широкую базу и более крупное общественное значение.
Торо неоднократно подчеркивал, что, критикуя господствующий порядок, он не имеет в виду защиту какой-либо общественной реформы, но только отстаивает личное самосовершенствование индивидуума. Известно и то, что, подобно Эмерсону, он относился критически к коллективным социально-преобразовательным опытам в духе Брук-Фарм. Правда, он мотивировал свою точку зрения главным образом соображениями практической целесообразности. "То, что истинно для одного, несомненно, остается еще более истинным для тысячи... - говорит Торо в "Уолдене". - Но... тот, кто едет один, может выехать хоть сегодня, а кто берет с собой спутника, должен ждать пока тот будет готов, и они еще очень нескоро пустятся в путь".
Долгое время он в самом деле чуждается общественных начинаний и отказывается от участия в каких бы то ни было организациях.
Первое выступление Торо, связанное с борьбой против рабовладельчества, относится ко времени его уолденского уединения. В знак протеста против войны с Мексикой, которая велась американским правительством в интересах плантаторов Юга, Торо демонстративно отказался платить подушный налог и был заключен в тюрьму. Он пробыл в тюрьме только сутки - кто-то внес за него недоимку, и Торо освободили. Очень известный, если и не вполне достоверный рассказ гласит, что Эмерсон, прогуливаясь, увидел своего друга в городской тюрьме за решеткой. "Генри, почему вы здесь?" - спросил он в изумлении. "Уолдо, почему вы не здесь?"- ответил ему Торо.
В самом деле, в статье "О гражданском неповиновении" (On Civil Disobedience, 1849), написанной после этого эпизода с неуплатой налога, он говорит, что "в государстве, где несправедливо заключают в тюрьму, подлинное место для справедливого человека - в тюрьме".
Торо развивает здесь общую рационалистическую критику государственности в духе соответствующих мотивов "Рассуждения о политической справедливости" Уильяма Годвина. Как и у Годвина, эта критика имеет у него анархо-индивидуалистическую тенденцию.
Торо готов признать, что оснований для открытого возмущения в Америке в данный момент больше, чем в канун войны американцев за независимость. Он заявляет о своем решительном несогласии с политикой американского правительства и объявляет всякую связь с ним "позорной". Мотивируя отказ уплатить налог, он разъясняет: "У меня нет охоты - даже если бы это и представлялось возможным - следить за своим долларом, пока на него купят человека или купят ружье, чтобы убить человека".
Тем не менее его выводы пока что только сводятся к рекомендации "гражданского неповиновения", отказа сотрудничать с правительством, пока оно не перестанет действовать в интересах рабовладельцев.
Крайнее обострение политической борьбы в США на протяжении 1850-х годов, когда вопрос о борьбе против рабства стал вопросом жизни и смерти для американской буржуазной республики, вынудило Торо отказаться от доктрины пассивного сопротивления и выступить против реакции. Если его действия и в эти годы продолжали по большей части быть действиями одиночки, то его позиция делала его бесспорным участником крайней левой партии американских революционных демократов.
Толчком для Торо послужил принятый конгрессом США в 1850 г. закон "О беглых рабах", который обязывал власти Северных нерабовладельческих штатов ловить беглых негров-невольников и передавать их на Юг. Под впечатлением очередной выдачи рабовладельцу-плантатору негра-невольника (это было известное дело схваченного в Бостоне раба из Виргинии Антони Бернса) Торо произнес в 1854 г. публичную речь под вызывающе-демонстративным названием "Рабство в Массачусетсе" (Slavery in Massachusetts), приурочив ее специально ко Дню независимости США. Речь Торо была немедленно перепечатана лидером аболиционистов У. Л. Гаррисоном в его "Liberator-е" и Хорэйсом Грили в "New-York Daily Tribune".
"Я жил весь последний месяц... охваченный чувством громадной, неизмеримой потери, - говорит Торо. - Сперва я не мог понять, что со мной. Потом понял - я потерял родину".
Торо говорит, что жизнь утратила для него свою привлекательность. Поблекли обычные интересы, отпали любимые занятия. Он горько жалуется на обывательское бездействие и политическую трусость своих сограждан из Северных штатов, которые позволили рабовладельцам учинить насилие над всей страной. "Я с изумлением вижу, что люди идут по своим делам, как будто бы все по-старому, - восклицает Торо, - я говорю себе: "Несчастные! Они, наверное, не слышали, что случилось""
Торо заканчивает призывом перейти к активной борьбе. Он был человеком, который не ограничивается словами. Назовем важнейшие факты практической борьбы Торо с рабовладением в 50-х годах. Они говорят за себя. Весной 1851 г. бостонский суд возвратил рабовладельцу схваченного в Бостоне негра-невольника Томаса Симса. Узнав об этом, Торо записал в дневнике свой протест (использованный им в дальнейшем для речи "Рабство в Массачусетсе").
Осенью в том же году Торо прятал у себя дома беглого негра, прибывшего с письмом от бостонских аболиционистов. Об этом имеется запись в его дневнике: "5 часов дня. Только что отправил с канадским поездом беглого невольника, назвавшегося Генри Вильямсом... Он был здесь с нами, пока удалось собрать нужные деньги... Сперва я решил посадить его в поезд на Барлингтон, но, когда пришел на вокзал за билетом, наткнулся на незнакомца, сильно смахивавшего на бостонского полицейского, и не стал рисковать...".
Летом 1853 г. Торо опять укрывает невольника. Мемуарист (Монкьюр Конуэй) вспоминает, как глубоко он был тронут заботой Торо о больном, обессилевшем негре. Дом семьи Торо, как и некоторые другие дома в Конкорде, служил "станцией" созданной аболиционистами нелегальной "подземной железной дороги", по которой беглых негров из Южных рабовладельческих штатов переправляли на Север и далее - в Канаду. По свидетельствам современников, Торо за эти годы участвовал в нелегальной переправке невольников, "более чем кто-либо другой в Конкорде". Он лично отвозил беглецов на вокзал и в случае надобности сопровождал до следующей "станции".
В 1857 г. состоялось знакомство Торо с приехавшим в Конкорд Джоном Брауном, уже вступившим на путь вооруженной борьбы с рабством. Рассказ Брауна о кровавой войне фермеров-аболиционистов с плантаторами в Канзасе произвел на Торо глубокое впечатление. В 1859 г., в канун своего прогремевшего на весь мир выступления в Гарперс-Ферри в Виргинии, Браун снова прибыл в Конкорд, чтобы встретиться с конкордскими аболиционистами.
На другой день после казни захваченного южанами Брауна Торо помог отправить в Канаду Франка Мэрриама, одного из двух спасшихся от расправы сподвижников Брауна, за которым шла по пятам федеральная полиция. Через несколько месяцев после того он участвовал в выручке от насильственного ареста Франклина Сэнборна, конкордского учителя-аболициониста, тоже причастного к делу Брауна.
Большего было бы трудно требовать даже от человека, формально принадлежащего к какой- либо аболиционистской организации.
Самыми важными публицистическими выступлениями Торо в канун Гражданской войны надо считать три его речи, посвященные восстанию Джона Брауна: "В защиту капитана Джона Брауна" (А Plea for Captain John Brown), "После кончины Джона Брауна" (After the Death of John Brown) и "Последние дни Джона Брауна" (The Last Days of John Brown).
С первой из них Торо выступил 30 октября 1859 г., когда Браун стоял перед трибуналом рабовладельцев, приговор которого заранее был предрешен, и перепуганная аболиционистская пресса молчала, не смея его защищать. Не слушая ни уговоров друзей, ни возражений противников, Торо сам созвал митинг в Конкорде, на котором и произнес свою знаменитую речь. 1 ноября он повторил эту речь в Бостоне и 3-ro в Вустере.
2 декабря Торо выступил в Конкордской ратуше, на гражданской панихиде по Брауну. Эта речь начинается так: "Последние шесть недель Джона Брауна, как сверкающий метеор, прочертили тьму нашей жизни. Ничего столь чудесного не знала доселе наша страна...".
Третью речь он написал летом 1860 г. в связи с погребением тела Брауна на родине, в штате Нью-Йорк.
Восстание Джона Брауна было для Торо не только призывом к беспощадной борьбе с рабством негров на Юге, но в то же время как бы моральным осуждением всего, что было ему столь ненавистно в современной американской цивилизации, - эгоизма, стяжательства, стремления пользоваться благами жизни за счет другого. Подчеркивая свою духовную близость к Брауну, Торо называет отважного фермера- революционера "трансценденталистом более чем кто-либо". "С ним было мало народа, - говорит Торо, - потому что мало где можно найти людей, которые в силах выдержать подобное испытание. Но каждый из них, сложивших свои головы за бедных и угнетенных, был тщательно отобранным человеком, отобранным из многих тысяч, если не миллионов; это были люди непоколебимых принципов, редкой отваги, глубокой гуманности, готовые в любую минуту пожертвовать жизнью для блага своих собратьев людей".
Дальше он добавляет с сарказмом и горечью: "Нет сомнения, это были самые достойные люди, которых можно было найти для виселицы. Лучшей оценки им не могла дать наша страна. Она давно уже жаждала жертв и многих повесила, но ни разу еще не вешала так удачно". Проблема допустимости или недопустимости насилия в борьбе с социальным злом, занимавшая столь видное место в морально-философских раздумьях Торо в период "Уолдена", решается им теперь отчетливо в пользу революционного действия.
"Невольничий корабль плывет, нагруженный погибающими людьми... говорит Торо в той же речи. - Команда из рабовладельцев удушает четыре миллиона людей, запертых в трюмах. А политические деятели проповедуют нам, что единственный верный путь, чтобы узники получили свободу, это "постепенное распространение гуманных чувств", лишь бы без "взрыва ... Так что же за всплески я слышу? Что там швыряют за борт? Это тела мертвецов.
Они обрели обещанную свободу. Так вот, значит, путь, которым мы будем распространять гуманность и прочие благородные чувства". Дальше Торо пишет: "[Браун] учил, что человек вправе совершить насилие над рабовладельцем, чтобы спасти раба. Я с ним согласен". И дальше: "Я не хочу никого убивать и не хочу быть убитым, но я предвижу обстоятельства, при которых и то и другое станет для меня неизбежным". К началу Гражданской войны в США Торо был уже тяжело болен и не мог участвовать в политической жизни страны. Весной 1862 г. он умер от туберкулеза легких. Это было невосполнимой потерей как для американской литературы, так и для американской общественной мысли.
5
При жизни Торо был мало известен. Доход его от литературных занятий был небольшим и случайным. Уже будучи автором "Уолдена", он продолжал зарабатывать поденным трудом, главным образом землемерной работой.
Предшествовавшая "Уолдену" первая книга Торо "Неделя на Конкорде и Марримаке" (А Week on Concord and Merrimack River), изданная им в 1849 г. на свои средства и вызвавшая восторженные отзывы Эмерсона и Олкотта, не имела успеха у публики. Из общего тиража в тысячу экземпляров книгопродавец отослал семьсот с лишним назад автору ("У меня библиотека в девятьсот томов, более семисот из которых я написал сам", - с не лишенным горечи юмором отмечает Торо в своем дневнике). Успех "Уолдена" был ограниченным. В 60-х годах усилиями друзей Торо были посмертно изданы некоторые из его статей и речей и несколько книг, посвященных американской природе, продолжающих по своему жанру линию "Уолдена". Главные произведения Торо и его обширные дневники вошли в 20-томное (так называемое Уолденское) собрание его сочинений, вышедшее в 1906 г. Из неизданного литературного наследия Торо следует упомянуть обширные записи, посвященные американским индейцам, плод более чем десятилетней работы, материал для задуманной книги.
Привлекательность прозы Торо во многом обязана его достоинствам как публициста: темпераменту, меткости сатиры, остроумию полемики. Однако стиль Торо имеет также менее заметные внутренние особенности, получившие первостепенное значение для дальнейшего развития американской литературы. Отчасти движимый пафосом естественнонаучного описания, Торо достигает высокой языковой точности, конкретности и простоты и в этом отношении является одним из предшественников новейшей американской реалистической прозы.
Общественный протест в "Уолдене", как уже было показано, порой ограничен индивидуалистической тенденцией автора В книге встречаются также страницы, где Торо не чужд морально-философским хитросплетениям своих друзей-трансценденталистов. При всем том в "Уолдене" много блистательной критики буржуазного собственничества и эксплуататорской буржуазной морали. Черты "чудачества" в личном облике и в литературно-общественной позиции Торо, отражающие известную провинциальность американской интеллектуальной жизни XIX столетия, не должны заслонять замечательных положительных черт его нравственного облика, позволивших ему стать одним из наиболее стойких противников "американского образа жизни" своего времени.
Громкая слава Торо начинается в ХХ столетии, когда "Уолден" (как несколько позже и "Моби Дик" Германа Мелвилла) был наконец признан в США классическим произведением американской словесности. Если буржуазные американские социологи усиленно превозносят индивидуализм Торо, "анархичность" и недоверие к политике, в значительной мере оспоренные им же самим к концу жизни, то писатели антикапиталистического направления, начиная с Теодора Драйзера, убедительно показывают ценность протеста Торо для передовой американской культуры.
Добавим, что в наши дни, когда вопросы взаимодействия культуры и природной среды приобрели небывалую актуальность и общемировое значение, мы с особым вниманием обращаемся к книгам писателей прошлого, воспевавших единство человека с природой.
Почетное место в ряду этих книг принадлежит "Уолдену" Торо.
* По книге Торо, Генри Дэвид. Уолден, или Жизнь в лесу. - М.: Издательство "Наука", 1980 г.
** Наименование трансценденталисты было дано кружку его критиками, высмеивавшими крайнюю отвлеченность стремлений ("за границами чувственного познания") и несколько выспреннюю литературную манеру членов кружка. Те, однако, оставили за собой это название, но вложили в него иной, гуманистический смысл, направленный против вульгарно-буржуазного, утилитарно-практического подхода к действительности.