Страница:
– Ладно, – согласилась я. – Только в озере. Скажем, до моста и обратно.
– Ты что, серьезно? Спятил?
– Слабо, да?
– Не обрашшай на него внимания! – прошипела Катти. – Он шегодня не в шебе. Он шам так шкашал.
Исак пропустил ее слова мимо ушей. Он тоже ничего не мог поделать, как и я.
– Ладно. Хотя в такую погоду это полный идиотизм. Да и тебе слабо со мной тягаться.
– Еще посмотрим, – задиралась я. – А если выиграю – пошлешь Катти ко всем чертям.
Катти недоуменно уставилась на меня.
– Идет. Но если выиграю я, ты отправишься домой и наденешь что-нибудь менее экстравагантное.
Все заулыбались. И плотнее запахнули куртки, спасаясь от ветра. Я давно знала, что вечеринки – это лишь неясные надежды и ожидания. Вот и дождалась.
На свою голову.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Я погрузилась в темную воду. Это было все равно что сунуть ноги в морозильник. Я чувствовала, как постепенно превращаюсь в замороженную курицу с пупырчатой желтоватой кожей.
Исак был уже далеко впереди. Он спрыгнул с причала, описав в воздухе изящную дугу. А у меня от ныряния болят уши, хотя сейчас это не имело никакого значения. Я стала проигрывать с самого начала, когда тащилась по мелководью прочь от берега.
– Брось ты эту затею, Симон! – крикнул Стефан, когда вода дошла мне уже до трусов. – Давай отзовем Исака. Хватит дурака валять.
Конечно, он прав. Ну и что? Я оттолкнулась ногами и поплыла туда, где из воды торчала макушка Исака, но тут сбоку накатила волна и закрыла все. Ветер вздувал волны, так что почти ничего нельзя было разглядеть.
Плавала я неплохо, дедушка научил меня, еще когда я была совсем маленькая. И хотя мы давно перестали ездить на Мейю, я все равно много плавала. Мама любила смотреть на воду. Каждое лето мы выбирались куда-нибудь на озеро или на залив, где можно было вдоволь поплескаться. А зимой в Веллингбю я часто ходила в бассейн.
Но на сей раз был не увеселительный заплыв в летней, прогретой воде, залитой солнцем, как бутерброд джемом. Сейчас все было всерьез.
До моста было метров семьсот-восемьсот, но в темноте, на продувном ветру расстояние казалось бесконечным. Изредка я различала другой берег, освещенные вереницы окон кемпинга, мерцавшие сквозь гребни волн.
Я потеряла Исака из виду. Он рассекал волны, как стрела, словно на обычной тренировке в бассейне. Вдруг он вынырнул совсем рядом. Мокрые волосы прилипли к голове, я с трудом его узнала. В темноте лицо казалось иссиня-серым.
– Холодища! – проговорил он, отплевываясь.
– Угу, – согласилась я.
– Ну как, может, хватит?
Он что, решил, я испугалась? Или ему самому надоело? Может, невмоготу стало от холода? Или предлагает мировую? Не знаю. От холодрыги мне было не до размышлений.
Я мотнула головой и поплыла дальше.
– Псих! – прошипел Исак.
Он опять обогнал меня, молотя по воде ногами, так что брызги летели мне в глаза. Миг-другой – и он исчез за бурлящими волнами. Я осталась одна.
Голосов с берега давно не слышно. Исак уплыл. Я кляла себя на чем свет стоит. Почему я ему даже не ответила? Почему не спросила, что он имел в виду? Что за дурацкое упрямство толкало меня вперед?
Холод пробирал насквозь. Казалось, в кожу впиваются тысячи иголок. Руки и ноги онемели, как от наркоза. Сознание туманилось. Тело налилось тяжестью и отказывалось подчиняться, плыть становилось все труднее. Долго ли еще я так продержусь? Скорее назад!
Я повернула. Теперь волны накатывали на меня с другой стороны. Далеко впереди мерцали огни высотных домов, я поплыла на них. В рот заливалась вода, я еле успевала отплевываться. И плыла все медленнее, будто в вязком ледяном омлете, который вот-вот окончательно застынет.
«Нетушки, не утону, – думала я. – Во что бы то ни стало выплыву из этой мерзкой черной мертвой воды». Озеро сдавливало меня своими клешнями, прижимало к вздымающейся груди. Ни вздохнуть, ни пошевелиться. Я совсем выбилась из сил.
И тут кто-то меня окликнул.
Совсем близко.
Неужели Исак?
Я отчаянно поплыла назад. Вода плескала в лицо. От напряжения мне стало теплее, я постепенно приходила в себя.
Вскоре я заметила Исака. Голова его торчала, как поплавок, на волнах.
– Я сейчас! – крикнула я против ветра. – Сейчас!
Он бил по воде ногами и размахивал одной рукой, чтобы я видела, где он.
– Не могу больше! – крикнул он. – Помоги! Пожалуйста!
Похоже, он действительно спекся. Лицо было искажено ужасом, мне стало страшно. Господи, доигралась! Если эта бурлящая пучина поглотит его, я буду виновата. А ведь я просто хотела ему понравиться. Вот и втянула в эту безумную, опасную затею.
– Не знаю, справлюсь ли, – прошептала я.
Еще немного – и я у цели.
– Не бросай меня! – просил Исак. – Слышишь?
– Не брошу! Только успокойся, а то ты нас обоих утопишь.
Я обхватила его за голову и поплыла туда, где, по моим расчетам, был берег. Впрочем, я уже не была в этом уверена. Вокруг царил мрак, холод и безмолвие. Я прижимала к груди холодную голову Исака и не могла высмотреть огни на берегу.
– Прости меня, – прошептала я, обращаясь не то к Исаку, не то к тому сбрендившему Богу, игравшему с нами в свои дурацкие игры. А может, я обращалась к маме, или к Ингве, или к Килрою, да к кому угодно. Я сама не знала.
Вдруг послышались голоса.
Луна выглянула из-за туч, и в серебристом свете я разглядела приближавшуюся спасательную лодку, лавировавшую в волнах.
– Сюда! – завопила я. – Мы здесь!
– Что там? – вяло спросил Исак.
Мой крик, похоже, привел его в чувство.
– Они уже близко, – объяснила я. – Сейчас спасут.
Ребята искали нас, шаря по волнам лучом фонаря.
– Мы здесь! – опять заорала я. – Вы что, не видите?
Нас заметили.
– Вот они! – воскликнул кто-то.
Исак принялся отчаянно барахтаться, оцепенение спало, и силы вернулись к нему.
– Пусти! Не хочу, чтобы они меня видели таким. Теперь я сам справлюсь. Правда.
Судорожно, неловко плыл он рядом со мной, пока лодка приближалась к нам. В ней сидела вся компания из сарая. Данне, Водяной, Стефан и Пепси испуганно таращились на нас. С радостными воплями мальчишки перегнулись через борт, так что едва не перевернулись, идиоты.
– Ну как?! – вопил Водяной. – Мы взяли соседскую лодку. Уж думали, вы утонули.
– Сейчас затащим вас с кормы! – крикнул Стефан.
– Кого это вы собираетесь затаскивать? – заорала я в ответ. – Мы не устали. Да еще и не закончили.
Я так рада была их видеть, что почти согрелась. Кому охота, чтобы его вытаскивали из воды, как дрожащий кусок желе? Не заманить им нас в эту лодку!
Я продолжала плыть, изо всех сил делая вид, что совершенно не устала и для меня это пара пустяков. Исак отважно греб рядом. Мне показалось, он улыбается. Нас двое! Мы вдвоем ввязались в эту опасную затею и не желали сдаваться, хоть и понимали, что ребята от нас не отстанут.
– Здорово! Говорил я вам, что они справятся, а? – восторженно завопил Данне. – Для Исака и Симона это плевое дело.
– Да ладно вам, вылезайте, – сказал Водяной, хотя, похоже, и ему было жалко прерывать наше развлечение, – Там все в панике. Когда мы отплывали, эти идиоты собирались звонить в полицию, вызывать «скорую помощь», спасателей и все такое. Так что давайте мы вас доставим поскорее на берег, пока они не подняли всех на ноги.
– Ладно, отложим до другого раза, – согласился Исак.
Затащить нас в лодку оказалось непросто. Мальчишки толкались, мешая друг на другу, – просто чудо, что лодка не перевернулась. Они изо всех сил тянули нас за руки и в конце концов втащили в лодку. К счастью, Катти догадалась дать им с собой одеяла и махровые полотенца. И одежду нашу они захватили, хотя в результате неловких маневров она все равно насквозь промокла.
Мы кое-как закутались в полотенца и одеяла. Пепси развернул лодку и греб по лунной дорожке. Вдалеке виднелся дом Катти. Когда мы подплыли ближе, я увидела движущиеся за окнами тени. Нас, конечно, ждали. Мне совсем не хотелось возвращаться туда. Ни за что! Начнутся расспросы, даже думать об этом не хочется. Вряд ли я смогу разыграть героя, когда зуб на зуб не попадает, а от холода трясет почище, чем на дискотеке. Нет уж, хватит! Похоже, и Исак не горел желанием возвращаться к праздничному столу.
– Отвезите-ка нас лучше к сараю, – сказал он. – Высадите там, а мы уж потом сами до дома доберемся. Ну а остальным скажите, что Симон пришел первым. Он просто поджидал меня, чтобы финишировать вместе. Так и передайте Катти.
Мы переглянулись. У меня скрутило живот, началась икота: я здорово наглоталась воды.
Но домой мы не пошли. Сил не было. Ноги подламывались, как те рогалики, которыми нас потчевали у Катти. Едва наши спасители с радостными воплями уплыли восвояси, из нас словно воздух вышел.
– Пошли в сарай, обогреемся, предложил Исак. – Я замерз, как цуцик. В животе словно сплошной лед.
– У меня тоже, – призналась я, ухитрившись совладать с икотой.
В сарае было холодно и сыро. Негнущимися руками мы развели огонь в старой железной печке, зажгли керосиновую лампу и примус, чтобы стало хоть чуть теплее. Печка разгоралась медленно, поленья потрескивали, когда сырой холод выходил из них.
Я едва не плакала от усталости. Пока мы плыли обратно, одеяла и полотенца намокли, а нашу одежду можно было выжимать. Хоть бы обсохнуть. Не возвращаться же домой в таком виде.
Мы сбросили с себя одеяла, полотенца, стянули трусы. Тепло из открытой дверцы печки обвевало нас, словно летний ветерок, огонь отбрасывал по стенам сарая яркие колеблющиеся тени. Я сдернула с кровати грязноватое покрывало и насухо им растерлась.
Вдруг я почувствовала на себе взгляд Исака, почувствовала так же явно, как тепло от печки. И поняла, что он заметил. Но мне уже было все равно. Я слишком устала и замерзла, чтобы притворяться дальше. Стоило мне стянуть трусы – и все раскрылось. Ну и пусть! С Симоном покончено. Он утонул. Навсегда.
Я повернулась к Исаку. Он недоуменно таращился на меня, для него это было уже чересчур. Он смотрел на меня, как на привидение.
– Видно, в воде обронила, – ухмыльнулась я.
– Ну и дела, ты что же, все это время была девчонкой? – Сообразив, что сморозил глупость, Исак тоже усмехнулся.
– Меня зовут Симона, – сказала я.
Мы развесили одежду на веревке перед печкой. А примус выключили, сарай уже достаточно нагрелся. Тепло подействовало на нас, как пригоршня снотворных таблеток. Даже если б захотели, мы не в силах были уйти.
Я легла, просто не держалась на ногах. Исака тоже сморило. Смущенно и неуверенно он улегся рядом на шаткую раскладушку, такую же ненадежную, как лодка.
Странно было лежать рядом и чувствовать жар его кожи.
– Все-таки я не могу понять, – пробормотал он.
Я провела рукой по его волосам, которые уже высохли.
– Крыса, – шепнула я в подушку.
– Обезьяна, – мгновенно отозвался Исак.
– Вонючка, – рассмеялась я.
– Психованная, – пробурчал он и обнял меня.
Я прижалась к нему и хотела было признаться, что он мне нравится, но передумала – это может подождать. Вдруг в разгар объяснения на меня нападет икота? Так мы лежали и ждали, и ждать было приятно, а в углу всхрапывала печка, посвистывала керосиновая лампа, потрескивали стены.
Близился рассвет.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
– Не хочу! – крикнула я.
Исак склонился надо мной, его веснушчатые руки обхватили мою неразвитую грудь, а лицо было совсем близко.
– Не глупи! Почему?
– Просто не хочу, и все.
Утренний свет проникал сквозь окошко, испещренное причудливым узором из раздавленных мух и пауков, пронизал облако пыли, копоти и старого табачного дыма и окрашивал дощатые стены в романтический розовый цвет. Даже Исак выглядел розовым.
– Ну пожалуйста. – упрашивал он.
– Только не сейчас. Подожди, – твердила я.
Мне так не хотелось вставать. Я еще толком не проснулась и не испытывала никакого желания очутиться вновь на холодном ветру. Печка погасла. Вот бы так и лежать, прижавшись животом к спине Исака, сплетя ноги под вонючей тряпкой, заменявшей нам одеяло.
Я схватила Исака за взъерошенные рыжеватые вихры и потянула на раскладушку. Пружины жалобно застонали. Он упал на бок, и я уткнулась носом ему под мышку, как Килрой.
– Ты мне нравишься, – прошептала я.
Так, по-страусиному зарывшись головой в эту нежную ямку, мне было легче признаться. Но я не смела поднять глаза.
– Прекрати! Щекотно! – хохотнул Исак и повернулся. Вонючее покрывало соскользнуло на пол.
Исак не шевелился. Его рука лежала у меня на животе, словно голый зверек. Я осторожно погладила его, опасаясь, что он вскочит и уйдет, оставив меня одну.
Ночью он еще был одурманен холодной водой и усталостью и не успел свыкнуться с мыслью, что я девчонка. А может, притворяется, ведь я не давала ему утонуть, пока не подоспели на лодке Пепси и другие ребята. Может, это всего-навсего благодарность?
– Иди, если хочешь, я тебя не держу, – сказала я, не выпуская его руки.
– Так отпусти меня, – пробормотал он.
Я вздрогнула, как от удара, и разжала руку.
Но он не ушел. Взял в ладони мое лицо и осторожно, почти благоговейно, поцеловал меня в кончик носа.
– Чудачка! Как ни странно, но и ты мне нравишься. Хотя от всей этой путаницы голова идет кругом.
Мы поцеловались по-настоящему. Только без всяких там языков и укусов и без визга Ульфа Лунделла. Под плеск воды на берегу, птичий щебет и беспокойный стук крови в висках.
Я положила голову Исаку на грудь и смотрела ему на ноги. Его член между ног поднимался, как игрушечный надувной язычок. Он изгибался забавной дугой, словно рогалик, розовый в рассветных лучах.
– Да ты его застудил! – пошутила я и дотронулась до него. – Смотри! Он же совсем холодный!
Исак покраснел и перевернулся на живот.
– Дурочка! – хмыкнул он дружелюбно. – Теперь и правда пора собираться. Нас небось обыскались.
Черт! Я обо всем забыла.
А ведь надо еще успеть домой – переодеться перед школой.
Мы натянули полупросохшую одежду, заперли сарай и пошли по домам. Шагали молча, держась за руки.
Тело ныло после вчерашнего. Озеро сверкало в рассветных лучах и слегка рябило от утреннего бриза. Просто не верилось, что всего несколько часов назад это была бурлящая пучина, черная, злобная, обжигающе холодная. Все изменилось за ночь – и я, и озеро.
На небе ни облачка. Тучи разлетелись, словно демоны. Было еще прохладно, но через несколько часов наверняка потеплеет.
На смену бесконечной весне наконец-то идет настоящее тепло. Я чувствовала, как не терпится растениям раскрыть бутоны и почки, выпустить побеги, которые облаком зеленых мотыльков оденут землю, и открыть цветы – белые, желтые, синие. Казалось, даже прибрежные камни ожили.
Мы расстались на взгорке у свалки.
– Увидимся в школе, – сказала я. – Я только переоденусь.
Часы уже давно пробили восемь. Я мчалась вниз по холму. Земля пела под колесами, да цепь дребезжала. Старый мамин велик был выкрашен в бело-розово-золотой цвет. В тон моему наряду.
Я долго рылась в шкафу под лестницей, где валялись мои вещи, так и не разобранные после переезда. Пока я была Симоном, мне не нужны были платья, юбки и кофточки. Наконец я выбрала розовое платье с пуговицами-земляничками, рукавами-фонариками и кружевным воротничком. На шею надела золотое сердечко – подарок дедушки и бабушки к моему рождению. Как-никак, мне предстояло заново родиться. Натянула невысокие белые сапожки, подушилась мамиными духами, подвела губы розовой помадой, в тон платью, и подкрасила ресницы.
Вот так. Взглянув в зеркало, я едва себя узнала – привыкла уже к мальчишечьему облику, к ухмылке заправского хардрокера.
Казалось, я снова вырядилась, только на сей раз девчонкой. Девица со свежевымытыми волосами, начищенной улыбкой и подведенными глазами, глядевшая из зеркала, внушала мне робость – этакая сказочная красавица, вроде фотомоделей из маминых журналов.
Затем пришлось успокаивать маму и Ингве. Они переполошились, когда я не явилась ночевать. Мой рассказ, что я-де ночевала в заброшенном сарае с мальчиком, их только больше взволновал. На объяснения тоже ушло время.
Когда я, распугав уток, въехала на школьный двор и закрепила переднее колесо в велосипедной стойке, все давно уже были в классе.
Осторожно и неуверенно я переступила порог класса. Трясогузка ничего не заметила, она стояла спиной к двери.
У доски я увидела Анну. В левой руке она держала банку из-под варенья, где копошились палочники. «Странствующие палочники» – крупным ученическим почерком было написано на доске. Я пришла как раз посреди ее рассказа о своих питомцах. Анна продолжала пищать тоненьким голоском. Ей было трудновато держать в дрожащей руке банку и одновременно листать записи. Поэтому она ничего вокруг не замечала.
Как поступить? Просто, не говоря ни слова, пойти на свое (то бишь Симоново) место? Или слегка пошуметь, чтобы Трясогузка все-таки обернулась? Или подождать, пока кто-нибудь заметит меня и привлечет внимание учительницы? Я, честно, не знала, что делать.
Я взглянула на Исака. Он подмигнул, подтверждая, что заметил меня. Остальные таращились, ничего не понимая.
«Некоторые палочники, – читала Анна по бумажке, – или привиденьевые, как их еще называют, могут достигать тридцати пяти сантиметров в длину. Хотя мои, конечно, намного меньше. Одни похожи на сухие травинки, другие – на сломанные сучки, их длинные ноги напоминают тонкие ветки. Панцирь защищает палочников от насекомоядных хищников. В качестве дополнительной защиты многие из них имеют специальные железы, которые выделяют едкую жидкость».
Похоже, обитатели банки тоже выдают себя не за тех, кто они на самом деле.
Трясогузке явно было не по себе при мысли о тонконогих палочниках, которые в любой миг могут выстрелить едкой гадостью.
Я тихонько кашлянула.
Трясогузка обернулась и вопросительно посмотрела на меня:
– В чем дело?
– Это я, – промямлила я. – Вот пришла.
Учительница уставилась на меня, как на этакого палочника, которого трудно отыскать среди веток и сучков. Глаза за стеклами очков блеснули. Она узнала меня!
– Симон! – охнула Трясогузка.
– Точнее, Симона, – сказала я.
– Что? – переспросила учительница.
– Меня зовут Симона, – повторила я. – Я не мальчик, а девочка.
Трясогузка совершенно растерялась. Краска медленно заливала ее лицо. Остальные тоже не знали, что и думать, только неуверенно улыбались. Решили, видно, что это новая забава, розыгрыш, шутка.
– Это уж слишком, – заявила учительница, словно убеждая саму себя. – Пошутили, и будет. Ясно?
Да, не так-то просто получается.
– Я не шучу. Мне очень жаль, но это правда.
– Иди-ка домой, переоденься в нормальную одежду и смой краску с лица! Я уже устала от твоих вечных розыгрышей. Слышишь, Симон?
Трясогузка снова побледнела. Лицо приобрело болезненно-желтый оттенок, голос срывался.
– Симона, – поправила я.
Анна выудила своего палочника из банки и посадила на ладонь.
– Мне продолжать? – спросила она.
– Нет! – крикнула учительница.
Анна не привыкла, чтобы на нее кричали. Она вздрогнула, драгоценный питомец не удержался и, пролетев по накаленному страстями воздуху, приземлился на рукаве у Мурашки, которая никак этого не ожидала. Как и все, она целиком была поглощена перепалкой между мной и Трясогузкой. От испуга Мурашка махнула рукой, и бедный палочник снова отправился в путь, чтобы на сей раз приземлиться в сложной прическе учительницы.
Трясогузка не издала ни звука. Она замерла, словно аршин проглотила. В волосах, как этакая необычная заколка, сидел, свесив тоненькие паучьи лапки, странствующий палочник. В любой момент он мог выпустить вонючую жидкость прямо Трясогузке в прическу. Учительница так напугалась, словно в волосах у нее был скорпион.
Моя мама тоже боится пауков. А вот я никогда не боялась насекомых, поэтому подошла, осторожно вынула палочника из волос Трясогузки и сунула его в банку, которую Анна поставила на кафедру.
– Мне очень жаль, – сказала я Трясогузке. – Вечно так случается. Я не виновата. Просто само так выходит, понимаете? Помимо моей воли. А теперь я ухожу. И все же я девочка, правда.
Учительница была так потрясена, что я невольно погладила ее по щеке.
– Не сердитесь, – улыбнулась я. – Все уладится, вот увидите.
Я чувствовала себя взрослой, утешающей маленького ребенка.
– Могу подтвердить, она девочка, – вдруг громко сказал Исак.
Все обернулись. А он покраснел как рак, словно сболтнул лишнее.
– Девчонка! – простонала Катти. – А-то я в нее влюбилась!
Тут даже Трясогузка не сдержала улыбки.
– До встречи! – крикнула она мне вдогонку.
Я так устала, что едва не свалилась с велосипеда, когда съезжала на дорожку к дому. Сказывалась бессонная ночь. Мне казалось, я не спала целую неделю. Но теперь вся эта свистопляска позади. Теперь я стану примерной тихоней, на которую никто и внимания не обратит, которую все оставят наконец в покое, и единственной моей странностью останется лишь мое имя – Симона. Я буду примерно сидеть на уроках, правильно отвечать почти на все вопросы, и никто меня больше ни в чем не обвинит. Курение тайком и шайка из сарая останутся в прошлом. Может, иногда я буду ходить с Исаком в кино, сжимать в темноте его руку и чувствовать его прохладные губы.
Ничего из этого не выйдет!
– Рррр! – послышалось вдруг где-то под ногами.
Я едва не упала, споткнувшись о что-то большое и лохматое, растянувшееся у нас на крыльце. Чудовище бросилось на меня. Косматая грязная зверюга уперлась лапами мне в грудь, повалила в жужжащую пчелами клумбу, тыкалась вонючей мордой мне в лицо, шершавым языком слизывала тушь и помаду, а в довершение всего повернулась и шлепнула меня по уху блохастым хвостом.
Килрой! – завопила я. – Неужели это ты, гадкий помоечник! По каким свалкам ты скитался, что так воняешь?
Пес не отвечал. Я глазам своим не верила. Как же он прожил целую неделю? Где добывал еду? Где спал холодными, промозглыми, страшными ночами? И все-таки это был он, пусть и мало что осталось от его прежде снежно-белой блестящей шерсти и легкой элегантной походки.
Я каталась с ним по траве, зарывала руки в грязную свалявшуюся шерсть, а пес тявкал, рычал и вилял хвостом от радости и гордости, что отыскал-таки нас в Чоттахейти. Потом мы ворвались в дом.
– Мама! Ингве! Дедушка! Килрой вернулся! – заорала я.
Все окружили собаку, ощупывали живот, лапы, спину – все ли цело. Мы попытались осмотреть его горло – нет ли нарывов. Но обнаружили один-единственный изъян – царапину на левом ухе.
– Ты что, дрался, кровожадная псина? – спросила я.
– Bay! – пристыженно тявкнул он.
– Надо его вымыть. Больно воняет, – сказал Ингве.
Я отвела Килроя в ванную, вымыла шампунем, сполоснула под душем, вытерла полотенцем. А потом долго расчесывала, пока шерсть не заблестела, как раньше. Пес только постанывал от удовольствия.
Слопав жаркое, приготовленное нам на обед, и закусив сосисками, ливерным паштетом, салями и фисташковым мороженым с шоколадным соусом, Килрой удовлетворенно рыгнул, и глаза его стали сами собой закрываться. Он широко зевнул. Видно, устал не меньше моего.
Мы устроились на кровати из красного дерева. Я слышала, как дедушка внизу разъезжал по кухне в инвалидном кресле, давал указания маме и Ингве, звонил по телефону и приглашал на завтра гостей, а мы с Килроем шептались обо всем, что стряслось за минувшую неделю.
Я уснула, уткнувшись носом в его мягкую теплую шерсть. Но и сквозь сон слышала певучий дедушкин голос.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Я спала. До самого вечера. Лишь к ужину встала перекусить. Мы ели в кухне. Там все было вперемешку: салатники, кувшины, блюда, кастрюли, сковородки, бокалы. Воздух был полон испарений и всевозможных запахов. Потом я опять задремала под шум однотонный мутовки, бульканье кастрюль и звон половников.
Проснулась я, когда в окно засветила луна и над кроватью склонился дедушка, его блестящий лысый череп сиял, как вторая луна. Не знаю, дотронулся он до меня или нет. Может, я проснулась оттого, что он просто сидел и смотрел на меня.
Я открыла глаза, и дедушка положил свою огромную руку на мою.
– Вот хотел посидеть с тобой немного, прежде чем ложиться, – сказал он.
Я кивнула. Все было совсем как в детстве, когда я болела корью и никто не знал, поправлюсь ли. Тогда дедушка вот так же сидел, держа меня за руку. Но теперь-то я была здорова. Давно так хорошо себя не чувствовала.
– Ну, полегчало тебе? – спросил дедушка. Словно прочел мои мысли!
– Ты что, серьезно? Спятил?
– Слабо, да?
– Не обрашшай на него внимания! – прошипела Катти. – Он шегодня не в шебе. Он шам так шкашал.
Исак пропустил ее слова мимо ушей. Он тоже ничего не мог поделать, как и я.
– Ладно. Хотя в такую погоду это полный идиотизм. Да и тебе слабо со мной тягаться.
– Еще посмотрим, – задиралась я. – А если выиграю – пошлешь Катти ко всем чертям.
Катти недоуменно уставилась на меня.
– Идет. Но если выиграю я, ты отправишься домой и наденешь что-нибудь менее экстравагантное.
Все заулыбались. И плотнее запахнули куртки, спасаясь от ветра. Я давно знала, что вечеринки – это лишь неясные надежды и ожидания. Вот и дождалась.
На свою голову.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В КОТОРОЙ МЫ С ГОЛОВОЙ ПОГРУЖАЕМСЯ В ВОДУ, ВЫБИВАЕМСЯ ИЗ СИЛ, НАТЯГИВАЕМ НА СЕБЯ КАКОЕ-ТО СТАРЬЕ И КРАЕШКОМ ГЛАЗА ЗАГЛЯДЫВАЕМ В РАЙ
Я погрузилась в темную воду. Это было все равно что сунуть ноги в морозильник. Я чувствовала, как постепенно превращаюсь в замороженную курицу с пупырчатой желтоватой кожей.
Исак был уже далеко впереди. Он спрыгнул с причала, описав в воздухе изящную дугу. А у меня от ныряния болят уши, хотя сейчас это не имело никакого значения. Я стала проигрывать с самого начала, когда тащилась по мелководью прочь от берега.
– Брось ты эту затею, Симон! – крикнул Стефан, когда вода дошла мне уже до трусов. – Давай отзовем Исака. Хватит дурака валять.
Конечно, он прав. Ну и что? Я оттолкнулась ногами и поплыла туда, где из воды торчала макушка Исака, но тут сбоку накатила волна и закрыла все. Ветер вздувал волны, так что почти ничего нельзя было разглядеть.
Плавала я неплохо, дедушка научил меня, еще когда я была совсем маленькая. И хотя мы давно перестали ездить на Мейю, я все равно много плавала. Мама любила смотреть на воду. Каждое лето мы выбирались куда-нибудь на озеро или на залив, где можно было вдоволь поплескаться. А зимой в Веллингбю я часто ходила в бассейн.
Но на сей раз был не увеселительный заплыв в летней, прогретой воде, залитой солнцем, как бутерброд джемом. Сейчас все было всерьез.
До моста было метров семьсот-восемьсот, но в темноте, на продувном ветру расстояние казалось бесконечным. Изредка я различала другой берег, освещенные вереницы окон кемпинга, мерцавшие сквозь гребни волн.
Я потеряла Исака из виду. Он рассекал волны, как стрела, словно на обычной тренировке в бассейне. Вдруг он вынырнул совсем рядом. Мокрые волосы прилипли к голове, я с трудом его узнала. В темноте лицо казалось иссиня-серым.
– Холодища! – проговорил он, отплевываясь.
– Угу, – согласилась я.
– Ну как, может, хватит?
Он что, решил, я испугалась? Или ему самому надоело? Может, невмоготу стало от холода? Или предлагает мировую? Не знаю. От холодрыги мне было не до размышлений.
Я мотнула головой и поплыла дальше.
– Псих! – прошипел Исак.
Он опять обогнал меня, молотя по воде ногами, так что брызги летели мне в глаза. Миг-другой – и он исчез за бурлящими волнами. Я осталась одна.
Голосов с берега давно не слышно. Исак уплыл. Я кляла себя на чем свет стоит. Почему я ему даже не ответила? Почему не спросила, что он имел в виду? Что за дурацкое упрямство толкало меня вперед?
Холод пробирал насквозь. Казалось, в кожу впиваются тысячи иголок. Руки и ноги онемели, как от наркоза. Сознание туманилось. Тело налилось тяжестью и отказывалось подчиняться, плыть становилось все труднее. Долго ли еще я так продержусь? Скорее назад!
Я повернула. Теперь волны накатывали на меня с другой стороны. Далеко впереди мерцали огни высотных домов, я поплыла на них. В рот заливалась вода, я еле успевала отплевываться. И плыла все медленнее, будто в вязком ледяном омлете, который вот-вот окончательно застынет.
«Нетушки, не утону, – думала я. – Во что бы то ни стало выплыву из этой мерзкой черной мертвой воды». Озеро сдавливало меня своими клешнями, прижимало к вздымающейся груди. Ни вздохнуть, ни пошевелиться. Я совсем выбилась из сил.
И тут кто-то меня окликнул.
Совсем близко.
Неужели Исак?
Я отчаянно поплыла назад. Вода плескала в лицо. От напряжения мне стало теплее, я постепенно приходила в себя.
Вскоре я заметила Исака. Голова его торчала, как поплавок, на волнах.
– Я сейчас! – крикнула я против ветра. – Сейчас!
Он бил по воде ногами и размахивал одной рукой, чтобы я видела, где он.
– Не могу больше! – крикнул он. – Помоги! Пожалуйста!
Похоже, он действительно спекся. Лицо было искажено ужасом, мне стало страшно. Господи, доигралась! Если эта бурлящая пучина поглотит его, я буду виновата. А ведь я просто хотела ему понравиться. Вот и втянула в эту безумную, опасную затею.
– Не знаю, справлюсь ли, – прошептала я.
Еще немного – и я у цели.
– Не бросай меня! – просил Исак. – Слышишь?
– Не брошу! Только успокойся, а то ты нас обоих утопишь.
Я обхватила его за голову и поплыла туда, где, по моим расчетам, был берег. Впрочем, я уже не была в этом уверена. Вокруг царил мрак, холод и безмолвие. Я прижимала к груди холодную голову Исака и не могла высмотреть огни на берегу.
Вдруг послышались голоса.
Луна выглянула из-за туч, и в серебристом свете я разглядела приближавшуюся спасательную лодку, лавировавшую в волнах.
– Сюда! – завопила я. – Мы здесь!
– Что там? – вяло спросил Исак.
Мой крик, похоже, привел его в чувство.
– Они уже близко, – объяснила я. – Сейчас спасут.
Ребята искали нас, шаря по волнам лучом фонаря.
– Мы здесь! – опять заорала я. – Вы что, не видите?
Нас заметили.
– Вот они! – воскликнул кто-то.
Исак принялся отчаянно барахтаться, оцепенение спало, и силы вернулись к нему.
– Пусти! Не хочу, чтобы они меня видели таким. Теперь я сам справлюсь. Правда.
Судорожно, неловко плыл он рядом со мной, пока лодка приближалась к нам. В ней сидела вся компания из сарая. Данне, Водяной, Стефан и Пепси испуганно таращились на нас. С радостными воплями мальчишки перегнулись через борт, так что едва не перевернулись, идиоты.
– Ну как?! – вопил Водяной. – Мы взяли соседскую лодку. Уж думали, вы утонули.
– Сейчас затащим вас с кормы! – крикнул Стефан.
– Кого это вы собираетесь затаскивать? – заорала я в ответ. – Мы не устали. Да еще и не закончили.
Я так рада была их видеть, что почти согрелась. Кому охота, чтобы его вытаскивали из воды, как дрожащий кусок желе? Не заманить им нас в эту лодку!
Я продолжала плыть, изо всех сил делая вид, что совершенно не устала и для меня это пара пустяков. Исак отважно греб рядом. Мне показалось, он улыбается. Нас двое! Мы вдвоем ввязались в эту опасную затею и не желали сдаваться, хоть и понимали, что ребята от нас не отстанут.
– Здорово! Говорил я вам, что они справятся, а? – восторженно завопил Данне. – Для Исака и Симона это плевое дело.
– Да ладно вам, вылезайте, – сказал Водяной, хотя, похоже, и ему было жалко прерывать наше развлечение, – Там все в панике. Когда мы отплывали, эти идиоты собирались звонить в полицию, вызывать «скорую помощь», спасателей и все такое. Так что давайте мы вас доставим поскорее на берег, пока они не подняли всех на ноги.
– Ладно, отложим до другого раза, – согласился Исак.
Затащить нас в лодку оказалось непросто. Мальчишки толкались, мешая друг на другу, – просто чудо, что лодка не перевернулась. Они изо всех сил тянули нас за руки и в конце концов втащили в лодку. К счастью, Катти догадалась дать им с собой одеяла и махровые полотенца. И одежду нашу они захватили, хотя в результате неловких маневров она все равно насквозь промокла.
Мы кое-как закутались в полотенца и одеяла. Пепси развернул лодку и греб по лунной дорожке. Вдалеке виднелся дом Катти. Когда мы подплыли ближе, я увидела движущиеся за окнами тени. Нас, конечно, ждали. Мне совсем не хотелось возвращаться туда. Ни за что! Начнутся расспросы, даже думать об этом не хочется. Вряд ли я смогу разыграть героя, когда зуб на зуб не попадает, а от холода трясет почище, чем на дискотеке. Нет уж, хватит! Похоже, и Исак не горел желанием возвращаться к праздничному столу.
– Отвезите-ка нас лучше к сараю, – сказал он. – Высадите там, а мы уж потом сами до дома доберемся. Ну а остальным скажите, что Симон пришел первым. Он просто поджидал меня, чтобы финишировать вместе. Так и передайте Катти.
Мы переглянулись. У меня скрутило живот, началась икота: я здорово наглоталась воды.
Но домой мы не пошли. Сил не было. Ноги подламывались, как те рогалики, которыми нас потчевали у Катти. Едва наши спасители с радостными воплями уплыли восвояси, из нас словно воздух вышел.
– Пошли в сарай, обогреемся, предложил Исак. – Я замерз, как цуцик. В животе словно сплошной лед.
В сарае было холодно и сыро. Негнущимися руками мы развели огонь в старой железной печке, зажгли керосиновую лампу и примус, чтобы стало хоть чуть теплее. Печка разгоралась медленно, поленья потрескивали, когда сырой холод выходил из них.
Я едва не плакала от усталости. Пока мы плыли обратно, одеяла и полотенца намокли, а нашу одежду можно было выжимать. Хоть бы обсохнуть. Не возвращаться же домой в таком виде.
Мы сбросили с себя одеяла, полотенца, стянули трусы. Тепло из открытой дверцы печки обвевало нас, словно летний ветерок, огонь отбрасывал по стенам сарая яркие колеблющиеся тени. Я сдернула с кровати грязноватое покрывало и насухо им растерлась.
Вдруг я почувствовала на себе взгляд Исака, почувствовала так же явно, как тепло от печки. И поняла, что он заметил. Но мне уже было все равно. Я слишком устала и замерзла, чтобы притворяться дальше. Стоило мне стянуть трусы – и все раскрылось. Ну и пусть! С Симоном покончено. Он утонул. Навсегда.
Я повернулась к Исаку. Он недоуменно таращился на меня, для него это было уже чересчур. Он смотрел на меня, как на привидение.
– Видно, в воде обронила, – ухмыльнулась я.
– Ну и дела, ты что же, все это время была девчонкой? – Сообразив, что сморозил глупость, Исак тоже усмехнулся.
– Меня зовут Симона, – сказала я.
Мы развесили одежду на веревке перед печкой. А примус выключили, сарай уже достаточно нагрелся. Тепло подействовало на нас, как пригоршня снотворных таблеток. Даже если б захотели, мы не в силах были уйти.
Я легла, просто не держалась на ногах. Исака тоже сморило. Смущенно и неуверенно он улегся рядом на шаткую раскладушку, такую же ненадежную, как лодка.
Странно было лежать рядом и чувствовать жар его кожи.
– Все-таки я не могу понять, – пробормотал он.
Я провела рукой по его волосам, которые уже высохли.
– Крыса, – шепнула я в подушку.
– Обезьяна, – мгновенно отозвался Исак.
– Вонючка, – рассмеялась я.
– Психованная, – пробурчал он и обнял меня.
Я прижалась к нему и хотела было признаться, что он мне нравится, но передумала – это может подождать. Вдруг в разгар объяснения на меня нападет икота? Так мы лежали и ждали, и ждать было приятно, а в углу всхрапывала печка, посвистывала керосиновая лампа, потрескивали стены.
Близился рассвет.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
В КОТОРОЙ РАЗДАЮТ ЖЕЛАННЫЕ ПОЦЕЛУИ, Я ПРОЩАЮСЬ С МАЛЬЧИШЕСКИМИ ТРУСАМИ, ТРЯСОГУЗКА ОТКРЫВАЕТ РОТ ОТ ИЗУМЛЕНИЯ, А НА КРЫЛЬЦЕ МЕНЯ ПОДЖИДАЕТ КОСМАТАЯ ЗВЕРЮГА
– Не хочу! – крикнула я.
Исак склонился надо мной, его веснушчатые руки обхватили мою неразвитую грудь, а лицо было совсем близко.
– Не глупи! Почему?
– Просто не хочу, и все.
Утренний свет проникал сквозь окошко, испещренное причудливым узором из раздавленных мух и пауков, пронизал облако пыли, копоти и старого табачного дыма и окрашивал дощатые стены в романтический розовый цвет. Даже Исак выглядел розовым.
– Ну пожалуйста. – упрашивал он.
– Только не сейчас. Подожди, – твердила я.
Мне так не хотелось вставать. Я еще толком не проснулась и не испытывала никакого желания очутиться вновь на холодном ветру. Печка погасла. Вот бы так и лежать, прижавшись животом к спине Исака, сплетя ноги под вонючей тряпкой, заменявшей нам одеяло.
Я схватила Исака за взъерошенные рыжеватые вихры и потянула на раскладушку. Пружины жалобно застонали. Он упал на бок, и я уткнулась носом ему под мышку, как Килрой.
– Ты мне нравишься, – прошептала я.
Так, по-страусиному зарывшись головой в эту нежную ямку, мне было легче признаться. Но я не смела поднять глаза.
– Прекрати! Щекотно! – хохотнул Исак и повернулся. Вонючее покрывало соскользнуло на пол.
Исак не шевелился. Его рука лежала у меня на животе, словно голый зверек. Я осторожно погладила его, опасаясь, что он вскочит и уйдет, оставив меня одну.
Ночью он еще был одурманен холодной водой и усталостью и не успел свыкнуться с мыслью, что я девчонка. А может, притворяется, ведь я не давала ему утонуть, пока не подоспели на лодке Пепси и другие ребята. Может, это всего-навсего благодарность?
– Иди, если хочешь, я тебя не держу, – сказала я, не выпуская его руки.
– Так отпусти меня, – пробормотал он.
Я вздрогнула, как от удара, и разжала руку.
Но он не ушел. Взял в ладони мое лицо и осторожно, почти благоговейно, поцеловал меня в кончик носа.
– Чудачка! Как ни странно, но и ты мне нравишься. Хотя от всей этой путаницы голова идет кругом.
Мы поцеловались по-настоящему. Только без всяких там языков и укусов и без визга Ульфа Лунделла. Под плеск воды на берегу, птичий щебет и беспокойный стук крови в висках.
Я положила голову Исаку на грудь и смотрела ему на ноги. Его член между ног поднимался, как игрушечный надувной язычок. Он изгибался забавной дугой, словно рогалик, розовый в рассветных лучах.
– Да ты его застудил! – пошутила я и дотронулась до него. – Смотри! Он же совсем холодный!
Исак покраснел и перевернулся на живот.
– Дурочка! – хмыкнул он дружелюбно. – Теперь и правда пора собираться. Нас небось обыскались.
Черт! Я обо всем забыла.
А ведь надо еще успеть домой – переодеться перед школой.
Мы натянули полупросохшую одежду, заперли сарай и пошли по домам. Шагали молча, держась за руки.
Тело ныло после вчерашнего. Озеро сверкало в рассветных лучах и слегка рябило от утреннего бриза. Просто не верилось, что всего несколько часов назад это была бурлящая пучина, черная, злобная, обжигающе холодная. Все изменилось за ночь – и я, и озеро.
На небе ни облачка. Тучи разлетелись, словно демоны. Было еще прохладно, но через несколько часов наверняка потеплеет.
На смену бесконечной весне наконец-то идет настоящее тепло. Я чувствовала, как не терпится растениям раскрыть бутоны и почки, выпустить побеги, которые облаком зеленых мотыльков оденут землю, и открыть цветы – белые, желтые, синие. Казалось, даже прибрежные камни ожили.
Мы расстались на взгорке у свалки.
– Увидимся в школе, – сказала я. – Я только переоденусь.
Часы уже давно пробили восемь. Я мчалась вниз по холму. Земля пела под колесами, да цепь дребезжала. Старый мамин велик был выкрашен в бело-розово-золотой цвет. В тон моему наряду.
Я долго рылась в шкафу под лестницей, где валялись мои вещи, так и не разобранные после переезда. Пока я была Симоном, мне не нужны были платья, юбки и кофточки. Наконец я выбрала розовое платье с пуговицами-земляничками, рукавами-фонариками и кружевным воротничком. На шею надела золотое сердечко – подарок дедушки и бабушки к моему рождению. Как-никак, мне предстояло заново родиться. Натянула невысокие белые сапожки, подушилась мамиными духами, подвела губы розовой помадой, в тон платью, и подкрасила ресницы.
Вот так. Взглянув в зеркало, я едва себя узнала – привыкла уже к мальчишечьему облику, к ухмылке заправского хардрокера.
Казалось, я снова вырядилась, только на сей раз девчонкой. Девица со свежевымытыми волосами, начищенной улыбкой и подведенными глазами, глядевшая из зеркала, внушала мне робость – этакая сказочная красавица, вроде фотомоделей из маминых журналов.
Затем пришлось успокаивать маму и Ингве. Они переполошились, когда я не явилась ночевать. Мой рассказ, что я-де ночевала в заброшенном сарае с мальчиком, их только больше взволновал. На объяснения тоже ушло время.
Когда я, распугав уток, въехала на школьный двор и закрепила переднее колесо в велосипедной стойке, все давно уже были в классе.
Осторожно и неуверенно я переступила порог класса. Трясогузка ничего не заметила, она стояла спиной к двери.
У доски я увидела Анну. В левой руке она держала банку из-под варенья, где копошились палочники. «Странствующие палочники» – крупным ученическим почерком было написано на доске. Я пришла как раз посреди ее рассказа о своих питомцах. Анна продолжала пищать тоненьким голоском. Ей было трудновато держать в дрожащей руке банку и одновременно листать записи. Поэтому она ничего вокруг не замечала.
Как поступить? Просто, не говоря ни слова, пойти на свое (то бишь Симоново) место? Или слегка пошуметь, чтобы Трясогузка все-таки обернулась? Или подождать, пока кто-нибудь заметит меня и привлечет внимание учительницы? Я, честно, не знала, что делать.
Я взглянула на Исака. Он подмигнул, подтверждая, что заметил меня. Остальные таращились, ничего не понимая.
«Некоторые палочники, – читала Анна по бумажке, – или привиденьевые, как их еще называют, могут достигать тридцати пяти сантиметров в длину. Хотя мои, конечно, намного меньше. Одни похожи на сухие травинки, другие – на сломанные сучки, их длинные ноги напоминают тонкие ветки. Панцирь защищает палочников от насекомоядных хищников. В качестве дополнительной защиты многие из них имеют специальные железы, которые выделяют едкую жидкость».
Похоже, обитатели банки тоже выдают себя не за тех, кто они на самом деле.
Трясогузке явно было не по себе при мысли о тонконогих палочниках, которые в любой миг могут выстрелить едкой гадостью.
Я тихонько кашлянула.
Трясогузка обернулась и вопросительно посмотрела на меня:
– В чем дело?
– Это я, – промямлила я. – Вот пришла.
Учительница уставилась на меня, как на этакого палочника, которого трудно отыскать среди веток и сучков. Глаза за стеклами очков блеснули. Она узнала меня!
– Симон! – охнула Трясогузка.
– Точнее, Симона, – сказала я.
– Что? – переспросила учительница.
– Меня зовут Симона, – повторила я. – Я не мальчик, а девочка.
Трясогузка совершенно растерялась. Краска медленно заливала ее лицо. Остальные тоже не знали, что и думать, только неуверенно улыбались. Решили, видно, что это новая забава, розыгрыш, шутка.
– Это уж слишком, – заявила учительница, словно убеждая саму себя. – Пошутили, и будет. Ясно?
Да, не так-то просто получается.
– Я не шучу. Мне очень жаль, но это правда.
– Иди-ка домой, переоденься в нормальную одежду и смой краску с лица! Я уже устала от твоих вечных розыгрышей. Слышишь, Симон?
Трясогузка снова побледнела. Лицо приобрело болезненно-желтый оттенок, голос срывался.
– Симона, – поправила я.
Анна выудила своего палочника из банки и посадила на ладонь.
– Мне продолжать? – спросила она.
– Нет! – крикнула учительница.
Анна не привыкла, чтобы на нее кричали. Она вздрогнула, драгоценный питомец не удержался и, пролетев по накаленному страстями воздуху, приземлился на рукаве у Мурашки, которая никак этого не ожидала. Как и все, она целиком была поглощена перепалкой между мной и Трясогузкой. От испуга Мурашка махнула рукой, и бедный палочник снова отправился в путь, чтобы на сей раз приземлиться в сложной прическе учительницы.
Трясогузка не издала ни звука. Она замерла, словно аршин проглотила. В волосах, как этакая необычная заколка, сидел, свесив тоненькие паучьи лапки, странствующий палочник. В любой момент он мог выпустить вонючую жидкость прямо Трясогузке в прическу. Учительница так напугалась, словно в волосах у нее был скорпион.
Моя мама тоже боится пауков. А вот я никогда не боялась насекомых, поэтому подошла, осторожно вынула палочника из волос Трясогузки и сунула его в банку, которую Анна поставила на кафедру.
– Мне очень жаль, – сказала я Трясогузке. – Вечно так случается. Я не виновата. Просто само так выходит, понимаете? Помимо моей воли. А теперь я ухожу. И все же я девочка, правда.
Учительница была так потрясена, что я невольно погладила ее по щеке.
– Не сердитесь, – улыбнулась я. – Все уладится, вот увидите.
Я чувствовала себя взрослой, утешающей маленького ребенка.
– Могу подтвердить, она девочка, – вдруг громко сказал Исак.
Все обернулись. А он покраснел как рак, словно сболтнул лишнее.
– Девчонка! – простонала Катти. – А-то я в нее влюбилась!
Тут даже Трясогузка не сдержала улыбки.
– До встречи! – крикнула она мне вдогонку.
Я так устала, что едва не свалилась с велосипеда, когда съезжала на дорожку к дому. Сказывалась бессонная ночь. Мне казалось, я не спала целую неделю. Но теперь вся эта свистопляска позади. Теперь я стану примерной тихоней, на которую никто и внимания не обратит, которую все оставят наконец в покое, и единственной моей странностью останется лишь мое имя – Симона. Я буду примерно сидеть на уроках, правильно отвечать почти на все вопросы, и никто меня больше ни в чем не обвинит. Курение тайком и шайка из сарая останутся в прошлом. Может, иногда я буду ходить с Исаком в кино, сжимать в темноте его руку и чувствовать его прохладные губы.
Ничего из этого не выйдет!
– Рррр! – послышалось вдруг где-то под ногами.
Я едва не упала, споткнувшись о что-то большое и лохматое, растянувшееся у нас на крыльце. Чудовище бросилось на меня. Косматая грязная зверюга уперлась лапами мне в грудь, повалила в жужжащую пчелами клумбу, тыкалась вонючей мордой мне в лицо, шершавым языком слизывала тушь и помаду, а в довершение всего повернулась и шлепнула меня по уху блохастым хвостом.
Пес не отвечал. Я глазам своим не верила. Как же он прожил целую неделю? Где добывал еду? Где спал холодными, промозглыми, страшными ночами? И все-таки это был он, пусть и мало что осталось от его прежде снежно-белой блестящей шерсти и легкой элегантной походки.
Я каталась с ним по траве, зарывала руки в грязную свалявшуюся шерсть, а пес тявкал, рычал и вилял хвостом от радости и гордости, что отыскал-таки нас в Чоттахейти. Потом мы ворвались в дом.
– Мама! Ингве! Дедушка! Килрой вернулся! – заорала я.
Все окружили собаку, ощупывали живот, лапы, спину – все ли цело. Мы попытались осмотреть его горло – нет ли нарывов. Но обнаружили один-единственный изъян – царапину на левом ухе.
– Bay! – пристыженно тявкнул он.
– Надо его вымыть. Больно воняет, – сказал Ингве.
Я отвела Килроя в ванную, вымыла шампунем, сполоснула под душем, вытерла полотенцем. А потом долго расчесывала, пока шерсть не заблестела, как раньше. Пес только постанывал от удовольствия.
Слопав жаркое, приготовленное нам на обед, и закусив сосисками, ливерным паштетом, салями и фисташковым мороженым с шоколадным соусом, Килрой удовлетворенно рыгнул, и глаза его стали сами собой закрываться. Он широко зевнул. Видно, устал не меньше моего.
Мы устроились на кровати из красного дерева. Я слышала, как дедушка внизу разъезжал по кухне в инвалидном кресле, давал указания маме и Ингве, звонил по телефону и приглашал на завтра гостей, а мы с Килроем шептались обо всем, что стряслось за минувшую неделю.
Я уснула, уткнувшись носом в его мягкую теплую шерсть. Но и сквозь сон слышала певучий дедушкин голос.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В КОТОРОЙ ХРУСТАЛЬНАЯ ЛЮСТРА СВЕТИТ С ЯБЛОНИ, ИГРАЕТ ОРКЕСТР СТАРИКОВ И СТАРУШЕК, МЫ С ДЕДУШКОЙ В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ ТРЕМСЯ НОСАМИ, А ПРАЗДНИК И ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЮТСЯ В НОЧИ
Я спала. До самого вечера. Лишь к ужину встала перекусить. Мы ели в кухне. Там все было вперемешку: салатники, кувшины, блюда, кастрюли, сковородки, бокалы. Воздух был полон испарений и всевозможных запахов. Потом я опять задремала под шум однотонный мутовки, бульканье кастрюль и звон половников.
Проснулась я, когда в окно засветила луна и над кроватью склонился дедушка, его блестящий лысый череп сиял, как вторая луна. Не знаю, дотронулся он до меня или нет. Может, я проснулась оттого, что он просто сидел и смотрел на меня.
Я открыла глаза, и дедушка положил свою огромную руку на мою.
– Вот хотел посидеть с тобой немного, прежде чем ложиться, – сказал он.
Я кивнула. Все было совсем как в детстве, когда я болела корью и никто не знал, поправлюсь ли. Тогда дедушка вот так же сидел, держа меня за руку. Но теперь-то я была здорова. Давно так хорошо себя не чувствовала.
– Ну, полегчало тебе? – спросил дедушка. Словно прочел мои мысли!