Катя закрыла глаза. 28 лет. Она была моложе ее на год. У нее были светлые льняные волосы, миниатюрная фигурка и нежная розовая кожа. Никто не давал ей больше двадцати двух. А звали ее Фарфоровая Кошечка. Да-да, именно такое прозвище дал ей Бен: Фарфоровая Кошечка. И вот Кошечка мертва…
Катя захлопнула папку. Часы на стене показывали без пяти минут шесть. Никита наверняка уже вернулся. Она заперла дверь кабинета и спустилась в розыск.
Начальник «убойного» отдела, тридцатичетырехлетний майор милиции Колосов Никита Михайлович, восседал за письменным столом и ругался с кем-то по белому телефону. Красный, желтый и малиновый телефоны на его подоконнике молчали. На столе среди бумаг валялось еще и пятое переговорное устройство: радиотелефон из трофейных .
– А я сказал тебе: делай так, как я сказал! – отрывисто бросал он в трубку команду за командой. – Нет, так все равно не пойдет.
Трубка возражала.
– А ты ему скажи, что это наша инициатива… Интересно, кто это моим орлам через мою голову может приказы отдавать? Кто? Ну-ка, повтори его фамилию. – Лицо Колосова скривилось от ядовитого сарказма. – Это для тебя он шеф, а для меня – дядя с улицы. Ты скажи ему, что я не разрешаю. Понятно, нет? Не разрешаю… Ах, он жаловаться в главк будет? А… с ним, пусть… – Ругательство застыло на губах Никиты – он увидел входившую в его кабинет Катю. – Ну, ладно. Лад-но! Да не ори ты, ко мне люди пришли. Лю-ди! Я ему сам потом позвоню. Какой у него номер? – Зажав трубку плечом, он быстро черкнул что-то на календаре. – Ладно, отбой.
Катя стояла, выпрямившись во весь свой 175-сантиметровый рост. Колосов махнул рукой.
– Присаживайся, чему обязан столь неожиданным посещением?
С Никитой Катя никак не могла найти нужный тон разговора. Колосов умел одну и ту же фразу произнести с десятью самыми различными нюансами. Иногда было трудно понять, говорил он серьезно или вешал лапшу на уши, в чем, по его собственному признанию, он был великим умельцем.
В первый раз, когда они познакомились, Катя вежливенько обратилась к грозному начальнику «убойного» отдела:
– Никита Михайлович, вы…
– Простите за нескромный вопрос, сколько вам лет? – осведомился вдруг Колосов.
– Двадцать семь.
– А мне тридцать два, – ответил он. – Я вам в отцы не гожусь, солидности еще не добрал. Так что зовите меня Никитой и на «ты», пожалуйста. Мы ведь коллеги, правда? – При этом в его зеленых глазах мелькнула какая-то искорка.
С тех пор они были на «ты», однако сердечности их отношениям это не прибавило.
– Из района только что приехал. Не ел еще даже, – пожаловался он. – Кофе хочешь?
В розыске нельзя быть строптивой: предлагают тебе кофе – пей не отказываясь. Просят разрешения закурить в твоем присутствии – разрешай, не кобенься. Розыск недаром считает себя солью земли, настоящими мужиками . А настоящие, как известно, любят повелевать. Не надо отказывать им в этом маленьком удовольствии.
– Только полчашки и несладкий, – сказала Катя. На самом деле она знала, что сейчас ей не удастся сделать и глотка. – Ты в Жигалово выезжал, да? – спросила она тихо.
Никита молча кивнул. Лицо его как-то сразу застыло.
– Ты их видел?
Он снова кивнул. Переложил трофейный радиотелефон на подоконник и взял оттуда жестяную баночку кофе и два подозрительно мутных на вид граненых стакана.
– Крови много? – спросила Катя.
Он обернулся.
– Крови много, Катерина Сергевна. Там двухкомнатная квартира. Дом сталинский, в самом центре, на площади. Стены – как в дзоте, потолки – четыре метра. Кухня просторная. В общем, квартирка что надо. Выгодная. – Он умолк, поболтал ложкой в своем стакане, размешивая сахар. – В меньшей комнате жили старичок со старушкой. Силины – пенсионеры. А в большой их дочь и внучка Леночка, трех годиков от роду… Там их всех и нашли. Девочке он разбил голову железным прутом. Она даже не успела проснуться.
– Кто он? Чистяков или Кочет?
Никита вскинул на нее глаза. В их зеленой глубине заплясал какой-то недобрый огонек.
– А, прочла уже. Быстро ты новости сечешь. А вот в этом, милочка, и загвоздка – кто! Их задержали на одной хате. И сразу же начали допрашивать. Взрослых они на себя берут, считай, что поровну делят. А вот девочку сваливают один на другого. Один на другого, – повторил он глухо.
– Брали-то со стрельбой? – осведомилась Катя как можно вкрадчивее.
– Что? – Он о чем-то думал.
– Брали со стрельбой или нет?
– Стреляли. – Это прозвучало так же невозмутимо, как у Саида в «Белом солнце пустыни».
– А подробности осмотра места… – Катя чувствовала, что наглеет все больше и больше.
Никита достал из ящика и бросил на стол пачку цветных фотографий.
– На. Любуйся. У Тимки Марголина «Полароид» был, он для музея нащелкал.
Катя взяла в руки первый снимок. Колосов молча наблюдал за ней. Затем отвернулся к окну.
Больше всего ее поразила не мертвая девочка, нет. Она лежала в кроватке, уткнувшись в подушку, всю в красных брызгах. Ее было плохо видно в ворохе постельного белья. Рядом с кроваткой валялся розовый плюшевый заяц. Нет, не этот заяц, не пропитанная кровью наволочка, а лицо старухи Силиной, лежавшей на ковре у самой внучкиной постели, вспоминалось впоследствии Кате чаще, чем она бы того хотела.
Старуха в папильотках и ситцевой ночной сорочке, желтой в синий цветочек. По ситцу расплылось несколько крупных бурых пятен. Старуха скрючилась, прижимая морщинистые руки к животу. Рот ее свело в немом крике.
Катя просмотрела снимки. Затем наклонилась, выдвинула первый ящик колосовского стола и убрала их с глаз долой.
– Они продали квартиру, да? – спросила она.
– Продали.
– Кому?
– Тот, кому они ее продали, уже успел тоже ее продать. Он загнал ее какой-то фирме, поставляющей в Москву овощи, с переплатой загнал. А сам уж пять дней как улетел на Глифаду.
– На Глифаде сейчас холодно, – заметила Катя. – Градусов пятнадцать всего, и море холодное.
– А ему чихать на море.
– Но почему они не уехали? Почему жили в квартире до сих пор?
– Они должны были перебраться в Троицк. У старушки сестра умерла там и завещала квартиру своей племяннице. Они решили немного потесниться – продать ту, за которую больше бы дали денег.
– Дочери что, зарплату не платили?
Никита двусмысленно хмыкнул.
– Ее завод стоит уже третий год. Она в бойлерной дежурной подрабатывала. А по образованию – инженер. У стариков пенсия копеечная. А у внучки – малокровие. Надо было лечить.
– Теперь уже не надо, – сказала Катя. – Ее-то за что? Она ведь все равно не свидетель. Разве такая кроха их бы опознала?
– Им приказали: мочить всех. Чтобы никаких наследников. Никого. Ясно?
– Но эта квартира не такое уж и сокровище. Наверняка там нужен ремонт. Потом от Москвы далеко. Это же не столица, не ближние районы, – не сдавалась Катя.
– Сейчас убивают, Катенька, совсем не ради десятков тысяч долларов, не за сотни. Вова Кочет, например, пришьет любого за бутылку водки. У Чистякова ставка чуть повыше: две бутылки водки и банка пива.
– Значит, они не из крутых?
– Щенки. Молодые голодные щенки. Им по девятнадцать лет.
– Господи Боже!
– Вот тебе и Господи. Их наняли за смехотворную сумму.
– А кто нанял?
Колосов протянул ей стакан с остывшим кофе.
– Я ответил на безумное количество твоих вопросов. И заметь – подробно ответил. Но ты уже зарываешься.
– Но я же не буду сейчас об этом писать. – Катя смотрела на него честно-честно.
– А шут тебя знает.
– Ничего и не шут. Они где сейчас сидят?
– Пока в УВД. Там изолятор крепкий. А утром в субботу их повезут в Москву. Их Петровка на выходные берет.
– Только поосторожнее там.
Он хмыкнул.
– А тебе их жаль, да? Таких вот. Ну, это все, на что я способен, чтобы удовлетворить… – Колосов запнулся и продолжил явно не так, как хотел: – Твое, Катенька, неуемное любопытство. На часах девятнадцать ноль-ноль. Ты домой не собираешься?
– А ты? – Она смотрела на него.
Он отвел взгляд, уставился в темное окно. Никитский переулок (по-старому – улица Белинского), 3, куда выходил фасад главка, освещался тусклыми фонарями.
– А я сегодня дежурный.
Кате хотелось добавить, как в детстве, «по горшкам», но она сдержалась и только спросила:
– Очень устал?
– Очень.
– А у меня горе, Никита, – сказала она внезапно. – Подруга умерла.
Он изобразил на лице вялое соболезнование.
– Молодая?
– На год меня моложе.
– От чего?
– Да, понимаешь, какой-то несчастный случай на стройке. Ничего я пока не знаю толком. Представляешь, включили сегодня видео, а там…
Она перехватила его быстрый взгляд. Колосов уткнулся в бумаги.
– Так эта девчонка из Каменского – твоя подруга? – спросил он как бы невзначай.
– Ну, не так чтобы очень. Но приятельница. Мы в одной компании часто встречались.
– Ах, в компании… – Похоже, он хотел задать ей новый вопрос, но тут в дверь осторожно постучали. Затем в кабинет просунулась коротко стриженная белобрысая голова Вити Иванова из отдела по борьбе с хищениями личной собственности граждан, коротко именуемого в розыске «квартирным».
– Петровская, вот ты где! А мы гадаем, с кем это шеф «убойного» заперся, – замурлыкал он, точно большой кот. – Что, статью пишете? А, нет, кофе пьете. Чегой-то ты все к убийцам, к убийцам, а к нам никак не заходишь?
– Плохо приглашаете, – буркнул Колосов. – И вообще, когда я с женщиной, прошу меня не беспокоитъ…
– Женщина сейчас тебе изменит. Будь спокоен. – Иванов скрестил на выпуклой груди бегуна на длинные дистанции мускулистые руки. – Кать, ты вон с Хасаном встретиться мечтала. Былое вспомнить. Так он у нас.
– Где? – Катя даже привстала от удивления.
– В нашем кабинете. Мы его из «Матросской» взяли на сутки. Там с ним душеспасительные беседы ведут. Ничем Хасан нас порадовать не хочет. Молчит да жмется. Жмется да молчит. Может, тебя увидит – оттает.
– Он что, опять сбежал? – спросила Катя.
– Опять. Уже третий побег.
– И опять с Камчатки?
– Нет, всего лишь из Потьмы на сей раз. Не дошел, как говорится, до точки.
– Так чего ж ты стоишь! Веди меня к нему. Я его только неделю назад как вспоминала. Очерк для «Милиции» пыталась из себя выжать. Спасибо за кофе, Никит, – сказала она. – Я пойду. Ты уж извини, если я тебя болтовней своей оторвала от дел. Я потом еще загляну.
– Когда? – испугался Никита. – Сегодня?
– На неделе, – успокоила его Катя.
– А-а, всегда пожалуйста, кстати… у меня потом вопрос к тебе будет о той погибшей подружке.
Иванов пропустил Катю вперед и торжественно повел ее в свой кабинет.
Глава 2
В НЕИЗВЕСТНОСТИ
Дома было темно. Значит, Вадька не приезжал. Ну и Бог с ним. Катя захлопнула дверь и включила в передней свет. Эта однокомнатная квартирка в сталинском доме на Фрунзенской набережной досталась ей по наследству. Здесь прежде жила ее двоюродная бабка – старая дева с бурным литературным прошлым. Умирая, она завещала приватизированную квартирку внучатой племяннице.
С тех пор прошло два года. Катя радовалась собственному углу. Родители не возражали, чтобы дочь жила отдельно. «Ей надо работать в тишине, она так много пишет, она очень талантлива», – говорила мама знакомым. А папа занимался ремонтом квартиры, оплачивал коммунальные услуги и подбрасывал дочери деньжат, если подозревал, что она сидит на мели.
Катя сняла шубку и уныло оглядела себя в круглое зеркало, тускло мерцающее в электрическом свете прихожей: вялая, усталая. И правда, в ванну да спать! Она разделась, накинула махровый халат и прошлепала в ванную. Открыла воду и вылила из флакона пену, пахнущую сиренью. Этот запах всегда поднимал ей настроение.
После ванны она перекусила и уселась в кресло перед телевизором. Нажала кнопку пульта: первый канал – «Новости», второй – «Вести», четвертый – грохот полицейского боевика. Она поморщилась, достала из подтелевизионной тумбы кассету и переключилась на видео.
На экране заплясали маленькие смешные человечки. «Белоснежка и семь гномов» – ее любимый мультик. Ленивчик и Ворчун плясали под звуки волынки. Ленивчик… Самое удачное прозвище для Вадьки. Вадим Кравченко и в юные-то годы отличался феноменальной ленью, а уж в зрелые лета… И как его только держат на той работе?
Кравченко в былые времена служил в КГБ. Но в этом он неохотно признавался даже своим близким друзьям, называя свою профессию чем-то средним между «референтом по внутренним вопросам» и «обозревателем широкого профиля».
В 1992 году он внезапно ушел из своей конторы, успевшей к тому времени сменить название, – причины сего дезертирства остались для друзей Кравченко опять-таки неизвестными, – и подался в телохранители. Катя подозревала, что подобная смена занятий проистекала отнюдь даже не из погони за длинным долларом, а из голубой мечты кравченковского детства, никогда, кстати, не высказываемой им вслух.
Дело в том, что в грезах своих Вадя представлял себя великолепнейшим Шоном Коннери в роли Джеймса Бонда. У него имелось полное собрание кассет с фильмами о похождениях агента 007, и он частенько в одиночестве, при закрытых дверях, тайком ото всех наслаждался нехитрой экзотикой всех этих шпионских бредней Йена Флеминга.
Увы, до Бонда Ваде даже в смысле внешности было далеко. Вадя Кравченко представлял собой тип ярко выраженного ленивого, изъеденного безнадежным скепсисом, иронией и брезгливым пренебрежением к жизни славянина. Кто-то однажды заметил, что он похож на Есенина, и это сравнение доводило его до белого каления. Какой уж там Шон в роли Джеймса, когда у тебя вот такие славянские соломенно-желтые волосы, голубые грустные глаза и совершенно славянский нос!
Катю с Кравченко связывали давние и прочные узы. Они познакомились еще тогда, когда она училась на юрфаке МГУ. Общение их сводилось к самым разнообразным вещам. Когда же они уставали друг от друга, то на некоторое время прекращали встречаться. Затем все возвращалось на круги своя. Кате казалось иногда, что они знают друг друга уже лет сто, а то и двести, что они прожили долгую-долгую жизнь, состарились и уже просто не способны вычеркнуть один другого из своей повседневной жизни.
У Кравченко имелась собственная квартира, и он жил там, когда они с Катей отдыхали друг от друга. Одно время они, правда, загорелись мыслью как-то узаконить свои отношения. «Загс там и все прочее… – бормотал Кравченко. – И потом, как ни странно, я тебя, кажется, действительно люблю и вообще…» Но Катя в те времена жаждала свободы и славы. Ей хотелось кой-чего добиться в жизни. А условия для того были просты и суровы: уединенный угол, пишущая машинка и полный покой. Олимпийский покой.
К тому же в те дни на горизонте Кати замаячил Князь – Сергей Мещерский.
С Мещерским Катю познакомил сам Кравченко – они были однокашниками, оба закончили Университет дружбы народов имени Лумумбы. Мещерский несколько лет сидел в качестве советника в какой-то ближневосточной дыре, затем вернулся в Союз, ставший к тому времени уже СНГ, наплевал на службу и ушел в бизнес. Года три он крутился в фирме, контактирующей с «Росвооружением» и поставлявшей в арабские халифаты истребители «МиГ-28». Кое-что заработав, Мещерский наплевал и на бизнес.
Он вдруг по примеру Федора Конюхова решил сделаться путешественником и вот уже год как якшался с какими-то полоумными фанатиками из Российского турклуба, разрабатывая маршрут путешествия по Центральной Африке.
Кате он нравился иногда даже больше, чем Кравченко, несмотря на то, что в Вадьке было 186 сантиметров, а в Мещерском всего 165. Увы, Князь был маленького роста. Этот плотный быстроглазый крепыш доходил Кате, если она надевала каблуки, всего до подбородка. Но он не падал духом. Любимым его героем был Александр Великий, тоже некогда предпринявший множество путешествий и походов и завоевавший полмира вопреки своей отнюдь не богатырской стати.
У Мещерского имелось и еще одно достоинство, весьма импонировавшее Кате. Сергей Юрьевич Мещерский был настоящим князем – потомком старинного русского дворянского рода. Их семья ухитрялась придерживаться старых традиций даже в годы советской власти: все дети, родившиеся в роду Мещерских, тайно кичились своей голубой кровью.
Катя, краем глаза следя за похождениями гномов на экране, набрала номер телефона кравченковской квартиры. Глухо. Затем вякнул автоответчик: «К сожалению, меня нет дома, оставьте сообщение после…» А пошел ты к черту! Она дала отбой. Пристрастие Вадьки к различным техническим новшествам убивало ее. Он вечно тащил к ней в дом разную дрянь: электронные записные книжки, автоматические будильники. Однажды приволок какую-то чушь под названием пейджер. Катя нашла его впоследствии под подушкой. «Я должен держать связь, быть в курсе, – отвечал Вадим на ее гневные упреки. – Босс мне за это денежку платит». – «Но ты же выходной сегодня! Зачем тебе держать эту чертову связь?» – бесилась Катя. Кравченко только лениво улыбался, отворачивался к стене, зевал и натягивал одеяло на голову.
Она набрала номер Князя. У этого автоответчик, слава Богу, не водился, но к телефону все равно никто не подходил. Где их только носит по вечерам? Два дурака, гуляют себе и в ус не дуют, а она одна, да еще в расстроенных чувствах… Катя снова переключилась на телевизор – машинально нажимала кнопки, ища нужный канал. Чушь, чушь, новости, порнография.
В фильме герой в исполнении известного артиста судорожно корячился в топорно-эротической сцене. А ведь метит в герои-любовники. Бедный Йорик! Фильм был историческим, но герои то и дело со смаком произносили слово «трахать», похоже, они любовались собой, как эксгибиционисты.
Но вот, кажется, то, что надо, – «Оскар». Господи, как же она могла забыть! «Оскар-96», вручение премий. Вупи Голдберг сияла, как темная луна, в восхитительном бриллиантовом колье за двенадцать миллионов баксов. «Алмазы в ночи» – так, кажется, пел Армстронг когда-то.
«Оскар» за лучший фильм достался Гибсону. Катя вздохнула: его «Храброе сердце» лежало среди ее кассет, но посмотреть его все не было времени. Она созерцала ясные улыбающиеся лица кинозвезд: Шарон Стоун – как всегда, в черном, нежная Мерил Стрип – в белом, стареющая Джессика Ланж в… Тут Вупи Голдберг объявила имя следующего ведущего, представлявшего очередную номинацию. На экране появился Кристофер Ривс.
Катя относилась к нему неравнодушно: самый красивый мужчина Нового Света, идеал супермена в алом плаще, обаятельный и тонкий актер. Его «Бостонцы», его «Западня» – все эти фильмы хранились в ее фильмотеке.
Кристофер Ривс сидел в инвалидном кресле… Лицо его было по-прежнему прекрасным. А бесстрастный голос диктора сообщал, что год назад Ривс, участвовавший в скачках, упал с лошади и сломал шейные позвонки. Врачи спасли ему жизнь, но он оказался полностью парализован. Его мощное тело, облаченное в смокинг, напоминало утес, руки неподвижно лежали на коленях… Катя замерла. Кристофер Ривс в последний раз приветствовал свой Голливуд. «Надо рисковать. Все равно надо рисковать», – его голос был звучен и глубок. По лицу Мерил Стрип катились слезы.
Катя нажала кнопку. Экран погас. Парализованный супермен был последней каплей. Она быстро набрала номер Бена – Бориса Бергмана.
– Алло! – Он был дома.
«Господи, благодарю тебя за то, что он дома!» – благочестиво шепнула Катя.
– Борь, это я. Добрый вечер.
– Кэтти, привет! «Оскар» смотрела? Меня особенно заинтересовала та сценаристка, написавшая пьесу по роману Джейн Остин. Я сразу же подумал о тебе! Надо сварганить маленький мистический триллер в трех действиях. Взять какой-нибудь готический роман и… – Бен всегда был полон творческих идей.
– Бен, – всхлипнула Катя, – Светка умерла. Слышишь? Красильникова умерла.
Бергман поперхнулся словами.
– Когда? Как ты узнала?
– В сводке прочла, представляешь? И потом, видела одну пленку… Несчастный случай на стройке. Вроде бы несчастный.
– На стройке?! – Борис ахнул. – Почему на стройке… хоть это, собственно… дела не меняет… А что произошло?
– Не знаю. Сказано, что обнаружена на стройке в Каменске. Давность смерти – две недели. Она, оказывается, в розыске была как без вести пропавшая с девятнадцатого февраля.
– Ну и ну. – Бергман умолк. – А где она сейчас?
– Наверно, в морге Каменской больницы. Там будет экспертиза по установлению причин смерти, – пояснила Катя. – Но, понимаешь, я никак в толк не возьму, как она туда попала? Ты когда ее видел, Бен?
– Подожди, подожди… перед Новым годом она мне звонила… так… Слушай, получается, что с той премьеры я… да, точно! С «Птицы» она здесь не показывалась.
В мае 95-го Бергман, закончивший заочное отделение режиссуры в Щукинском училище, ставил свой дипломный спектакль. Он выбрал «Синюю птицу» Метерлинка, ибо благоговел не перед вахтанговской школой, а перед старым МХАТом, чем вызвал легкое недовольство экзаменационной комиссии.
Роли в пьесе он раздал актерам и актрисам молодежной студии «Рампа», помещавшейся в подвальчике в Лаврушинском переулке. Светлана Красильникова в то время работала в этой студии. Она была характерной актрисой и тяготела к исполнению комедийных ролей. В «Синей птице» она играла роль Молока.
– Слушай, там ведь надо похороны организовать… Постой, постой… – бормотал в трубку Бен. – Я сейчас ребят обзвоню. Надо помрежу в «Рампе» сообщить. Кать, а как узнать все точно? Когда эта экспертиза проведется? Когда похороны разрешат?
– Я узнаю.
– Ага. Ладно. Будем тогда все готовить. – Голос его был тихим. – Светку-то как жаль… Господи, такая молодая, талантливая… Сколько жизни в ней было…
– Борь, я никак не могу понять, как она туда попала? – Катя вдруг ощутила, как в ней просыпаются два ненасытно любопытных существа: репортер и следователь. – Она с кем-нибудь общалась, когда вы ставили «Птицу»? Ты только не подумай, что я сплетни собираю. Но ведь она была в розыск объявлена, кто-то ведь заявил в милицию о ее пропаже?
Бен хмыкнул.
– Так, может, это родители?
– Ее родители живут в Костроме.
– Ах да, я забыл. Ну, тогда… Слушай, она же на «Птице» познакомилась с Толькой Лавровским. Ну, конечно! – Голос Бена слегка повеселел. – Я что-то и потом про них слышал.
– А кто этот Лавровский?
– Актер. Мальчик такой, весь из себя. Но пластичный. Очень пластичный. Поет, танцует. Он в «Рампе» два спектакля играл по контракту. А до этого был в «Студии на Юго-Западе». Я его там в мюзикле видел. Поэтому и взял в «Птицу» на роль Огня. В нем, понимаешь ли, есть нечто от Бальдера Локи, этакий языческий древнескандинавский типаж, он…
– Где его найти? – прервала его Катя. Скандинавский эпос являлся коньком Бена. Он мечтал некогда поставить на сцене отрывки из «Песни о Нибелунгах».
– Где… Адреса я не знаю. Но завтра в «Стойле Пегаса» – нашем кабачке любимом – будет вечер Куртуазных Маньеристов. Ребята из «Рампы» приглашены выступать между чтецами. Они миниатюры готовили. Лавровский будет там. Это точно.
– Во сколько вечер?
– Как обычно – в семь.
– Бен, мне надо туда попасть. – Катя умоляла. – Если возможно, два места.
– Ясно. Кого возьмешь? Князя или Вадьку? – усмехнулся Бен.
– Они оба где-то шляются. А ты завтра свободен?
– Я пас, ты уж извини. Во-первых, надо похороны готовить, во-вторых…
– Ясно. Нине привет. (Нина была женой Бена.) Как она?
– Ничего. Приданое копит. Коляску уже купили, – похвастался Бен. Нина ждала ребенка. Бергман всех уверял, что родится обязательно мальчик. – Я, Кэтти, тебе завтра утром позвоню. А когда ты узнаешь о Свете?
– В понедельник я поеду в Каменск. И все выясню на месте.
Они попрощались, и Катя повесила трубку.
Открыла глаза она оттого, что кто-то потряс ее за плечо. В комнате – светло. На диване рядом с ней сидел Вадим – в джинсах и свитере. На кресле валялась его куртка из крэка.
– Ну, вы и храпите, мисс. На часах одиннадцать.
Катя зевнула.
– Мне даже завтрак самолично готовить пришлось, – капризничал Кравченко. – Яичница подгорела.
– Откуда ты явился? – осведомилась Катя.
– С работы, душечка. Пашу как трактор. Сегодня я свободен, а завтра – снова на пост. – Он скривился. – Босс какого-то идиота из Голландии приказал в Шереметьеве встретить. А вчера, представляешь ли, мы с ним целый день шлялись по магазинам. Это Чучело смокинг примеряло. Смокинг! – Кравченко покачал соломенно-желтой копной волос.
Любимым занятием Вадима было постоянное издевательство над собственным боссом. Катя недоумевала, как тот рискует держать в качестве телохранителя человека, столь явно его презиравшего. Кравченко, получавший от своего нанимателя весьма неплохие деньги за службу, за глаза не стеснялся поносить его за все.
Его босс был родом из глубокой провинции.
– Райцентр Перепедрилово. Это у него в паспорте так записано. Я не выдумываю, – ухмылялся он. – Медвежий угол под Пензой. Этакий гость варяжский, лимита несчастная.
С начала перестройки босс пошел в гору и начал богатеть. Занимался торговлей, проворачивал финансовые аферы и к началу 1996 года уже был совладельцем многих магазинов, автозаправок и автосалонов столицы.
– Мое Чучело решило жить красиво, по-европейски, – сообщал он в другой раз. – Я его с трудом обучил, как ножом и вилкой пользоваться при гостях и не тыкать в десерт папироской, и теперь он о себе возомнил. Сделку заключал с каким-то ханыгой из Пуэрто-Рико, так стол в офисе «веджвудом» сервировали. Он этот сервиз по каталогу из Англии выписал. Латиноамериканец приуныл и уступил ему пару миллиончиков, скидку, значит, организовал. И Чучело мое так на радостях разгулялось, что прямо сладу нет. Все побоку – вина, ликеры. Водку тащи, сало. – Он ухмыльнулся. – Мафист этот пуэрториканский так насосался нашей «Пшеничной», что заблевал весь офис сверху донизу. А мой на рога встал – хлоп тарелку об пол, хлоп супницу об стену. Так весь «веджвуд» в черепочки и кокнул.