Страница:
И Таня с великим облегчением, что есть кто-то знакомый, кому она может передать хотя бы часть своей боли, сказала ему свой номер.
Действительно, как по волшебству, Филипп Иванович скоро все узнал, и нашел Таниного отца, и передал ему привет и беспокойство дочери, и сам перезвонил Тане, и успокоившаяся и счастливая Таня договорилась встретиться с ним вечером и куда-нибудь сходить.
— Мы были в консерватории, — извиняющимся голосом сказала Танина мама, когда сумела дозвониться до дочери. — Мы не думали, что ты будешь так волноваться! И кроме того, не знали, что эта ужасная новость так скоро дойдет до вас. Ведь ты же сама всегда ругала нас за то, что мы выходили тебя встречать, когда ты возвращалась домой позже одиннадцати!
— То вы, а то я! — вне всякой логики заявила Татьяна и вдруг добавила то, что и не думала говорить: — Мам, я счастлива, что вы дома!
— Что ты, доченька… — И Таня услышала, как странно засопела телефонная трубка.
— Не ходи завтра на работу, давай поедем куда-нибудь. В Версаль, например, я там еще не был! — сказал Тане Филипп Иванович, когда поздно ночью они лежали в огромной постели номера отеля «Ритц», выходящего на Вандомскую площадь. Филиппу Ивановичу было все равно где ночевать — они вдвоем с Лисом снимали номера в девятом округе. Но для Тани номер в «Ритце» был вопросом принципиальным.
«Осталось завести еще ливрейного шофера и дорогущий автомобиль», — подумала она, а вслух сказала:
— А как же лаборатория?
— А она тебе очень нужна? — отозвался ее кавалер.
— Вообще-то нужна, — ответила Таня. — Хотя и по дому я очень скучаю. Особенно после этого «Норд-Оста». Никогда не думала, что способна так волноваться за родителей!
— Когда появляются дети, родители отходят на второй план, — как-то неопределенно ответил Филипп Иванович. Он задумался о чем-то своем. Таня приподнялась на локте и посмотрела ему в глаза.
— А если меня выгонят из лаборатории, мы поедем в Москву вместе?
Филипп Иванович повернул к ней голову.
— Ты неглупая девушка, — сказал он, внимательно глядя на нее и перебирая ее волосы, будто ощупывал товар. — Красивая, хотя совершенно непохожа на мою дочь. — Он сделал паузу. Таня напряглась. — Успокойся, — сказал он. — Мы поедем вместе. Только быстрее собирай свои документы. Я должен быть в Москве через три дня.
Он повернулся на бок, положил полную волосатую руку на грудь и быстро, спокойно заснул с таким видом, будто он уже давно все решил. А Таня еще долго не выключала свет и невидящими глазами рассматривала люстру на потолке.
«Что же мне делать? — думала она. — Что делать?»
Внутренним профессиональным взором врача она, не глядя на мужчину, лежавшего рядом, тоже оценивала его. Теперь спавший иногда всхрапывал — свидетельство того, что спит он спокойно и глубоко. Всхрапывал он, впрочем, не очень громко и не очень фигуристо.
«Ему лет пятьдесят или около того, — думала Татьяна. — Полные мужчины такого возраста почти все храпят. Он, наверное, ровесник моего отца. Хотя папа еще не храпел, когда я уезжала. Папа держит форму за счет того, что занимается спортом. Интересно, сильно ли он сейчас изменился? Наверное, тоже постарел. А мама? г — Таня вздохнула. — А у этого, — она повернулась к спящему лицом, — наверняка есть проблемы со здоровьем. — Она оценила широкий плотный череп спящего; прямой, ничем не выдающийся нос; твердый рот, который не расслабился, не растекся мышцами даже во сне; подбородок, бывший в молодости, вероятно, квадратным, а ныне плавно переходящий в жирок на шее, спускающийся на грудь. — Холерик, — определила Татьяна, — со склонностью к апоплексии. Несмотря на высокий рост, масса тела превышает норму минимум на тридцать килограммов. — Она вспомнила, как давил на нее, мешая дышать, его живот несколько минут назад. Как ей хотелось, уже не думая ни о каком удовольствии, хотя она не была с мужчиной целых два года, поскорее выбраться из-под этой пахнущей дорогим парфюмом огромной, тяжелой массы. — Но в этом направлении в будущем, наверное, что-нибудь можно будет и изменить. Сейчас надо отметить и недостатки, и достоинства. Характер у него замкнутый, но то, что он не болтун, — хорошо. И к тому же он, по-видимому, не пьет. — Таня еле удержалась, чтобы не протянуть руку и не пощупать у мужчины печень. — И не окончательный эгоист», — заключила она, вспомнив, как Филипп Иванович спросил ее:
— Тебе было хорошо?
— Я еще не привыкла, — уклончиво ответила она.
— Мне нравится, что ты не притворяешься, — спокойно отреагировал он. — Но, я заметил, ты и не морщилась?
«У меня хорошая школа работы в реанимации», — подумала Таня, но ничего не сказала. Она не знала, что именно уместно будет сказать в этом случае.
— Вы интересны мне как человек, — наконец решилась она, чем в общем-то не погрешила против истины. Филипп Иванович действительно был ей интересен. К тому же она до сих пор почти ничего не знала о нем, кроме того, что дела у него идут по всей Европе и Америке, а в Москве живет незамужняя дочь, по возрасту примерно ровесница Тани. Ни каким именно бизнесом он занимается, ни есть ли у него жена, Филипп Иванович не сказал, а Таня не стала спрашивать. «Можно, конечно, порыться в карманах, — подумала она, — посмотреть фамилию и есть ли штамп в паспорте, но если он заметит, будет некрасиво. Что я — проститутка? Еще решит, что я хочу что-нибудь у него украсть! Ничего, узнает меня поближе, расскажет сам, — решила она и продолжила свои размышления. — Какого же мужчину мне еще ждать? Молодые — все эгоисты и сопляки, на них надежды мало. Свободные художники? Один такой был вон у Янушки. Такие, как мой отец? — Она почему-то подумала об Ашоте. — Ашот исчез, наверное, навсегда. Два года прошло. Его уж в Америке-то небось женили, а я, дурочка, все думала о нем. Шарф какой-то дурацкий купила. — Таня вздохнула. — Шарф надо будет папе отдать. А с этим… Даже если не выйдет ничего серьезного, все равно пожить на Ванд омской площади — что-нибудь да значит!»
Она тихонько выскользнула из постели, накинула на плечи махровый банный халат, принадлежность гостиницы, и подошла к окну. Блестящий пол у нее под ногами совершенно не был холодным и приятно ласкал ступни. В ночном волшебном свете фонарей лежала перед Таней, как скатерть, расстеленная Парижем, Вандомская площадь. Ее освещали витрины роскошных магазинов, сверху светила луна. Из самого сердца площади тянулась ввысь колонна Наполеона, окруженная натыканными вокруг нелепыми современными статуями. И Тане показалось, что она попала в какой-то другой, незнакомый ей, фантастический и прекрасный мир, который давно уже притягивал и манил ее.
— Что ты полуночничаешь? Ложись и спи! — Мерный негромкий храп на вздохе прервался, и она увидела, как Филипп Иванович показывает ей рукой на кровать. — Утро вечера мудренее.
И Таня послушалась. Легко скользнула она под волшебное, нежаркое, невесомое одеяло и почувствовала, как рука Филиппа Ивановича собственнически легла на ее бедро. Вскоре в спальне опять раздался мерный, солидный храп, и под его мелодию Таня заснула.
Через несколько дней, уже сидя в самолете «Эр Франс», летящем в Москву, рядом с Филиппом Ивановичем и потягивая кампари, Таня не без удовольствия вспоминала удивленное лицо мадам Гийяр, когда она услышала Танину просьбу предоставить ей ежегодный отпуск сейчас же, с тем чтобы сразу по его истечении она могла вернуться на родину.
— Мне очень жаль, — сказала ей мадам Гийяр, снимая с носа и протирая свои дорогие очки. — Мне казалось, вы претендуете на то, чтобы остаться работать у нас. Я как раз на днях собиралась предложить вам подписать контракт!
— Мои планы изменились, — коротко сказала Татьяна.
— Что ж, я была рада работать с вами! — Мадам Гийяр встала и протянула руку. Таня пожала ее спокойно, без удовольствия и без неприязни. Она почему-то чувствовала теперь внутри себя какую-то странную силу.
— Я хотела вам сказать… — Татьяна остановилась уже у самого выхода из-за прозрачной перегородки.
— Да? — Мадам Гийяр сняла очки и вопросительно посмотрела на нее.
— Али-Абу роется в чужих компьютерах!
Мадам Гийяр надела опять свои очки и еле заметно усмехнулась.
— Мерси, — сказала она. — А я, доктор Танья, в свою очередь, тоже давно хотела вам сказать, — мадам Гийяр сделала паузу, и Таня напряглась, — что буква J перед моей фамилией на карточке означает имя — Женевьева. Меня зовут Женевьева. И моя задача организовать работу так, чтобы исследователи работали на фирму, а не на себя.
— Теперь буду знать, — сказала Таня и вышла из пластмассового закутка. Мадам Гийяр тут же отвернулась, будто забыла о разговоре с Таней, и погрузила лицо в экран своего компьютера.
«Так вот кто был шпионом в лаборатории — Али! — подумала Таня. — И мадам Гийяр это прекрасно знала». Он передавал ей содержание всех разговоров, в том числе, значит, и того, что она, Таня, еще год назад спрашивала про эту дурацкую букву, и мадам Гийяр это теперь вспомнила. Это он собирал данные из компьютера и передавал ей. Поэтому Таню и удивляло, что мадам Гийяр иногда спрашивала то, о чем она знать не могла. Жаль, что Али нельзя въехать по морде на прощание, смылся куда-то. Таня оглянулась. «Ну да черт с ним! У меня теперь другая дорога, в Москву!»
Она без сожаления собрала свои нехитрые пожитки и вышла из здания. У входа ее поджидал Филипп Иванович. Он взял у нее из рук спортивную сумку с вещами, спросил:
— Не жалеешь?
Таня подняла голову, посмотрела на высящиеся вокруг длинные параллелепипеды современных зданий, уходящие в небо, на их зеркальные окна, за которыми делалось неизвестно что, и ответила:
— Бессмысленно о чем-то жалеть. Надо просто двигаться дальше!
— Я сам такой! — усмехнулся в ответ ее спутник.
— Подождите-ка! — вдруг ахнула Таня. — Я сейчас! Отпустив Филиппа Ивановича, которого она держала под руку, Таня быстрыми шагами подошла к продавцу сладостей, у которого несколько дней назад покупала орешки. Как раз в этот момент, кроме самого продавца, у лотка никого не было. В форменной куртке, сверкнув Тане своей незабываемой ослепительной улыбкой, без намека на какой-либо дефект зубов, в качестве продавца перекладывал сладости белозубый Али. Он сделал такое лицо, будто видит Таню впервые, и зацокал на смешной смеси французского и какого-то своего диалекта:
— Что пожелай такой красивый девуска? Миндаль в цоколад? Карамель? Мороженое?
— Что, сослали с понижением в должности? — поинтересовалась Татьяна. — Не оправдал высокого доверия?
— Мой не понимает! Миндаль в цоколад? — продолжал лепетать Али.
— Ах ты, козел! — сказала ему Татьяна. — Тщательней надо работать, ребята, тщательней! Чтобы дураки-исследователи не засекли, как ты им поздравления шлешь, взламывая коды!
Али вытащил Тане самую красивую упаковку орешков в шоколаде и, протягивая ее, наклонился поближе.
— Ай-ай-ай! — с лукавой улыбкой сказал он. — Такой красивый девушка, а в качестве кода, — быстро продолжил он на своем обычном чистейшем французском языке, — выбирает дату рождения своей матери! Это же надо сообразить такое придумать! Это же не камера хранения на вокзале Ватерлоо!
Таня открыла рот от удивления.
— Пятнадцать франков давай! Пятнадцать франков! — завопил он, вдруг выпрямившись, опять на своей тарабарской смеси, увидев, что к лотку приближаются другие покупатели. Таня протянула ему деньги и уже без злости, с усмешкой сказала:
— Ну, счастливо тебе оставаться, пока!
— И вам счастливо, и вам сцастливо! — закивал Али, сложив на груди руки, будто японец.
— Чего это ты с ним? — спросил Филипп Иванович, издалека наблюдавший эту сцену, когда Таня подошла к нему.
— Да ничего! Запуталась с ценой. Впрочем, у каждого своя работа, — пробормотала она.
Янушка тоже ничего не могла понять.
— Почему так быстро уезжаешь? Ведь ты же хотела остаться!
— Я встретила человека, и все переменилось, — пыталась отбиться от нее Таня. На душе у Тани действительно было тревожно.
— Человека? А как же твой парень?
— Он не звонил мне уже больше года. Наверное, я просто строила иллюзии. — Таня не знала, перед кем и зачем оправдывается — то ли перед Янушкой, то ли перед своими прошлыми думами об Ашоте.
— Вот как плохо не быть буддисткой! — заключила Янушка, приехав в аэропорт проводить Таню и с благодарностью зажав в руках ее подарок — дорогущий прекрасный альбом с фотографиями красивейших видов Парижа.
— Здесь действительно все те места, где мы с тобой были, — сказала Янушке Таня. — Дай слово, что приедешь к нам в гости!
— Даю! Как только смогу приехать из Австрии. — Улыбка Янушки была легкой, как безмятежный тополиный пух, что в июне кружит по Москве, но в уголках ее глаз краешком застыла печаль.
«Не так легко на самом деле дается человеку одиночество», — подумала Таня. И хрупкая фигурка Янушки — девушки-подростка в голубенькой рубашечке, в простой черной курточке, с рюкзачком за плечами, с мальчишеской стрижкой вразлет, — машущей на прощание рукой, так и стояла перед глазами, пока лента эскалатора не увезла Таню и ее спутника к самому выходу на летное поле.
«Будь осторожнее! Работа с отходами — вовсе не шутка!» — хотелось крикнуть Татьяне, но кричать было некому. Синий автобус с Янушкой давно уже вращал колесами на обратном пути в Париж.
В день перед вылетом Таня опять позвонила домой.
— Мама, я еду к вам! Завтра увидимся! — закричала она. И тут же услышала мамин озабоченный голос. Посыпались вопросы: почему так срочно, да не случилось ли чего? — Ничего не случилось! Просто так складываются обстоятельства! — Филипп Иванович, с которым они практически не разлучались в течение последних нескольких дней, наблюдал за ней с некоторого приличествующего случаю расстояния. — Да! Забыла сказать вам, не надо меня встречать! Меня довезет мой знакомый!
— Но как же? Папа обязательно захочет приехать в аэропорт! Ведь мы не виделись так долго! — В мамином голосе слышалось недоумение.
— Не надо! Пожалуйста! — как заведенная повторяла Таня.
И на мамин вопрос, кто такой этот неожиданный знакомый, с которым нельзя познакомить отца, Таня с досадой, в которой узнала прежнюю себя, ответила со скрытым раздражением:
— Я потом расскажу!
— Ну хорошо, мы все равно очень рады, что скоро увидимся! — У мамы стал какой-то странный, пустой голос, и Таня испугалась, что мама сейчас первой повесит трубку. Ужасные часы, которые она пережила в беспокойстве за родителей всего несколько дней назад, запах дома, по которому Таня действительно соскучилась, родительское участие, забота о ней — все это мгновенно всплыло в ее памяти. «Конечно, я обидела их, не разрешив приехать в аэропорт», — пронеслось у нее в голове. Но ей очень нужно было знать, как поведет себя Филипп Иванович в Москве. И кто его встретит. Надо было спешно выправлять положение.
— Мамочка! Пожарь завтра индейку! — закричала в телефон Таня. — Просто умираю, как хочется твоей индейки и селедки «под шубой»!
— Хорошо! Все сделаю так, как ты любишь! — Мамин голос смягчился, она засмеялась, и Таня с облегчением подумала, что вопрос со встречей улажен.
И когда наконец по радио объявили, что самолет рейса Париж — Москва совершил посадку в аэропорту Шереметьево и Таня — со светлыми волосами, уложенными в модную прическу, в легчайшей новой бежевой шубке, в длинных сапогах на высоких каблуках — в сопровождении респектабельного господина, аккуратно поддерживающего ее под руку, ступила на мокрую московскую землю, это была в чем-то уже не та Таня, которая всего несколько недель назад плыла по Сене с Янушкой на плоском теплоходике со смешным названием «муха».
За загородкой отдела паспортного контроля в толпе встречающих маячила белесая мордочка Хитрого Лиса, которого звали Анатолий Степанович, вернувшегося в Москву раньше патрона, а на аэропортовской стоянке их ожидал солидный, новый, до блеска отполированный, несмотря на грязь, черный «мерседес» с водителем, который был просто воплощением вежливости.
15
Действительно, как по волшебству, Филипп Иванович скоро все узнал, и нашел Таниного отца, и передал ему привет и беспокойство дочери, и сам перезвонил Тане, и успокоившаяся и счастливая Таня договорилась встретиться с ним вечером и куда-нибудь сходить.
— Мы были в консерватории, — извиняющимся голосом сказала Танина мама, когда сумела дозвониться до дочери. — Мы не думали, что ты будешь так волноваться! И кроме того, не знали, что эта ужасная новость так скоро дойдет до вас. Ведь ты же сама всегда ругала нас за то, что мы выходили тебя встречать, когда ты возвращалась домой позже одиннадцати!
— То вы, а то я! — вне всякой логики заявила Татьяна и вдруг добавила то, что и не думала говорить: — Мам, я счастлива, что вы дома!
— Что ты, доченька… — И Таня услышала, как странно засопела телефонная трубка.
— Не ходи завтра на работу, давай поедем куда-нибудь. В Версаль, например, я там еще не был! — сказал Тане Филипп Иванович, когда поздно ночью они лежали в огромной постели номера отеля «Ритц», выходящего на Вандомскую площадь. Филиппу Ивановичу было все равно где ночевать — они вдвоем с Лисом снимали номера в девятом округе. Но для Тани номер в «Ритце» был вопросом принципиальным.
«Осталось завести еще ливрейного шофера и дорогущий автомобиль», — подумала она, а вслух сказала:
— А как же лаборатория?
— А она тебе очень нужна? — отозвался ее кавалер.
— Вообще-то нужна, — ответила Таня. — Хотя и по дому я очень скучаю. Особенно после этого «Норд-Оста». Никогда не думала, что способна так волноваться за родителей!
— Когда появляются дети, родители отходят на второй план, — как-то неопределенно ответил Филипп Иванович. Он задумался о чем-то своем. Таня приподнялась на локте и посмотрела ему в глаза.
— А если меня выгонят из лаборатории, мы поедем в Москву вместе?
Филипп Иванович повернул к ней голову.
— Ты неглупая девушка, — сказал он, внимательно глядя на нее и перебирая ее волосы, будто ощупывал товар. — Красивая, хотя совершенно непохожа на мою дочь. — Он сделал паузу. Таня напряглась. — Успокойся, — сказал он. — Мы поедем вместе. Только быстрее собирай свои документы. Я должен быть в Москве через три дня.
Он повернулся на бок, положил полную волосатую руку на грудь и быстро, спокойно заснул с таким видом, будто он уже давно все решил. А Таня еще долго не выключала свет и невидящими глазами рассматривала люстру на потолке.
«Что же мне делать? — думала она. — Что делать?»
Внутренним профессиональным взором врача она, не глядя на мужчину, лежавшего рядом, тоже оценивала его. Теперь спавший иногда всхрапывал — свидетельство того, что спит он спокойно и глубоко. Всхрапывал он, впрочем, не очень громко и не очень фигуристо.
«Ему лет пятьдесят или около того, — думала Татьяна. — Полные мужчины такого возраста почти все храпят. Он, наверное, ровесник моего отца. Хотя папа еще не храпел, когда я уезжала. Папа держит форму за счет того, что занимается спортом. Интересно, сильно ли он сейчас изменился? Наверное, тоже постарел. А мама? г — Таня вздохнула. — А у этого, — она повернулась к спящему лицом, — наверняка есть проблемы со здоровьем. — Она оценила широкий плотный череп спящего; прямой, ничем не выдающийся нос; твердый рот, который не расслабился, не растекся мышцами даже во сне; подбородок, бывший в молодости, вероятно, квадратным, а ныне плавно переходящий в жирок на шее, спускающийся на грудь. — Холерик, — определила Татьяна, — со склонностью к апоплексии. Несмотря на высокий рост, масса тела превышает норму минимум на тридцать килограммов. — Она вспомнила, как давил на нее, мешая дышать, его живот несколько минут назад. Как ей хотелось, уже не думая ни о каком удовольствии, хотя она не была с мужчиной целых два года, поскорее выбраться из-под этой пахнущей дорогим парфюмом огромной, тяжелой массы. — Но в этом направлении в будущем, наверное, что-нибудь можно будет и изменить. Сейчас надо отметить и недостатки, и достоинства. Характер у него замкнутый, но то, что он не болтун, — хорошо. И к тому же он, по-видимому, не пьет. — Таня еле удержалась, чтобы не протянуть руку и не пощупать у мужчины печень. — И не окончательный эгоист», — заключила она, вспомнив, как Филипп Иванович спросил ее:
— Тебе было хорошо?
— Я еще не привыкла, — уклончиво ответила она.
— Мне нравится, что ты не притворяешься, — спокойно отреагировал он. — Но, я заметил, ты и не морщилась?
«У меня хорошая школа работы в реанимации», — подумала Таня, но ничего не сказала. Она не знала, что именно уместно будет сказать в этом случае.
— Вы интересны мне как человек, — наконец решилась она, чем в общем-то не погрешила против истины. Филипп Иванович действительно был ей интересен. К тому же она до сих пор почти ничего не знала о нем, кроме того, что дела у него идут по всей Европе и Америке, а в Москве живет незамужняя дочь, по возрасту примерно ровесница Тани. Ни каким именно бизнесом он занимается, ни есть ли у него жена, Филипп Иванович не сказал, а Таня не стала спрашивать. «Можно, конечно, порыться в карманах, — подумала она, — посмотреть фамилию и есть ли штамп в паспорте, но если он заметит, будет некрасиво. Что я — проститутка? Еще решит, что я хочу что-нибудь у него украсть! Ничего, узнает меня поближе, расскажет сам, — решила она и продолжила свои размышления. — Какого же мужчину мне еще ждать? Молодые — все эгоисты и сопляки, на них надежды мало. Свободные художники? Один такой был вон у Янушки. Такие, как мой отец? — Она почему-то подумала об Ашоте. — Ашот исчез, наверное, навсегда. Два года прошло. Его уж в Америке-то небось женили, а я, дурочка, все думала о нем. Шарф какой-то дурацкий купила. — Таня вздохнула. — Шарф надо будет папе отдать. А с этим… Даже если не выйдет ничего серьезного, все равно пожить на Ванд омской площади — что-нибудь да значит!»
Она тихонько выскользнула из постели, накинула на плечи махровый банный халат, принадлежность гостиницы, и подошла к окну. Блестящий пол у нее под ногами совершенно не был холодным и приятно ласкал ступни. В ночном волшебном свете фонарей лежала перед Таней, как скатерть, расстеленная Парижем, Вандомская площадь. Ее освещали витрины роскошных магазинов, сверху светила луна. Из самого сердца площади тянулась ввысь колонна Наполеона, окруженная натыканными вокруг нелепыми современными статуями. И Тане показалось, что она попала в какой-то другой, незнакомый ей, фантастический и прекрасный мир, который давно уже притягивал и манил ее.
— Что ты полуночничаешь? Ложись и спи! — Мерный негромкий храп на вздохе прервался, и она увидела, как Филипп Иванович показывает ей рукой на кровать. — Утро вечера мудренее.
И Таня послушалась. Легко скользнула она под волшебное, нежаркое, невесомое одеяло и почувствовала, как рука Филиппа Ивановича собственнически легла на ее бедро. Вскоре в спальне опять раздался мерный, солидный храп, и под его мелодию Таня заснула.
Через несколько дней, уже сидя в самолете «Эр Франс», летящем в Москву, рядом с Филиппом Ивановичем и потягивая кампари, Таня не без удовольствия вспоминала удивленное лицо мадам Гийяр, когда она услышала Танину просьбу предоставить ей ежегодный отпуск сейчас же, с тем чтобы сразу по его истечении она могла вернуться на родину.
— Мне очень жаль, — сказала ей мадам Гийяр, снимая с носа и протирая свои дорогие очки. — Мне казалось, вы претендуете на то, чтобы остаться работать у нас. Я как раз на днях собиралась предложить вам подписать контракт!
— Мои планы изменились, — коротко сказала Татьяна.
— Что ж, я была рада работать с вами! — Мадам Гийяр встала и протянула руку. Таня пожала ее спокойно, без удовольствия и без неприязни. Она почему-то чувствовала теперь внутри себя какую-то странную силу.
— Я хотела вам сказать… — Татьяна остановилась уже у самого выхода из-за прозрачной перегородки.
— Да? — Мадам Гийяр сняла очки и вопросительно посмотрела на нее.
— Али-Абу роется в чужих компьютерах!
Мадам Гийяр надела опять свои очки и еле заметно усмехнулась.
— Мерси, — сказала она. — А я, доктор Танья, в свою очередь, тоже давно хотела вам сказать, — мадам Гийяр сделала паузу, и Таня напряглась, — что буква J перед моей фамилией на карточке означает имя — Женевьева. Меня зовут Женевьева. И моя задача организовать работу так, чтобы исследователи работали на фирму, а не на себя.
— Теперь буду знать, — сказала Таня и вышла из пластмассового закутка. Мадам Гийяр тут же отвернулась, будто забыла о разговоре с Таней, и погрузила лицо в экран своего компьютера.
«Так вот кто был шпионом в лаборатории — Али! — подумала Таня. — И мадам Гийяр это прекрасно знала». Он передавал ей содержание всех разговоров, в том числе, значит, и того, что она, Таня, еще год назад спрашивала про эту дурацкую букву, и мадам Гийяр это теперь вспомнила. Это он собирал данные из компьютера и передавал ей. Поэтому Таню и удивляло, что мадам Гийяр иногда спрашивала то, о чем она знать не могла. Жаль, что Али нельзя въехать по морде на прощание, смылся куда-то. Таня оглянулась. «Ну да черт с ним! У меня теперь другая дорога, в Москву!»
Она без сожаления собрала свои нехитрые пожитки и вышла из здания. У входа ее поджидал Филипп Иванович. Он взял у нее из рук спортивную сумку с вещами, спросил:
— Не жалеешь?
Таня подняла голову, посмотрела на высящиеся вокруг длинные параллелепипеды современных зданий, уходящие в небо, на их зеркальные окна, за которыми делалось неизвестно что, и ответила:
— Бессмысленно о чем-то жалеть. Надо просто двигаться дальше!
— Я сам такой! — усмехнулся в ответ ее спутник.
— Подождите-ка! — вдруг ахнула Таня. — Я сейчас! Отпустив Филиппа Ивановича, которого она держала под руку, Таня быстрыми шагами подошла к продавцу сладостей, у которого несколько дней назад покупала орешки. Как раз в этот момент, кроме самого продавца, у лотка никого не было. В форменной куртке, сверкнув Тане своей незабываемой ослепительной улыбкой, без намека на какой-либо дефект зубов, в качестве продавца перекладывал сладости белозубый Али. Он сделал такое лицо, будто видит Таню впервые, и зацокал на смешной смеси французского и какого-то своего диалекта:
— Что пожелай такой красивый девуска? Миндаль в цоколад? Карамель? Мороженое?
— Что, сослали с понижением в должности? — поинтересовалась Татьяна. — Не оправдал высокого доверия?
— Мой не понимает! Миндаль в цоколад? — продолжал лепетать Али.
— Ах ты, козел! — сказала ему Татьяна. — Тщательней надо работать, ребята, тщательней! Чтобы дураки-исследователи не засекли, как ты им поздравления шлешь, взламывая коды!
Али вытащил Тане самую красивую упаковку орешков в шоколаде и, протягивая ее, наклонился поближе.
— Ай-ай-ай! — с лукавой улыбкой сказал он. — Такой красивый девушка, а в качестве кода, — быстро продолжил он на своем обычном чистейшем французском языке, — выбирает дату рождения своей матери! Это же надо сообразить такое придумать! Это же не камера хранения на вокзале Ватерлоо!
Таня открыла рот от удивления.
— Пятнадцать франков давай! Пятнадцать франков! — завопил он, вдруг выпрямившись, опять на своей тарабарской смеси, увидев, что к лотку приближаются другие покупатели. Таня протянула ему деньги и уже без злости, с усмешкой сказала:
— Ну, счастливо тебе оставаться, пока!
— И вам счастливо, и вам сцастливо! — закивал Али, сложив на груди руки, будто японец.
— Чего это ты с ним? — спросил Филипп Иванович, издалека наблюдавший эту сцену, когда Таня подошла к нему.
— Да ничего! Запуталась с ценой. Впрочем, у каждого своя работа, — пробормотала она.
Янушка тоже ничего не могла понять.
— Почему так быстро уезжаешь? Ведь ты же хотела остаться!
— Я встретила человека, и все переменилось, — пыталась отбиться от нее Таня. На душе у Тани действительно было тревожно.
— Человека? А как же твой парень?
— Он не звонил мне уже больше года. Наверное, я просто строила иллюзии. — Таня не знала, перед кем и зачем оправдывается — то ли перед Янушкой, то ли перед своими прошлыми думами об Ашоте.
— Вот как плохо не быть буддисткой! — заключила Янушка, приехав в аэропорт проводить Таню и с благодарностью зажав в руках ее подарок — дорогущий прекрасный альбом с фотографиями красивейших видов Парижа.
— Здесь действительно все те места, где мы с тобой были, — сказала Янушке Таня. — Дай слово, что приедешь к нам в гости!
— Даю! Как только смогу приехать из Австрии. — Улыбка Янушки была легкой, как безмятежный тополиный пух, что в июне кружит по Москве, но в уголках ее глаз краешком застыла печаль.
«Не так легко на самом деле дается человеку одиночество», — подумала Таня. И хрупкая фигурка Янушки — девушки-подростка в голубенькой рубашечке, в простой черной курточке, с рюкзачком за плечами, с мальчишеской стрижкой вразлет, — машущей на прощание рукой, так и стояла перед глазами, пока лента эскалатора не увезла Таню и ее спутника к самому выходу на летное поле.
«Будь осторожнее! Работа с отходами — вовсе не шутка!» — хотелось крикнуть Татьяне, но кричать было некому. Синий автобус с Янушкой давно уже вращал колесами на обратном пути в Париж.
В день перед вылетом Таня опять позвонила домой.
— Мама, я еду к вам! Завтра увидимся! — закричала она. И тут же услышала мамин озабоченный голос. Посыпались вопросы: почему так срочно, да не случилось ли чего? — Ничего не случилось! Просто так складываются обстоятельства! — Филипп Иванович, с которым они практически не разлучались в течение последних нескольких дней, наблюдал за ней с некоторого приличествующего случаю расстояния. — Да! Забыла сказать вам, не надо меня встречать! Меня довезет мой знакомый!
— Но как же? Папа обязательно захочет приехать в аэропорт! Ведь мы не виделись так долго! — В мамином голосе слышалось недоумение.
— Не надо! Пожалуйста! — как заведенная повторяла Таня.
И на мамин вопрос, кто такой этот неожиданный знакомый, с которым нельзя познакомить отца, Таня с досадой, в которой узнала прежнюю себя, ответила со скрытым раздражением:
— Я потом расскажу!
— Ну хорошо, мы все равно очень рады, что скоро увидимся! — У мамы стал какой-то странный, пустой голос, и Таня испугалась, что мама сейчас первой повесит трубку. Ужасные часы, которые она пережила в беспокойстве за родителей всего несколько дней назад, запах дома, по которому Таня действительно соскучилась, родительское участие, забота о ней — все это мгновенно всплыло в ее памяти. «Конечно, я обидела их, не разрешив приехать в аэропорт», — пронеслось у нее в голове. Но ей очень нужно было знать, как поведет себя Филипп Иванович в Москве. И кто его встретит. Надо было спешно выправлять положение.
— Мамочка! Пожарь завтра индейку! — закричала в телефон Таня. — Просто умираю, как хочется твоей индейки и селедки «под шубой»!
— Хорошо! Все сделаю так, как ты любишь! — Мамин голос смягчился, она засмеялась, и Таня с облегчением подумала, что вопрос со встречей улажен.
И когда наконец по радио объявили, что самолет рейса Париж — Москва совершил посадку в аэропорту Шереметьево и Таня — со светлыми волосами, уложенными в модную прическу, в легчайшей новой бежевой шубке, в длинных сапогах на высоких каблуках — в сопровождении респектабельного господина, аккуратно поддерживающего ее под руку, ступила на мокрую московскую землю, это была в чем-то уже не та Таня, которая всего несколько недель назад плыла по Сене с Янушкой на плоском теплоходике со смешным названием «муха».
За загородкой отдела паспортного контроля в толпе встречающих маячила белесая мордочка Хитрого Лиса, которого звали Анатолий Степанович, вернувшегося в Москву раньше патрона, а на аэропортовской стоянке их ожидал солидный, новый, до блеска отполированный, несмотря на грязь, черный «мерседес» с водителем, который был просто воплощением вежливости.
15
Оля Азарцева сидела на лекции со своим обычным сонным и скучным лицом. Но на сей раз она слушала преподавателя совсем невнимательно. Ее волновало, почему на лекции до сих пор нет Ларисы.
Наконец прозвенел звонок на перерыв, и Оля с облегчением увидела знакомую фигурку в дверях. Столкнувшись с преподавателем, Лариса нисколько не смутилась, а даже, едва не толкнув его плечом, спокойно проскользнула мимо. Да, надо сказать, и нынешнему преподавателю тоже было все равно, кто и как посещает его лекции. Сидели бы только тихо да не мешали работать ему и тем, кто все-таки способен не только слушать, но и что-нибудь понимать. Перекинувшись парой веселых приветствий со знакомыми, Лариса подплыла к Оле.
— Я уже стала беспокоиться! — Оля подвинулась, освобождая с утра занятое для нее место. — Куда ты пропала? Как вчера добралась?
— А я и не добиралась никуда! — беззаботно отвечала Лариса. — Мы высадили тебя у метро, потом поехали к Вовке домой, родители у него куда-то смотались, а мы кувыркались у него до утра. А утром решили на лекцию не идти, очень спать хотелось!
— Ну и как? — помолчав, спросила Оля.
— Что «как»?
— Как с ним кувыркаться?
Лариса тоже помолчала, подбирая слова.
— Если честно, — наконец проговорила она, — то посредственно. Он молодой пока еще и глупый. Наскакивает только как петух. Но для разнообразия — ничего. Приобрели кое-какой опыт. Да и хохотали как резаные. Я потом балдела в ванне, не хотела вылезать. Ну а ты? — Лариса внимательно посмотрела на Олю.
— Ну, я ведь поехала домой. Выспалась, — неопределенно пожала плечами та.
— А сердечко-то небось екало? — допытывалась подружка. — Ведь хозяин вчерашней вечеринки, этот парень с хвостом, — очень ничего! Сознайся!
— Может быть. Не разобралась еще, — пробормотала Оля. Преподаватель тем временем уже снова взобрался на кафедру и укоризненно посмотрел в сторону девушек.
— Надо будет разобраться! — хихикнула Лариса и, глядя ., на преподавателя, сделала умильное и серьезное лицо.
Оля почему-то покраснела так, будто похвала Ларисы в адрес ее нового знакомого, Саши Дорна, адресовалась лично ей.
— Ты только не раскачивайся слишком долго! — посоветовала Лариса, улучив момент, когда преподаватель повернулся к доске. — А то найдутся другие, которые захотят проверить, что и как!
Оля промолчала и стала усердно записывать лекцию.
Действительно, Саша Дорн весь вчерашний вечер и утром не выходил у нее из головы. Более того, когда Оля проснулась, она вначале даже не могла понять, что с ней случилось. А потом поняла — она пела. Мурлыкала песенку целое утро — и когда одевалась, умывалась, ехала в институт. Хорошо, что утром дома уже не было мамы. Она непременно спросила бы, что это с ней. А Оле ни с кем не хотелось делиться своим настроением. Она по дороге несколько раз доставала из кармана бумажку с телефоном и смотрела на номер.
«Он позвонит сегодня вечером! — загадывала она, но потом давала задний ход. — Нет, сразу же звонить неприлично. Он не будет звонить в следующий же вечер. Позвонит через день. Или через два. А если… — Ей не хотелось думать о том, что он может ведь и совсем не позвонить. — Но он может потерять мой телефон! — приходила к ней на помощь спасительная мысль. — Или у него могут быть важные дела! Он человек серьезный! Тогда я могу позвонить ему сама! Если он будет рад моему звонку, какая разница, кто позвонит первым! Но все-таки я должна выдержать несколько дней!» Так Оля уговаривала себя и крепче сжимала в кармане мобильник. Чего с ней никогда не бывало, она даже стала класть его рядом с подушкой. Телефон все молчал, Оля волновалась и даже пару раз набирала Сашин номер сама. Но заговорить почему-то все не решалась и оба раза, не произнеся ни слова, нажимала кнопку отбоя.
«Самое главное, что с ним, судя по его спокойному голосу, ничего не случилось! — уговаривала она себя. Что она имела в виду: этот ужасный теракт на Дубровке, поднявший на ноги всю Москву, или вспышку очередной осенней вирусной инфекции, укладывавшей москвичей в постели с запасом носовых платков и сиропом от кашля, или еще какую напасть — ей и самой было непонятно. — Главное, что с ним не случилось НИЧЕГО», — думала она. Наконец, измученная своим воображением, в котором личность Дорна приобретала то черты доктора Фауста с его гомункулусом в пробирке, то бедного, подрабатывающего на стройке Шурика, обедающего кефиром, из «Операции „„Ы““, Оля решилась не только в очередной раз набрать номер, но и подать голос.
— Здравствуй, Саша, это Оля, — сказала она и некоторое время не могла понять, то ли он выдерживает паузу, пытаясь сообразить, какая именно Оля звонит ему, то ли просто отключилась сотовая связь. — Алло? — Оля проверила связь.
— Да-да! — Связь работала, теперь это было очевидно. «Ну и что, — сказала Оля себе, — он занятой человек и не может помнить всех поверхностных знакомых!»
— Это Оля, та самая, которая была на вечеринке у тебя в квартире неделю назад. Мы еще разговаривали о твоих опытах! — напомнила она.
— А, Оля! — откликнулся он. — А я не мог вспомнить, как тебя зовут. Телефон какой-то тут на бумажке валялся на столе всю неделю, а чей телефон, откуда взялся, кто притащил, я и забыл! Взял да и выкинул его!
— И правда, — отозвалась Оля. — Ты, кажется, имя мое не записал.
Вот и нашлось объяснение тому, почему он не звонил так долго.
— А я думала, почему ты не звонишь? И вот сама позвонила…
— Ну и правильно, — прозвучал неуверенный ответ. Возникла пауза, а потом Александр Дорн спросил: — А чего ты позвонила-то?
— Ну, хотела узнать, как твои дела, как опыты? — Сердце у Оли упало.
— Да как дела? Нормально! — ответил он. — Все хоккей! Опыты пока стоят. На крыс денег нет, варана Кешу на опыты пускать жалко. Так что пока взял перерыв! Да и в университете поучиться тоже надо, а то я в этот семестр уже порядочно пропустил.
«Ну да, конечно, он очень занят! В университете же трудно учиться!» — опять нашла ему оправдание Оля.
— Знаешь, — сказала она, — а может быть, я могу купить тебе крыс?
— Нет, не сейчас, — ответил неуверенно Дорн. — В данный момент они мне пока не нужны. А кормить их, ухаживать за ними придется. Лишняя трата времени. У меня сейчас другая цель. Надо еще все снова перепроверить. То, что получается на крысах, может и не получиться на человеке. И из медикаментов только одна ампула осталась. Надо еще лекарства доставать. Так что у меня пока перерыв, — повторил он. — А если ты серьезно насчет крыс, — задумался он, не желая все-таки упускать Олино предложение, — то, когда надо будет, я тебе свистну! Договорились?!
— Свистни! — обрадованно согласилась Оля. Ей было все равно, каким словом он это назвал. Если из всего многообразия русского языка он выбрал словечко «свистну», пусть «свистнет». Главное, что она все-таки будет ему нужна. Как Мария Кюри своему мужу Пьеру. Вот такая любовь — это и есть счастье!
И в голове у Оли все тут же встало на свои места. Она поняла наконец, чего хочет в этой жизни: помогать любимому человеку, все равно в качестве кого — санитарки ли, домработницы ли, коллеги… И целый вечер она размышляла о том, не нужно ли ей бросить свой институт и не поступать ли на будущий год в университет на биологический. Но ее останавливало лишь то, что она ровным счетом ничего не понимала в биологии, а то, что учила с пятого на десятое в школе, забыла напрочь. «Ничего, — сказала она себе, — людей науки ведь надо кормить, одевать, лечить, финансировать! Кем был бы Карл Маркс без Энгельса? Нуриев без Дягилева?» Поэтому Оля все-таки решила закончить образование в том институте, куда поступила; к счастью, не так уж много и осталось, всего почти половина. Закончились же ее размышления тем, что на следующий день она пошла в магазин «Медицинская книга» на «Фрунзенской» и скупила там всю имеющуюся литературу по вопросам наркозависимости.
А Юлия Леонидовна, обычно проницательная во всем, не заметила на этот раз тех изменений, которые произошли в сознании ее дочери. Она была озабочена делами, встречами с нужными людьми, перестройкой старой дачи. Она рано уходила из дома и поздно приезжала. Кроме постоянного беспокойства о деньгах, о работе, о будущем, Юле, с ее бешеным темпераментом, очень хотелось устроить личную жизнь. А в том, что жизнь женщины неполноценна без находящегося с ней рядом мужчины, Юлия, как, впрочем, очень многие ее соотечественницы, была убеждена.
Тот вечер, когда она пригласила Азарцева ужинать, закончился полным фиаско и для нее, и для Азарцева. Для нее потому, что, несмотря на все ухищрения, зазывные улыбки, глубокое декольте, Азарцев остался равнодушен к ее прелестям, которые сам же с таким искусством и моделировал. Для Азарцева — потому что он перестал быть «мачо». Выпил он за столом достаточно, уж Юля внимательно проследила за этим, с аппетитом поел. А если, по Юдиным представлениям, сытый и полупьяный мужчина не склонен завалить такую красавицу, как она, в постель, этот мужчина — не есть «мачо». Короче говоря, не мужик.
Азарцев же после ужина еще долго о том о сем болтал с Олей. А когда потерявшая всякое терпение Юлия, под предлогом того, что пьяным нельзя садиться за руль, призывно повела его в единственную имеющуюся в доме, кроме Олиной, бывшую когда-то супружеской, постель, Азарцев скромно улегся у самой стенки на бочок и, положив руку под щеку, как ребенок, тут же сладко заснул. Юля пыталась и тем, и этим способом его растормошить, на что хорошо подвыпивший Азарцев прямо сказал:
Наконец прозвенел звонок на перерыв, и Оля с облегчением увидела знакомую фигурку в дверях. Столкнувшись с преподавателем, Лариса нисколько не смутилась, а даже, едва не толкнув его плечом, спокойно проскользнула мимо. Да, надо сказать, и нынешнему преподавателю тоже было все равно, кто и как посещает его лекции. Сидели бы только тихо да не мешали работать ему и тем, кто все-таки способен не только слушать, но и что-нибудь понимать. Перекинувшись парой веселых приветствий со знакомыми, Лариса подплыла к Оле.
— Я уже стала беспокоиться! — Оля подвинулась, освобождая с утра занятое для нее место. — Куда ты пропала? Как вчера добралась?
— А я и не добиралась никуда! — беззаботно отвечала Лариса. — Мы высадили тебя у метро, потом поехали к Вовке домой, родители у него куда-то смотались, а мы кувыркались у него до утра. А утром решили на лекцию не идти, очень спать хотелось!
— Ну и как? — помолчав, спросила Оля.
— Что «как»?
— Как с ним кувыркаться?
Лариса тоже помолчала, подбирая слова.
— Если честно, — наконец проговорила она, — то посредственно. Он молодой пока еще и глупый. Наскакивает только как петух. Но для разнообразия — ничего. Приобрели кое-какой опыт. Да и хохотали как резаные. Я потом балдела в ванне, не хотела вылезать. Ну а ты? — Лариса внимательно посмотрела на Олю.
— Ну, я ведь поехала домой. Выспалась, — неопределенно пожала плечами та.
— А сердечко-то небось екало? — допытывалась подружка. — Ведь хозяин вчерашней вечеринки, этот парень с хвостом, — очень ничего! Сознайся!
— Может быть. Не разобралась еще, — пробормотала Оля. Преподаватель тем временем уже снова взобрался на кафедру и укоризненно посмотрел в сторону девушек.
— Надо будет разобраться! — хихикнула Лариса и, глядя ., на преподавателя, сделала умильное и серьезное лицо.
Оля почему-то покраснела так, будто похвала Ларисы в адрес ее нового знакомого, Саши Дорна, адресовалась лично ей.
— Ты только не раскачивайся слишком долго! — посоветовала Лариса, улучив момент, когда преподаватель повернулся к доске. — А то найдутся другие, которые захотят проверить, что и как!
Оля промолчала и стала усердно записывать лекцию.
Действительно, Саша Дорн весь вчерашний вечер и утром не выходил у нее из головы. Более того, когда Оля проснулась, она вначале даже не могла понять, что с ней случилось. А потом поняла — она пела. Мурлыкала песенку целое утро — и когда одевалась, умывалась, ехала в институт. Хорошо, что утром дома уже не было мамы. Она непременно спросила бы, что это с ней. А Оле ни с кем не хотелось делиться своим настроением. Она по дороге несколько раз доставала из кармана бумажку с телефоном и смотрела на номер.
«Он позвонит сегодня вечером! — загадывала она, но потом давала задний ход. — Нет, сразу же звонить неприлично. Он не будет звонить в следующий же вечер. Позвонит через день. Или через два. А если… — Ей не хотелось думать о том, что он может ведь и совсем не позвонить. — Но он может потерять мой телефон! — приходила к ней на помощь спасительная мысль. — Или у него могут быть важные дела! Он человек серьезный! Тогда я могу позвонить ему сама! Если он будет рад моему звонку, какая разница, кто позвонит первым! Но все-таки я должна выдержать несколько дней!» Так Оля уговаривала себя и крепче сжимала в кармане мобильник. Чего с ней никогда не бывало, она даже стала класть его рядом с подушкой. Телефон все молчал, Оля волновалась и даже пару раз набирала Сашин номер сама. Но заговорить почему-то все не решалась и оба раза, не произнеся ни слова, нажимала кнопку отбоя.
«Самое главное, что с ним, судя по его спокойному голосу, ничего не случилось! — уговаривала она себя. Что она имела в виду: этот ужасный теракт на Дубровке, поднявший на ноги всю Москву, или вспышку очередной осенней вирусной инфекции, укладывавшей москвичей в постели с запасом носовых платков и сиропом от кашля, или еще какую напасть — ей и самой было непонятно. — Главное, что с ним не случилось НИЧЕГО», — думала она. Наконец, измученная своим воображением, в котором личность Дорна приобретала то черты доктора Фауста с его гомункулусом в пробирке, то бедного, подрабатывающего на стройке Шурика, обедающего кефиром, из «Операции „„Ы““, Оля решилась не только в очередной раз набрать номер, но и подать голос.
— Здравствуй, Саша, это Оля, — сказала она и некоторое время не могла понять, то ли он выдерживает паузу, пытаясь сообразить, какая именно Оля звонит ему, то ли просто отключилась сотовая связь. — Алло? — Оля проверила связь.
— Да-да! — Связь работала, теперь это было очевидно. «Ну и что, — сказала Оля себе, — он занятой человек и не может помнить всех поверхностных знакомых!»
— Это Оля, та самая, которая была на вечеринке у тебя в квартире неделю назад. Мы еще разговаривали о твоих опытах! — напомнила она.
— А, Оля! — откликнулся он. — А я не мог вспомнить, как тебя зовут. Телефон какой-то тут на бумажке валялся на столе всю неделю, а чей телефон, откуда взялся, кто притащил, я и забыл! Взял да и выкинул его!
— И правда, — отозвалась Оля. — Ты, кажется, имя мое не записал.
Вот и нашлось объяснение тому, почему он не звонил так долго.
— А я думала, почему ты не звонишь? И вот сама позвонила…
— Ну и правильно, — прозвучал неуверенный ответ. Возникла пауза, а потом Александр Дорн спросил: — А чего ты позвонила-то?
— Ну, хотела узнать, как твои дела, как опыты? — Сердце у Оли упало.
— Да как дела? Нормально! — ответил он. — Все хоккей! Опыты пока стоят. На крыс денег нет, варана Кешу на опыты пускать жалко. Так что пока взял перерыв! Да и в университете поучиться тоже надо, а то я в этот семестр уже порядочно пропустил.
«Ну да, конечно, он очень занят! В университете же трудно учиться!» — опять нашла ему оправдание Оля.
— Знаешь, — сказала она, — а может быть, я могу купить тебе крыс?
— Нет, не сейчас, — ответил неуверенно Дорн. — В данный момент они мне пока не нужны. А кормить их, ухаживать за ними придется. Лишняя трата времени. У меня сейчас другая цель. Надо еще все снова перепроверить. То, что получается на крысах, может и не получиться на человеке. И из медикаментов только одна ампула осталась. Надо еще лекарства доставать. Так что у меня пока перерыв, — повторил он. — А если ты серьезно насчет крыс, — задумался он, не желая все-таки упускать Олино предложение, — то, когда надо будет, я тебе свистну! Договорились?!
— Свистни! — обрадованно согласилась Оля. Ей было все равно, каким словом он это назвал. Если из всего многообразия русского языка он выбрал словечко «свистну», пусть «свистнет». Главное, что она все-таки будет ему нужна. Как Мария Кюри своему мужу Пьеру. Вот такая любовь — это и есть счастье!
И в голове у Оли все тут же встало на свои места. Она поняла наконец, чего хочет в этой жизни: помогать любимому человеку, все равно в качестве кого — санитарки ли, домработницы ли, коллеги… И целый вечер она размышляла о том, не нужно ли ей бросить свой институт и не поступать ли на будущий год в университет на биологический. Но ее останавливало лишь то, что она ровным счетом ничего не понимала в биологии, а то, что учила с пятого на десятое в школе, забыла напрочь. «Ничего, — сказала она себе, — людей науки ведь надо кормить, одевать, лечить, финансировать! Кем был бы Карл Маркс без Энгельса? Нуриев без Дягилева?» Поэтому Оля все-таки решила закончить образование в том институте, куда поступила; к счастью, не так уж много и осталось, всего почти половина. Закончились же ее размышления тем, что на следующий день она пошла в магазин «Медицинская книга» на «Фрунзенской» и скупила там всю имеющуюся литературу по вопросам наркозависимости.
А Юлия Леонидовна, обычно проницательная во всем, не заметила на этот раз тех изменений, которые произошли в сознании ее дочери. Она была озабочена делами, встречами с нужными людьми, перестройкой старой дачи. Она рано уходила из дома и поздно приезжала. Кроме постоянного беспокойства о деньгах, о работе, о будущем, Юле, с ее бешеным темпераментом, очень хотелось устроить личную жизнь. А в том, что жизнь женщины неполноценна без находящегося с ней рядом мужчины, Юлия, как, впрочем, очень многие ее соотечественницы, была убеждена.
Тот вечер, когда она пригласила Азарцева ужинать, закончился полным фиаско и для нее, и для Азарцева. Для нее потому, что, несмотря на все ухищрения, зазывные улыбки, глубокое декольте, Азарцев остался равнодушен к ее прелестям, которые сам же с таким искусством и моделировал. Для Азарцева — потому что он перестал быть «мачо». Выпил он за столом достаточно, уж Юля внимательно проследила за этим, с аппетитом поел. А если, по Юдиным представлениям, сытый и полупьяный мужчина не склонен завалить такую красавицу, как она, в постель, этот мужчина — не есть «мачо». Короче говоря, не мужик.
Азарцев же после ужина еще долго о том о сем болтал с Олей. А когда потерявшая всякое терпение Юлия, под предлогом того, что пьяным нельзя садиться за руль, призывно повела его в единственную имеющуюся в доме, кроме Олиной, бывшую когда-то супружеской, постель, Азарцев скромно улегся у самой стенки на бочок и, положив руку под щеку, как ребенок, тут же сладко заснул. Юля пыталась и тем, и этим способом его растормошить, на что хорошо подвыпивший Азарцев прямо сказал: