Страница:
– А это зачем? – Вера показала на палочки.
– Просто на память. О том, что ты приезжала. – Парень подошел к кровати со стаканом ароматного чая, и пока Вера пила, молча сидел рядом с ней и смотрел, как она, обжигаясь, дует на чай, приподнявшись на локте. Потом он свернул и подложил ей под голову мехом наружу свою телогрейку, и Вере почему-то уже не было ни странно, ни неудобно и даже казалось, что она знает этого парня целую вечность.
– Мне все равно, что подумают обо мне тетка и Ниночка, – вдруг хрипло сказала Вера. – Но их пока нет. Ритуал вечернего мытья у них затягивается надолго, я знаю.
– То, о чем ты думаешь, вовсе не обязательно, – сказал парень. – Тем более что ты этого и не хочешь.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю. Ты замерзла, устала и хочешь просто лежать в тепле. В крайнем случае тебе будет приятно, если я буду держать тебя за руку.
– Ты меня недооцениваешь, – сказала Вера. – Я еще хочу, чтобы ты меня поцеловал.
Он наклонился и поцеловал ее нежно. От него пахло чем-то мужским, запах жженой резины смешивался с запахами одеколона, сухой травы, дерева. Все это создавало ощущение спокойствия, силы.
– Я не буду ничего портить. Мне нравится просто смотреть на тебя. Ты как фарфоровая куколка. У тебя такое же личико, маленькие хорошенькие ручки и ножки, – стал нашептывать он ей в розовое ухо. – Я весь вечер украдкой смотрел, как ты движешься. Как маленькая фея. И эта шубка тебе очень идет.
Вера широко раскрыла глаза. Внимательно посмотрела на парня.
– Несмотря на молодость, ты хорошо знаешь женщин. У тебя было много любовниц?
– Сколько было, все мои, – улыбнулся он. – Но не беспокойся, зачем мне тебя соблазнять. Для того, о чем ты думаешь, есть много других. В моем городке строгие правила, но здесь у вас девчонки свободно гуляют с парнями, и я могу иметь любую из них, какую захочу.
В его голосе послышалось что-то вроде пренебрежения к свободным нравам и ко всем здешним устоям жизни. Вера протянула руку и пальцем провела по его лицу. Между носом и углом рта, вдоль сухощавой щеки, у него уже ясно обозначилась морщинка.
– Никто не виноват, что так получилось, – сказала она. – В том, что ты приехал сюда. Ты еще очень молод. Тебе надо выкарабкиваться в жизни, учиться.
– Я мужчина, ты женщина, – сказал он. – Возраст не имеет значения. Не давай мне советы, я знаю все сам.
– Ты типичный мужчина, – усмехнулась Вера, убрала руку, подложила ее себе под голову и стала внимательно рассматривать его лицо. Не укрылись от нее несколько небольших шрамов над левой бровью, длинные пушистые девичьи ресницы, обрамлявшие темные, изнутри горящие глаза, вылепленные четко скулы, прямой нос с острым кончиком хрящика и хорошей формы продолговатые губы, сложенные в спокойную улыбку, без превосходства, без насмешливости.
– Я хотел, чтобы ты вернулась, – сказал он. – Я хотел, чтобы ты лежала здесь, вот так просто, на этой кровати. Ты – чужая женщина. Мне это нравится.
– А Ниночка? Она ведь любит тебя?
– Если она захочет, я женюсь на ней, – спокойно ответил он. Помолчал, потом еще раз наклонился и поцеловал Веру. Она почувствовала, это был прощальный поцелуй.
И вдруг на лестнице раздались быстрые шаги. Отворилась дверь. Ниночка возникла в проеме в сиреневом банном халате, с чалмой из полотенца на влажных волосах.
– Если пойдешь на ночь мыться… – начала говорить она весело и осеклась на полуслове, увидев лежащую на постели Веру, наклонившегося к ней парня, – то баня в твоем распоряжении. – Конец фразы был сказан уже ничего не значащим, обыденным тоном. Лицо Ниночки стало спокойным и твердым как мрамор.
«Что я наделала?!» – ужаснулась про себя Вера.
– Ниночка! – затараторила она. – Я здесь случайно, не могла добраться до станции, потеряла ключи от квартиры! – Она лепетала первые попавшиеся на ум слова.
– Прекрасно. Оставайся у нас до утра! – сказала ей Нина и вышла из комнаты. На квартиранта она даже не посмотрела.
Он встал с постели, подошел к окну, постоял там молча. Потом вернулся, погладил Верину руку:
– Ничего, она посердится и отойдет, не волнуйся.
Вера села на кровати, надела сапожки. В кармане шубки запикало. Вера вздохнула, достала из кармана телефон. Сердце ее еще колотилось, но очарование пропало. Все было кончено, Вера вернулась в свою жизнь.
– Слушаю, – произнесла она, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.
– Верка, ты что, с ума сошла?! – раздался в трубке голос Димки, мужа. – Где ты застряла, ночь на дворе! Родители беспокоятся, я есть хочу!
– Я не могу добраться до станции, дороги развезло, маршрутки не ходят, – сказала Вера. Краем глаза она видела, что парень вышел из комнаты, чтобы не мешать разговору.
– А на фига ты поехала, – коротко сказал Димка и перед тем, как дать отбой, добавил: – Собирайся, я еду. Через полтора часа буду.
– Не гони! – хотела было сказать Вера, но в трубке уже послышались гудки.
«Черт побери, – сказала она себе. – Бывает же в жизни такое! Психолога бы, француза сюда. Пусть бы разобрался, что со мной случилось. Что за наваждение… Ведь я не девчонка, а вот поди ж ты, зачем я вернулась? И Нину обидела. Как теперь тетке в глаза посмотрю?»
Она спустилась. Тетка сидела за столом, на котором красовался привезенный Верой торт, и пила чай из самовара, Ниночка что-то штопала. Заревом в углу разливался черно-белый телевизор.
– Я не могла добраться до станции, – еще раз сказала Вера. – Не помирать же на улице. Димка скоро приедет за мной.
– Ночевала бы до утра, – засмеялась тетка и налила Вере чаю. – В комнате у квартиранта! – По лицу ее было видно, что она нисколько не сердится, а даже как будто ее вся эта ситуация забавляет. – Может, закусить опять хочешь? Или чаю? Нинка, угощай. И наливка осталась.
– Пожалуйста, не надо! Я не хочу!
Ниночка встала и собрала на стол.
– Ты не хочешь, может, он поест, – сказала она. – Молодые парни всегда хотят есть. Им надо быть сильными. – Но парень тоже за стол не сел.
Вера попила чаю, походила по комнате. Тетка устала, ушла к себе спать. Нина стала смотреть фильм. На минуту парень возник на пороге, посмотрел Вере в лицо, приглашая во двор, но она отвернулась. Он исчез. Вера взяла с тумбочки пачку газет, нашла среди них свое издание, начала читать свою статью. Но смысл написанного ею ранее теперь не доходил до нее.
«Ну, собственно, что такого? Какое преступление я совершила, что она не разговаривает со мной? – стала злиться Вера на Ниночку. – Все равно этот парень ей не подходит. Ловелас какой-то. Через неделю он, даже если и женится, ее бросит». Но сами эти мысли были настолько бессильны и тяжелы, что Вера очень обрадовалась, когда с улицы донесся знакомый шум Димкиной «Нивы».
– Извини, – сказала она Ниночке. – Дурацкий получился день рождения, но я не хотела его испортить, все как-то произошло само собой. Не сердись!
– Не в первый раз, – сказала Ниночка и посмотрела в стену. – Счастливо добраться, Диме привет.
Вера вышла из дома. Праздник был окончен, фонари погасли. Димка нетерпеливо бибикал, не вылезая из своего стального коня. Вера молча села на переднее сиденье.
– Повеселилась?
– Угу.
– Хорошо тебе. А я целый день не евши, не пивши.
– Теперь уж до дома.
Димка чертыхнулся, пробормотал: «Не хватало еще тут увязнуть», – поменял передачу и через десять минут, облегченно вздохнув, выехал на Ярославское шоссе. Он мчался, как всегда, в крайнем ряду, навстречу ему в темноте проносились такие же слепящие фарами чудища, и в другой день Вера обязательно закричала бы, чтобы он сбавил скорость, но сейчас она ехала молчаливая, опустошенная, и почему-то ей было все равно, что с ними случится.
Благодаря такой скорости в собственный двор они завернули уже через час.
– Просыпайся, приехали! – сказал ей Димка и выпрыгнул из машины. Вера тоже вышла, оправила шубку, позвонила матери:
– Лешка спит?
– Спит. – В голосе матери слышался упрек.
– Ну, мы тоже дома. Спокойной ночи. – И, не дослушав рассуждения о том, что не всегда же нужно бежать черт знает куда по первому велению сердца, будто ошпаренная кошка, Вера выключила телефон.
Во дворе были, как всегда ранней весной, грязь и лужи, прошлогодние окурки, собачьи кучки, повылезавшие из-под снега. На остатках растаявшего сугроба красовалась чья-то выброшенная после Нового года елка с обрывками серебряной мишуры, а в глазах у Веры все стояли высокие сугробы в теткином дворе с зажженными огнями в ее, Верину, честь. Она потрогала запястье. Чуть пониже браслета часов краснело небольшое пятнышко ожога от бенгальского огня. Вера поднесла руку ко рту и полизала место ожога. Ей захотелось, чтобы ожог поскорее зажил, а пятнышко бы навсегда осталось на память.
Через пятнадцать минут Димка жадно поедал на кухне пельмени, а Вера смотрела на него и думала, как хорошо, что магазинные пельмени стали съедобными и не надо долго возиться на кухне. Увидев, что он не наелся, она бросила в кастрюлю еще одну пачку, раскрыла новый пакет со сметаной, заварила чай.
– Дима, – наконец спросила она, по замедленным движениям вилки определив, что муж насыщается, – как ты считаешь, бывает ли на свете любовь без секса?
Димка поперхнулся, закашлялся, посмотрел на нее.
– Откуда такие мысли?
– К нам в редакцию психолог сегодня приходил. Он утверждал, что бывает.
– А сколько ему лет?
– Лет семьдесят, наверное. Но у них, у французов, не поймешь, может, ему и все девяносто.
– Да он импотент по старости, твой психолог. Ему только любовь без секса и осталась! – авторитетно заявил Димка и шумно допил чай. – Посуду помоем завтра с утра, а сейчас – баиньки! – Он с грохотом сбросил тарелки в раковину и притянул к себе Веру. – Пойдем скорей! Лешки нет, я соскучился!
– Сейчас иду, – ответила Вера и, вздохнув, отправилась в ванную.
Тетке она позвонила только на майские праздники. От нее она и узнала, что Ниночка и ее квартирант уехали в Ярославль. Он там устроился на более-менее выгодную работу. Ниночка при нем якобы в роли жены.
Февраль 2002 года
Женись на мне
– Просто на память. О том, что ты приезжала. – Парень подошел к кровати со стаканом ароматного чая, и пока Вера пила, молча сидел рядом с ней и смотрел, как она, обжигаясь, дует на чай, приподнявшись на локте. Потом он свернул и подложил ей под голову мехом наружу свою телогрейку, и Вере почему-то уже не было ни странно, ни неудобно и даже казалось, что она знает этого парня целую вечность.
– Мне все равно, что подумают обо мне тетка и Ниночка, – вдруг хрипло сказала Вера. – Но их пока нет. Ритуал вечернего мытья у них затягивается надолго, я знаю.
– То, о чем ты думаешь, вовсе не обязательно, – сказал парень. – Тем более что ты этого и не хочешь.
– Откуда ты знаешь?
– Знаю. Ты замерзла, устала и хочешь просто лежать в тепле. В крайнем случае тебе будет приятно, если я буду держать тебя за руку.
– Ты меня недооцениваешь, – сказала Вера. – Я еще хочу, чтобы ты меня поцеловал.
Он наклонился и поцеловал ее нежно. От него пахло чем-то мужским, запах жженой резины смешивался с запахами одеколона, сухой травы, дерева. Все это создавало ощущение спокойствия, силы.
– Я не буду ничего портить. Мне нравится просто смотреть на тебя. Ты как фарфоровая куколка. У тебя такое же личико, маленькие хорошенькие ручки и ножки, – стал нашептывать он ей в розовое ухо. – Я весь вечер украдкой смотрел, как ты движешься. Как маленькая фея. И эта шубка тебе очень идет.
Вера широко раскрыла глаза. Внимательно посмотрела на парня.
– Несмотря на молодость, ты хорошо знаешь женщин. У тебя было много любовниц?
– Сколько было, все мои, – улыбнулся он. – Но не беспокойся, зачем мне тебя соблазнять. Для того, о чем ты думаешь, есть много других. В моем городке строгие правила, но здесь у вас девчонки свободно гуляют с парнями, и я могу иметь любую из них, какую захочу.
В его голосе послышалось что-то вроде пренебрежения к свободным нравам и ко всем здешним устоям жизни. Вера протянула руку и пальцем провела по его лицу. Между носом и углом рта, вдоль сухощавой щеки, у него уже ясно обозначилась морщинка.
– Никто не виноват, что так получилось, – сказала она. – В том, что ты приехал сюда. Ты еще очень молод. Тебе надо выкарабкиваться в жизни, учиться.
– Я мужчина, ты женщина, – сказал он. – Возраст не имеет значения. Не давай мне советы, я знаю все сам.
– Ты типичный мужчина, – усмехнулась Вера, убрала руку, подложила ее себе под голову и стала внимательно рассматривать его лицо. Не укрылись от нее несколько небольших шрамов над левой бровью, длинные пушистые девичьи ресницы, обрамлявшие темные, изнутри горящие глаза, вылепленные четко скулы, прямой нос с острым кончиком хрящика и хорошей формы продолговатые губы, сложенные в спокойную улыбку, без превосходства, без насмешливости.
– Я хотел, чтобы ты вернулась, – сказал он. – Я хотел, чтобы ты лежала здесь, вот так просто, на этой кровати. Ты – чужая женщина. Мне это нравится.
– А Ниночка? Она ведь любит тебя?
– Если она захочет, я женюсь на ней, – спокойно ответил он. Помолчал, потом еще раз наклонился и поцеловал Веру. Она почувствовала, это был прощальный поцелуй.
И вдруг на лестнице раздались быстрые шаги. Отворилась дверь. Ниночка возникла в проеме в сиреневом банном халате, с чалмой из полотенца на влажных волосах.
– Если пойдешь на ночь мыться… – начала говорить она весело и осеклась на полуслове, увидев лежащую на постели Веру, наклонившегося к ней парня, – то баня в твоем распоряжении. – Конец фразы был сказан уже ничего не значащим, обыденным тоном. Лицо Ниночки стало спокойным и твердым как мрамор.
«Что я наделала?!» – ужаснулась про себя Вера.
– Ниночка! – затараторила она. – Я здесь случайно, не могла добраться до станции, потеряла ключи от квартиры! – Она лепетала первые попавшиеся на ум слова.
– Прекрасно. Оставайся у нас до утра! – сказала ей Нина и вышла из комнаты. На квартиранта она даже не посмотрела.
Он встал с постели, подошел к окну, постоял там молча. Потом вернулся, погладил Верину руку:
– Ничего, она посердится и отойдет, не волнуйся.
Вера села на кровати, надела сапожки. В кармане шубки запикало. Вера вздохнула, достала из кармана телефон. Сердце ее еще колотилось, но очарование пропало. Все было кончено, Вера вернулась в свою жизнь.
– Слушаю, – произнесла она, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.
– Верка, ты что, с ума сошла?! – раздался в трубке голос Димки, мужа. – Где ты застряла, ночь на дворе! Родители беспокоятся, я есть хочу!
– Я не могу добраться до станции, дороги развезло, маршрутки не ходят, – сказала Вера. Краем глаза она видела, что парень вышел из комнаты, чтобы не мешать разговору.
– А на фига ты поехала, – коротко сказал Димка и перед тем, как дать отбой, добавил: – Собирайся, я еду. Через полтора часа буду.
– Не гони! – хотела было сказать Вера, но в трубке уже послышались гудки.
«Черт побери, – сказала она себе. – Бывает же в жизни такое! Психолога бы, француза сюда. Пусть бы разобрался, что со мной случилось. Что за наваждение… Ведь я не девчонка, а вот поди ж ты, зачем я вернулась? И Нину обидела. Как теперь тетке в глаза посмотрю?»
Она спустилась. Тетка сидела за столом, на котором красовался привезенный Верой торт, и пила чай из самовара, Ниночка что-то штопала. Заревом в углу разливался черно-белый телевизор.
– Я не могла добраться до станции, – еще раз сказала Вера. – Не помирать же на улице. Димка скоро приедет за мной.
– Ночевала бы до утра, – засмеялась тетка и налила Вере чаю. – В комнате у квартиранта! – По лицу ее было видно, что она нисколько не сердится, а даже как будто ее вся эта ситуация забавляет. – Может, закусить опять хочешь? Или чаю? Нинка, угощай. И наливка осталась.
– Пожалуйста, не надо! Я не хочу!
Ниночка встала и собрала на стол.
– Ты не хочешь, может, он поест, – сказала она. – Молодые парни всегда хотят есть. Им надо быть сильными. – Но парень тоже за стол не сел.
Вера попила чаю, походила по комнате. Тетка устала, ушла к себе спать. Нина стала смотреть фильм. На минуту парень возник на пороге, посмотрел Вере в лицо, приглашая во двор, но она отвернулась. Он исчез. Вера взяла с тумбочки пачку газет, нашла среди них свое издание, начала читать свою статью. Но смысл написанного ею ранее теперь не доходил до нее.
«Ну, собственно, что такого? Какое преступление я совершила, что она не разговаривает со мной? – стала злиться Вера на Ниночку. – Все равно этот парень ей не подходит. Ловелас какой-то. Через неделю он, даже если и женится, ее бросит». Но сами эти мысли были настолько бессильны и тяжелы, что Вера очень обрадовалась, когда с улицы донесся знакомый шум Димкиной «Нивы».
– Извини, – сказала она Ниночке. – Дурацкий получился день рождения, но я не хотела его испортить, все как-то произошло само собой. Не сердись!
– Не в первый раз, – сказала Ниночка и посмотрела в стену. – Счастливо добраться, Диме привет.
Вера вышла из дома. Праздник был окончен, фонари погасли. Димка нетерпеливо бибикал, не вылезая из своего стального коня. Вера молча села на переднее сиденье.
– Повеселилась?
– Угу.
– Хорошо тебе. А я целый день не евши, не пивши.
– Теперь уж до дома.
Димка чертыхнулся, пробормотал: «Не хватало еще тут увязнуть», – поменял передачу и через десять минут, облегченно вздохнув, выехал на Ярославское шоссе. Он мчался, как всегда, в крайнем ряду, навстречу ему в темноте проносились такие же слепящие фарами чудища, и в другой день Вера обязательно закричала бы, чтобы он сбавил скорость, но сейчас она ехала молчаливая, опустошенная, и почему-то ей было все равно, что с ними случится.
Благодаря такой скорости в собственный двор они завернули уже через час.
– Просыпайся, приехали! – сказал ей Димка и выпрыгнул из машины. Вера тоже вышла, оправила шубку, позвонила матери:
– Лешка спит?
– Спит. – В голосе матери слышался упрек.
– Ну, мы тоже дома. Спокойной ночи. – И, не дослушав рассуждения о том, что не всегда же нужно бежать черт знает куда по первому велению сердца, будто ошпаренная кошка, Вера выключила телефон.
Во дворе были, как всегда ранней весной, грязь и лужи, прошлогодние окурки, собачьи кучки, повылезавшие из-под снега. На остатках растаявшего сугроба красовалась чья-то выброшенная после Нового года елка с обрывками серебряной мишуры, а в глазах у Веры все стояли высокие сугробы в теткином дворе с зажженными огнями в ее, Верину, честь. Она потрогала запястье. Чуть пониже браслета часов краснело небольшое пятнышко ожога от бенгальского огня. Вера поднесла руку ко рту и полизала место ожога. Ей захотелось, чтобы ожог поскорее зажил, а пятнышко бы навсегда осталось на память.
Через пятнадцать минут Димка жадно поедал на кухне пельмени, а Вера смотрела на него и думала, как хорошо, что магазинные пельмени стали съедобными и не надо долго возиться на кухне. Увидев, что он не наелся, она бросила в кастрюлю еще одну пачку, раскрыла новый пакет со сметаной, заварила чай.
– Дима, – наконец спросила она, по замедленным движениям вилки определив, что муж насыщается, – как ты считаешь, бывает ли на свете любовь без секса?
Димка поперхнулся, закашлялся, посмотрел на нее.
– Откуда такие мысли?
– К нам в редакцию психолог сегодня приходил. Он утверждал, что бывает.
– А сколько ему лет?
– Лет семьдесят, наверное. Но у них, у французов, не поймешь, может, ему и все девяносто.
– Да он импотент по старости, твой психолог. Ему только любовь без секса и осталась! – авторитетно заявил Димка и шумно допил чай. – Посуду помоем завтра с утра, а сейчас – баиньки! – Он с грохотом сбросил тарелки в раковину и притянул к себе Веру. – Пойдем скорей! Лешки нет, я соскучился!
– Сейчас иду, – ответила Вера и, вздохнув, отправилась в ванную.
Тетке она позвонила только на майские праздники. От нее она и узнала, что Ниночка и ее квартирант уехали в Ярославль. Он там устроился на более-менее выгодную работу. Ниночка при нем якобы в роли жены.
Февраль 2002 года
Женись на мне
– Мне хочется поехать к тете Вале. Я соскучилась по бабушкиному дому.
– А деньги у тебя есть?
– Немного есть.
– Тогда поезжай. Жаль только, что пропустишь английский…
– Только одно занятие, мама! К понедельнику я вернусь!
– Поцелуй от меня Валю. Гостинцы я соберу. Да, будь осторожнее в электричке!
– Не беспокойся, ехать-то всего три часа!
Майское солнце в Далеком Поле резвилось в преддверии лета. Заливало теплом двухэтажные старые дома с покрашенными к прошедшей Пасхе рамами. Раскалились от его жара деревянные ступени крылечек. Буйствовали лютики по берегам заросшего травой неспешного ручья.
Маша шла легко по дощатому деревенскому тротуару, и розовые головки клевера касались концов ее шелковых брюк.
Да, этот светлый салатный оттенок ее брючного костюма был настоящей находкой для этого лета. Лиловая блузка да плетеная сумка сгодятся и для института, и «куда-нибудь еще». Маше было покойно, весело и привычно.
Яркий денек! Как не хочется уезжать! Она сняла солнцезащитные очки и внимательно посмотрела на клубную афишу. Опять, кроме боевиков, ничего!
– Девушка, – раздался сзади негромкий голос, – если вам случится выйти замуж не за меня, я просто умру от горя!
Маша с удивлением обернулась. На ее лице ясно читалось: «Ого! Сколько же ему лет?» Худощав, невысок. Глаза голубые, добрые. А на лбу заметные залысины и возле рта глубокие складки.
– Вы хотели пригласить меня в кино?
Он не ожидал, что она поддержит разговор. Оторопел. Видно, хотел просто безответственно похохмить в такую теплынь. Думал, что если ему полтинник, так она и разговаривать с ним не будет…
– Я хотел бы, конечно, как всякий имеющий глаза мужчина, пригласить вас в кино, на концерт, в казино или на вручение «Оскара», но здесь всего этого не предвидится. А боевик – дрянь, я его уже вчера посмотрел.
– Что ж, дрянь – значит, дрянь…
Почему же она не уходит? Что может найти в старом хрыче красивая девочка со стройной фигуркой, с изящной, гладко причесанной темной головкой?
– Просто не понимаю, почему за вами нет толпы поклонников с фотоаппаратами.
Она посмотрела прямо и без кокетства спросила:
– Вы живете в этом городе? – Голос – флейта.
– Нет, приехал на текстильную фабрику в командировку. А вы?
– А я погостить к тете. Разве еще есть люди, которые ездят в командировки в такую глушь, а не за границу?
Неглупа. Мила. Откуда же такое сокровище?
Улыбка доверия.
– Я из Москвы. Учусь на филфаке, в педагогическом.
– Я тоже.
Какой идиот! Хотел сказать, что тоже из Москвы, а получилось, что тоже с филфака. «В твои-то годы смущаться перед девчонкой, стыдись!»
Она засмеялась.
– Здесь хорошо, правда?
Еще полчаса назад здесь было омерзительно. Зарплату на фабрике платили простынями и полотенцами, а последние месяцы не платили вообще. Половина станков устарела, другая половина простаивала без сырья. Детский сад закрыли, на складе протекла крыша. Директор утратил всякое чувство реальности и, как заклинатель змей, лишь повторял одно и то же:
– Вы – головное предприятие, вы за все и будете отвечать!
Какого черта он согласился сюда приехать? Решили заткнуть им эту дыру. А он, между прочим, отвечал за внедрение в производство новых технологий. Как можно внедрить новые технологии в убыточное производство без идей, без денег, без рекламы, он понять был не в силах. Поездка изначально должна была оказаться провальной, но все-таки он не думал, что она будет такой тяжелой. И вот теперь, в продолжение всех злоключений, он стоит в мятых брюках посреди цветущего клевера перед незнакомой девочкой со все понимающим взглядом и чувствует себя совершенно полным идиотом.
– Ну правда же здесь хорошо?
– Здесь восхитительно!
Они дошли до реки и долго стояли на мостике, глядя вниз на быстро текущую воду. У него от волнения замерзли руки в такую жару, и он грел их о раскаленные солнцем деревянные перила. А по берегам реки жужжали пчелы над белыми дурманящими зонтиками растений. Они стояли на середине моста, смотрели друг на друга и хохотали как помешанные. Над чем? Он, сколько ни вспоминал потом, не мог вспомнить.
– Как вас зовут?
– Григорий.
– А я – Мария.
Назад в Москву они возвращались вместе.
Маша… Машенька…
Как любил я гладить твою темноволосую головку! Целовать осторожно твои брови, и веки, и кончик носа. Как умилялся я хрупкости твоих черт и овалу лица!
Толстая тетка из бухгалтерии встретила нас на автобусной остановке со всем пылом напускной доброжелательности:
– Как дочка-то ваша выросла, Григорий Алексеевич, дорогой! Как время бежит! Должно быть, невеста! Ну просто копия – жена ваша в молодости!
– Первая жена или вторая? – тупо полюбопытствовал я.
Маша заливалась как колокольчик:
– Как, скажи мне, могу я быть похожа на твою жену, на первую или на вторую, если они у тебя обе голубоглазые знойные блондинки?
– Маша, Машенька, я выгляжу как старик!
– Я люблю тебя!
– Не смеши! Как получилось, что у тебя, умницы и красавицы, нет приличного ухажера? У моего лягушонка, Ляльки, парней целый класс, а ведь ей только пятнадцать!
– Как нет приличного ухажера? А ты?
– Радость моя, ненаглядная, я не в счет. Я стар для тебя, я уродлив. У меня две жены, две дочери от разных браков. Я беден как церковная мышь! У меня нет денег даже на то, чтобы отвезти тебя домой на такси…
– Ты – самый лучший для меня, самый добрый, самый красивый!
Все бульвары Москвы – наши! Все площади – наши! Какое счастье, что фабрика моя не работает! Но для жены я каждый божий день хожу на работу! С утра брожу бесцельно по улицам, иногда по тем самым, где гуляли с тобой накануне. Ревниво ловлю следы, сам воздух тех мест, где были вчера. Но не хочу, чтоб ты пропускала лекции. Маша – старательная студентка. Три раза в неделю, по вечерам, она посещает английскую школу. В эти дни я работаю сторожем в вонючем кооперативном гараже на краю города. А где я могу еще работать? Я бессилен, трухляв и ни на что не годен! Дорогу молодым и зубастым! Нельзя сказать, что я не ревную к ее молодости. Ревную ужасно! К каждому прохожему, бегло взглянувшему на нее, к каждому прыщавому юнцу! Но даже ревностью этой я счастлив. Я хорошо знаю, что замуж она должна выйти не за меня. Я твержу ей без устали, что она бесценное сокровище и она должна думать о том, чтобы как можно лучше устроить свою судьбу.
На Юго-Западе ее институт. Трава уже пожухла, а клевер еще цветет. Цыгане раскинули на газоне свой табор и ловят прохожих за руки:
– Да-ра-гой, давай па-га-даю!
– Ну уж нет! Ничего не хочу знать! Слишком счастлив я тем, что имею!
– Ой, дяденька! – слышу вслед. – Знай, что будешь женат на молоденькой!
– Нет, не возьму греха на душу!
Вон она идет после занятий в толпе своих сверстниц, и я удивляюсь, почему каждый имеющий зрение представитель сильного пола не пожирает ее вожделенно глазами. Удивительно, но, как я заметил, она не пользуется особым успехом. Не кокетка, в этом все дело. Не вскидывает в изумлении брови, не размахивает руками… Вот она тихонько задерживает шаги и сворачивает в мою сторону. Не могу удержаться, под еле сдерживаемое презрительное фырканье ее подружек целую у всех на виду. Господи, я готов ее нянчить, баюкать, водить к врачу, вытирать сопли, но она хочет другого.
– Женись на мне!
– Не могу! – У меня нет своего жилья, одежды, еды, денег, а есть только бесконечная возвышенная любовь к ней, но я не хочу, чтобы она принимала это всерьез. Она должна жить своей жизнью.
Осенью она носит на голове платок. Вишневый. По-бабьи повязывает его на свою прелестную головку. Ей все идет, она ведь красавица! Два дня в неделю по утрам у нее нет лекций. Она отводит сестренку в школу и возвращается домой. Я уже жду ее в подъезде, на лестнице. Ее мать на работе, и я, старый паршивый кот, на какие-то несчастных четыре урока, которые проводит в школе ее сестра, ворую это сокровище. Мы теснимся на узком, неразобранном диване в их детской комнатке, иногда даже не снимая одежды.
В их доме всегда прохладно. Маша часто бывает нездорова, и тогда я кутаю ее в одеяло и пою чаем с малиной, которую заботливо кладет в баночку мне моя жена, чтобы я не очень мерз в своем гараже. Как Машенька рассказывает мне о книгах! А ведь я когда-то тоже все это читал. Не понимаю, как она будет работать после окончания института с нынешними обалдуями? Ведь они же слова не дадут ей сказать! Любой тринадцатилетний придурок сможет заткнуть ее не задумываясь! Придется мне сидеть с ружьем на задней парте. Она смеется:
– Не преувеличивай. Я нормальная. Я сильная. Когда мой отец ушел в другую семью, Наташке было всего два года. Маме пришлось работать, а я сестренку растила. Одной рукой рисовала кукол, а другой – писала сочинения по литературе. Кстати, если бы ты женился на мне, с твоими дочерьми тоже ничего бы не случилось. Одна дочь у тебя уже замужем, да и другая тоже не маленькая в пятнадцать лет. А жену твою мне не жаль, она ведь тебя давно уже разлюбила!
– Почему ты так думаешь?
– Чувствую! Когда любят, не называют бездельниками, дармоедами, неудачниками. Хотя, по совести говоря, я тоже не понимаю, почему ты опустил руки. Ты такой умный, сильный! У тебя столько изобретений! Ты кандидат наук, наконец! Почему ты не можешь пробить себе место под солнцем?!
– Миленькая моя! Я не знаю, что ответить тебе на это. Слишком много, наверное, растратил в молодости: сначала институт, потом аспирантура, работа, ночные посиделки с сигаретами и вином, институтские сплетни, «Голос Америки», песни под гитару, ожидание ветра перемен… Одновременно с этим женитьбы, разводы, дележка имущества, склоки, болезни родителей, двойки детей… И я устал от всего. Ни на что не способен. Ты моя абстрактная радость, последний всплеск жизни, и я понимаю, что не имею на тебя никакого права…
– Но ведь сейчас все женятся на молоденьких! Посмотри, сколько артистов, политиков старше тебя, а женятся на двадцатилетних! Я хочу иметь с тобой общий дом, ждать тебя с работы, ставить на стол перед ужином вазочку с ландышами… Хочешь, уедем в деревню, в Далекое Поле, к тете Вале? Там тебе от фабрики дадут маленькую квартирку, а нам и не надо пока большую… Ну, хочешь?
– Глупенькая моя!
Вазочку с ландышами она купила на свою стипендию на Измайловском вернисаже. Китайская штучка. Вазочка голубого фарфора, а в ней букет ландышей. Белые чашечки покачивались на зеленых стеблях в обрамлении темных листьев. Когда Маша смеялась, мне казалось, что чашечки звенели ей в тон. Вазочка хранилась у меня в гараже. Зимой после занятий она приходила ко мне на работу в блестящей, бабушкиной еще, шубке из котика и в своем вишневом платке, заваривала чай из пакетиков, пахнущий персиками и лимоном, доставала свою вазочку из обшарпанной тумбочки, садилась рядом и могла любоваться на нее часами.
Я угощал ее яблоками, душистым азиатским апортом с глянцевыми темно-красными боками. Ходить утром на рынок за яблоками отныне стало одним из моих удовольствий. В ожидании вечера я слонялся между пестрых рыночных рядов, любовался желтизной лимонов и зеленью петрушки и покупал самые красивые на всем рынке яблоки.
Первой о моем романе узнала жена. То ли случайно увидела, то ли кто-то рассказал, а скорее всего – через фабрику. Какая мне была разница, откуда она узнала, отпираться все равно не имело смысла. Последовал грандиозный скандал с участием моих старых и больных родителей и бывшей жены. Также, видимо, для того, чтобы мне было очень стыдно, был привлечен и муж старшей дочери. Все они меня с дружеским участием увещевали и говорили, что все пройдет, все образуется и будет по-прежнему. Жены, бывшие соперницы, объединились, чтобы наставить меня на истинный путь! Лялька перестала со мной разговаривать и начала меня презирать. Я понимал, что они все правы, но сделать очевидный шаг не хотел. Я оттягивал – вот еще раз увижу Машу… Вот еще денек буду с ней… Вот еще…
Жена пригрозила разводом. Пришлось мне на время исчезнуть из дома. Акт сам по себе бессмысленный, так как деваться мне все равно было некуда, но на жену мое отсутствие в течение нескольких дней произвело невыгодное впечатление. Она поняла, что перегнула палку. Видимо, она все-таки очень боялась остаться одна. Другого объяснения у меня не было. Как не было от меня и пользы, последние годы – практически никакой.
И вот как-то утром жена заявилась в гараж и напористо объявила, что великодушно меня прощает. Когда-то я очень любил эту свою жену и из-за нее даже развелся с первой, которую, впрочем, когда-то тоже сильно любил. Но сейчас, по сравнению с Машей, она казалась мне просто невыносимой бабищей.
– Потерпи, – сказал я жене. – Скоро это как-нибудь кончится. Может быть, я умру, а может, Маша моя выскочит замуж. Разводиться с тобой я не буду.
После этих слов мне пришлось замолчать, так как я не знал, что еще сказать.
– Ты подлец, – сначала храбро заявила жена, а потом заплакала. – Все-таки возвращайся домой, мне без тебя очень тоскливо!
– Куда я денусь… – ответил я и участливо погладил ее теплый бок. Но когда она ушла, я почувствовал неимоверное облегчение.
После этого обо всем узнала Машина мать. Ей, не выдержав, рассказала сама моя девочка. И вот однажды, когда я утром позвонил в дверь ее квартиры, открыла не Маша, а незнакомая мне женщина.
Во всяком случае, по возрасту ее мать больше подходила мне в любовницы. Ей было лет, наверное, сорок с небольшим хвостиком. Как у Маши, глаза были темные, фигура стройная, кожа гладкая, но было видно по каким-то необъяснимым признакам, что этой женщине самой приходится бороться за жизнь. От моего неказистого вида Машина мать испытала настоящий шок. Минуты три мы обменивались ничего не значащими фразами, а потом она взялась за ручку двери.
– Маша просто вся извелась, – сказала она мне на прощание. – Уж вы бы определились, Григорий Алексеевич, «да» или «нет».
И она ушла. Тактичная женщина. Другая бы закатила скандал и была бы права.
– Видишь, ты понравился моей маме!
Наивная девочка.
У Маши ангина. На тумбочке в стакане стоит полоскание, под мышкой градусник. Я грею ей молоко и запихиваю в ломтики белого хлеба кусочки чеснока. Меня самого так лечили еще во времена сталинского режима. О моей домашней эпопее с ночевками в гараже Маше ничего не известно. Так же, как ей ничего не известно о том, что моя Лялька не называет меня иначе, как в третьем лице – «он». Маша сидит на диване, обложившись горой учебников. Я подтыкаю под нее сползшее одеяло и пристраиваюсь рядом на полу со своими бумажками. На моей фабрике наконец-то нашли кое-какие деньги на реконструкцию, и я знаю, как надо изменить одну штучку, чтобы наш станок стал намного производительнее, чем итальянский. Маша читает книжку и гладит меня по остаткам волос.
– А где же твои друзья, Машенька? Почему к тебе никогда никто не приходит?
– Кто будет ко мне приходить? У нас в институте каждый сам за себя. Все живем в разных концах города, да и времени нет ни у кого. Многим приходится подрабатывать.
– А деньги у тебя есть?
– Немного есть.
– Тогда поезжай. Жаль только, что пропустишь английский…
– Только одно занятие, мама! К понедельнику я вернусь!
– Поцелуй от меня Валю. Гостинцы я соберу. Да, будь осторожнее в электричке!
– Не беспокойся, ехать-то всего три часа!
Майское солнце в Далеком Поле резвилось в преддверии лета. Заливало теплом двухэтажные старые дома с покрашенными к прошедшей Пасхе рамами. Раскалились от его жара деревянные ступени крылечек. Буйствовали лютики по берегам заросшего травой неспешного ручья.
Маша шла легко по дощатому деревенскому тротуару, и розовые головки клевера касались концов ее шелковых брюк.
Да, этот светлый салатный оттенок ее брючного костюма был настоящей находкой для этого лета. Лиловая блузка да плетеная сумка сгодятся и для института, и «куда-нибудь еще». Маше было покойно, весело и привычно.
Яркий денек! Как не хочется уезжать! Она сняла солнцезащитные очки и внимательно посмотрела на клубную афишу. Опять, кроме боевиков, ничего!
– Девушка, – раздался сзади негромкий голос, – если вам случится выйти замуж не за меня, я просто умру от горя!
Маша с удивлением обернулась. На ее лице ясно читалось: «Ого! Сколько же ему лет?» Худощав, невысок. Глаза голубые, добрые. А на лбу заметные залысины и возле рта глубокие складки.
– Вы хотели пригласить меня в кино?
Он не ожидал, что она поддержит разговор. Оторопел. Видно, хотел просто безответственно похохмить в такую теплынь. Думал, что если ему полтинник, так она и разговаривать с ним не будет…
– Я хотел бы, конечно, как всякий имеющий глаза мужчина, пригласить вас в кино, на концерт, в казино или на вручение «Оскара», но здесь всего этого не предвидится. А боевик – дрянь, я его уже вчера посмотрел.
– Что ж, дрянь – значит, дрянь…
Почему же она не уходит? Что может найти в старом хрыче красивая девочка со стройной фигуркой, с изящной, гладко причесанной темной головкой?
– Просто не понимаю, почему за вами нет толпы поклонников с фотоаппаратами.
Она посмотрела прямо и без кокетства спросила:
– Вы живете в этом городе? – Голос – флейта.
– Нет, приехал на текстильную фабрику в командировку. А вы?
– А я погостить к тете. Разве еще есть люди, которые ездят в командировки в такую глушь, а не за границу?
Неглупа. Мила. Откуда же такое сокровище?
Улыбка доверия.
– Я из Москвы. Учусь на филфаке, в педагогическом.
– Я тоже.
Какой идиот! Хотел сказать, что тоже из Москвы, а получилось, что тоже с филфака. «В твои-то годы смущаться перед девчонкой, стыдись!»
Она засмеялась.
– Здесь хорошо, правда?
Еще полчаса назад здесь было омерзительно. Зарплату на фабрике платили простынями и полотенцами, а последние месяцы не платили вообще. Половина станков устарела, другая половина простаивала без сырья. Детский сад закрыли, на складе протекла крыша. Директор утратил всякое чувство реальности и, как заклинатель змей, лишь повторял одно и то же:
– Вы – головное предприятие, вы за все и будете отвечать!
Какого черта он согласился сюда приехать? Решили заткнуть им эту дыру. А он, между прочим, отвечал за внедрение в производство новых технологий. Как можно внедрить новые технологии в убыточное производство без идей, без денег, без рекламы, он понять был не в силах. Поездка изначально должна была оказаться провальной, но все-таки он не думал, что она будет такой тяжелой. И вот теперь, в продолжение всех злоключений, он стоит в мятых брюках посреди цветущего клевера перед незнакомой девочкой со все понимающим взглядом и чувствует себя совершенно полным идиотом.
– Ну правда же здесь хорошо?
– Здесь восхитительно!
Они дошли до реки и долго стояли на мостике, глядя вниз на быстро текущую воду. У него от волнения замерзли руки в такую жару, и он грел их о раскаленные солнцем деревянные перила. А по берегам реки жужжали пчелы над белыми дурманящими зонтиками растений. Они стояли на середине моста, смотрели друг на друга и хохотали как помешанные. Над чем? Он, сколько ни вспоминал потом, не мог вспомнить.
– Как вас зовут?
– Григорий.
– А я – Мария.
Назад в Москву они возвращались вместе.
Маша… Машенька…
Как любил я гладить твою темноволосую головку! Целовать осторожно твои брови, и веки, и кончик носа. Как умилялся я хрупкости твоих черт и овалу лица!
Толстая тетка из бухгалтерии встретила нас на автобусной остановке со всем пылом напускной доброжелательности:
– Как дочка-то ваша выросла, Григорий Алексеевич, дорогой! Как время бежит! Должно быть, невеста! Ну просто копия – жена ваша в молодости!
– Первая жена или вторая? – тупо полюбопытствовал я.
Маша заливалась как колокольчик:
– Как, скажи мне, могу я быть похожа на твою жену, на первую или на вторую, если они у тебя обе голубоглазые знойные блондинки?
– Маша, Машенька, я выгляжу как старик!
– Я люблю тебя!
– Не смеши! Как получилось, что у тебя, умницы и красавицы, нет приличного ухажера? У моего лягушонка, Ляльки, парней целый класс, а ведь ей только пятнадцать!
– Как нет приличного ухажера? А ты?
– Радость моя, ненаглядная, я не в счет. Я стар для тебя, я уродлив. У меня две жены, две дочери от разных браков. Я беден как церковная мышь! У меня нет денег даже на то, чтобы отвезти тебя домой на такси…
– Ты – самый лучший для меня, самый добрый, самый красивый!
Все бульвары Москвы – наши! Все площади – наши! Какое счастье, что фабрика моя не работает! Но для жены я каждый божий день хожу на работу! С утра брожу бесцельно по улицам, иногда по тем самым, где гуляли с тобой накануне. Ревниво ловлю следы, сам воздух тех мест, где были вчера. Но не хочу, чтоб ты пропускала лекции. Маша – старательная студентка. Три раза в неделю, по вечерам, она посещает английскую школу. В эти дни я работаю сторожем в вонючем кооперативном гараже на краю города. А где я могу еще работать? Я бессилен, трухляв и ни на что не годен! Дорогу молодым и зубастым! Нельзя сказать, что я не ревную к ее молодости. Ревную ужасно! К каждому прохожему, бегло взглянувшему на нее, к каждому прыщавому юнцу! Но даже ревностью этой я счастлив. Я хорошо знаю, что замуж она должна выйти не за меня. Я твержу ей без устали, что она бесценное сокровище и она должна думать о том, чтобы как можно лучше устроить свою судьбу.
На Юго-Западе ее институт. Трава уже пожухла, а клевер еще цветет. Цыгане раскинули на газоне свой табор и ловят прохожих за руки:
– Да-ра-гой, давай па-га-даю!
– Ну уж нет! Ничего не хочу знать! Слишком счастлив я тем, что имею!
– Ой, дяденька! – слышу вслед. – Знай, что будешь женат на молоденькой!
– Нет, не возьму греха на душу!
Вон она идет после занятий в толпе своих сверстниц, и я удивляюсь, почему каждый имеющий зрение представитель сильного пола не пожирает ее вожделенно глазами. Удивительно, но, как я заметил, она не пользуется особым успехом. Не кокетка, в этом все дело. Не вскидывает в изумлении брови, не размахивает руками… Вот она тихонько задерживает шаги и сворачивает в мою сторону. Не могу удержаться, под еле сдерживаемое презрительное фырканье ее подружек целую у всех на виду. Господи, я готов ее нянчить, баюкать, водить к врачу, вытирать сопли, но она хочет другого.
– Женись на мне!
– Не могу! – У меня нет своего жилья, одежды, еды, денег, а есть только бесконечная возвышенная любовь к ней, но я не хочу, чтобы она принимала это всерьез. Она должна жить своей жизнью.
Осенью она носит на голове платок. Вишневый. По-бабьи повязывает его на свою прелестную головку. Ей все идет, она ведь красавица! Два дня в неделю по утрам у нее нет лекций. Она отводит сестренку в школу и возвращается домой. Я уже жду ее в подъезде, на лестнице. Ее мать на работе, и я, старый паршивый кот, на какие-то несчастных четыре урока, которые проводит в школе ее сестра, ворую это сокровище. Мы теснимся на узком, неразобранном диване в их детской комнатке, иногда даже не снимая одежды.
В их доме всегда прохладно. Маша часто бывает нездорова, и тогда я кутаю ее в одеяло и пою чаем с малиной, которую заботливо кладет в баночку мне моя жена, чтобы я не очень мерз в своем гараже. Как Машенька рассказывает мне о книгах! А ведь я когда-то тоже все это читал. Не понимаю, как она будет работать после окончания института с нынешними обалдуями? Ведь они же слова не дадут ей сказать! Любой тринадцатилетний придурок сможет заткнуть ее не задумываясь! Придется мне сидеть с ружьем на задней парте. Она смеется:
– Не преувеличивай. Я нормальная. Я сильная. Когда мой отец ушел в другую семью, Наташке было всего два года. Маме пришлось работать, а я сестренку растила. Одной рукой рисовала кукол, а другой – писала сочинения по литературе. Кстати, если бы ты женился на мне, с твоими дочерьми тоже ничего бы не случилось. Одна дочь у тебя уже замужем, да и другая тоже не маленькая в пятнадцать лет. А жену твою мне не жаль, она ведь тебя давно уже разлюбила!
– Почему ты так думаешь?
– Чувствую! Когда любят, не называют бездельниками, дармоедами, неудачниками. Хотя, по совести говоря, я тоже не понимаю, почему ты опустил руки. Ты такой умный, сильный! У тебя столько изобретений! Ты кандидат наук, наконец! Почему ты не можешь пробить себе место под солнцем?!
– Миленькая моя! Я не знаю, что ответить тебе на это. Слишком много, наверное, растратил в молодости: сначала институт, потом аспирантура, работа, ночные посиделки с сигаретами и вином, институтские сплетни, «Голос Америки», песни под гитару, ожидание ветра перемен… Одновременно с этим женитьбы, разводы, дележка имущества, склоки, болезни родителей, двойки детей… И я устал от всего. Ни на что не способен. Ты моя абстрактная радость, последний всплеск жизни, и я понимаю, что не имею на тебя никакого права…
– Но ведь сейчас все женятся на молоденьких! Посмотри, сколько артистов, политиков старше тебя, а женятся на двадцатилетних! Я хочу иметь с тобой общий дом, ждать тебя с работы, ставить на стол перед ужином вазочку с ландышами… Хочешь, уедем в деревню, в Далекое Поле, к тете Вале? Там тебе от фабрики дадут маленькую квартирку, а нам и не надо пока большую… Ну, хочешь?
– Глупенькая моя!
Вазочку с ландышами она купила на свою стипендию на Измайловском вернисаже. Китайская штучка. Вазочка голубого фарфора, а в ней букет ландышей. Белые чашечки покачивались на зеленых стеблях в обрамлении темных листьев. Когда Маша смеялась, мне казалось, что чашечки звенели ей в тон. Вазочка хранилась у меня в гараже. Зимой после занятий она приходила ко мне на работу в блестящей, бабушкиной еще, шубке из котика и в своем вишневом платке, заваривала чай из пакетиков, пахнущий персиками и лимоном, доставала свою вазочку из обшарпанной тумбочки, садилась рядом и могла любоваться на нее часами.
Я угощал ее яблоками, душистым азиатским апортом с глянцевыми темно-красными боками. Ходить утром на рынок за яблоками отныне стало одним из моих удовольствий. В ожидании вечера я слонялся между пестрых рыночных рядов, любовался желтизной лимонов и зеленью петрушки и покупал самые красивые на всем рынке яблоки.
Первой о моем романе узнала жена. То ли случайно увидела, то ли кто-то рассказал, а скорее всего – через фабрику. Какая мне была разница, откуда она узнала, отпираться все равно не имело смысла. Последовал грандиозный скандал с участием моих старых и больных родителей и бывшей жены. Также, видимо, для того, чтобы мне было очень стыдно, был привлечен и муж старшей дочери. Все они меня с дружеским участием увещевали и говорили, что все пройдет, все образуется и будет по-прежнему. Жены, бывшие соперницы, объединились, чтобы наставить меня на истинный путь! Лялька перестала со мной разговаривать и начала меня презирать. Я понимал, что они все правы, но сделать очевидный шаг не хотел. Я оттягивал – вот еще раз увижу Машу… Вот еще денек буду с ней… Вот еще…
Жена пригрозила разводом. Пришлось мне на время исчезнуть из дома. Акт сам по себе бессмысленный, так как деваться мне все равно было некуда, но на жену мое отсутствие в течение нескольких дней произвело невыгодное впечатление. Она поняла, что перегнула палку. Видимо, она все-таки очень боялась остаться одна. Другого объяснения у меня не было. Как не было от меня и пользы, последние годы – практически никакой.
И вот как-то утром жена заявилась в гараж и напористо объявила, что великодушно меня прощает. Когда-то я очень любил эту свою жену и из-за нее даже развелся с первой, которую, впрочем, когда-то тоже сильно любил. Но сейчас, по сравнению с Машей, она казалась мне просто невыносимой бабищей.
– Потерпи, – сказал я жене. – Скоро это как-нибудь кончится. Может быть, я умру, а может, Маша моя выскочит замуж. Разводиться с тобой я не буду.
После этих слов мне пришлось замолчать, так как я не знал, что еще сказать.
– Ты подлец, – сначала храбро заявила жена, а потом заплакала. – Все-таки возвращайся домой, мне без тебя очень тоскливо!
– Куда я денусь… – ответил я и участливо погладил ее теплый бок. Но когда она ушла, я почувствовал неимоверное облегчение.
После этого обо всем узнала Машина мать. Ей, не выдержав, рассказала сама моя девочка. И вот однажды, когда я утром позвонил в дверь ее квартиры, открыла не Маша, а незнакомая мне женщина.
Во всяком случае, по возрасту ее мать больше подходила мне в любовницы. Ей было лет, наверное, сорок с небольшим хвостиком. Как у Маши, глаза были темные, фигура стройная, кожа гладкая, но было видно по каким-то необъяснимым признакам, что этой женщине самой приходится бороться за жизнь. От моего неказистого вида Машина мать испытала настоящий шок. Минуты три мы обменивались ничего не значащими фразами, а потом она взялась за ручку двери.
– Маша просто вся извелась, – сказала она мне на прощание. – Уж вы бы определились, Григорий Алексеевич, «да» или «нет».
И она ушла. Тактичная женщина. Другая бы закатила скандал и была бы права.
– Видишь, ты понравился моей маме!
Наивная девочка.
У Маши ангина. На тумбочке в стакане стоит полоскание, под мышкой градусник. Я грею ей молоко и запихиваю в ломтики белого хлеба кусочки чеснока. Меня самого так лечили еще во времена сталинского режима. О моей домашней эпопее с ночевками в гараже Маше ничего не известно. Так же, как ей ничего не известно о том, что моя Лялька не называет меня иначе, как в третьем лице – «он». Маша сидит на диване, обложившись горой учебников. Я подтыкаю под нее сползшее одеяло и пристраиваюсь рядом на полу со своими бумажками. На моей фабрике наконец-то нашли кое-какие деньги на реконструкцию, и я знаю, как надо изменить одну штучку, чтобы наш станок стал намного производительнее, чем итальянский. Маша читает книжку и гладит меня по остаткам волос.
– А где же твои друзья, Машенька? Почему к тебе никогда никто не приходит?
– Кто будет ко мне приходить? У нас в институте каждый сам за себя. Все живем в разных концах города, да и времени нет ни у кого. Многим приходится подрабатывать.