Страница:
Елена Степанян
Третьяковка и другие московские повести
I. Московские повести
Третьяковка
Что это было?
Что это означало?
Девочка ходила в Третьяковку
Чуть не каждый день,
Порою дважды на день.
Приходила
И, для виду побродив по залам,
На скамейке перед «Мокрым лугом»
Просидеть могла хоть целый час.
Иногда она брала с собой подружку
Или сразу двух,
Чернявых и смешливых.
Долго высидеть им было трудно,
Но они старались как могли
И тоже
На Васильевский пейзаж глядели
И шептались,
Как о чем-то очень важном,
А потом все вместе уходили.
Старая смотрительница зала
Этих посещений не заметить
Не могла.
Смотрительницы залов
В Эрмитаже, Третьяковке, Лувре, Прадо
Так порой приметливы и зорки,
Так догадливы,
Хранят такие тайны,
Что иных шедевров подороже.
Но понять, что здесь происходило
Чуть не каждый день,
Порою дважды на день,
Было слишком трудно.
Люди мыслят
Прецедентами,
А этот «Мокрый луг»
Был одним-единственным на свете…
Девочка ходила и ходила…
И смотрительница потихоньку
Все же сделала попытку разобраться
В том,
Что на глазах ее творится.
И она, и две ее подружки
Часто приходили в школьной форме.
Но, скорей всего, они учились
Не в десятом, а в девятом классе.
Выпускнице не позволят слишком долго
Пропадать в музее,
Мамы-папы
Пред лицом великого событья —
Поступленья в вуз —
Бывают очень строги.
Значит, это был девятый класс…
Детство не закончилось,
А юность наступила —
Самая счастливая пора.
Время расцвести и размечтаться
Вдаль и вширь,
И наплевать на то,
Что не сбыться ни одной мечте.
По шестнадцатому году все
Хорошеют,
Но ее краса
В этот год была
В особой, чудной силе —
На нее не пялились мужчины,
А глаза смущенно отводили.
И она, пренебрегая всем,
Дни, которым никогда не повториться,
Проводила в Третьяковке, в этом зале,
В обожании Васильевской картины.
Здесь висели все его работы —
«Виды Крыма», «Оттепель», другие…
Всё, что он успел оставить,
Сам
Навсегда оставшись двадцатитрехлетним.
Приходя и уходя,
Она
Останавливалась на какие-то секунды
Перед каждой из его картин,
Таков был ритуал —
Поздороваться и попрощаться.
Но смотрительница как-то раз,
Зал оставив ненадолго без присмотра,
Возвращалась
И ещё в дверях
Обнаружила, что девочка стоит
Не перед пейзажем,
А перед портретом
Самого Васильева,
Написанным Крамским.
Острый взгляд затылком ощутив,
Девочка отпрянула так резко,
Словно током стукнуло ее.
И четыре дня не приходила.
А на пятый день все три явились.
В этот раз они болтали громче,
Чем всегда,
На «Мокрый луг» глядели меньше,
Подходили и к другим картинам
С видом опытных искусствоведов.
И косились на смотрительницу зала.
Та, демонстративно отвернувшись,
Их не замечала.
Ей и так
Все, что можно вычислить,
Додумать,
Было хорошо о них известно.
Учатся они в английской школе
Тут поблизости,
Живут в домах советской знати,
Здесь же понастроенных —
Об этом говорили
Тонкие колечки и сережки,
Золотые, с настоящими камнями,
Обувь дорогая…
Было ясно,
Это девочки не из простых семей.
Главное неясным оставалось:
Что им дался этот «Мокрый луг»?
И пошло-поехало все то же:
Чуть не каждый день она приходит,
Иногда после уроков забегает,
Чтобы вечером засесть надолго,
А подружки пару раз еще мелькнули
И пропали вовсе.
Школьный год
Завершался.
Наступало лето.
– Неужели будет ездить с дачи?
Приезжала четко через день
До конца июля.
– А теперь, конечно,
Мама с папой повезут на юг, —
Думала смотрительница зала.
– Поглядим, что будет через месяц.
И про все это забыла напрочь.
Неожиданно войной запахло.
Все вопили о советских танках,
Раздавивших «пражскую весну»,
О каких-то новых декабристах,
Сосланных в таежные края.
По ночам с «глушилками» боролись.
Тайная добыча информации
Расцветила жизнь
Необычайно.
И хотя смотрительница зала
Свой имела взгляд на эти вещи,
Про себя она его хранила,
И во время самых жарких споров
Даже одобрительно кивала —
Как бы ни было,
Все это поднимало
Над тупым однообразьем быта…
Где-то на исходе сентября
В зале Репина они столкнулись.
Старая смотрительница в зал
Торопилась свой,
А девочка спешила
В противоположном направлении.
– Я могла ее и не узнать,
Девочки меняются так быстро…
Стрижка новая,
Загар ей не к лицу…
Да, она ее бы не узнала,
Если бы не посмотрела та
Ей в глаза
Так прямо и так странно —
Раньше в сторону всегда смотрела.
День прошел,
Потом прошли недели…
И хотя смотрительница знала,
Что теперь никто уж не придет, —
Поднимая взгляд на «Мокрый луг»,
Не могла она никак привыкнуть,
Что скамейка перед ним
Всегда пуста.
Все полотна в этом зале
Для нее давно уже слились в одно,
Тонким пониманием искусства
Никогда она не отличалась,
Знала только имена —
Вот здесь Крамской,
Вот здесь Саврасов,
Вот Васильев, о котором все
Знают,
Что он страшно рано умер.
Но чтоб целый год глядеть на «Мокрый луг»!
«Оттепель» печально величава,
«Крымский лес», таинственный, тревожный…
Что такого в этом «Мокром луге»?
Вот опять Крамской. «Портрет Васильева».
Она вгляделась —
И отпрянула, едва не вскрикнув.
Да, не раз ей доводилось слышать
И читать
О безутешных душах,
Заточенных в собственном портрете.
И союзник трезвого рассудка,
Скептицизм,
Всегда его спасал
От того, чтоб этой мистике поддаться.
Но сейчас —
Рассудку не под силу
Опровергнуть
То, что происходит
На картине этой небольшой…
Кровью налиты его глаза,
Кровью и слезами.
По лицу,
Искаженному страданьем,
Пробегает
Судорога боли… Боже! Боже!
Ведь она, придя сюда работать —
Много лет назад,
Знакомилась отдельно
С каждою картиной,
И портреты
Были ей во много раз милее,
Чем занудные тоскливые пейзажи…
Не могла она такого не заметить!
И Крамской не мог такого написать.
Что же здесь происходило?
Что сейчас
Происходит?
Ах, одно понятно:
Он остался,
А она – ушла.
Целый год она здесь провела.
Целый год под яростным напором
Дней волшебной отроческой силы
Отступала Времени река,
Образуя крохотную отмель —
Место их таинственных свиданий.
Эти дни иссякли.
Он остался,
А она ушла,
Ведь было надо
Продолжать учиться,
Начинать работать,
Выйти замуж
И родить детей.
А в соседнем зале торопили
Поздних посетителей на выход,
И пожарные бесцеремонно
Занялись проверкою объектов.
Старая смотрительница снова
Подошла к нему
И безотчетно
По лицу погладила рукой,
И подумала:
– Напрасно застеклили,
Без стекла ему, наверно, было б легче…
Время шло, уже гасили свет,
Был рабочий день ее окончен.
Но в дверях опять ей захотелось
Задержаться
И окинуть взглядом
Этот «Мокрый луг», слезами исходящий
О несбывшейся любви земли и неба.
Кончился ее рабочий день,
И она ушла
И больше не вернулась.
Из книги «Матрона Московская»
Вступление к поэме
По нашим грехам,
По зависти, дегтя чернее,
Спускается Ангел
В одеждах – не сыщешь беднее.
Ах, матушка-зависть!
Ну нечем тебе поживиться:
Короткие ручки и ножки,
Запали пустые глазницы.
А кабы явилась Матрона
В своем настоящем обличье,
Да разве решились бы мы
Простить ей красу и величье?
Наш мир перевернут.
И все, что нам радует сердце и взгляд,
Рукою невидимой черной
Толкает нас в ад.
Меж Богом и нами
Протиснулась некогда зависть-змея,
И ранит чужая удача
Нам душу больней,
Чем потеря своя.
Зловещая тайна —
Ее не сумел разгадать псалмопевец Давид,
Отрава, чьим привкусом
Все мирозданье горчит,
И чахнут деревья,
Дыханием зависти обожжены,
И звезды на смерть и истленье
По зависти осуждены.
Вот так и живем
В заколдованном нами же царстве.
И если погибнет оно,
Куда нам податься?
Обители света
Не примут
Завистливых-злобных —
Тогда только тьма остается,
Полна скрежетаний зубовных.
Да разве забудешь, как солнце
В автобусных стеклах плескалось!
Как небо за поворотом
С озерной водою смыкалось!
Как сказочный город бежал
Навстречу тебе, как на праздник, —
И все это тьма пожрала
И воспоминаньями дразнит!..
А что еще вспомнить?
Как дети
Дразнили неловких и слабых
И как втихомолку мечтали
Унизить красивых и храбрых,
Как мать и отец разлюбили
Себя, и друг друга, и нас…
Уходит земля из-под ног…
Скрывается небо из глаз…
Все сходится.
Да, мы виновны.
Мы выбрали участь такую.
Но был же ведь Ангел на свете,
Что души погибших взыскует!
Чего же он ждет?
Или больше
Не в силах молиться о нас?
Услышь! Помоги! Пожалей!
В последний, единственный раз…
Повесть о Дуняше
I
Село Себено́
Меж высоких хлебов затерялось.
Здесь люди как люди —
Живут, как повсюду живут.
Весною цветами любуются,
В страду на полях надрываются,
Бранятся, милуются,
Ведают жалость,
И лютые страсти порою им души трясут.
И детство не знает,
Что кончится быстро и сразу,
Как только потянут
Бескрайней зимы холода.
Сверкают на ветках —
на каждом сучочке —
Алмазы,
А схватишь и спрячешь в ладонях —
Прольется сквозь пальцы вода.
И детство девчонок
Счастливей, чем детство их братьев, —
Оно осиянно мечтою волшебной одной:
Примчится жених на коне,
Нарядит в златотканое платье —
И прочь увезет от убогой сторонки родной.
Чем старше, чем краше девица —
Тем грезит она поскромнее.
Трезвее сердечко
У рано подросших невест.
Пускай не царевичи местные Вани и Гриши,
Но девичий сход их подробно расценит, распишет,
Соседние сёла прихватит —
Да что там соседние! —
Весь Епифанский уезд.
Одной только Дуне Носковой
При этих беседах не место —
Ну лешему впору такая невеста!
В кого уродилась – никто не поймет.
Красивые ладные парни Дуняшины братья,
Сестра ее старшая Варька
В Москве на Арбате
Не в горничных – аж в камеристках —
У барыни знатной живет.
Но если бы кто увидал,
Что в Дуняшином сердце творится,
То рот бы разинул
Иль со смеху помер, поди!
Мечта, о которой давно
Позабыли другие девицы, —
Жених несказанный,
С которым никто не сравнится, —
Живет, ото всех затаясь,
В ее бедной груди.
Да что она, Дуня, безумная что ли?
С такою-то рожей!
Шкелет настоящий,
Обтянутый темною кожей.
Да нет, не похожа она на безумную,
Надо признаться —
За что ни возьмется,
Любая работа в руках ее спорится,
Кротка и приветлива,
Сроду ни с кем не поссорится,
И страсть любит в церковь ходить —
А куда еще бедной деваться?
Да как же тогда объяснить,
Что девка – страшилище с виду —
Живет, как царевна из сказки,
Не держит на Бога обиды?
Но жизнь – это ж вовсе не сказка,
А ноша тяжелая наша…
Да кто же тебя надоумил
В такое поверить, Дуняша?
Не выдаст.
Село Себено́
И бо́льшие тайны скрывает:
В избе прокопченной, курной
Матрона, девчушка слепая,
Живет —
И дивится народ
От Тулы и аж до Рязани:
С какою бедою к ней кто ни придет —
Сбываются все предсказанья!
Любые болезни целит
Движением маленьких ручек.
Со старшими, словно с детьми, говорит,
Молитве и радости учит.
А кто она? Что она?
Нет, все равно не поймем.
А раз не поймем,
Так зачем и вдаваться?
Ну лечит и лечит,
Так ведь все равно все когда-то умрем…
Вот если б давала богатство!
. . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . .
…Село Себено́,
По правде сказать, небогато.
Все больше здесь тех,
Кто не деньги считает, – заплаты.
Но бедность такую
Отыщешь едва ли,
Какая у Никоновых,
У Митяя с Натальей.
Когда их четвертый ребенок
Задумал родиться —
(Уж старшая дочка на выданье,
Надо ж такому случиться!) —
Судили-рядили они,
У многих просили совета,
Решили мальчонку
(Мальчонка, по верным приметам)
Отдать, как родится,
Хотя его до смерти жалко,
В сиротский приют князь-Голицына,
Тот, что в соседних Бучалках.
– Да что тут гадать, там и грамоте учат
И всяким потребным ремеслам.
Еще и спасибо вам скажет,
Как вырастет взрослым!
О Господи! Девка родится.
Да только бы это!
Она же слепая! Сле-па-я!
От грешного белого света
Сомкнутыми накрепко веками отгородилась.
Не хочет нас видеть совсем!
Ах, зачем ты на свет появилась!
Как взвоет Наталья:
– Дитя мое бедное, как же тебя я покину?
Да лучше я вместе с тобою
От голода сгину.
Я землю есть буду,
С протянутой встану рукою,
Покуда жива,
Ни за что не расстанусь с тобою.
Заплакал Митяй:
– Это нам испытанье от Бога —
Нельзя уклониться, нельзя.
Покарает Он строго.
Мы грешны и в вере некрепки,
Чего тут лукавить.
Хотим-не хотим, а придется девчонку оставить.
Вот так нежеланная гостья
У нас поселилась,
И жизнь наша дальше
Своим чередом покатилась.
. . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . .
Семь лет миновало,
И смотришь-ка, Митрий с Натальей
Не померли с голоду
(Хоть и богаче не стали),
Но Марьюшка – замужем,
Миша и Ваня работать охочи,
И – чудо! – нисколько не в тягость
Слепая им доча.
Как будто лампадка,
Зажженная перед иконой,
Улыбкою счастья сияет
Мала́я Матрона.
Своих и чужих привечает
С такою любовью и лаской!
И страшно Наталье самой
Того, что ей мнится порой, —
Всё видят закрытые глазки.
С детьми не играет совсем,
Вот только Дуняша заходит,
Матрюшу за ручку берет
И в церковь Успенья отводит.
. . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . .
Вдруг гром среди ясного неба —
Илью под арест посадили!
(Илья – это Марьюшкин муж,
Уже и троих народили.)
– Ох, тяжкие наши грехи! —
И тут голосок раздается,
Веселый и вроде с насмешкой:
– А завтра Илья и вернется.
– Слепая, пошла бы ты спать!
– Ложимся, ложимся скорее!
Нам завтра на гуумно с утра,
И так ничего не успеем!
– А лучше совсем не ходить.
Назад побежите вы сразу!
– Ты что, очумела, слепая?
Ты кончишь безумные сказы?
И только взялись молотить,
Несутся соседские дети:
– Илья воротился!
Назад
Помчались, забыв всё на свете.
И только Наталья едва
Бредет. И за сердце схватилась:
– Матрона, Матрона!
Ну вот, началось.
За что мне такое случилось?
Привыкла. Душа ко всему
На этой земле привыкает.
И даже к тому, что ночами порой
Над этой землею летает.
Привыкла, что дочка ее
Сидит, как царица на троне,
И люди с поклоном идут
К незрячей девчушке Матроне,
Что кто-то в их дверь по ночам
Проходит, незрим и неслышен,
И полнит избу аромат,
Как яблонь цветущих и вишен.
Привыкла, что стала вдовой,
Что Марьюшка – вся седая,
Что сколько муки ни возьмешь из горшка,
Мука в нем не убывает.
И все же порой, как сквозь сон,
Накатывает удивленье:
– Неужто сам Бог посетил
Убогое наше селенье?
Такая повсюду печаль,
Хоть пляшут, хоть свадьбы играют,
И каждого до смерти жаль —
И тех, что головушку свеся,
Бредут,
И тех, что носы задирают.
Построил Гаврилин Андрей
Себе не избу – а палаты,
На кровные деньги построил! —
И стал
Пред всеми во всем виноватый.
И братьев родных он вконец разъярил,
Четверку коней заимевши.
Не вынесли братья,
Украли коней.
Едва не повесился бедный Андрей!
Помилуй нас, Господи, грешных!
А вот у Носковых беда!
Такая, что вымолвить страшно.
За месяц один и отца схоронили,
И старшего брата Дуняши.
От брата вдову и двенадцать сирот
В наследство они получили.
Старуха Носкова ослепла от слез,
Завидует тем, кто в могиле.
. . . . . . . . . . .
И тут прямо чудо случилось!
Нашелся на Дуню купец:
В соседнем селе многодетный,
Но вовсе не бедный вдовец.
У матери высохли слезы.
Она и мечтать не мечтала!
А Дуня услышала – и обмерла,
До церкви родимой едва добрела,
Пред образом Спаса упала.
Молилась, рыдала,
Винилась в грехах
Пред Господом и пред всеми,
Просила от новой беды упасти
Вдовца горемычного се́мью.
– Ведь я не смогу у них долго прожить!
За что ему снова жену хоронить?
Молилась, и стало на сердце светлей,
И вновь обрела она силы.
И только до дому дошла,
Как словно ее осенило.
Дуняша родную свою обняла
И молвила тихо сквозь слезы:
– Ты старшую замуж давно отдала,
А много ль от этого пользы?
Ведь Варькин-то муж
И совсем богатей —
Аж в Питере лавку имеет!
И не дал копейки на братних детей,
А Варька и пикнуть не смеет.
– Ты всё о других! А что будет с тобой,
С голубкой моей бесталанной!
Остаться навеки чужою рабой
И так и прожить до доски гробовой
Без се́мьи, без деток желанных?
А Дуня хоть слушает эти слова,
Да мимо ушей пропускает.
– Нас всех и всегда выручала Москва,
Пускай и теперь выручает.
Мне только бы место найти, где харчи,
А денег я даже не трону.
– А может, схожу я Матрону спросить?
– Конечно, конечно, Матрону!
– Да шепчут вокруг, что свихнулась с ума
Подружка твоя дорогая.
Как раньше народ утешала она,
Так нынче все больше пугает.
Помещик наш Яньков пришел к ней с женой,
Совсем про другое просили, —
Она же велела именье продать
И прочь уезжать из России.
Ну, как же на это достанет им сил?
Он в это именье всю душу вложил.
Наталья боится ее, как огня,
И то мне шепнула третьёва-то дня:
Матрона такое несет
Про наших царя и царицу, —
Никто повторить не решится.
А Дуня сама себя не узнаёт —
Тверда, словно камень, спокойна, как лед.
– А мы не помещики и не цари.
Сходи и с Матроною поговори.
. . . . . . . . . . .
Без стука в знакомую входит избу
Старуха Носкова в смятенье
И видит – Матрона на лавке сидит,
А перед ней на коленях
Огромный мужик, головою склонен,
И жалобно плачет, как маленький, он.
Матронушка нежные ручки над ним
Простерла и тихо бормочет:
– Ну, крепко засела гадюка-змея,
Никак убираться не хочет.
А мы ее выгоним, мы посильней.
Уходит, уходит! Мы справились с ней!
Носкова не верит глазам и ушам —
Мужик повалился и воет:
– Ах доченька, матушка! Нет ее, нет!
Осталось лишь место пустое!
Ведь сил у меня больше не было жить!
Я руки хотел на себя наложить!
. . . . . . . . . . .
Едва за беднягой захлопнулась дверь,
Набросилась сразу Матрона
На гостью:
– Ты что там затеяла, мать,
Невесть за кого мою Дуню отдать?
Не вздумай мешать ее дивной судьбе.
Ей сужен жених, что не снился тебе.
Захочешь – поверишь, не хочешь – не верь,
Но слово мое непреклонно:
За все свои муки получит сполна.
Ты слышишь? За барина выйдет она!
. . . . . . . . . . .
Конечно же, вскорости эти слова
На всё Себено́ раструбила молва.
Смеялись до слез. Но решили, что все же
С бахвальством Матрониным надо построже.
Уже чудеса замахнулась творить!
Такого осмелилась наговорить!
– Так можно накликать беду, Феоктиста, —
Сказали Носковой.
– Тут что-то нечисто.
Смотри, как бы дочери не помереть,
Ведь барин всем барам – всевластная смерть.
Но вскоре про это забыло село,
А Время своею метлой замело
И охи, и толки, и злую молву.
А Дуню услали всё в ту же Москву…
II
…Весь день проходила – нигде не берут!
Хоть столько трактиров и чайных,
Но и в поломойки нанять норовят,
Согласно обычаям, принятым тут,
Смазливых девиц и нахальных.
И стало смеркаться. А где ж ночевать?
И сердце от страха заныло.
– Ведь я зареклась ни за что не ходить
Туда, где Варвара служила.
. . . . . . . . . . .
…Ей было четырнадцать.
Вздумал отец,
Хоть был он всегда никудышный купец,
На рынках московских испробовать силы.
Он с целой округи медов накупил,
Дуняшу в помощники определил,
И вот они вместе в Москву покатили.
Она не припомнит счастливей деньков!
Оса золотая беззлобно кружится,
А люди подходят и пробуют мед,
Дуняша глядит, как светлеют их лица,
И грезится ей, что царевич ее
Вот-вот подойдет, чтобы меду напиться.
А вечером батя, не веря глазам,
Считает рубли и бочата пустые.
За целую жизнь ему так не везло!
– Наверное, дело в тебе, Евдокия!
И лучшего меду они сберегли,
Бочонок нарядный нарочно купили
И тем господам подарить понесли,
Которые Вареньку так полюбили.
Подходят и видят – карета стоит,
Такая, что и во сне не приснится.
И барыня вышла – в карету садится, —
И перья на шляпе, и вся-то она
Сверкает, как райская птица.
И двинулись кони – ну прямо на них!
В испуге они отскочили.
Невольно
Отец за плечо ее сильно схватил —
Аж брызнули слезы, как больно!
И тут он такие слова проронил,
Что сделалось страшно Дуняше:
– Другой, видно, Бог этих бар сотворил,
И нашего Бога постарше.
. . . . . . . . . . .
…Туда – ни за что.
Только сами собой
В Арбатскую сторону движутся ноги.
– Там столько церквей!
Добреду до любой,
Взойду на крыльцо и посплю на пороге.
Но чувствует – за руку кто-то ее
Легчайшим касанием ласковым тронул,
И голос, который с другим не сравнишь,
Не спутаешь, – голос родимый Матроны
Сказал:
– Поспеши до закрытья ворот.
Уж место готово. Тебя оно ждет.
. . . . . . . . . . .
Дворецкий руками всплеснул в изумленьи:
– Сестрица Варварина?
Вот так везенье!
А наша кухарка для черных работ
Вот прямо сейчас попросила расчет.
. . . . . . . . . . .
– Матронушка, милая,
Я – как в раю.
Я Божию вижу любовь и твою
Воочью.
Как перышко эта работа
Для нас деревенских.
Сказал бы мне кто-то,
Что буду я жить, как живу я сегодня, —
Как в Граде Небесном
Средь храмов Господних!
Из дома направо – стоит Афанасий!
Налево – в листве утопающий Власий!
Никола, что в Плотниках,
Что на Песках!
И тут же – Песковский красуется Спас!
Николоявленский под сению лип,
Козьма-Дамиан и Апостол Филипп!
Поднимется Дуня ранехонько утром,
Начистит до блеска хозяйскую утварь —
И в храм с посветлевшим от счастья лицом
Идет, словно дочка на встречу с Отцом.
. . . . . . . . . . .
Вот как-то со всею прислугой за стол
На кухне под вечер Дуняша садится.
Тут дверь отворилась —
И что тут пошло!
Все с мест повскакали, давай суетиться:
– Владимир Иваныч, да вы бы позвали!
– Сейчас кипяточку! Да вы бы сказали!
Дуняша сидела спиною к дверям.
Как быть и что делать?
Никто не подскажет.
Она оглянулась – и вскрикнула даже!
И ложка со звоном упала к ногам.
Да это же он!
До малейшей черты
Его ей сто раз описала Матрона!
И даже движенье, каким он сейчас
Усы свои темные тронул смущенно.
– Сидите-сидите! Да я ухожу! —
И за дверь.
А все над испугом смеются Дуняшиным.
– Кого испугалась!
На свете добрей
Не сыщется младшего барина нашего.
– Добрей и прекрасней!
И сердце впервые
Пронзила иглою горючая жалость
К себе, одинокой.
Неужто Господь!..
Неужто Матрона над ней посмеялась?
. . . . . . . . . . .
Посмотрится в зеркальце Дуня —
В ознобе дрожит от стыда.
О нем ли подумает —
Станет ей жарко.
Да чем же он так провинился!
За что ему эта судьба —
Жениться на черной кухарке!
III
Нежнейшей любовью любимый единственный сын.
Надежда и гордость советника тайного Жданова.
В художники прочили в детстве…
– С нас хватит и старых картин!
Сейчас инженеров пора,
Чтобы мир переделывать заново!
Волшебные сказки уже обретают железную плоть,
И грезы Жюль Верна
Поверены точным расчетом.
Не знаю, природа ли так рассудила
Иль мудрый Господь,
Но он просто создан для этой работы.
А то, что он напрочь
Гусарских замашек лишен, —
Не ездит по девкам,
Не любит дурацких попоек, —
Прекрасно! Он делом своим целиком поглощен.
Оставьте мальчишку в покое!
Ему только это и нужно —
Доскою чертежной,
Как в детстве – этюдником,
Он разгорожен
Со всем, что мешает ему
Величайшим богатством —
Душою своей —
Нераздельно владеть,
Собою самим оставаться.
Как сильно меняется жизнь,
Когда обнаружишь,
Что то, что внутри,
Несравненно дороже того, что снаружи.
И этим ни с кем поделиться нельзя —
Оно неделимо.
Зато оно может расти,
Умножаться незримо.
Он вовсе не замкнут —
Со многими дружен,
Он в свете бывает…
Но все происходит как будто во сне,
Он чувствует —
Ими воспринят не он,
А всё, что извне
Его составляет…
Дворянство, богатство, и папенькин чин
Изрядный,
И городская усадьба!..
А ежели все это взять —
Да отнять бы!
То что же и кто же останется с ним?
Ах да, он забыл, он еще инженер,
Кессонных конструкций знаток и создатель.
– Володя! Вот здорово! Как же ты кстати!
(Кого тут не встретишь на этом Арбате!)
– Составь нам компанию!
Где тут Бугаевых дом?
Ведь ты же с профессором с детства знаком.
Сегодня сынок его Боря,
Во иноках Белый Андрей,
Каких-то из Питера чествует модных людей.