Стейнбек Джон. На Восток От Эдема

   Вперемежку с сыновьями у Гамильтонов росли пять дочерей: старшая Уна, темноволосая вдумчивая девочка, прилежная в учении; Лиза - нет, все-таки старшей была, наверно, Лиззи, раз ее назвали в честь матери, но про Лиззи я знаю мало. Похоже, она с юных лет стыдилась своей семьи. Замуж она вышла рано и уехала, а потом ее видели только на похоронах. Лиззи, единственная из всех Гамильтонов, была злая и умела ненавидеть. Она родила сына, а когда сын вырос и женился на девушке, которая пришлась ей не по нраву, Лиззи не разговаривала с ним много лет.
   Затем шла Десси, такая хохотушка, что любому было жаль расстаться с ней хоть на минуту, потому что ни с кем не было так весело, как с Десси.
   Следующую сестру звали Оливия - это моя мать. И, наконец, была Молли, маленькая красавица, светлокудрая прелесть с глазами цвета фиалок.
   Вот такие были эти молодые Гамильтоны, и прямо чудо, как Лиза, крохотная сухощавая малограмотная ирландка, умудрялась рожать их одного за другим и выкармливать, печь хлеб, обшивать всю семью и при этом еще прививать детям хорошие манеры и вколачивать в них железные нравственные принципы.
   Просто поразительно, как Лиза умела командовать детьми. Что творится в мире, она не ведала, ничего не читала и за исключением долгого переезда из Ирландии никогда не путешествовала. Она не была близка ни с одним мужчиной, кроме собственного мужа, да и с ним это занятие представлялось ей лишь утомительной, а подчас и мучительной обязанностью. Большая часть ее жизни была отдана вынашиванию и воспитанию детей. Пищу для ума она черпала только из Библии да еще, может быть, из бесед с Самюэлом и детьми, впрочем, что говорили дети, она не слушала. Библия была для Лизы ее единственным источником знаний, вмещавшим в себя все: историю и поэзию, сведения о природе людей и вещей, законы нравственности, путь к спасению души. Эту книгу Лиза не анализировала и не штудировала, она ее просто читала. Встречающиеся там многочисленные противоречия не смущали Лизу ни в коей мере. И в конце концов она выучила Библию назубок, так что могла читать ее, даже не вдумываясь.
   Лиза пользовалась всеобщим уважением, потому что она была женщина достойная и вырастила достойных детей. Ей не за что было краснеть перед людьми. Муж, дети и внуки уважали ее. Лиза обладала твердокаменной волей, не шла ни на какие сделки с совестью и своей правотой сокрушала любую неправоту, чем вызывала к себе почтение, но отнюдь не любовь.
   В своей ненависти к крепким напиткам Лиза была непоколебима. Принятие алкоголя в любом виде она считала преступлением против и без того разгневанного божества. Она не только не притрагивалась к спиртному сама, но и отказывала в этом удовольствии другим. В результате, естественно, и ее муж Самюал, и все ее дети не упускали случая клюкнуть со смаком стаканчик-другой.
   Однажды, когда Самюэл сильно разболелся, он попросил ее:
   - Лиза, может, дашь мне глоток виски, чтоб полегчало?
   Лиза выпятила маленький жесткий подбородок. - Ты что ж это, хочешь предстать перед престолом Господним, чтобы от тебя спиртным разило?! Ну уж нет! - сказала она.
   Самюэл повернулся на бок и продолжал бороться с болезнью своими силами.
   Когда Лизе было под семьдесят, у нее начался климакс, и врач велел ей принимать как лекарство по столовой ложке портвейна. Первую ложку она проглотила с усилием и скорчила гримасу, но оказалось, что это совсем не так противно. И с той минуты от нее до конца жизни попахивало винцом. Пила его она всегда только по столовой ложке, только как лекарство, но вскоре стала выпивать за день больше кварты и чувствовала себя куда спокойнее и веселее, чем прежде.
   Всех своих детей Самюэл и Лиза Гамильтон родили, воспитали и, что называется, довели до ума прежде, чем кончился прошлый и начался нынешний век. На ранчо к востоку от Кинг-Сити взрослел целый отряд Гамильтонов. И все эти дети, юноши и девушки были американцы. Самюэл не вернулся в Ирландию и постепенно забыл ее напрочь. Он был человек занятой. У него не было времени на ностальгию. Долина одна заменяла собой весь мир. Съездить за шестьдесят миль на север, в город Салинас, было событием, которого вполне хватало на год, а бесконечная работа на ферме, заботы о здоровье многолюдного семейства, о пропитании и одежде для детей отнимали у Самюэла почти все его время - почти, но не все. Энергии у него было в достатке.
   Его дочь Уна, темноволосая и серьезная, посвятила себя постижению сути предметов и явлений. Он гордился ее непокорным, пытливым умом. Оливия кончала краткосрочные курсы при Салинасской средней школе и готовилась к экзаменам на окружном конкурсе. Оливия собиралась стать учительницей, а иметь дочь-учительницу было в Америке так же почетно, как иметь сына-священника в Ирландии. Что касается Джо, то было решено послать его учиться в колледж, потому что ни на что другое он, черт его побери, не годился. Уилл был уже на полпути к уготованному ему волей случая богатству. Том обдирал кожу об острые углы жизни и зализывал раны. Десси училась на портниху, а Молли, хорошенькая Молли, судя по всему, должна была выйти замуж за какого-нибудь состоятельного человека.
   О наследстве вопроса не возникало. Хотя ранчо в холмах раскинулось широко, оно было катастрофически бедным. Самюэл бурил в долине колодец за колодцем, но найти воду на своей земле ему не удавалось. Будь здесь вода, все было бы иначе. С водой Гамильтоны могли бы относительно разбогатеть. Жалкая струйка, которую насос качал из глубокой скважины за домом, составляла все их водные ресурсы; иногда уровень воды в скважине опасно падал, а дважды она высыхала совсем. На водопой скот пригоняли с дальнего конца ранчо, а потом его надо было гнать обратно на пастбище.
   В общем и целом Гамильтоны были семья хорошая, крепкая, устоявшаяся, и они прочно прижились в Долине, где были не беднее и не богаче многих. Эта семья гармонично объединяла в себе консерваторов и радикалов, мечтателей и реалистов. И доволен был Самюэл родом, что пошел от семени его.
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   1
   С тех пор, как Адам ушел в армию, а Сайрус переехал в Вашингтон, Карл жил на ферме один. Он хвастал, что присматривает себе жену, но почему-то не следовал принятой в таких случаях практике: не ходил на свидания, не водил девушек на танцы, не проверял, целомудренны они или нет, чтобы потом весь этот подготовительный период бесславно завершился женитьбой. А правда заключалась в том, что в присутствии девушек Карл безумно робел. И, как большинство робких мужчин, он удовлетворял нужды своего естества с помощью безликого племени проституток. Со шлюхой робкий мужчина чувствует себя неизмеримо увереннее. Он ей платит, причем платит вперед, и она становится для него вещью: с проституткой робкий мужчина может позволить себе быть веселым, а то и жестоким. Кроме того, с ней не сводит кишки от страха, что тебя отвергнут.
   Дело было поставлено просто и не афишировалось. Хозяин салуна мистер Халем держал на втором этаже три комнаты для приезжих и сдавал их девицам ровно на две недели. По истечении этого срока приезжала новая смена девиц. Сам мистер Халем в предприятии не участвовал. Заяви он, что ничего не знает, он бы не слишком покривил душой. Просто за эти три комнаты он получал в пять раз больше обычного. А набирал, поставлял, доставлял, укрощал и обирал девиц некий сводник по фамилии Эдварде, живший в Бостоне. Его подопечные совершали неторопливое турне по провинции, нигде не задерживаясь дольше двух недель. Такая система прекрасно себя оправдывала. Своим коротким пребыванием в каждом городке девицы не успевали вызвать недовольство местного общества или полиции. Большую часть времени они проводили у себя в номерах и на людях старались не появляться. Им было под страхом порки и мордобоя запрещено напиваться, скандалить и влюбляться. Завтраки, обеды и ужины подавали в номера, а всех клиентов тщательно проверяли. Пьяных не пускали наверх ни под каким видом. Раз в полгода каждая девица получала месячный отпуск, чтобы попьянствовать и подебоширить за милую душу. Но посмей она нарушить установленные порядки на работе, мистер Эдварде лично сдирал с нее платье, затыкал ей рот тряпкой и порол кнутом до полусмерти. Если же она давала себе волю еще раз, то попадала в тюрьму по обвинению в бродяжничестве и проституции.
   Двухнедельные гастроли имели и другие преимущества. Многие девицы были больны, но, как правило, уезжали прежде, чем их подарок окончательно вызревал в клиенте. И мужчине было не на кого лезть с кулаками. Мистер Халем знать ничего не знал, а мистер Эдварде никогда не распространялся о своей профессии. Эти турне были для него весьма выгодное дельце.
   Девицы очень походили одна на другую - все они были здоровенные, крепкие, ленивые и глупые. Разницы между ними мужчина почти не ощущал. Карл Траск завел обыкновение наведываться в салун минимум два раза в месяц: он проскальзывал на второй этаж, быстро делал свое дело, потом возвращался в бар и слегка закладывал за воротник.
   В доме Трасков и прежде было не больно-то весело, но когда в нем остался один Карл, дом, уныло поскрипывая, словно гнил на корню. Кружевные занавески посерели, полы, хотя Карл их подметал, вечно были липкие и от них несло затхлостью. Вся кухня - даже окна - от жира сковородок будто покрылась лаком. И первая, и вторая жена Сайруса в свое время отражали натиск грязи бесконечными уборками и раз в два года отскребали полы и стены ножом. А Карл в лучшем случае смахивал пыль. Простыни он себе больше не стелил и спал прямо на матрасе под голым одеялом. Какой смысл наводить чистоту, когда оценить ее некому? Да и сам он мылся и переодевался в чистое только в те вечера, когда ходил в салун.
   Засевшее в нем непонятное беспокойство каждый день поднимало его на заре. Не находя выхода своему одиночеству, он работал на ферме как вол. Возвращаясь домой, что-нибудь жарил и, набив живот, тупо валился спать.
   Его смуглое лицо было постоянно серьезным и ничего не выражало, как это свойственно людям, большую часть времени проводящим в одиночестве. По брату он тосковал больше, чем по матери и отцу. Свою жизнь до ухода Адама в армию он с большим отклонением от истины вспоминал как счастливую пору и мечтал, чтобы она возвратилась.
   За эти годы он ничем не болел, если, конечно, не считать хронического несварения желудка, и в наши дни остающегося общим недугом всех холостяков, которые сами себе готовят и едят в одиночестве. От этой хвори он лечил себя мощным слабительным под названием "Эликсир батюшки Джорджа".
   А единственный за все время несчастный случай приключился с ним на третий год его одинокой жизни. Он выкапывал из земли булыжники и перевозил их на тачке к огораживавшей поле каменной стене. Один большой валун ему было никак не сдвинуть. Карл поддевал его длинным железным ломом, но валун упрямо скатывался на то же место. У Карла вдруг лопнуло терпение. На губах его заиграла легкая улыбка, и в молчаливой ярости он набросился на камень, как на человека. Он подпихнул под него лом как можно дальше и, откинувшись назад, нажал всем своим весом. Лом выскользнул из-под валуна и верхним концом ударил Карла в лоб. Несколько минут Карл валялся без сознания, потом перевернулся на бок, встал и, ослепленный болью, шатаясь побрел к дому. Через весь лоб до самой переносицы у него вздулся длинный рваный рубец. С месяц рана под повязкой гноилась, но Карла это не тревожило. В те дни считали, что если идет гнои, это хорошо, значит, все заживает как положено. Когда же рана действительно зажила, на лбу остался длинный морщинистый шрам, и, хотя со временем шрамы обычно светлеют, у Карла шрам был темно-коричневым. Возможно, ржавчина от лома въелась в кожу и получилось что-то вроде татуировки.
   Рана не пугала Карла, а вот шрам не давал покоя. Он был будто след от пальца, который кто-то приложил ему ко лбу. Карл часто рассматривал его в маленькое зеркальце возле плиты. Чтобы по возможности скрыть шрам, он зачесывал волосы чуть ли не на глаза. Он стыдился своего шрама, он его ненавидел. Поймав на себе чей-нибудь взгляд, Карл начинал нервничать, а если его расспрашивали, откуда у него такое, приходил в ярость. В письме брату он объяснил, какие чувства вызывает в нем этот шрам.
   "Будто меня кто клеймом пометил, как корову,- писал он.- Этот чертов шрам все темнеет. Когда ты вернешься, он, может, будет уже черный. Не хватает еще второго такого, поперек, и будет настоящий крест на лбу. Не знаю, чего я о нем все время думаю. У меня же и других шрамов полно. Но этот... меня им будто пометили. А когда в город хожу, например, в салун, так и того хуже - все на него пялятся. Когда думают, что я не слышу, только про него и говорят. Не понимаю, чего он им дался. Мне теперь и в город ходить неохота".
   2
   Адам закончил службу в I885 году и двинулся домой. Внешне он изменился мало. В нем не было военной выправки. Кавалерия - это не пехота. В некоторых эскадронах солдаты даже гордились своей разболтанной походкой.
   Адам был как во сне. Трудно расставаться с укоренившимся укладом жизни, даже если ты эту жизнь ненавидишь. Утром он просыпался в одно и то же время, секунда в секунду, и лежал, ожидая, когда протрубят "подъем". Его икры тосковали по плотно прилегающим крагам, а шея без тугого воротничка была будто голая. Он добрался до Чикаго, неизвестно зачем снял там на неделю меблированный номер, прожил два дня, поехал в Буффало, на полпути передумал и отправился на Ниагарский водопад. Домой ему не хотелось, и он, как мог, оттягивал возвращение. О доме он думал без радости. Прежние чувства умерли, и у него не было желания их воскрешать. Он часами глядел на водопад. Рокот воды гипнотизировал его, погружал в оцепенение.
   Однажды вечером на него навалилась щемящая тоска по многолюдной тесноте казарм и палаток. Его потянуло отогреть душу среди людей, окунуться в толпу. По дороге ему попался маленький, переполненный и прокуренный бар. Войдя туда, он глубоко вздохнул от удовольствия и чуть ли не ввинтился в людскую толчею, как ввинчивается кошка в щель между дровами в поленнице. Он взял виски, тихо пил его, и ему было приятно и тепло. Он ни на кого не глядел, не слушал ничьих разговоров. Просто впитывал в себя близость людей.
   Время подходило к ночи, бар пустел, и Адам со страхом думал о минуте, когда надо будет идти домой. Вскоре остался только бармен: он протирал и протирал красное дерево стойки, всем своим видом намекая, что Адаму пора уходить.
   - Налей-ка мне еще,- попросил Адам. Бармен пододвинул бутылку. Адам только сейчас разглядел его. На лбу у бармена было малиновое пятно. - Я нездешний,- сказал Адам.
   - А у нас на водопаде местные почти и не бывают, отозвался бармен.
   - Я в армии служил. В кавалерии.
   - А-а.
   Адам вдруг почувствовал, что должен во что бы то ни стало удивить этого человека, прошибить его равнодушие.
   - Я с индейцами воевал,- сказал он.- Чего только не навидался! Бармен молчал.
   - У моего брата тоже на лбу отметина. Бармен потер свое малиновое пятно.
   - Это у меня от рождения,- сказал он.- С годами все больше делается. У твоего брата тоже от рождения?
   - Нет, он поранился. В письме мне написал.
   - А мое на кота похоже, ты заметил?
   - Да, точно.
   - У меня потому и кличка такая. Кот. С детства. Говорят, когда мать ходила тяжелая, ее кот напугал.
   - А я вот домой возвращаюсь. Давненько там не был. Может, выпьешь со мной?
   - Спасибо. Ты где остановился?
   - В пансионе, у миссис Мей.
   - Знаю ее, как же. Про нее говорят, будто она нарочно дает целую лоханку супа, чтобы потом меньше мяса ели.
   - Наверно, в каждом ремесле есть свои хитрости, сказал Адам.
   - Что да, то да. В моем ремесле их тоже немало. - Уж надо думать.
   - Только вот одной хитрости, самой нужной, я не знаю. А жаль.
   - И какая же это хитрость?
   - А такая, чтобы, черт побери, выпроводить тебя домой и закрыть бар. Он уставился на него, смотрел не отрываясь
   Адам молчал.
   - Я пошутил,- неловко выкрутился бармен.
   - Пожалуй, утром домой и поеду,- сказал Адам. В смысле, совсем домой, к себе. - Тогда желаю удачи.
   Адам брел через темный город и все убыстрял шаг, будто за ним, оскалившись, трусило одиночество. Когда он поднимался по ступенькам, осевшее крыльцо пансиона предостерегающе заскрипело. Во мраке коридора желтой точкой светилась керосиновая лампа, у которой так прикрутили фитиль, что огонек дергался в предсмертных судорогах.
   В дверях своей комнаты стояла хозяйка, и тень от ее носа тянулась до кончика подбородка. Холодные глаза неотступно, как с написанного анфас портрета, следили за Адамом, а нос вынюхивал запах виски.
   - Доброй ночи, сказал Адам.
   Она не ответила.
   На площадке между этажами он оглянулся. Хозяйка стояла, задрав голову, и теперь тень падала ей на шею, а глаза были будто без зрачков.
   В его комнате пахло пылью - пылью, много раз сыревшей и потом высыхавшей. Он достал из кармана коробок и чиркнул спичкой. Зажег огрызок свечи в черном лаковом подсвечнике и окинул взглядом кровать: провисшая, как гамак, она была накрыта грязным стеганым одеялом из которого торчали по краям клочья ваты.
   Крыльцо снова жалобно заскрипело, и Адам понял, что хозяйка сейчас снова встанет в дверях, готовая обдать входящего неприязнью.
   Адам сел на жесткий стул, поставил локти на колени и подпер подбородок. В тишине ночи из дальней комнаты доносился чей-то упорный кашель.
   И Адам понял, что не может вернуться домой. Он знал, что он сделает; он слышал, как о таком же рассказывали старые солдаты. "Я просто больше не мог. Податься мне было некуда. Знакомых никого. Пошатался, поездил, а потом перетрусил, как младенец, и, не успел опомниться, стою у казармы и упрашиваю сержанта взять меня обратно - будто он мне большое одолжение делает".
   Возвратившись в Чикаго, Адам подписал армейский контракт еще на пять лет и попросился в прежний полк. Пока поезд вез его на запад, Адаму казалось, что в эскадроне его встретят самые близкие и родные люди.
   Когда он ждал пересадки в Канзас-Сити, на перроне выкрикнули его фамилию, и посыльный сунул ему депешу - предписание явиться в Вашингтон, в канцелярию министра обороны. За пять лет службы Адам не столько приучился, сколько привык не удивляться никаким приказам. Боги, восседавшие на далеком вашингтонском Олимпе, в представлении рядовых солдат были сумасшедшими, и если ты хотел сохранить рассудок, лучше было поменьше думать обо всех этих генералах.
   Прибыв в канцелярию, Адам назвал себя секретарю и пошел ждать в приемную. Там-то и нашел его отец. В первую минуту Адам не узнал Сайруса, и прошло еще несколько минут, прежде чем он оправился от изумления. Сайрус стал большим человеком. Одет он был соответственно - костюм из дорогого черного сукна, модная черная шляпа, пальто с бархатным воротником и трость эбенового дерева, которая в его руках казалась шпагой. Держался Сайрус тоже как большой человек. Речь у него была тихая, мягкая, размеренная и спокойная, в движениях появилась широта, а новые зубы придавали его улыбке сатанинское коварство.
   Осознав, наконец, что видит перед собой отца, Адам все равно не мог избавиться от недоумения. Вдруг сообразив, он скользнул глазами вниз кривой деревяшки не было. Прямая нога сгибалась в колене и была обута в начищенный лайковый сапожок. Отец прихрамывал, но не как раньше, когда он тяжело припадал на деревянную ногу. Сайрус перехватил его взгляд.
   - Механическая,- сказал он.- На шарнире. С пружиной. Когда хочу, даже не хромаю. Я потом ее сниму, покажу тебе. Пойдем.
   - Меня вызвали приказом, сэр,- сказал Адам. Я обязан доложиться полковнику Уэлсу.
   - Я знаю, что тебя вызвали. Это я велел Уэлсу послать приказ. Пошли. Адам замялся.
   - Если позволите, сэр, я все же доложусь полковнику Уэлсу.
   Отец круто сменил тактику.
   - Я тебя проверял,- важно заявил он.- Хотел узнать, как нынче в армии с дисциплиной. Молодец. Я же говорил, что служба пойдет тебе на пользу. Ты, сынок, теперь настоящий мужчина и воин.
   - Меня вызвали приказом,- повторил Адам. Этот человек был для него чужой. В Адаме шевельнулась брезгливость. Он чувствовал какую-то фальшь. И это чувство не прошло, даже когда перед отцом мгновенно распахнулись двери кабинета и полковник Узле подобострастно сообщил: "Министр готов принять вас, сэр".
   - Это мой сын, господин министр. Простой солдат - как и я в свое время,- рядовой армии Соединенных Штатов.
   - Первый срок я закончил в звании капрала,- сказал Адам. Он не вслушивался в обмен приветствиями. Он думал. Это же министр обороны, думал Адам. Неужели он не видит, что мой отец на самом деле вовсе не такой? Он ведь играет, как актер в театре. Что с ним случилось? Странно, почему министр ничего не замечает.
   В маленькую гостиницу, где жил отец, они пошли пешком, и по дороге Сайрус обстоятельно, как опытный лектор, знакомил Адама с вашингтонскими достопримечательностями, показывал исторические здания и места.
   - Я живу в гостинице,- сказал он.- Подумывал купить дом, но я много езжу, только зря бы деньги потратил. Большую часть времени я в разъездах по стране.
   Портье в гостинице тоже ничего не замечал. Он кланялся, называл Сайруса "сенатор" и дал понять, что непременно найдет для Адама комнату, даже если придется выкинуть кого-нибудь на улицу.
   - Пришлите мне в номер бутылку виски.
   - Если желаете, можем подать и лед.
   - Лед?!- возмутился Сайрус.- Мой сын - солдат. Он постучал тростью по ноге, и она отозвалась гулкой пустотой.- Я тоже был солдатом - рядовым. Зачем нам лед?
   Номер Сайруса поразил Адама роскошью. Там была не только спальня, но и гостиная, и примыкавший прямо к спальне туалет.
   Сайрус уселся в глубокое кресло и вздохнул. Потом подтянул штанину, и Адам увидел хитрое приспособление из железа, кожи и дерева. Сайрус расшнуровал кожаный чехол, которым протез крепился к культе, и поднялся из кресла, похожий на карикатуру. - Натирает, спасу нет,- сказал он.
   Без ноги отец снова стал самим собой, стал таким, каким Адам его помнил. Только что Адам чуть ли не презирал его, но сейчас вернулись памятные с детства страх, уважение, враждебность, и оттого Адам чувствовал себя мальчишкой, который старается разгадать настроение отца, чтобы избежать опасности.
   Сайрус устроился поудобнее, глотнул виски и расстегнул воротничок. Потом пристально взглянул на Адама:
   - Итак?
   - Что, отец?
   - Почему ты завербовался на второй срок?
   - Я... я не знаю. Просто так.
   - Адам, тебе ведь не нравится в армии.
   - Так точно.
   - Почему же ты снова служишь?
   - Я не хотел возвращаться домой.
   Сайрус вздохнул и кончиками пальцев поскреб подлокотники кресла.
   - Ты решил остаться в армии насовсем? - спросил он.
   - Не знаю.
   - Я могу послать тебя в Уэст-Пойнт <Уэст-Пойнт - старейшее и самое престижное офицерское училище США.>. У меня есть связи. Я могу освободить тебя от службы, и ты поступишь в Уэст-Пойнт.
   - Я туда не хочу.
   - Ты не желаешь спросил Сайрус со мной считаться?- спокойно и мысли его метались в поисках
   Адам долго молчал, спасительного выхода. - Так точно,- наконец ответил он.
   - Налей-ка мне виски, сын,- сказал Сайрус и, когда Адам выполнил его просьбу, продолжил: - Думаю, тебе вряд ли известно, каким я пользуюсь влиянием. Одно мое слово, и СВР провалит на выборах любого кандидата. Сам президент интересуется моим мнением по вопросам государственной важности. Я могу выгнать в отставку любого сенатора, и мне ничего не стоит назначить на хороший пост кого захочу. Я могу сделать человеку карьеру, но могу и поломать ему жизнь. Ты это понимаешь?
   Адам понимал и кое-что другое. Он понимал, что этими угрозами Сайрус пытается себя защитить. - Да, отец. Мне рассказывали.
   - Я мог бы перевести тебя в Вашингтон... даже взять под свое начало... и многому научить.
   - Я лучше вернусь в свой полк.
   На лицо Сайруса легла тень досады.
   - Вероятно, я дал промашку. Тупое солдатское упрямство из тебя уже не вышибить.- Сайрус вздохнул. Я распоряжусь, чтобы тебя отправили назад в полк. Прозябай в казармах.
   - Спасибо, отец.- Адам помолчал, потом спросил: А почему вы не перевезете сюда Карла?
   - Потому что я... Нет, Карлу лучше там, где он сейчас... ему лучше там.
   Адам часто потом вспоминал тон, каким это было сказано, и лицо отца. Времени для воспоминаний ему хватало с лихвой, потому что он действительно прозябал в казармах. Он вспоминал, что у отца никого нет, что он одинок... и сам это понимает.
   3
   На пятый год Карл стал готовиться к возвращению Адама. Он покрасил дом и амбар, а когда подошло время, нанял одну старуху, чтобы навела в доме порядок, чтобы отдраила все до блеска.
   Старуха была чистюля и вредная. Она поглядела на серые от пыли, истлевшие занавески, выбросила их и сшила новые. Она выгребла из плиты жирную грязь, которая копилась там с тех пор, как умерла мать Карла. Она щелоком свела со стен глянцевую коричневую гадость, налипшую от чада сковородок и керосиновых ламп. Она травила полы известью, замачивала одеяла в соде и все время брюзжала себе под нос: "Мужчины... скоты поганые. Свинья, и та чище. Ну прямо в дерьме живут. И чего бабы за них замуж выходят? А вонища-то, ну прямо протухнешь. А духовка - спокон веку не мытая".
   Щелок, сода, нашатырь и карболовое мыло знаменовали собой чистоту, но от них щипало в носу, и, щадя свое обоняние, Карл переселился в сарай. Однако у него успело сложиться впечатление, что старуха не одобряет его манеру вести хозяйство. Когда дом засиял и засверкал, а старуха наконец убрюзжала восвояси. Карл остался жить в сарае. До приезда Адама ему хотелось продержать дом в чистоте. В сарае лежали разные необходимые на ферме орудия труда, а также необходимый для их починки инструмент. Карл обнаружил, что на кузнечном горне варить и жарить гораздо легче, чем на кухонной плите. Стоило качнуть мехи, как от углей шел обжигающий жар. Не надо было ждать, пока нагреется плита. Как он не сообразил это раньше?