Страница:
Даниэла Стил
Обещание страсти
Глава 1
Эдвард Хэскомб Роулингз сидел в своем офисе и улыбался, глядя в раскрытую утреннюю газету, лежащую перед ним на столе. Улыбка его относилась к большой фотографии на пятой странице: молодая женщина спускалась по трапу самолета. Подпись: «Достопочтенная Кизия Сен-Мартин». На другой фотографии, поменьше, она же, под руку с высоким молодым человеком приятной наружности, покидала аэровокзал, направляясь к ожидавшему их лимузину. Молодой человек был известен Эдварду как Уитни Хэйуорт III, младший партнер юридической фирмы «Бентон, Тэтчер, Пауэрс и Фрай». Эдвард знал Уитни с тех пор, как мальчик закончил юридическую школу, — было это десять лет назад. Но в данном случае дело не в Уитни. Эдварда интересовала миниатюрная женщина, державшая его под руку. Ему были так хорошо знакомы ее почти смоляной черноты волосы, темно-голубые глаза, типичный для англичанки молочный цвет лица.
Даже на газетной фотографии она выглядела прекрасно: улыбалась и казалась загорелой. Наконец-то она вернулась. Для Эдварда периоды отсутствия Кизии длились бесконечно. В газете сообщалось, что она только что прилетела из Марбелья после уик-энда в испанском летнем доме своей тети, графини ди Сан-Ричамини, урожденной Хилари Сен-Мартин. Перед этим она провела лето на юге Франции, «почти в полном уединении». Эдвард рассмеялся. Все лето он регулярно просматривал колонку с сообщениями из Лондона, Парижа, Барселоны, Ниццы и Рима. «В уединении» она провела очень насыщенное лето.
В следующем абзаце говорилось еще о троих пассажирах, прибывших тем же рейсом, что и Кизия. Среди них сенсационно разбогатевшая дочь греческого корабельного магната, оставившего ей, единственной наследнице, почти все состояние. Упоминалась также бельгийская принцесса, которая прибыла в Нью-Йорк развлечься, — разумеется, с запасом последних парижских туалетов. Неплохая подбиралась компания. Интересно, сколько удалось Кизии выиграть в триктрак. Игроком она была отличным. Эдварда поразило, что и на этот раз основное место в репортаже отведено именно ей.
С этой женщиной неизменно так. Всегда в центре внимания, подобная сверканию молнии, всегда окруженная вспышками камер, запечатлевающих, как она входит в рестораны или выходит из театра. Когда Кизия была совсем юной девушкой, это было воистину ужасно — вечно жадные до новостей, вездесущие фотографы и репортеры не оставляли ее в покое. На протяжении многих лет ее словно преследовала стая пираний. Впрочем, тогда она только что унаследовала отцовское состояние; сейчас журналисты привыкли к ней, и внимание их стало менее назойливым.
Поначалу Эдвард изо всех сил пытался спрятать ее от прессы. В тот жуткий год. В тот ужасный; невыносимый, мучительный год, когда девочке исполнилось девять. Но грязные писаки ждали своего часа. И дождались. Тринадцатилетняя Кизия была потрясена, когда за ней увязалась молодая репортерша из тех, что гоняются за пикантными историями. При воспоминании об этом лицо Эдварда окаменело. Вот мерзавка. Как можно было так поступить с ребенком? «Что вы чувствовали, когда ваша мать…» На четыре года опоздала она со своей историей. А к полудню следующего дня потеряла работу. Эдвард был разочарован — он надеялся, что она лишится ее тотчас же, к вечеру. Тогда впервые Кизия вкусила скандальную славу. Впервые коснулись ее сплетни о родителях, о деде с бабкой, у которых уже были и власть, и деньги. По материнской линии девять поколений, по отцовской — только три достойны упоминания. Власть, богатство, известность — этого не украсть, не выдумать, не получить от доброго волшебника. С этим нужно родиться, получить с генами. Красота, шик — еще нечто волшебное в крови, нечто подобное блистательному танцу молний. И только тогда… только тогда вы сможете зваться Кизией Сен-Мартин. И другой подобной вам не будет.
Помешав кофе в бело-золотой чашке лиможского фарфора, Эдвард откинулся на спинку стула, устремив взгляд в окно. Справа далеко простиралась Ист-Ривер, испещренная баржами и лодками. На севере раскинулся скученный Манхэттен, утыканный небоскребами. Эдвард перевел взгляд вниз, на жилые бастионы Пятой авеню. А вдали темное пятно — Гарлем и Парк-авеню, что расположились вокруг Центрального парка, — зелень его уже начинала обретать цвета осени. Все это просто вид из окна, не особенно его интересовавший. Эдвард Хэскомб Роулингз был занятым человеком.
Отхлебнув кофе, он обратился к колонке Мартина Хэллама: сейчас узнаем, кто из знакомых в кого влюблен, кто дает обед и где, кто на этот обед придет, а кто, по всей вероятности, нет из-за какой-нибудь светской размолвки. Ой не сомневался, что одно-другое сообщение будет из Марбелья. Хорошо зная стиль Кизии, можно быть уверенным, что она обязательно упомянет себя. Она разумна и никогда ничего не упускает. Так и есть: «В списке вернувшихся беглецов, которые провели лето за границей, — Скутер Холлингсуорс, Биби Адам-Джоунс, Мелисса Сентри, Жан-Клод Реймс, Кизия Сен-Мартин и Джулиан Бод-ли. Привет-привет всей честной компании! С возвращением домой!»
Стоял сентябрь, и Эдварду вспомнились слова Кизии — это было тоже в сентябре, семь лет назад…
— Ну вот, Эдвард. Я все выполнила. Вассар, Сорбонна и еще одно лето у тети Хил. Теперь мне исполнился двадцать один, и для разнообразия я хочу поступать как мне вздумается. Хватит тельных поездок по местам, которые были бы угодны отцу, которые предпочла бы мать или ты находишь «подходящими». Я потрудилась довольно — для них и для тебя. Теперь я собираюсь пожить для себя…
Она расхаживала по офису взад-вперед с неистовым выражением лица, и Эдвард забеспокоился: что значит «пожить для себя»? Она так молода и так привлекательна…
— И чем же ты собираешься заняться?
— Пока точно не знаю. Но кое-какие мысли, конечно, есть.
— Поделись, пожалуйста.
— Я и хочу, но только не сердись, Эдвард. — Кизия обернулась, рассыпав на него искры темно-голубых глаз. Она была потрясающе хороша, а когда сердилась — особенно. В глазах загорался синий огонь, кожа цвета камелии покрывалась на скулах легким румянцем, и темные волосы в этот момент матово светились, как оникс. Производимое впечатление почти заставляло забыть о том, какая она крошечная. Росту в ней не больше метра пятидесяти, но абсолютно пропорциональна, фигурка — точеная. В моменты гнева лицо ее становилось подобно магниту и притягивало глаза жертвы к ее собственным. Со дня смерти родителей бремя ответственности за нее было возложено на Эдварда, гувернантку миссис Таунсенд и тетю Хилари, графиню ди Сан-Ричамини.
Хилари, разумеется, не хотела проблем. Она не имела ничего против, а теперь и вовсе была в восторге, когда девушка приезжала в Лондон на Рождество или летом на виллу в Марбелья. Но она не желала заниматься «мелочами». К «мелочам» относились увлечение Кизии Корпусом мира и ее роман с сыном аргентинского посла, щедро освещавшийся в прессе три года назад. «Мелочью» была депрессия, которую пережила Кизия, когда молодой человек женился на своей кузине; «мелочами» считались и другие пристрастия Кизии люди, страны и увлечения. Возможно, в чем-то Хилари права — со временем все проходило само собой. Но, пока «мелочи» длились, разбираться с ними приходилось Эдварду. К тому времени, когда Кизии исполнился двадцать один год, Эдвард уже нес это бремя на своих плечах долгие двенадцать лет. Драгоценное бремя.
— Кизия, ковер в офисе ты уже истоптала до дыр, но так и не посвятила меня в свои таинственные планы. Как насчет того, чтобы прослушать курс по журналистике в университете Коламбии? Тебе это интересно?
— Честно говоря, да. Эдвард, я собираюсь поступить на работу.
— Любопытно.. — Он не сумел скрыть, что насторожился. «Господи, сделай так, чтобы это была какая-нибудь благотворительная организация». — Пожалуйста. И куда же?
— Хочу работать в газете, а по вечерам изучать журналистику. — В глазах Кизии читался отчаянный вызов. Она знала, что скажет Эдвард. И почему.
— Думаю, гораздо разумнее будет окончить курс в Коламбии, получить магистерскую степень и" уж потом поступать на работу. Так логичнее и смысла больше.
— А когда я получу магистерскую степень, какую газету ты мне посоветуешь, Эдвард? Может, ежедневник «Дамские моды»? — спросила девушка сквозь слезы разочарования и гнева.
О Боже, опять проблемы. С каждым годом она делается все упрямее. Точь-в-точь отец.
— А в какую газету ты собралась, Кизия? В «Голос деревни» или в «Колючку Беркли»?
— Нет. В «Нью-Йорк таймс».
По крайней мере у девочки есть вкус. Хоть с этим все в порядке.
— От всей души одобряю, моя дорогая. Думаю, мысль замечательная. Но если ты намерена там работать, полагаю, было бы гораздо лучше сначала прослушать курс в Коламбии, получить магистерскую степень и…
Кизия вскочила с ручки кресла и ехидно осведомилась:
— И вышла бы замуж за кого-нибудь «ужасно милого» из Школы бизнеса? Точно?
— Только если тебе этого захочется. Какая утомительная девчонка. И опасная. Точь-в-точь мать.
— Этого мне не захочется. — Она гордо вышла из офиса.
Впоследствии Эдвард узнал, что Кизия уже устроилась на работу в «Таймс» и продержалась там ровно три с половиной недели.
Случилось именно то, чего он боялся. Она снова стала притчей во языцех, будучи одной из пятидесяти самых богатых женщин мира. Каждый день в какой-нибудь газете появлялась заметка о Кизии, фотография или что-нибудь из ее высказываний. Светские репортеры неустанно преследовали ее. собирая материал любого свойства и характера. Особенно усердствовали «Дамские моды». Это стало продолжением кошмара — вечеринка по случаю четырнадцатилетия, куда ворвались фотографы. Вечер в опере вдвоем с Эдвардом во время рождественских каникул — ей тогда исполнилось пятнадцать — превратился из-за них в нечто совершенно ужасное. Омерзительные намеки о характере их отношений. Несколько лет после этого они нигде не показывались вместе… Постоянная борьба с фотографами и репортерами не всегда заканчивалась успехом. Кизия боялась ходить на свидания, а если шла, то потом горько сожалела об этом. В семнадцать лет она боялась своей известности больше, чем чего бы то ни было на свете, в восемнадцать — возненавидела ее. Возненавидела из-за уединенной жизни, которую вынуждена была вести, из-за того, что постоянно приходилось прятаться и проявлять благоразумие, осмотрительность. Нелепо и неестественно для девушки ее лет выдерживать подобный образ жизни, но Эдвард ничего не мог поделать, чтобы облегчить ее страдания. Кизия вынуждена была жить в соответствии с давно установленными правилами, с каким бы трудом это ни давалось. На дочь леди Лайэн Холмс-Обри Сен-Мартин и Кинана Сен-Мартина не могли не обращать внимания. Говоря попросту, Кизия «стоила кучу денег». К тому же молода, хороша собой, не без способностей. Естественно, репортеры гонялись за ней. Любые попытки девушки ускользнуть от этой доли обрекались на неудачу. Не под силу нам изменить законы общества. По крайней мере, так считал Эдвард, хотя и поражался ловкости, с какой она умела прятаться от газетчиков, когда хотела этого (теперь он снова бывал с ней в опере), и тому, как научилась осаживать их. Ослепительная, широкая улыбка, пара слов — и тем оставалось только гадать, смеется она над ними или вместе с ними, а может, вообще собирается позвать полицию. Этого у Кизии не отнять. Угрожающе острое лезвие властности. Но была и мягкость, поражавшая всех. Причудливое соединение черт обоих родителей.
Нежность и легкость она унаследовала от матери, несокрушимую силу — от отца. Они были необычной парой. Удивительной парой. Кизия похожа на обоих, хотя больше на отца. Эдвард постоянно замечал это. А сходство с матерью пугало его. Британский род, история которого насчитывает не одну сотню лет, прадедушка по материнской линии — герцог, и хотя дедушка по отцу всего лишь граф, но такая в Лайэн чувствовалась порода, такой стиль, такое изящество и осанка, что Эдвард влюбился в нее как безумный с первой же встречи. Она об этом гак никогда и не узнала. Никогда. Эдвард понимал, что не может… не может… но ведь она совершила куда более ужасное. Сумасшествие… шантаж… кошмар… По крайней мере удалось избежать публичного скандала. Никто ничего не знал. Кроме мужа… и Эдварда… и этого… Эдвард недоумевал, что нашла она в мальчишке. По сравнению с Кинаном он был вовсе не мужчина. И такой… такой неотшлифованный. Почти вульгарный. Она сделала скверный выбор. Очень скверный выбор. Лайэн взяла в любовники субъекта, который учил Кизию французскому. Историю можно было бы назвать гротескной, не обойдись она так дорого. Лайэн в конечном итоге она стоила жизни. А Кинану пришлось потратить тысячи, чтобы никто ничего не узнал.
Кинан сделал так, что молодого человека «убрали» из их круга и отправили во Францию. Лайэн потребовалось меньше года, чтобы доконать себя коньяком, шампанским и, тайком от всех, таблетками. Кинан через год погиб в автомобильной катастрофе. Несомненно, это несчастный случай, но вызван он был безразличием ко всему вокруг и прежде всего к себе. Даже больще, чем безразличием. Кинану после смерти Лайэн стало наплевать на все, и Эдвард не мог избавиться от подозрения, что он просто позволил случиться тому, что случилось, — просто позволил своему «мерседесу» пересечь барьер и выскочить навстречу несущемуся по шоссе потоку машин. Может, он был пьян или просто очень устал. Не то чтобы самоубийство, просто конец.
Да, в те последние месяцы Кинан был равнодушен ко всему, даже к дочери. Он признался в этом Эдварду, но только ему. Эдвард — всеобщая «жилетка». Однажды за чаем даже Лайэн поведала ему свою безобразную историю, а он кивал с умным видом, от души надеясь, что не потеряет сознание прямо здесь, в ее гостиной. Она смотрела на Эдварда так мрачно, что хотелось плакать.
Эдвард беспокоился за всех. Эдвард беспокоился за Лайэн — слишком совершенной, чтобы кто-нибудь смел к ней прикасаться (по крайней мере, так он считал), — и за ее ребенка. Он так и не смог найти ответа на вопрос, что привлекало Лайэн в ее избраннике. Возможно, как раз факт, что он был не ее круга, но, может быть, дело просто в том, что он молод и вдобавок француз.
Эдвард мог защитить Кизию от подобных безумств и давным-давно дал себе клятву сделать это во что бы то ни стало. Теперь за нее отвечал именно он, и нужно сделать так, чтобы жизнь Кизии во всем соответствовала ее высокому происхождению. Никаких катастроф, никакого шантажа, никаких французских репетиторов с мальчишескими физиономиями. Все должно быть по-другому. Она будет достойна богатой родословной по материнской линии и власти, которой обладали предки по линии отца. Эдвард считал это своим долгом перед Кинаном и Лайэн. И перед самой Кизией. Хотя и понимал, что будет непросто. Он обязан привить ей чувство долга, чувство гордости за свое происхождение. Подросшая Кизия с усмешкой называла все это своей власяницей, но все же понимала, что так надо. Объективно говоря, в этом Эдвард преуспел. Девушка в полной мере осознавала, кто и что она такое. Она — Кизия Сен-Мартин. Достопочтенная Кизия Холмс-Обри Сен-Мартин, отпрыск славного рода, плод союза британской знати и американской аристократии; отец ее с помощью одних миллионов создавал новые и новые — на стали, меди, каучуке, бензине и нефти. Если где-то появлялась возможность заработать бешеные деньги, Кинан Сен-Мартин не заставлял себя долго ждать. Для всего мира он был человеком-легендой, чем-то вроде американского принца. Эта легендарность досталась Кизии по наследству в придачу к богатству. Конечно, если быть до конца честным, кое в чем руки Кинана были грязноваты, но, впрочем, не слишком. Он всегда был таким представительным — настоящий джентльмен, которому люди готовы простить все, даже то, что большую часть своих денег он заработал сам.
Действительная угроза исходила со стороны Лайэн, опасность крылась именно там.
…Лайэн, постоянное напоминание о том, что, переступив невидимые грани допустимого, Кизия может поплатиться жизнью, как случилось с матерью. Эдвард предпочел бы, чтобы она больше походила на отца. Ему бы это причиняло меньше боли. Однако так часто… слишком часто… дочь превращалась в точную копию Лайэн; только она сильнее, умнее и даже красивее.
Кизия — дитя выдающихся родителей. Последнее звено в длинной цепи высокого и прекрасного рода. И делом Эдварда теперь стало проследить, чтобы с ребенком ничего не случилось. Опасная кровь Лайэн… Но с ребенком все было в порядке, и Эдвард, подобно всем одиноким людям, не слишком смелый и сильный, не особо красивый, восхищался ею. Его собственная, в меру изысканная семья в Филадельфии была несравнима с теми сказочными людьми, которым он отдал свою душу. Он стал их стражем. Хранителем Святого Грааля — Кизии. Сокровища. Его сокровища. Поэтому он был рад, что ее планы работать в «Таймс» так жалко провалились. Снова все будет хорошо. Хотя бы на время. Она принадлежит ему, ее защитнику, а он — ей, своей повелительнице. Правда, до сих пор Кизия ни разу не приказывала ему, но он боялся, что такой день придет. Она будет вести себя так, как ее родители. Ему доверяли и приказывали, но не любили.
В случае с «Таймс» обошлось без приказаний. Кизия ушла сама. На время она вернулась в школу, потом на лето улетела в Европу, а осенью вдруг все снова изменилось. Она почти путала Эдварда.
Девушка вернулась в Нью-Йорк более оживленная, чем обычно, и еще более женственная. На этот раз она не стала советоваться с Эдвардом, даже не стала ставить его перед фактом и не доказывала, что она уже взрослая. В двадцать два года сама продала квартиру на Парк-авеню, в которой жила вместе с миссис Таунсенд — Тоти — на протяжении благостных тринадцати лет, и сняла две отдельные небольшие квартирки, одну для себя, другую для Тоти, от которой отделалась мягко, но решительно, не обращая внимания на ее слезы и протесты Эдварда. Затем столь же решительно, как с квартирой, наладила дело и с работой. И, надо сказать, весьма ловко.
Она поделилась с Эдвардом новостью за обедом в своей отдельной квартирке, подавая ему отличное «Фюме Пюилль», — видимо, чтобы смягчить удар.
Лишив Эдварда дара речи, Кизия поведала, что нашла литературного агента и за лето опубликовала целых три статьи, послав их из Европы. И, что самое удивительное, они ему очень понравились и запомнились надолго. Заметка о политической жизни, написанная в Италии; статья о кочевом племени, на которое она набрела на Ближнем Востоке, и презабавный пустячок о клубе поло в Париже. Все три материала появились в американских газетах за подписью К.-С. Миллер. А публикация последней статьи потянула за собой целую цепь событий.
Они открыли вторую бутылку вина, и на лице Кизии появилось озорное выражение. Он должен ей кое-что обещать. У Эдварда противно засосало под ложечкой. Значит, есть еще что-то. Ему всегда становилось не по себе, когда взгляд Кизии делался таким. Он сразу напоминал Эдварду ее отца. Взгляд, означавший, что все уже продумано, решение принято и ты ничего не можешь изменить. Что она скажет?
Кизия достала утреннюю газету и развернула ее на одной из страниц во второй тетрадке. Непонятно, что он мог там не заметить, — ведь это была газета, которую он читал каждое утро, и весьма внимательно. Но она указала на колонку светской жизни, которую вел некий Мартин Хэллам, — он и впрямь сегодня ее пропустил.
Колонка действительно была необычной и появилась лишь месяц назад. В ней с большим знанием дела, с легким цинизмом — прямо-таки мастерски журналист описывал то, что творилось в личной жизни тех, кто принадлежал к сливкам общества. Никто понятия не имел, кто же такой этот Мартин Хэллам, и оставалось только ломать голову в поисках вероятного предателя. Однако, кем бы он ни был, писал он без злости, зато был явно осведомлен о том, что людям посторонним известно быть никак не могло. И сейчас Кизия обращала внимание Эдварда на что-то в самой верхней части колонки.
Он внимательно ее прочел, но имя Кизии Сен-Мартин там не упоминалось.
— И что?
— А то, что я хочу познакомить тебя с моим другом Мартином Хэлламом. — Она торжествующе расхохоталась, и Эдвард почувствовал себя довольно глупо. Стараясь подавить смех, Кизия пожала ему руку, — в глазах ее скакшш знакомые аметистовые искры. — Привет, Эдвард. Я Мартин. Как поживаешь?
— Что? Кизия, ты шутишь!
— Вовсе нет. Никто никогда не узнает. Даже редактор не знает, кто это пишет. Все делается через моего литературного агента, а он человек чрезвычайно скрытный. В — течение месяца я должна была давать им материал, чтобы они смогли убедиться, что я знаю то, о чем пишу, а сегодня наконец все решилось. Теперь колонка будет появляться регулярно три раза в неделю. Разве это не божественно?
— Божественно? Это безбожно. Кизия, как ты могла?
— А почему бы и нет? Я не пишу ничего такого, за что на меня можно было бы подать в суд, и я не выдаю секретов, которые могли бы разрушить чью-нибудь жизнь. Я просто… ну, скажем, держу всех в курсе… и развлекаю.
В этом вся Кизия. Достопочтенная Кизия Сен-Мартин… она же К.-С. Миллер и Мартин Хэллам. И сейчас она вернулась домой после еще одного лета, проведенного за границей. С начала ее карьеры прошло семь лет. Она добилась успеха, и обаяние ее от этого еще больше выросло. В глазах Эдварда успех придавал ей блеск загадочности, почти невыносимую притягательность. Кто еще, кроме Кизии, сумел бы так долго продержаться? И написать все это? Только Эдвард и литературный агент были посвящены в тайну, что Кизия Сен-Мартин ведет еще одну жизнь, отличную от той, что так щедро живописалась в «Городе и деревне», а иногда и в колонке «Таймс» под рубрикой «Люди».
Эдвард еще раз взглянул на часы. Теперь можно ей позвонить. Уже одиннадцатый час. Он потянулся к телефону. Этот номер Эдвард всегда набирал сам. После двух звонков Кизия ответила. Голос был хрипловатым, как обычно по утрам, и это нравилось Эдварду больше всего. В нем было нечто очень интимное. Эдвард иногда размышлял о том, что она надевает, отправляясь спать, а потом всегда укорял себя за эти мысли.
— С приездом, Кизия! — Он улыбнулся газетной фотографии, все еще лежащей перед ним на столе.
— Эдвард! — Радость в ее голосе обдала его приятным жаром. — Я так по тебе скучала!
— Вряд ли так уж сильно, противная девчонка, если не послала мне даже открытки. За ланчем в прошлую субботу Тоти сказала мне, что все-таки изредка получала от тебя письма.
— Это совсем другое дело. Она просто с ума сойдет, если я не буду давать ей знать, что жива. — Кизия рассмеялась, и Эдвард услышал звяканье чашки о телефонную трубку. Утренний чай. Без сахара. И много сливок.
— А ты не думаешь, что я тоже могу сойти с ума?
— Нет, конечно. Ты же стоик. Это было бы дурным тоном. Положение обязывает, и так далее, и тому подобное.
— Ладно, ладно. — Ее прямота часто смущала Эдварда. Впрочем, она права. Его всегда беспокоило, что можно, а чего нельзя себе позволить. Из-за этого он никогда не говорил, что любит ее. Из-за этого он так и не признался в любви ее матери.
— Как Марбелья?
— Ужасно. Наверное, я старею. Дом тети Хилари был битком набит восемнадцатилетними детишками. Боже мой, Эдвард, я старше их на целых одиннадцать лет! Почему они не сидят дома с нянюшками? — Слова эти рассмешили его. Она по-прежнему выглядела двадцатилетней. Двадцатилетней — хотя уже многое повидала в жизни. — Слава Богу, я провела там только уик-энд.
— А до этого?
— Разве ты не читал утром мою колонку? Там говорится, что большую часть лета я провела в уединении на юге Франции. — Она опять рассмеялась, и он тоже улыбнулся. Как приятно слышать ее голос…
— Я и правда там была. Наняла яхту, и это было замечательно. Так спокойно. Написала целую кучу всего.
— Я видел статью о трех американцах, которые сидят в турецкой тюрьме. Мрачно, но великолепно. Ты была там?
— Конечно, была. И это действительно очень грустно.
— А где еще ты была? — Он решил сменить тему. Незачем разговаривать о мрачном.
— О, я была на приеме в Риме… на демонстрации моделей в Париже… в Лондоне на встрече с королевой… «Киска, киска, где была?» А была я в Лондоне, чтобы посмотреть…
— Кизия, ты невозможна, но восхитительно невозможна.
— Ага. — Она сделала большой глоток из своей чашки. — Но я скучала по тебе. Просто кошмар, если никому нельзя рассказать, чем ты на самом деле занимаешься.
— Так давай встретимся, и ты мне обо всем расскажешь. Как насчет ланча в «Ля Гренвиль» сегодня?
— Отлично. Я должна встретиться с Симпсоном, а потом — сразу с тобой. А как твои дела?
— Все хорошо. И знаешь, Кизия…
— Да? — Вдруг голос ее изменился — хрипотца исчезла, он стал мягким и грудным. По-своему она тоже любила его. Уже почти двадцать лет он был ей вместо отца.
— Я правда счастлив, что ты вернулась.
— А я счастлива оттого, что есть кто-то, кому на это не наплевать.
— Глупышка, ты говоришь так, будто никому больше нет до тебя дела.
— Все это называется синдромом бедной богатой маленькой девочки, Эдвард. Профессиональная болезнь наследниц. — Она засмеялась, но что-то в ее смехе настораживало. — Увидимся в час.
Она положила трубку, и Эдвард вновь устремил взгляд за окно.
За двадцать два квартала от Эдварда Кизия лежала в постели, допивая чай. На постель навалена кипа газет, а рядом на столе — целая груда почты. Шторы подняты, и из окна открывается мирный вид — сад за соседним домом. На кондиционере чирикает птичка. И тут раздался звонок в дверь.
Даже на газетной фотографии она выглядела прекрасно: улыбалась и казалась загорелой. Наконец-то она вернулась. Для Эдварда периоды отсутствия Кизии длились бесконечно. В газете сообщалось, что она только что прилетела из Марбелья после уик-энда в испанском летнем доме своей тети, графини ди Сан-Ричамини, урожденной Хилари Сен-Мартин. Перед этим она провела лето на юге Франции, «почти в полном уединении». Эдвард рассмеялся. Все лето он регулярно просматривал колонку с сообщениями из Лондона, Парижа, Барселоны, Ниццы и Рима. «В уединении» она провела очень насыщенное лето.
В следующем абзаце говорилось еще о троих пассажирах, прибывших тем же рейсом, что и Кизия. Среди них сенсационно разбогатевшая дочь греческого корабельного магната, оставившего ей, единственной наследнице, почти все состояние. Упоминалась также бельгийская принцесса, которая прибыла в Нью-Йорк развлечься, — разумеется, с запасом последних парижских туалетов. Неплохая подбиралась компания. Интересно, сколько удалось Кизии выиграть в триктрак. Игроком она была отличным. Эдварда поразило, что и на этот раз основное место в репортаже отведено именно ей.
С этой женщиной неизменно так. Всегда в центре внимания, подобная сверканию молнии, всегда окруженная вспышками камер, запечатлевающих, как она входит в рестораны или выходит из театра. Когда Кизия была совсем юной девушкой, это было воистину ужасно — вечно жадные до новостей, вездесущие фотографы и репортеры не оставляли ее в покое. На протяжении многих лет ее словно преследовала стая пираний. Впрочем, тогда она только что унаследовала отцовское состояние; сейчас журналисты привыкли к ней, и внимание их стало менее назойливым.
Поначалу Эдвард изо всех сил пытался спрятать ее от прессы. В тот жуткий год. В тот ужасный; невыносимый, мучительный год, когда девочке исполнилось девять. Но грязные писаки ждали своего часа. И дождались. Тринадцатилетняя Кизия была потрясена, когда за ней увязалась молодая репортерша из тех, что гоняются за пикантными историями. При воспоминании об этом лицо Эдварда окаменело. Вот мерзавка. Как можно было так поступить с ребенком? «Что вы чувствовали, когда ваша мать…» На четыре года опоздала она со своей историей. А к полудню следующего дня потеряла работу. Эдвард был разочарован — он надеялся, что она лишится ее тотчас же, к вечеру. Тогда впервые Кизия вкусила скандальную славу. Впервые коснулись ее сплетни о родителях, о деде с бабкой, у которых уже были и власть, и деньги. По материнской линии девять поколений, по отцовской — только три достойны упоминания. Власть, богатство, известность — этого не украсть, не выдумать, не получить от доброго волшебника. С этим нужно родиться, получить с генами. Красота, шик — еще нечто волшебное в крови, нечто подобное блистательному танцу молний. И только тогда… только тогда вы сможете зваться Кизией Сен-Мартин. И другой подобной вам не будет.
Помешав кофе в бело-золотой чашке лиможского фарфора, Эдвард откинулся на спинку стула, устремив взгляд в окно. Справа далеко простиралась Ист-Ривер, испещренная баржами и лодками. На севере раскинулся скученный Манхэттен, утыканный небоскребами. Эдвард перевел взгляд вниз, на жилые бастионы Пятой авеню. А вдали темное пятно — Гарлем и Парк-авеню, что расположились вокруг Центрального парка, — зелень его уже начинала обретать цвета осени. Все это просто вид из окна, не особенно его интересовавший. Эдвард Хэскомб Роулингз был занятым человеком.
Отхлебнув кофе, он обратился к колонке Мартина Хэллама: сейчас узнаем, кто из знакомых в кого влюблен, кто дает обед и где, кто на этот обед придет, а кто, по всей вероятности, нет из-за какой-нибудь светской размолвки. Ой не сомневался, что одно-другое сообщение будет из Марбелья. Хорошо зная стиль Кизии, можно быть уверенным, что она обязательно упомянет себя. Она разумна и никогда ничего не упускает. Так и есть: «В списке вернувшихся беглецов, которые провели лето за границей, — Скутер Холлингсуорс, Биби Адам-Джоунс, Мелисса Сентри, Жан-Клод Реймс, Кизия Сен-Мартин и Джулиан Бод-ли. Привет-привет всей честной компании! С возвращением домой!»
Стоял сентябрь, и Эдварду вспомнились слова Кизии — это было тоже в сентябре, семь лет назад…
— Ну вот, Эдвард. Я все выполнила. Вассар, Сорбонна и еще одно лето у тети Хил. Теперь мне исполнился двадцать один, и для разнообразия я хочу поступать как мне вздумается. Хватит тельных поездок по местам, которые были бы угодны отцу, которые предпочла бы мать или ты находишь «подходящими». Я потрудилась довольно — для них и для тебя. Теперь я собираюсь пожить для себя…
Она расхаживала по офису взад-вперед с неистовым выражением лица, и Эдвард забеспокоился: что значит «пожить для себя»? Она так молода и так привлекательна…
— И чем же ты собираешься заняться?
— Пока точно не знаю. Но кое-какие мысли, конечно, есть.
— Поделись, пожалуйста.
— Я и хочу, но только не сердись, Эдвард. — Кизия обернулась, рассыпав на него искры темно-голубых глаз. Она была потрясающе хороша, а когда сердилась — особенно. В глазах загорался синий огонь, кожа цвета камелии покрывалась на скулах легким румянцем, и темные волосы в этот момент матово светились, как оникс. Производимое впечатление почти заставляло забыть о том, какая она крошечная. Росту в ней не больше метра пятидесяти, но абсолютно пропорциональна, фигурка — точеная. В моменты гнева лицо ее становилось подобно магниту и притягивало глаза жертвы к ее собственным. Со дня смерти родителей бремя ответственности за нее было возложено на Эдварда, гувернантку миссис Таунсенд и тетю Хилари, графиню ди Сан-Ричамини.
Хилари, разумеется, не хотела проблем. Она не имела ничего против, а теперь и вовсе была в восторге, когда девушка приезжала в Лондон на Рождество или летом на виллу в Марбелья. Но она не желала заниматься «мелочами». К «мелочам» относились увлечение Кизии Корпусом мира и ее роман с сыном аргентинского посла, щедро освещавшийся в прессе три года назад. «Мелочью» была депрессия, которую пережила Кизия, когда молодой человек женился на своей кузине; «мелочами» считались и другие пристрастия Кизии люди, страны и увлечения. Возможно, в чем-то Хилари права — со временем все проходило само собой. Но, пока «мелочи» длились, разбираться с ними приходилось Эдварду. К тому времени, когда Кизии исполнился двадцать один год, Эдвард уже нес это бремя на своих плечах долгие двенадцать лет. Драгоценное бремя.
— Кизия, ковер в офисе ты уже истоптала до дыр, но так и не посвятила меня в свои таинственные планы. Как насчет того, чтобы прослушать курс по журналистике в университете Коламбии? Тебе это интересно?
— Честно говоря, да. Эдвард, я собираюсь поступить на работу.
— Любопытно.. — Он не сумел скрыть, что насторожился. «Господи, сделай так, чтобы это была какая-нибудь благотворительная организация». — Пожалуйста. И куда же?
— Хочу работать в газете, а по вечерам изучать журналистику. — В глазах Кизии читался отчаянный вызов. Она знала, что скажет Эдвард. И почему.
— Думаю, гораздо разумнее будет окончить курс в Коламбии, получить магистерскую степень и" уж потом поступать на работу. Так логичнее и смысла больше.
— А когда я получу магистерскую степень, какую газету ты мне посоветуешь, Эдвард? Может, ежедневник «Дамские моды»? — спросила девушка сквозь слезы разочарования и гнева.
О Боже, опять проблемы. С каждым годом она делается все упрямее. Точь-в-точь отец.
— А в какую газету ты собралась, Кизия? В «Голос деревни» или в «Колючку Беркли»?
— Нет. В «Нью-Йорк таймс».
По крайней мере у девочки есть вкус. Хоть с этим все в порядке.
— От всей души одобряю, моя дорогая. Думаю, мысль замечательная. Но если ты намерена там работать, полагаю, было бы гораздо лучше сначала прослушать курс в Коламбии, получить магистерскую степень и…
Кизия вскочила с ручки кресла и ехидно осведомилась:
— И вышла бы замуж за кого-нибудь «ужасно милого» из Школы бизнеса? Точно?
— Только если тебе этого захочется. Какая утомительная девчонка. И опасная. Точь-в-точь мать.
— Этого мне не захочется. — Она гордо вышла из офиса.
Впоследствии Эдвард узнал, что Кизия уже устроилась на работу в «Таймс» и продержалась там ровно три с половиной недели.
Случилось именно то, чего он боялся. Она снова стала притчей во языцех, будучи одной из пятидесяти самых богатых женщин мира. Каждый день в какой-нибудь газете появлялась заметка о Кизии, фотография или что-нибудь из ее высказываний. Светские репортеры неустанно преследовали ее. собирая материал любого свойства и характера. Особенно усердствовали «Дамские моды». Это стало продолжением кошмара — вечеринка по случаю четырнадцатилетия, куда ворвались фотографы. Вечер в опере вдвоем с Эдвардом во время рождественских каникул — ей тогда исполнилось пятнадцать — превратился из-за них в нечто совершенно ужасное. Омерзительные намеки о характере их отношений. Несколько лет после этого они нигде не показывались вместе… Постоянная борьба с фотографами и репортерами не всегда заканчивалась успехом. Кизия боялась ходить на свидания, а если шла, то потом горько сожалела об этом. В семнадцать лет она боялась своей известности больше, чем чего бы то ни было на свете, в восемнадцать — возненавидела ее. Возненавидела из-за уединенной жизни, которую вынуждена была вести, из-за того, что постоянно приходилось прятаться и проявлять благоразумие, осмотрительность. Нелепо и неестественно для девушки ее лет выдерживать подобный образ жизни, но Эдвард ничего не мог поделать, чтобы облегчить ее страдания. Кизия вынуждена была жить в соответствии с давно установленными правилами, с каким бы трудом это ни давалось. На дочь леди Лайэн Холмс-Обри Сен-Мартин и Кинана Сен-Мартина не могли не обращать внимания. Говоря попросту, Кизия «стоила кучу денег». К тому же молода, хороша собой, не без способностей. Естественно, репортеры гонялись за ней. Любые попытки девушки ускользнуть от этой доли обрекались на неудачу. Не под силу нам изменить законы общества. По крайней мере, так считал Эдвард, хотя и поражался ловкости, с какой она умела прятаться от газетчиков, когда хотела этого (теперь он снова бывал с ней в опере), и тому, как научилась осаживать их. Ослепительная, широкая улыбка, пара слов — и тем оставалось только гадать, смеется она над ними или вместе с ними, а может, вообще собирается позвать полицию. Этого у Кизии не отнять. Угрожающе острое лезвие властности. Но была и мягкость, поражавшая всех. Причудливое соединение черт обоих родителей.
Нежность и легкость она унаследовала от матери, несокрушимую силу — от отца. Они были необычной парой. Удивительной парой. Кизия похожа на обоих, хотя больше на отца. Эдвард постоянно замечал это. А сходство с матерью пугало его. Британский род, история которого насчитывает не одну сотню лет, прадедушка по материнской линии — герцог, и хотя дедушка по отцу всего лишь граф, но такая в Лайэн чувствовалась порода, такой стиль, такое изящество и осанка, что Эдвард влюбился в нее как безумный с первой же встречи. Она об этом гак никогда и не узнала. Никогда. Эдвард понимал, что не может… не может… но ведь она совершила куда более ужасное. Сумасшествие… шантаж… кошмар… По крайней мере удалось избежать публичного скандала. Никто ничего не знал. Кроме мужа… и Эдварда… и этого… Эдвард недоумевал, что нашла она в мальчишке. По сравнению с Кинаном он был вовсе не мужчина. И такой… такой неотшлифованный. Почти вульгарный. Она сделала скверный выбор. Очень скверный выбор. Лайэн взяла в любовники субъекта, который учил Кизию французскому. Историю можно было бы назвать гротескной, не обойдись она так дорого. Лайэн в конечном итоге она стоила жизни. А Кинану пришлось потратить тысячи, чтобы никто ничего не узнал.
Кинан сделал так, что молодого человека «убрали» из их круга и отправили во Францию. Лайэн потребовалось меньше года, чтобы доконать себя коньяком, шампанским и, тайком от всех, таблетками. Кинан через год погиб в автомобильной катастрофе. Несомненно, это несчастный случай, но вызван он был безразличием ко всему вокруг и прежде всего к себе. Даже больще, чем безразличием. Кинану после смерти Лайэн стало наплевать на все, и Эдвард не мог избавиться от подозрения, что он просто позволил случиться тому, что случилось, — просто позволил своему «мерседесу» пересечь барьер и выскочить навстречу несущемуся по шоссе потоку машин. Может, он был пьян или просто очень устал. Не то чтобы самоубийство, просто конец.
Да, в те последние месяцы Кинан был равнодушен ко всему, даже к дочери. Он признался в этом Эдварду, но только ему. Эдвард — всеобщая «жилетка». Однажды за чаем даже Лайэн поведала ему свою безобразную историю, а он кивал с умным видом, от души надеясь, что не потеряет сознание прямо здесь, в ее гостиной. Она смотрела на Эдварда так мрачно, что хотелось плакать.
Эдвард беспокоился за всех. Эдвард беспокоился за Лайэн — слишком совершенной, чтобы кто-нибудь смел к ней прикасаться (по крайней мере, так он считал), — и за ее ребенка. Он так и не смог найти ответа на вопрос, что привлекало Лайэн в ее избраннике. Возможно, как раз факт, что он был не ее круга, но, может быть, дело просто в том, что он молод и вдобавок француз.
Эдвард мог защитить Кизию от подобных безумств и давным-давно дал себе клятву сделать это во что бы то ни стало. Теперь за нее отвечал именно он, и нужно сделать так, чтобы жизнь Кизии во всем соответствовала ее высокому происхождению. Никаких катастроф, никакого шантажа, никаких французских репетиторов с мальчишескими физиономиями. Все должно быть по-другому. Она будет достойна богатой родословной по материнской линии и власти, которой обладали предки по линии отца. Эдвард считал это своим долгом перед Кинаном и Лайэн. И перед самой Кизией. Хотя и понимал, что будет непросто. Он обязан привить ей чувство долга, чувство гордости за свое происхождение. Подросшая Кизия с усмешкой называла все это своей власяницей, но все же понимала, что так надо. Объективно говоря, в этом Эдвард преуспел. Девушка в полной мере осознавала, кто и что она такое. Она — Кизия Сен-Мартин. Достопочтенная Кизия Холмс-Обри Сен-Мартин, отпрыск славного рода, плод союза британской знати и американской аристократии; отец ее с помощью одних миллионов создавал новые и новые — на стали, меди, каучуке, бензине и нефти. Если где-то появлялась возможность заработать бешеные деньги, Кинан Сен-Мартин не заставлял себя долго ждать. Для всего мира он был человеком-легендой, чем-то вроде американского принца. Эта легендарность досталась Кизии по наследству в придачу к богатству. Конечно, если быть до конца честным, кое в чем руки Кинана были грязноваты, но, впрочем, не слишком. Он всегда был таким представительным — настоящий джентльмен, которому люди готовы простить все, даже то, что большую часть своих денег он заработал сам.
Действительная угроза исходила со стороны Лайэн, опасность крылась именно там.
…Лайэн, постоянное напоминание о том, что, переступив невидимые грани допустимого, Кизия может поплатиться жизнью, как случилось с матерью. Эдвард предпочел бы, чтобы она больше походила на отца. Ему бы это причиняло меньше боли. Однако так часто… слишком часто… дочь превращалась в точную копию Лайэн; только она сильнее, умнее и даже красивее.
Кизия — дитя выдающихся родителей. Последнее звено в длинной цепи высокого и прекрасного рода. И делом Эдварда теперь стало проследить, чтобы с ребенком ничего не случилось. Опасная кровь Лайэн… Но с ребенком все было в порядке, и Эдвард, подобно всем одиноким людям, не слишком смелый и сильный, не особо красивый, восхищался ею. Его собственная, в меру изысканная семья в Филадельфии была несравнима с теми сказочными людьми, которым он отдал свою душу. Он стал их стражем. Хранителем Святого Грааля — Кизии. Сокровища. Его сокровища. Поэтому он был рад, что ее планы работать в «Таймс» так жалко провалились. Снова все будет хорошо. Хотя бы на время. Она принадлежит ему, ее защитнику, а он — ей, своей повелительнице. Правда, до сих пор Кизия ни разу не приказывала ему, но он боялся, что такой день придет. Она будет вести себя так, как ее родители. Ему доверяли и приказывали, но не любили.
В случае с «Таймс» обошлось без приказаний. Кизия ушла сама. На время она вернулась в школу, потом на лето улетела в Европу, а осенью вдруг все снова изменилось. Она почти путала Эдварда.
Девушка вернулась в Нью-Йорк более оживленная, чем обычно, и еще более женственная. На этот раз она не стала советоваться с Эдвардом, даже не стала ставить его перед фактом и не доказывала, что она уже взрослая. В двадцать два года сама продала квартиру на Парк-авеню, в которой жила вместе с миссис Таунсенд — Тоти — на протяжении благостных тринадцати лет, и сняла две отдельные небольшие квартирки, одну для себя, другую для Тоти, от которой отделалась мягко, но решительно, не обращая внимания на ее слезы и протесты Эдварда. Затем столь же решительно, как с квартирой, наладила дело и с работой. И, надо сказать, весьма ловко.
Она поделилась с Эдвардом новостью за обедом в своей отдельной квартирке, подавая ему отличное «Фюме Пюилль», — видимо, чтобы смягчить удар.
Лишив Эдварда дара речи, Кизия поведала, что нашла литературного агента и за лето опубликовала целых три статьи, послав их из Европы. И, что самое удивительное, они ему очень понравились и запомнились надолго. Заметка о политической жизни, написанная в Италии; статья о кочевом племени, на которое она набрела на Ближнем Востоке, и презабавный пустячок о клубе поло в Париже. Все три материала появились в американских газетах за подписью К.-С. Миллер. А публикация последней статьи потянула за собой целую цепь событий.
Они открыли вторую бутылку вина, и на лице Кизии появилось озорное выражение. Он должен ей кое-что обещать. У Эдварда противно засосало под ложечкой. Значит, есть еще что-то. Ему всегда становилось не по себе, когда взгляд Кизии делался таким. Он сразу напоминал Эдварду ее отца. Взгляд, означавший, что все уже продумано, решение принято и ты ничего не можешь изменить. Что она скажет?
Кизия достала утреннюю газету и развернула ее на одной из страниц во второй тетрадке. Непонятно, что он мог там не заметить, — ведь это была газета, которую он читал каждое утро, и весьма внимательно. Но она указала на колонку светской жизни, которую вел некий Мартин Хэллам, — он и впрямь сегодня ее пропустил.
Колонка действительно была необычной и появилась лишь месяц назад. В ней с большим знанием дела, с легким цинизмом — прямо-таки мастерски журналист описывал то, что творилось в личной жизни тех, кто принадлежал к сливкам общества. Никто понятия не имел, кто же такой этот Мартин Хэллам, и оставалось только ломать голову в поисках вероятного предателя. Однако, кем бы он ни был, писал он без злости, зато был явно осведомлен о том, что людям посторонним известно быть никак не могло. И сейчас Кизия обращала внимание Эдварда на что-то в самой верхней части колонки.
Он внимательно ее прочел, но имя Кизии Сен-Мартин там не упоминалось.
— И что?
— А то, что я хочу познакомить тебя с моим другом Мартином Хэлламом. — Она торжествующе расхохоталась, и Эдвард почувствовал себя довольно глупо. Стараясь подавить смех, Кизия пожала ему руку, — в глазах ее скакшш знакомые аметистовые искры. — Привет, Эдвард. Я Мартин. Как поживаешь?
— Что? Кизия, ты шутишь!
— Вовсе нет. Никто никогда не узнает. Даже редактор не знает, кто это пишет. Все делается через моего литературного агента, а он человек чрезвычайно скрытный. В — течение месяца я должна была давать им материал, чтобы они смогли убедиться, что я знаю то, о чем пишу, а сегодня наконец все решилось. Теперь колонка будет появляться регулярно три раза в неделю. Разве это не божественно?
— Божественно? Это безбожно. Кизия, как ты могла?
— А почему бы и нет? Я не пишу ничего такого, за что на меня можно было бы подать в суд, и я не выдаю секретов, которые могли бы разрушить чью-нибудь жизнь. Я просто… ну, скажем, держу всех в курсе… и развлекаю.
В этом вся Кизия. Достопочтенная Кизия Сен-Мартин… она же К.-С. Миллер и Мартин Хэллам. И сейчас она вернулась домой после еще одного лета, проведенного за границей. С начала ее карьеры прошло семь лет. Она добилась успеха, и обаяние ее от этого еще больше выросло. В глазах Эдварда успех придавал ей блеск загадочности, почти невыносимую притягательность. Кто еще, кроме Кизии, сумел бы так долго продержаться? И написать все это? Только Эдвард и литературный агент были посвящены в тайну, что Кизия Сен-Мартин ведет еще одну жизнь, отличную от той, что так щедро живописалась в «Городе и деревне», а иногда и в колонке «Таймс» под рубрикой «Люди».
Эдвард еще раз взглянул на часы. Теперь можно ей позвонить. Уже одиннадцатый час. Он потянулся к телефону. Этот номер Эдвард всегда набирал сам. После двух звонков Кизия ответила. Голос был хрипловатым, как обычно по утрам, и это нравилось Эдварду больше всего. В нем было нечто очень интимное. Эдвард иногда размышлял о том, что она надевает, отправляясь спать, а потом всегда укорял себя за эти мысли.
— С приездом, Кизия! — Он улыбнулся газетной фотографии, все еще лежащей перед ним на столе.
— Эдвард! — Радость в ее голосе обдала его приятным жаром. — Я так по тебе скучала!
— Вряд ли так уж сильно, противная девчонка, если не послала мне даже открытки. За ланчем в прошлую субботу Тоти сказала мне, что все-таки изредка получала от тебя письма.
— Это совсем другое дело. Она просто с ума сойдет, если я не буду давать ей знать, что жива. — Кизия рассмеялась, и Эдвард услышал звяканье чашки о телефонную трубку. Утренний чай. Без сахара. И много сливок.
— А ты не думаешь, что я тоже могу сойти с ума?
— Нет, конечно. Ты же стоик. Это было бы дурным тоном. Положение обязывает, и так далее, и тому подобное.
— Ладно, ладно. — Ее прямота часто смущала Эдварда. Впрочем, она права. Его всегда беспокоило, что можно, а чего нельзя себе позволить. Из-за этого он никогда не говорил, что любит ее. Из-за этого он так и не признался в любви ее матери.
— Как Марбелья?
— Ужасно. Наверное, я старею. Дом тети Хилари был битком набит восемнадцатилетними детишками. Боже мой, Эдвард, я старше их на целых одиннадцать лет! Почему они не сидят дома с нянюшками? — Слова эти рассмешили его. Она по-прежнему выглядела двадцатилетней. Двадцатилетней — хотя уже многое повидала в жизни. — Слава Богу, я провела там только уик-энд.
— А до этого?
— Разве ты не читал утром мою колонку? Там говорится, что большую часть лета я провела в уединении на юге Франции. — Она опять рассмеялась, и он тоже улыбнулся. Как приятно слышать ее голос…
— Я и правда там была. Наняла яхту, и это было замечательно. Так спокойно. Написала целую кучу всего.
— Я видел статью о трех американцах, которые сидят в турецкой тюрьме. Мрачно, но великолепно. Ты была там?
— Конечно, была. И это действительно очень грустно.
— А где еще ты была? — Он решил сменить тему. Незачем разговаривать о мрачном.
— О, я была на приеме в Риме… на демонстрации моделей в Париже… в Лондоне на встрече с королевой… «Киска, киска, где была?» А была я в Лондоне, чтобы посмотреть…
— Кизия, ты невозможна, но восхитительно невозможна.
— Ага. — Она сделала большой глоток из своей чашки. — Но я скучала по тебе. Просто кошмар, если никому нельзя рассказать, чем ты на самом деле занимаешься.
— Так давай встретимся, и ты мне обо всем расскажешь. Как насчет ланча в «Ля Гренвиль» сегодня?
— Отлично. Я должна встретиться с Симпсоном, а потом — сразу с тобой. А как твои дела?
— Все хорошо. И знаешь, Кизия…
— Да? — Вдруг голос ее изменился — хрипотца исчезла, он стал мягким и грудным. По-своему она тоже любила его. Уже почти двадцать лет он был ей вместо отца.
— Я правда счастлив, что ты вернулась.
— А я счастлива оттого, что есть кто-то, кому на это не наплевать.
— Глупышка, ты говоришь так, будто никому больше нет до тебя дела.
— Все это называется синдромом бедной богатой маленькой девочки, Эдвард. Профессиональная болезнь наследниц. — Она засмеялась, но что-то в ее смехе настораживало. — Увидимся в час.
Она положила трубку, и Эдвард вновь устремил взгляд за окно.
За двадцать два квартала от Эдварда Кизия лежала в постели, допивая чай. На постель навалена кипа газет, а рядом на столе — целая груда почты. Шторы подняты, и из окна открывается мирный вид — сад за соседним домом. На кондиционере чирикает птичка. И тут раздался звонок в дверь.