— Незачем, сударь, незачем, — ответил рулевой, пристально вглядываясь в темноту. — С каждым мгновением мы все дальше уходим от этих песчаных отмелей, и с каждым мгновением море будет все сильнее обрушиваться на нас. Скоро все эти плаксы повалятся с ног, ибо, сударь, дурной человек никогда не бывает хорошим моряком; почему — не знаю, тут какая-то тайна, но это так. Только честные и смелые люди могут вынести такую качку.
— Это просто поговорка моряков, Лоулесс, и в ней не больше смысла, чем в свисте ветра, — сказал Дик и рассмеялся. — Но как наши дела? Верно ли мы идем? Доберемся ли мы до гавани?
— Мастер Шелтон, — ответил Лоулесс, — я был монахом и благодарю за это свою судьбу. Был воином, был вором, был моряком. Много сменил я одежд, и умереть мне хотелось бы в монашеской рясе, а не в просмоленной куртке моряка. А почему? По двум очень важным причинам: во-первых, я не хочу умереть внезапно, без покаяния, а во-вторых, мне отвратительна эта соленая лужа у меня-под ногами! — И Лоулесс топнул ногой. — Но если сегодня ночью я не умру смертью моряка, — продолжал он, — я поставлю высокую свечу пречистой деве.
— Неужели наше дело так плохо? — спросил Дик.
— Очень плохо, — ответил бродяга. — Разве вы не чувствуете, как медленно и тяжело движется «Добрая Надежда» по волнам? Разве вы не слышите, как в трюме плещется вода? «Добрая Надежда» и теперь уже почти не слушается руля. А вот увидите, что будет с ней, когда воды в трюме станет больше; она либо пойдет на дно, как камень, либо разобьется о береговые скалы.
— А между тем ты говоришь так, как будто тебе не страшно, — сказал Дик. — Разве ты не боишься?
— Хозяин, — ответил Лоулесс, — я войду в свою последнюю гавань с таким экипажем, что хуже не бывает. Посудите сами: беглый монах, вор и все, что можно придумать. И все-таки, мастер Шелтон, как это ни удивительно, я не теряю надежды. И если мне суждено утонуть, я утону с ясным взором и до самого конца не выпущу штурвала из рук.
Дик ничего не ответил, но мужество старого бродяги глубоко потрясло его. Опасаясь, как бы Лоулесс опять не подвергся насилию, Дик отправился разыскивать троих воинов, на которых можно положиться. На палубе, беспрестанно поливаемой водой, почти никого не было. От воды и от жестокого зимнего ветра люди укрылись в трюме среди бочонков с вином; трюм озаряли два качающихся фонаря.
Тут шел пир; разбойники и воины щедро угощали друг друга гасконским вином Арблестера. Но «Добрая Надежда» продолжала мчаться по волнам, то взлетая на высокий гребень, то глубоко зарываясь носом или кормою в белую пену, — и с каждой минутой пирующих становилось все меньше. Одни перевязывали свои раны, а другие (таких было большинство) лежали на полу, замученные морской болезнью, и стонали.
Гриншив, Кьюкоу и молодой парень из отряда лорда Фоксгэма, на ум и храбрость которого Дик уже давно обратил внимание, были еще способны понимать приказания и повиноваться. Дик назначил их телохранителями рулевого. Затем, в последний раз окинув взглядом черное небо и черное море, он спустился в каюту, куда слуги лорда Фоксгэма отнесли своего господина.
— Это просто поговорка моряков, Лоулесс, и в ней не больше смысла, чем в свисте ветра, — сказал Дик и рассмеялся. — Но как наши дела? Верно ли мы идем? Доберемся ли мы до гавани?
— Мастер Шелтон, — ответил Лоулесс, — я был монахом и благодарю за это свою судьбу. Был воином, был вором, был моряком. Много сменил я одежд, и умереть мне хотелось бы в монашеской рясе, а не в просмоленной куртке моряка. А почему? По двум очень важным причинам: во-первых, я не хочу умереть внезапно, без покаяния, а во-вторых, мне отвратительна эта соленая лужа у меня-под ногами! — И Лоулесс топнул ногой. — Но если сегодня ночью я не умру смертью моряка, — продолжал он, — я поставлю высокую свечу пречистой деве.
— Неужели наше дело так плохо? — спросил Дик.
— Очень плохо, — ответил бродяга. — Разве вы не чувствуете, как медленно и тяжело движется «Добрая Надежда» по волнам? Разве вы не слышите, как в трюме плещется вода? «Добрая Надежда» и теперь уже почти не слушается руля. А вот увидите, что будет с ней, когда воды в трюме станет больше; она либо пойдет на дно, как камень, либо разобьется о береговые скалы.
— А между тем ты говоришь так, как будто тебе не страшно, — сказал Дик. — Разве ты не боишься?
— Хозяин, — ответил Лоулесс, — я войду в свою последнюю гавань с таким экипажем, что хуже не бывает. Посудите сами: беглый монах, вор и все, что можно придумать. И все-таки, мастер Шелтон, как это ни удивительно, я не теряю надежды. И если мне суждено утонуть, я утону с ясным взором и до самого конца не выпущу штурвала из рук.
Дик ничего не ответил, но мужество старого бродяги глубоко потрясло его. Опасаясь, как бы Лоулесс опять не подвергся насилию, Дик отправился разыскивать троих воинов, на которых можно положиться. На палубе, беспрестанно поливаемой водой, почти никого не было. От воды и от жестокого зимнего ветра люди укрылись в трюме среди бочонков с вином; трюм озаряли два качающихся фонаря.
Тут шел пир; разбойники и воины щедро угощали друг друга гасконским вином Арблестера. Но «Добрая Надежда» продолжала мчаться по волнам, то взлетая на высокий гребень, то глубоко зарываясь носом или кормою в белую пену, — и с каждой минутой пирующих становилось все меньше. Одни перевязывали свои раны, а другие (таких было большинство) лежали на полу, замученные морской болезнью, и стонали.
Гриншив, Кьюкоу и молодой парень из отряда лорда Фоксгэма, на ум и храбрость которого Дик уже давно обратил внимание, были еще способны понимать приказания и повиноваться. Дик назначил их телохранителями рулевого. Затем, в последний раз окинув взглядом черное небо и черное море, он спустился в каюту, куда слуги лорда Фоксгэма отнесли своего господина.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
«ДОБРАЯ НАДЕЖДА»
(окончание)
Стоны раненого барона смешивались с воем корабельной собаки. Грустила ли несчастная собака по своим друзьям, разлученным с нею, или чуяла, что кораблю грозит опасность, но вой ее был так громок, что даже грохот волн и свист ветра не могли заглушить его. Суеверным людям этот вой казался погребальным плачем по «Доброй Надежде».
Лорд Фоксгэм лежал на койке, на меховой своей мантии. Перед образом богоматери мерцала лампадка, и при тусклом ее свете Дик увидел, как бледно лицо раненого и как глубоко ввалились его глаза.
— Моя рана смертельна, — сказал лорд. — Подойдите ко мне поближе, молодой Шелтон. Пусть будет возле меня хоть один человек благородного происхождения, ибо я всю жизнь прожил в богатстве и роскоши, и мне так грустно сознавать, что я ранен в жалкой потасовке и умираю на грязном холодном корабле, в море, среди всякого отребья и мужичья.
— Милорд, — сказал Дик, — я молю святых исцелить вашу рану и помочь вам благополучно добраться до берега.
— Благополучно добраться до берега? — переспросил лорд. — Разве вы не уверены в том, что мы доберемся благополучно?
— Корабль движется с трудом, море свирепо и бурно, — ответил юноша, — а из слов нашего рулевого я понял, что мы только чудом можем добраться до берега живыми.
— А! — угрюмо воскликнул барон. — Вот при каких ужасных муках моей душе придется расставаться с телом! Сэр, молите бога даровать вам трудную жизнь, тогда вам легче будет умирать. Жизнь баловала меня, а умереть мне суждено среди мук и несчастий! Однако перед смертью мне еще предстоит совершить одно важное дело. Нет ли у вас на корабле священника?
— Нет, — ответил Дик.
— Так займемся моими земными делами, — сказал лорд Фоксгэм. — Надеюсь, после моей смерти вы окажетесь таким же верным другом, каким вы были учтивым врагом при моей жизни. Я умираю в тяжелую годину для меня, для Англии и для всех тех, кто следовал за мной. Моими воинами командует Хэмли — тот самый, который был вашим соперником. Они условились собраться в длинной зале Холивуда. Вот этот перстень с моей руки будет служить доказательством, что вы действуете от моего имени. Кроме того, я напишу Хэмли несколько слов и попрошу его уступить вам девушку. Но выполните ли вы мой приказ? Этого я не знаю.
— А что вы собираетесь мне приказать, милорд? — спросил Дик.
— Приказать?.. — повторил барон и нерешительно взглянул на Дика. — Скажите, вы сторонник Ланкастера или Йорка? — спросил он наконец.
— Мне стыдно признаться, — ответил Дик, — но я и сам не знаю. Впрочем, я служу у Эллиса Дэкуорта, а Эллис Дэкуорт стоит за Йоркский дом. Выходит, что и я сторонник Йоркского дома.
— Это хорошо, — сказал лорд, — это превосходно. Если бы вы оказались сторонником Ланкастера, я не знал бы, что мне делать. Но раз вы стоите за Йорка, так слушайте меня. Я прибыл в Шорби, чтобы наблюдать за собравшимися там лордами, пока мой благородный молодой господин, Ричард Глостерский [4], копит силы, готовясь напасть на этих лордов и рассеять их. Я добыл сведения о численности вражеской армии, о расстановке заградительных отрядов, о расположении неприятельских войск. Эти сведения я должен передать моему господину в воскресенье, за час до полудня, у креста Святой Девы возле леса. Явиться на это свидание мне, по видимости, не удастся, и я обращаюсь к вам с просьбой: окажите мне любезность, пойдите туда вместо меня. И пусть ни радость, ни боль, ни буря, ни рана, ни чума не задержат вас! Будьте у назначенного места в назначенное время, ибо от этого зависит благо Англии.
— Даю вам торжественное обещание исполнить вашу волю, — сказал Дик. — Я сделаю все, что будет в моих силах.
— Прекрасно, — сказал раненый. — Милорд герцог даст вам новые приказания, и если вы исполните их охотно и с усердием, ваше будущее обеспечено. Пододвиньте ко мне лампаду, я хочу написать письмо.
Он написал два письма. На одном он сделал надпись: «Высокочтимому моему родичу сэру Джону Хэмли»; на другом не надписал ничего.
— Это письмо герцогу, — сказал он. — Пароль — «Англия и Эдуард»; а отзыв — «Англия и Йорк».
— А что будет с Джоанной, милорд? — спросил Дик.
— Джоанну добывайте сами, как умеете, — ответил барон. — В обоих письмах я пишу, что хочу выдать ее за вас, но добывать ее вам придется самому, мой мальчик. Я, как видите, пытался вам помочь, но заплатил за это жизнью. Большего не мог бы сделать ни один человек.
Раненый быстро слабел. Дик, спрятав на груди драгоценные письма, пожелал ему бодрости и вышел из каюты.
Начинался рассвет, холодный и пасмурный. Шел снег. Неподалеку от «Доброй Надежды» тянулся скалистый берег, изрезанный песчаными бухтами, а вдали, за лесами, подымались вершины Тэнстоллских холмов. Ветер немного поутих, море тоже слегка успокоилось, но корабль сидел глубоко в воде и с трудом взбирался на волну.
Лоулесс по-прежнему стоял у руля. Все обитатели судна столпились на палубе и тупо уставились в негостеприимный берег.
— Мы собираемся пристать? — спросил Дик.
— Да, — сказал Лоулесс, — если прежде не попадем на дно.
При этих словах корабль с таким трудом вскарабкался на волну и вода в трюме заклокотала так громко, что Дик невольно схватил рулевого за руку.
— Клянусь небом, — воскликнул Дик, когда нос «Доброй Надежды» вынырнул из пены, — я уж думал, мы тонем. Сердце мое чуть не лопнуло!
На шкафуте [5] Гриншив и Хоксли вместе с лучшими людьми обоих отрядов разбирали палубу и строили из ее досок плот. Дик присоединился к ним и весь ушел в работу, чтобы хоть на минуту забыть об опасности. Но, несмотря на все его усилия, каждая волна, обрушивавшаяся на несчастный корабль, заставляла его сердце сжиматься от ужаса, напоминая о близости смерти.
Внезапно, оторвавшись от работы, он увидел, что они подошли вплотную к какому-то мысу. Подмытый морем утес, вокруг которого клокотала белая пена тяжелых волн, почти навис над палубой. За утесом, на вершине песчаной дюны, как бы увенчивая ее, стоял дом.
Внутри бухты волны бесновались еще неистовее. Они подняли «Добрую Надежду» на свои пенистые спины, понесли ее, нисколько не считаясь с рулевым, выбросили на песчаную отмель и, перекатываясь через корабль, стали швырять его из стороны в сторону. Потом один из громадных валов поднял «Добрую Надежду» и отнес ее ближе к берегу, и, наконец, третий вал, перенеся ее через самые опасные буруны, опустил на мель возле самого берега.
— Ребята, — крикнул Лоулесс, — святые спасли нас! Начинается отлив. Сядем в кружок и выпьем по чарке вина. Через полчаса мы доберемся до берега, как по мосту.
Пробили бочонок. Потерпевшие крушение расселись, стараясь, насколько возможно, укрыться от снега и брызг, и пустили чарку вкруговую; вино согрело их и приободрило.
Дик тем временем вернулся к лорду Фоксгэму, который ничего не знал и лежал в смертельном ужасе. Вода в его каюте доходила до колен, лампадка разбилась и потухла, оставив его в темноте.
— Милорд, — сказал молодой Шелтон, — оставьте ваши страхи, святые оберегают нас. Волны выбросили нас на отмель, и как только прилив немного спадет, мы пешком доберемся до берега.
Прошел почти час, прежде чем море отступило от «Доброй Надежды» и мореплавателям удалось наконец пуститься шагом к берегу, смутно видневшемуся сквозь дымку падавшего снега. На прибрежном холме лежал небольшой отряд вооруженных людей, подозрительно следивших за каждым их движением.
— Им следовало бы подойти к нам и оказать помощь, — заметил Дик.
— Раз они к нам не идут, мы пойдем к ним сами, — сказал Хоксли. — Чем скорее мы доберемся до славного огня и сухой постели, тем лучше для моего несчастного лорда.
Но люди на холме внезапно вскочили, и град стрел полетел в потерпевших крушение.
— Назад! Назад! — крикнул лорд. — Ради бога, будьте осторожны! Не отвечайте им!
— Мы не можем драться! — воскликнул Гриншив, вытаскивая стрелу из своей кожаной куртки. — Мы промокли, мы устали, как собаки, мы промерзли до костей. Но, ради любви к старой Англии, объясните мне, зачем они с такой яростью обстреливают своих земляков, попавших в беду?
— Они приняли нас за французских пиратов, — ответил лорд Фоксгэм. — В эти беспокойные и подлые времена мы не можем уберечь даже собственные берега, берега нашей Англии. Наши исконные враги, которых еще не так давно мы побеждали на море и на суше, приезжают сюда, когда им вздумается, и грабят, убивают и жгут. Несчастная родина! Вот до какого позора мы дожили!
Люди на холме внимательно следили, как пришельцы поднимались на берег и как уходили в глубь страны по долинам между песчаными дюнами. Целую милю шли они следом за усталыми, измученными беглецами, готовые при малейшем подозрении дать по ним новый залп. Только когда Дику удалось наконец вывести своих спутников на большую дорогу и построить их в военном порядке, бдительные охранители английских берегов исчезли за падающим снегом. Они уберегли свои собственные дома и фермы, свои собственные семьи и свой скот — больше им ни до чего не было дела, и их нисколько не беспокоила мысль, что французы вырежут и спалят другие деревни и села английского королевства.
Лорд Фоксгэм лежал на койке, на меховой своей мантии. Перед образом богоматери мерцала лампадка, и при тусклом ее свете Дик увидел, как бледно лицо раненого и как глубоко ввалились его глаза.
— Моя рана смертельна, — сказал лорд. — Подойдите ко мне поближе, молодой Шелтон. Пусть будет возле меня хоть один человек благородного происхождения, ибо я всю жизнь прожил в богатстве и роскоши, и мне так грустно сознавать, что я ранен в жалкой потасовке и умираю на грязном холодном корабле, в море, среди всякого отребья и мужичья.
— Милорд, — сказал Дик, — я молю святых исцелить вашу рану и помочь вам благополучно добраться до берега.
— Благополучно добраться до берега? — переспросил лорд. — Разве вы не уверены в том, что мы доберемся благополучно?
— Корабль движется с трудом, море свирепо и бурно, — ответил юноша, — а из слов нашего рулевого я понял, что мы только чудом можем добраться до берега живыми.
— А! — угрюмо воскликнул барон. — Вот при каких ужасных муках моей душе придется расставаться с телом! Сэр, молите бога даровать вам трудную жизнь, тогда вам легче будет умирать. Жизнь баловала меня, а умереть мне суждено среди мук и несчастий! Однако перед смертью мне еще предстоит совершить одно важное дело. Нет ли у вас на корабле священника?
— Нет, — ответил Дик.
— Так займемся моими земными делами, — сказал лорд Фоксгэм. — Надеюсь, после моей смерти вы окажетесь таким же верным другом, каким вы были учтивым врагом при моей жизни. Я умираю в тяжелую годину для меня, для Англии и для всех тех, кто следовал за мной. Моими воинами командует Хэмли — тот самый, который был вашим соперником. Они условились собраться в длинной зале Холивуда. Вот этот перстень с моей руки будет служить доказательством, что вы действуете от моего имени. Кроме того, я напишу Хэмли несколько слов и попрошу его уступить вам девушку. Но выполните ли вы мой приказ? Этого я не знаю.
— А что вы собираетесь мне приказать, милорд? — спросил Дик.
— Приказать?.. — повторил барон и нерешительно взглянул на Дика. — Скажите, вы сторонник Ланкастера или Йорка? — спросил он наконец.
— Мне стыдно признаться, — ответил Дик, — но я и сам не знаю. Впрочем, я служу у Эллиса Дэкуорта, а Эллис Дэкуорт стоит за Йоркский дом. Выходит, что и я сторонник Йоркского дома.
— Это хорошо, — сказал лорд, — это превосходно. Если бы вы оказались сторонником Ланкастера, я не знал бы, что мне делать. Но раз вы стоите за Йорка, так слушайте меня. Я прибыл в Шорби, чтобы наблюдать за собравшимися там лордами, пока мой благородный молодой господин, Ричард Глостерский [4], копит силы, готовясь напасть на этих лордов и рассеять их. Я добыл сведения о численности вражеской армии, о расстановке заградительных отрядов, о расположении неприятельских войск. Эти сведения я должен передать моему господину в воскресенье, за час до полудня, у креста Святой Девы возле леса. Явиться на это свидание мне, по видимости, не удастся, и я обращаюсь к вам с просьбой: окажите мне любезность, пойдите туда вместо меня. И пусть ни радость, ни боль, ни буря, ни рана, ни чума не задержат вас! Будьте у назначенного места в назначенное время, ибо от этого зависит благо Англии.
— Даю вам торжественное обещание исполнить вашу волю, — сказал Дик. — Я сделаю все, что будет в моих силах.
— Прекрасно, — сказал раненый. — Милорд герцог даст вам новые приказания, и если вы исполните их охотно и с усердием, ваше будущее обеспечено. Пододвиньте ко мне лампаду, я хочу написать письмо.
Он написал два письма. На одном он сделал надпись: «Высокочтимому моему родичу сэру Джону Хэмли»; на другом не надписал ничего.
— Это письмо герцогу, — сказал он. — Пароль — «Англия и Эдуард»; а отзыв — «Англия и Йорк».
— А что будет с Джоанной, милорд? — спросил Дик.
— Джоанну добывайте сами, как умеете, — ответил барон. — В обоих письмах я пишу, что хочу выдать ее за вас, но добывать ее вам придется самому, мой мальчик. Я, как видите, пытался вам помочь, но заплатил за это жизнью. Большего не мог бы сделать ни один человек.
Раненый быстро слабел. Дик, спрятав на груди драгоценные письма, пожелал ему бодрости и вышел из каюты.
Начинался рассвет, холодный и пасмурный. Шел снег. Неподалеку от «Доброй Надежды» тянулся скалистый берег, изрезанный песчаными бухтами, а вдали, за лесами, подымались вершины Тэнстоллских холмов. Ветер немного поутих, море тоже слегка успокоилось, но корабль сидел глубоко в воде и с трудом взбирался на волну.
Лоулесс по-прежнему стоял у руля. Все обитатели судна столпились на палубе и тупо уставились в негостеприимный берег.
— Мы собираемся пристать? — спросил Дик.
— Да, — сказал Лоулесс, — если прежде не попадем на дно.
При этих словах корабль с таким трудом вскарабкался на волну и вода в трюме заклокотала так громко, что Дик невольно схватил рулевого за руку.
— Клянусь небом, — воскликнул Дик, когда нос «Доброй Надежды» вынырнул из пены, — я уж думал, мы тонем. Сердце мое чуть не лопнуло!
На шкафуте [5] Гриншив и Хоксли вместе с лучшими людьми обоих отрядов разбирали палубу и строили из ее досок плот. Дик присоединился к ним и весь ушел в работу, чтобы хоть на минуту забыть об опасности. Но, несмотря на все его усилия, каждая волна, обрушивавшаяся на несчастный корабль, заставляла его сердце сжиматься от ужаса, напоминая о близости смерти.
Внезапно, оторвавшись от работы, он увидел, что они подошли вплотную к какому-то мысу. Подмытый морем утес, вокруг которого клокотала белая пена тяжелых волн, почти навис над палубой. За утесом, на вершине песчаной дюны, как бы увенчивая ее, стоял дом.
Внутри бухты волны бесновались еще неистовее. Они подняли «Добрую Надежду» на свои пенистые спины, понесли ее, нисколько не считаясь с рулевым, выбросили на песчаную отмель и, перекатываясь через корабль, стали швырять его из стороны в сторону. Потом один из громадных валов поднял «Добрую Надежду» и отнес ее ближе к берегу, и, наконец, третий вал, перенеся ее через самые опасные буруны, опустил на мель возле самого берега.
— Ребята, — крикнул Лоулесс, — святые спасли нас! Начинается отлив. Сядем в кружок и выпьем по чарке вина. Через полчаса мы доберемся до берега, как по мосту.
Пробили бочонок. Потерпевшие крушение расселись, стараясь, насколько возможно, укрыться от снега и брызг, и пустили чарку вкруговую; вино согрело их и приободрило.
Дик тем временем вернулся к лорду Фоксгэму, который ничего не знал и лежал в смертельном ужасе. Вода в его каюте доходила до колен, лампадка разбилась и потухла, оставив его в темноте.
— Милорд, — сказал молодой Шелтон, — оставьте ваши страхи, святые оберегают нас. Волны выбросили нас на отмель, и как только прилив немного спадет, мы пешком доберемся до берега.
Прошел почти час, прежде чем море отступило от «Доброй Надежды» и мореплавателям удалось наконец пуститься шагом к берегу, смутно видневшемуся сквозь дымку падавшего снега. На прибрежном холме лежал небольшой отряд вооруженных людей, подозрительно следивших за каждым их движением.
— Им следовало бы подойти к нам и оказать помощь, — заметил Дик.
— Раз они к нам не идут, мы пойдем к ним сами, — сказал Хоксли. — Чем скорее мы доберемся до славного огня и сухой постели, тем лучше для моего несчастного лорда.
Но люди на холме внезапно вскочили, и град стрел полетел в потерпевших крушение.
— Назад! Назад! — крикнул лорд. — Ради бога, будьте осторожны! Не отвечайте им!
— Мы не можем драться! — воскликнул Гриншив, вытаскивая стрелу из своей кожаной куртки. — Мы промокли, мы устали, как собаки, мы промерзли до костей. Но, ради любви к старой Англии, объясните мне, зачем они с такой яростью обстреливают своих земляков, попавших в беду?
— Они приняли нас за французских пиратов, — ответил лорд Фоксгэм. — В эти беспокойные и подлые времена мы не можем уберечь даже собственные берега, берега нашей Англии. Наши исконные враги, которых еще не так давно мы побеждали на море и на суше, приезжают сюда, когда им вздумается, и грабят, убивают и жгут. Несчастная родина! Вот до какого позора мы дожили!
Люди на холме внимательно следили, как пришельцы поднимались на берег и как уходили в глубь страны по долинам между песчаными дюнами. Целую милю шли они следом за усталыми, измученными беглецами, готовые при малейшем подозрении дать по ним новый залп. Только когда Дику удалось наконец вывести своих спутников на большую дорогу и построить их в военном порядке, бдительные охранители английских берегов исчезли за падающим снегом. Они уберегли свои собственные дома и фермы, свои собственные семьи и свой скот — больше им ни до чего не было дела, и их нисколько не беспокоила мысль, что французы вырежут и спалят другие деревни и села английского королевства.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
РЯЖЕНЫЕ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ЛОГОВИЩЕ
Дик вышел на большую дорогу недалеко от Холивуда, милях в девяти-десяти от Шорби-на-Тилле; убедившись, что их больше не преследуют, оба отряда разделились. Слуги лорда Фоксгэма понесли своего раненого господина в большое аббатство, где было безопасно и спокойно; когда они исчезли за густой завесой падающего снега, у Дика осталась дюжина бродяг — все, что уцелело от его добровольческого отряда.
Многие из них были ранены; все до одного были взбешены неудачами и долгим странствием; слишком голодные и слишком озябшие, они не в силах были открыто бунтовать и только ворчали да угрюмо поглядывали на своих главарей. Дик роздал им все, что было у него в кошельке, ничего не оставив себе, и поблагодарил за храбрость, хотя, по правде говоря, гораздо охотнее выбранил бы их за трусость. Несколько смягчив этим впечатление от длительных неудач, он приказал им попарно и в одиночку пробираться к Шорби и ждать его в трактире «Козел и волынка».
Памятуя события, происшедшие на борту «Доброй Надежды», он оставил при себе одного только Лоулесса. Снег падал не переставая и все застилал вокруг, точно слепящее облако; ветер постепенно стихал и наконец исчез совсем; весь мир казался обернутым в белую пелену и погруженным в молчание. Среди снежных сугробов легко было сбиться с пути и завязнуть. И Лоулесс, шагая впереди, вытягивал шею, как охотничья собака, идущая по следу, изучал каждое дерево, внимательно вглядывался в тропинку, словно вел корабль по бурному морю.
Пройдя лесом около мили, они подошли к роще корявых высоких дубов, возле которой скрещивалось несколько дорог. Это место нетрудно было узнать даже в такую погоду, и Лоулесс был, видимо, рад, что нашел его.
— А теперь, мастер Ричард, — сказал он, — если ваша гордость не помешает вам воспользоваться гостеприимством человека, который не родился джентльменом и которого даже нельзя назвать хорошим христианином, я могу предложить вам кубок вина и добрый огонь, чтобы разогреть ваши косточки.
— Веди, Уилл, — ответил Дик. — Кубок вина и добрый огонь! Ради этого я согласен идти куда угодно!
Лоулесс решительно зашагал вперед и, пройдя под оголенными деревьями, скоро дошел до пещеры, чуть ли не наполовину засыпанной снегом. Над входом в пещеру рос громадный бук с обнаженными корнями; старый бродяга, раздвинув кусты, исчез под землей.
Когда-то могучий ураган выкорчевал громадный бук из земли вместе с большим куском дерна; под этим буком Лоулесс и выкопал себе лесное убежище. Корни служили ему стропилами, кровлей был дерн, стенами и полом была матушка сырая земля. В одном углу находился очаг, почерневший от огня, в другом стоял большой дубовый ящик, крепко окованный железом; только по этим предметам и можно было догадаться, что здесь человеческое жилище, а не звериная нора.
Несмотря на то, что в пещеру намело снегу, в ней оказалось гораздо теплее, чем снаружи; а когда Лоулесс высек искру и в очаге вспыхнули и затрещали сухие сучья, стало по-домашнему уютно.
Со вздохом полнейшего удовлетворения Лоулесс протянул свои широкие руки к огню и вдохнул в себя запах дыма.
— Вот, — сказал он, — кроличья нора старого Лоулесса. Молю небо, чтобы собаки не пронюхали о ней! Много я бродил по свету с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать лет, когда я впервые удрал из аббатства, утащив золотую цепь и молитвенник, которые продал за четыре марки. Став паломником и пытаясь спасти свою душу, я побывал в Англии, во Франции, в Бургундии и в Испании; побывал и на море, в этой чужбине всех народов. Но настоящее мое место, мастер Шелтон, только здесь. Здесь моя родина, — вот эта нора в земле! Дождь ли идет, или светит солнце, в апреле ли, когда поют птицы и цветы падают на мою постель, или зимой, когда я сижу наедине с добрым кумом-огнем и в лесу щебечет реполов, — эта нора заменяет мне все: и церковь, и рынок, и жену, и наследника: где бы я ни был, я всегда возвращаюсь сюда. И я молю святых угодников, чтобы здесь мне было позволено умереть.
— А что же, у тебя здесь и в самом деле уютный уголок, — ответил Дик,
— и тепло, и постороннему глазу не видно.
— Да, он скрыт хорошо, и это самое главное, — подхватил Лоулесс, — ибо сердце мое разбилось бы, если бы его нашли. Вот здесь, — сказал он, принимаясь раскапывать сильными пальцами песчаный пол, — здесь мой винный погреб, и вы сейчас получите флягу превосходной крепкой браги.
И действительно, покопав немного, он вытащил большую кожаную бутыль, на три четверти наполненную крепким, душистым элем. Выпив друг за друга, они подбросили топлива в огонь, и пламя снова засверкало. Они легли и вытянули ноги, блаженствуя в тепле.
— Мастер Шелтон, — заметил бродяга, — за последнее время вы дважды потерпели неудачу; похоже, что вы потеряете и девушку. Правильно я говорю?
— Правильно, — ответил Дик, кивнув головой.
— А, теперь, — продолжал Лоулесс, — послушайте старого дурака, который почти всюду побывал и почти все повидал. Слишком много вы исполняете чужих поручений, мастер Шелтон. Вы стараетесь для Эллиса; но Эллис мечтает только о смерти сэра Дэниэла. Вы стараетесь для лорда Фоксгэма… Впрочем, да хранят его святые, у него, без сомнения, хорошие намерения. Однако лучше всего стараться для себя самого, добрый Дик. Ступайте к своей девушке. Ухаживайте за ней, а то как бы она не забыла вас. Будьте наготове, и когда представится случай, берите коня и скачите вместе с нею.
— Ах, Лоулесс, да ведь она же, наверное, находится в доме сэра Дэниэла! — ответил Дик.
— Ну что ж, мы пойдем в дом сэра Дэниэла, — ответил бродяга.
Дик удивленно посмотрел на него.
— Нечего удивляться, — сказал Лоулесс, — если вы мне не верите на слово, взгляните сюда.
И бродяга, сняв с шеи ключ, открыл дубовый сундук; порывшись, он вынул из него сначала монашескую рясу, потом веревочный пояс и, наконец, громадные четки, такие тяжелые, что ими можно было действовать, как оружием.
— Вот, — сказал он, — это для вас. Надевайте!
Когда Дик перерядился в монаха, Лоулесс достал краски и карандаш и с большим знанием дела принялся гримировать его. Брови сделал толще и длиннее; едва пробивавшиеся усики Дика превратил в большие усы; несколькими линиями изменил выражение глаз, и молодой монах стал казаться много старше своих лет.
— Теперь я тоже переоденусь, — сказал Лоулесс, — и никто не отличит нас от настоящих монахов. Мы смело пойдем к сэру Дэниэлу, где из любви к матери-церкви нам окажут радушный прием.
— Чем мне отплатить тебе, дорогой Лоулесс? — вскричал юноша.
— Э, брат, — ответил бродяга, — все, что я делаю, я делаю ради своего удовольствия! Не беспокойтесь обо мне. Клянусь небом, я о себе и сам позабочусь: язык у меня длинный, голос — словно монастырский колокол, и если мне что-нибудь нужно, я буду просить, мой сын. А если просьбы недостаточно, возьму сам.
Старый плут скорчил забавную рожу. И, как Дику ни претило покровительство столь сомнительной личности, он не удержался и захохотал.
Лоулесс вернулся к сундуку и тоже нарядился монахом. Дик с удивлением заметил, что под своей рясой Лоулесс спрятал связку черных стрел.
— Зачем они тебе? — спросил Дик. — Для чего тебе стрелы, если ты не берешь лука?
— Немало придется разбить голов и поломать спин, прежде чем мы выйдем оттуда, куда идем, — весело ответил Лоулесс. — И если что случится, я хотел бы, чтобы наше братство поддержало свою честь. Черная стрела, мастер Дик, печать нашего аббатства. Она указывает, кем прислан счет.
— У меня с собой важные бумаги, — сказал Дик. — Если их найдут, они погубят и меня и тех, кто дал их мне. Где их спрятать, Уилл?
— Э, — ответил Лоулесс, — я пойду в лес и просвищу три куплета из песни, а вы тем временем закопайте их, где хотите, и разровняйте над ними песок.
— Ни за что! — вскричал Ричард. — Я доверяю тебе, приятель. Я был бы низким человеком, если бы не доверял тебе!
— Брат, ты дитя, — ответил старый бродяга, останавливаясь на пороге логовища и оборачиваясь к Дику. — Я добрый старый христианин, не предатель и не жалею своей крови ради друга. Но, безумное дитя, я вор по ремеслу, по рождению и по привычкам. Если бы моя бутылка была пуста и у меня пересохло бы во рту, я ограбил бы вас, дорогое дитя, и это так же верно, как то, что я люблю вас, уважаю вас и восхищаюсь вами! Можно ли сказать яснее? Нет!
И, прищелкнув своими крупными пальцами, он пошел прочь и исчез в кустарнике.
Дику было некогда ломать голову над противоречивой натурой своего товарища. Как только он остался один, он поспешно вытащил свои бумаги, перечел их и закопал. Только одну он захватил с собой, потому что она никак не могла повредить его друзьям, а при случае послужила бы уликой против сэра Дэниэла. Это было собственноручное письмо тэнстоллского рыцаря к лорду Уэнслидэлу, посланное наутро после поражения при Райзингэме и найденное Диком на теле убитого гонца.
Дик затоптал тлеющие угли, вышел из логовища и присоединился к старому бродяге. Тот ждал его под оголенными дубами, слегка уже припорошенный снегом. Они взглянули друг на друга и расхохотались, — маскарад удался на славу.
— Жаль, что сейчас не лето, — проворчал Лоулесс. — А то я заглянул бы в лужу и увидел бы себя в ней, как в зеркале. Многие воины сэра Дэниэла знают меня в лицо. Если нас разоблачат, еще неизвестно, что сделают с вами, а уж я не успею и «Отче наш» прочитать, как буду мотаться на веревке.
Итак, они отправились в Шорби; дорога тянулась то лесом, то полем. По сторонам стояли домики бедняков и маленькие фермы.
Увидев один из таких домиков, Лоулесс внезапно остановился.
— Брат Мартин, — сказал он совершенно измененным, елейным, монашеским голосом. — Давайте зайдем и попросим милостыню у этих бедных грешников. Pax vobiscum! [6]. Э, — прибавил он своим обычным голосом, — вот этого-то я и боялся: я уже разучился гнусавить помонашески. Разрешите мне, добрый мастер Шелтон, немного поупражняться здесь, перед тем как рискнуть своей жирной шеей в доме сэра Дэниэла. Видите, как полезно быть мастером на все руки! Не будь я моряком, вы непременно пошли бы ко дну на «Доброй Надежде»; не будь я вором, я не мог бы раскрасить вам лицо; и если бы я не походил в монахах и не привык драть глотку в церковном хоре да объедаться монастырскими харчами, эта ряса не сидела бы на мне так ловко, и первая встречная собака облаяла бы нас, как притворщиков.
Он подошел вплотную к дому, поднялся на носки и заглянул в окно.
— Ну, — сказал он, — превосходно! Здесь мы как следует испытаем наш маскарад и в придачу сыграем веселую шутку с братом Кэппером.
С этими словами он открыл дверь и вошел в дом.
Три разбойника из «Черной стрелы» сидели за столом и с жадностью ели. Кинжалы, воткнутые рядом с ними в стол, и мрачные, угрожающие взгляды, которые они бросали на обитателей дома, говорили о том, что разбойники пируют на положении захватчиков, а не званых гостей. Они с негодованием поглядели на двух монахов, которые с подобающим их сану смирением вошли в кухню. Один из них — сам Джон Кэппер, который, по-видимому, был здесь вожаком, — грубо велел им немедленно убираться.
— Нищие нам не нужны! — крикнул он.
Однако другой оказался мягче, хотя тоже, конечно, не узнал ни Дика, ни Лоулесса.
— Не гони их! — сказал он. — Мы люди сильные и берем сами, что нам надо; а они слабы и просят; но в конце концов они спасутся, а мы погибнем… Не обращайте на него внимания, отец. Подходите, выпейте из моей чарки и благословите меня.
— Вы люди легкомысленные, нечестивые и плотские, — заговорил монах. — Святые не позволяют мне пить с вами. Но из сострадания, которое я питаю к грешникам, я подарю вам одну священную вещь, и ради спасения вашей души я приказываю вам целовать и беречь ее.
Лоулесс грохотал и гремел, как подобает проповедующему монаху. Но при этих словах он вытащил из-под рясы черную стрелу, швырнул ее на стол перед тремя изумленными бродягами, повернулся, схватил Дика за руку, выскочил с ним из комнаты и, прежде чем те успели вымолвить хоть слово или пошевелить пальцем, исчез за пеленой падающего снега.
— Итак, — сказал он, — мы испытали наш грим, мастер Шелтон. Теперь я готов рискнуть собственной тушей где угодно.
— Отлично! — ответил Ричард" — Мне не терпится действовать. Идем в Шорби!
Многие из них были ранены; все до одного были взбешены неудачами и долгим странствием; слишком голодные и слишком озябшие, они не в силах были открыто бунтовать и только ворчали да угрюмо поглядывали на своих главарей. Дик роздал им все, что было у него в кошельке, ничего не оставив себе, и поблагодарил за храбрость, хотя, по правде говоря, гораздо охотнее выбранил бы их за трусость. Несколько смягчив этим впечатление от длительных неудач, он приказал им попарно и в одиночку пробираться к Шорби и ждать его в трактире «Козел и волынка».
Памятуя события, происшедшие на борту «Доброй Надежды», он оставил при себе одного только Лоулесса. Снег падал не переставая и все застилал вокруг, точно слепящее облако; ветер постепенно стихал и наконец исчез совсем; весь мир казался обернутым в белую пелену и погруженным в молчание. Среди снежных сугробов легко было сбиться с пути и завязнуть. И Лоулесс, шагая впереди, вытягивал шею, как охотничья собака, идущая по следу, изучал каждое дерево, внимательно вглядывался в тропинку, словно вел корабль по бурному морю.
Пройдя лесом около мили, они подошли к роще корявых высоких дубов, возле которой скрещивалось несколько дорог. Это место нетрудно было узнать даже в такую погоду, и Лоулесс был, видимо, рад, что нашел его.
— А теперь, мастер Ричард, — сказал он, — если ваша гордость не помешает вам воспользоваться гостеприимством человека, который не родился джентльменом и которого даже нельзя назвать хорошим христианином, я могу предложить вам кубок вина и добрый огонь, чтобы разогреть ваши косточки.
— Веди, Уилл, — ответил Дик. — Кубок вина и добрый огонь! Ради этого я согласен идти куда угодно!
Лоулесс решительно зашагал вперед и, пройдя под оголенными деревьями, скоро дошел до пещеры, чуть ли не наполовину засыпанной снегом. Над входом в пещеру рос громадный бук с обнаженными корнями; старый бродяга, раздвинув кусты, исчез под землей.
Когда-то могучий ураган выкорчевал громадный бук из земли вместе с большим куском дерна; под этим буком Лоулесс и выкопал себе лесное убежище. Корни служили ему стропилами, кровлей был дерн, стенами и полом была матушка сырая земля. В одном углу находился очаг, почерневший от огня, в другом стоял большой дубовый ящик, крепко окованный железом; только по этим предметам и можно было догадаться, что здесь человеческое жилище, а не звериная нора.
Несмотря на то, что в пещеру намело снегу, в ней оказалось гораздо теплее, чем снаружи; а когда Лоулесс высек искру и в очаге вспыхнули и затрещали сухие сучья, стало по-домашнему уютно.
Со вздохом полнейшего удовлетворения Лоулесс протянул свои широкие руки к огню и вдохнул в себя запах дыма.
— Вот, — сказал он, — кроличья нора старого Лоулесса. Молю небо, чтобы собаки не пронюхали о ней! Много я бродил по свету с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать лет, когда я впервые удрал из аббатства, утащив золотую цепь и молитвенник, которые продал за четыре марки. Став паломником и пытаясь спасти свою душу, я побывал в Англии, во Франции, в Бургундии и в Испании; побывал и на море, в этой чужбине всех народов. Но настоящее мое место, мастер Шелтон, только здесь. Здесь моя родина, — вот эта нора в земле! Дождь ли идет, или светит солнце, в апреле ли, когда поют птицы и цветы падают на мою постель, или зимой, когда я сижу наедине с добрым кумом-огнем и в лесу щебечет реполов, — эта нора заменяет мне все: и церковь, и рынок, и жену, и наследника: где бы я ни был, я всегда возвращаюсь сюда. И я молю святых угодников, чтобы здесь мне было позволено умереть.
— А что же, у тебя здесь и в самом деле уютный уголок, — ответил Дик,
— и тепло, и постороннему глазу не видно.
— Да, он скрыт хорошо, и это самое главное, — подхватил Лоулесс, — ибо сердце мое разбилось бы, если бы его нашли. Вот здесь, — сказал он, принимаясь раскапывать сильными пальцами песчаный пол, — здесь мой винный погреб, и вы сейчас получите флягу превосходной крепкой браги.
И действительно, покопав немного, он вытащил большую кожаную бутыль, на три четверти наполненную крепким, душистым элем. Выпив друг за друга, они подбросили топлива в огонь, и пламя снова засверкало. Они легли и вытянули ноги, блаженствуя в тепле.
— Мастер Шелтон, — заметил бродяга, — за последнее время вы дважды потерпели неудачу; похоже, что вы потеряете и девушку. Правильно я говорю?
— Правильно, — ответил Дик, кивнув головой.
— А, теперь, — продолжал Лоулесс, — послушайте старого дурака, который почти всюду побывал и почти все повидал. Слишком много вы исполняете чужих поручений, мастер Шелтон. Вы стараетесь для Эллиса; но Эллис мечтает только о смерти сэра Дэниэла. Вы стараетесь для лорда Фоксгэма… Впрочем, да хранят его святые, у него, без сомнения, хорошие намерения. Однако лучше всего стараться для себя самого, добрый Дик. Ступайте к своей девушке. Ухаживайте за ней, а то как бы она не забыла вас. Будьте наготове, и когда представится случай, берите коня и скачите вместе с нею.
— Ах, Лоулесс, да ведь она же, наверное, находится в доме сэра Дэниэла! — ответил Дик.
— Ну что ж, мы пойдем в дом сэра Дэниэла, — ответил бродяга.
Дик удивленно посмотрел на него.
— Нечего удивляться, — сказал Лоулесс, — если вы мне не верите на слово, взгляните сюда.
И бродяга, сняв с шеи ключ, открыл дубовый сундук; порывшись, он вынул из него сначала монашескую рясу, потом веревочный пояс и, наконец, громадные четки, такие тяжелые, что ими можно было действовать, как оружием.
— Вот, — сказал он, — это для вас. Надевайте!
Когда Дик перерядился в монаха, Лоулесс достал краски и карандаш и с большим знанием дела принялся гримировать его. Брови сделал толще и длиннее; едва пробивавшиеся усики Дика превратил в большие усы; несколькими линиями изменил выражение глаз, и молодой монах стал казаться много старше своих лет.
— Теперь я тоже переоденусь, — сказал Лоулесс, — и никто не отличит нас от настоящих монахов. Мы смело пойдем к сэру Дэниэлу, где из любви к матери-церкви нам окажут радушный прием.
— Чем мне отплатить тебе, дорогой Лоулесс? — вскричал юноша.
— Э, брат, — ответил бродяга, — все, что я делаю, я делаю ради своего удовольствия! Не беспокойтесь обо мне. Клянусь небом, я о себе и сам позабочусь: язык у меня длинный, голос — словно монастырский колокол, и если мне что-нибудь нужно, я буду просить, мой сын. А если просьбы недостаточно, возьму сам.
Старый плут скорчил забавную рожу. И, как Дику ни претило покровительство столь сомнительной личности, он не удержался и захохотал.
Лоулесс вернулся к сундуку и тоже нарядился монахом. Дик с удивлением заметил, что под своей рясой Лоулесс спрятал связку черных стрел.
— Зачем они тебе? — спросил Дик. — Для чего тебе стрелы, если ты не берешь лука?
— Немало придется разбить голов и поломать спин, прежде чем мы выйдем оттуда, куда идем, — весело ответил Лоулесс. — И если что случится, я хотел бы, чтобы наше братство поддержало свою честь. Черная стрела, мастер Дик, печать нашего аббатства. Она указывает, кем прислан счет.
— У меня с собой важные бумаги, — сказал Дик. — Если их найдут, они погубят и меня и тех, кто дал их мне. Где их спрятать, Уилл?
— Э, — ответил Лоулесс, — я пойду в лес и просвищу три куплета из песни, а вы тем временем закопайте их, где хотите, и разровняйте над ними песок.
— Ни за что! — вскричал Ричард. — Я доверяю тебе, приятель. Я был бы низким человеком, если бы не доверял тебе!
— Брат, ты дитя, — ответил старый бродяга, останавливаясь на пороге логовища и оборачиваясь к Дику. — Я добрый старый христианин, не предатель и не жалею своей крови ради друга. Но, безумное дитя, я вор по ремеслу, по рождению и по привычкам. Если бы моя бутылка была пуста и у меня пересохло бы во рту, я ограбил бы вас, дорогое дитя, и это так же верно, как то, что я люблю вас, уважаю вас и восхищаюсь вами! Можно ли сказать яснее? Нет!
И, прищелкнув своими крупными пальцами, он пошел прочь и исчез в кустарнике.
Дику было некогда ломать голову над противоречивой натурой своего товарища. Как только он остался один, он поспешно вытащил свои бумаги, перечел их и закопал. Только одну он захватил с собой, потому что она никак не могла повредить его друзьям, а при случае послужила бы уликой против сэра Дэниэла. Это было собственноручное письмо тэнстоллского рыцаря к лорду Уэнслидэлу, посланное наутро после поражения при Райзингэме и найденное Диком на теле убитого гонца.
Дик затоптал тлеющие угли, вышел из логовища и присоединился к старому бродяге. Тот ждал его под оголенными дубами, слегка уже припорошенный снегом. Они взглянули друг на друга и расхохотались, — маскарад удался на славу.
— Жаль, что сейчас не лето, — проворчал Лоулесс. — А то я заглянул бы в лужу и увидел бы себя в ней, как в зеркале. Многие воины сэра Дэниэла знают меня в лицо. Если нас разоблачат, еще неизвестно, что сделают с вами, а уж я не успею и «Отче наш» прочитать, как буду мотаться на веревке.
Итак, они отправились в Шорби; дорога тянулась то лесом, то полем. По сторонам стояли домики бедняков и маленькие фермы.
Увидев один из таких домиков, Лоулесс внезапно остановился.
— Брат Мартин, — сказал он совершенно измененным, елейным, монашеским голосом. — Давайте зайдем и попросим милостыню у этих бедных грешников. Pax vobiscum! [6]. Э, — прибавил он своим обычным голосом, — вот этого-то я и боялся: я уже разучился гнусавить помонашески. Разрешите мне, добрый мастер Шелтон, немного поупражняться здесь, перед тем как рискнуть своей жирной шеей в доме сэра Дэниэла. Видите, как полезно быть мастером на все руки! Не будь я моряком, вы непременно пошли бы ко дну на «Доброй Надежде»; не будь я вором, я не мог бы раскрасить вам лицо; и если бы я не походил в монахах и не привык драть глотку в церковном хоре да объедаться монастырскими харчами, эта ряса не сидела бы на мне так ловко, и первая встречная собака облаяла бы нас, как притворщиков.
Он подошел вплотную к дому, поднялся на носки и заглянул в окно.
— Ну, — сказал он, — превосходно! Здесь мы как следует испытаем наш маскарад и в придачу сыграем веселую шутку с братом Кэппером.
С этими словами он открыл дверь и вошел в дом.
Три разбойника из «Черной стрелы» сидели за столом и с жадностью ели. Кинжалы, воткнутые рядом с ними в стол, и мрачные, угрожающие взгляды, которые они бросали на обитателей дома, говорили о том, что разбойники пируют на положении захватчиков, а не званых гостей. Они с негодованием поглядели на двух монахов, которые с подобающим их сану смирением вошли в кухню. Один из них — сам Джон Кэппер, который, по-видимому, был здесь вожаком, — грубо велел им немедленно убираться.
— Нищие нам не нужны! — крикнул он.
Однако другой оказался мягче, хотя тоже, конечно, не узнал ни Дика, ни Лоулесса.
— Не гони их! — сказал он. — Мы люди сильные и берем сами, что нам надо; а они слабы и просят; но в конце концов они спасутся, а мы погибнем… Не обращайте на него внимания, отец. Подходите, выпейте из моей чарки и благословите меня.
— Вы люди легкомысленные, нечестивые и плотские, — заговорил монах. — Святые не позволяют мне пить с вами. Но из сострадания, которое я питаю к грешникам, я подарю вам одну священную вещь, и ради спасения вашей души я приказываю вам целовать и беречь ее.
Лоулесс грохотал и гремел, как подобает проповедующему монаху. Но при этих словах он вытащил из-под рясы черную стрелу, швырнул ее на стол перед тремя изумленными бродягами, повернулся, схватил Дика за руку, выскочил с ним из комнаты и, прежде чем те успели вымолвить хоть слово или пошевелить пальцем, исчез за пеленой падающего снега.
— Итак, — сказал он, — мы испытали наш грим, мастер Шелтон. Теперь я готов рискнуть собственной тушей где угодно.
— Отлично! — ответил Ричард" — Мне не терпится действовать. Идем в Шорби!
ГЛАВА ВТОРАЯ
«В ДОМЕ ВРАГОВ МОИХ»
У сэра Дэниэла был в Шорби высокий, удобный, оштукатуренный дом с резьбой на дубовых рамах и с покатой соломенной крышей. За домом находился фруктовый сад со множеством аллей и заросших зеленью беседок; сад этот тянулся до колокольни монастырской церкви.
В случае надобности дом мог вместить свиту и более важного лица, чем сэр Дэниэл; но и сейчас в нем было очень шумно. На дворе раздавался звон оружия и стук подков; кухня гудела, как улей; в зале резвились шуты, пели менестрели, играли музыканты. Сэр Дэниэл расточительностью, веселостью и любезностью соперничал с лордом Шорби и затмевал лорда Райзингэма.
В случае надобности дом мог вместить свиту и более важного лица, чем сэр Дэниэл; но и сейчас в нем было очень шумно. На дворе раздавался звон оружия и стук подков; кухня гудела, как улей; в зале резвились шуты, пели менестрели, играли музыканты. Сэр Дэниэл расточительностью, веселостью и любезностью соперничал с лордом Шорби и затмевал лорда Райзингэма.