Страница:
Роберт Льюис Стивенсон
Остров Голосов
Кеола, женясь на Леуа, дочери молокайского колдуна Каламака, жил в одном доме с отцом своей жены. Не было человека умнее этого пророка: он читал по звездам, гадал с помощью злых духов по телу умершего, поднимался один на вершины высоких гор в область горных эльфов и ловил в силки души предков.
Поэтому ни к кому во всем Гавайском королевстве не обращались так часто за советом, как к нему. Благоразумные люди руководствовались его советами в жизни: при покупках, при продаже, при женитьбе; и даже сам король два раза вызывал его в Кону для поиска сокровищ Камеамеа. Никого так не боялись. Некоторые из его врагов исчахли от болезни, испорченные его колдовством, а некоторые буквально исчезали, так что потом люди напрасно искали хоть одну их косточку. Ходили слухи, что он обладает искусством или даром древних героев. Люди видели его ночью на горах, шагающим с одного утеса на другой, видели его ходившим по лесу, причем голова и плечи его были выше деревьев.
Странный был человек этот Каламак. По происхождению чистокровный молокаец и мауи, лицом он был белее любого иностранца; волосы — цвета сухой травы, а глаза красные и очень тусклые. На островах существовала поговорка: «слеп, как Каламак, который видит насквозь завтрашний день».
О деяниях тестя Кеола знал немножко по слухам, несколько больше подозревал, а остального вовсе не знал. Но его смущала одна вещь: Каламак не жалел ни на еду, ни на питье, ни на платье и за все платил блестящими новенькими долларами. «Блестящий, как доллар Каламака» — было второй поговоркой на восьми островах. Однако он не торговал, не сажал ничего, жалованье ему не платили — иногда только получал немного за колдовство, — одним словом, понятного источника для такого количества серебряных монет не было.
Как-то раз жена Кеола отправилась в гости к Кауна-какайе, на подветренную сторону острова. Все мужья уехали на рыбную ловлю; но Кеола был ленив и любил лежать на веранде, наблюдая за прибоем и парящими около утеса птицами. Его преследовала, главным образом, одна мысль — мысль о долларах тестя. Ложась спать, он задавал себе вопросы, почему их так много, а просыпаясь утром думал, отчего они такие новенькие, — словом, мысль эта никогда не покидала его. Но именно сегодня он был уверен в душе, что сделал некоторое открытие, потому что, кажется, заметил место, где Каламак хранил свое сокровище, — запертую на замок конторку у стены гостиной, под портретом Камеамеа V и фотокарточкой королевы Виктории в короне. Кажется, не позже вчерашнего вечера он нашел случай заглянуть туда — мешок лежал пустой. То был день прибытия парохода. Кеола видел его дым у Калаупапа, и он должен был скоро прийти с провиантом: с консервами лососины, джином и всевозможными роскошными редкостями для Каламака.
«Если он заплатит сегодня за товар, я буду знать наверняка, что он колдун и его доллары идут из дьявольского кармана», — думал Кеола.
В это время к нему подошел тесть, очень сердитый на вид, и встал позади.
— Это пароход? — спросил он.
— Да, — ответил Кеола. — Он зайдет в Пелекуну, а оттуда прямо сюда.
— В таком случае делать нечего, придется взять в помощники тебя, Кеола, за неимением лучшего. Пойдем в дом, — сказал Каламак.
Они вошли в гостиную, прелестную комнату, оклеенную обоями, увешанную картинами, с качалкой, столом и диваном в европейском стиле. Кроме того, тут были еще этажерка, семейная Библия на столе и запертая на замок конторка у стены, так что всякий мог видеть, что это дом состоятельного человека.
Каламак велел Кеоле закрыть ставни, сам запер на ключ все двери, открыл конторку, достал из нее два ожерелья, увешанные талисманами и раковинами, пучок высушенных трав и древесных листьев и свежую пальмовую ветвь.
— Я намереваюсь сделать необыкновенно странную штуку, — сказал он. — В древние времена жили мудрецы, творившие среди прочих чудес и это чудо, но они делали его обыкновенно в пустыне, ночью, при свете звезд, а я сделаю его здесь, в комнате, среди бела дня.
Сказав это, он взял со стола Библию, положил ее на диван и закрыл подушкой. Затем вынул циновку удивительно красивого рисунка и сложил на насыпанный в оловянную сковороду песок пучки трав и листьев. После этого он и Кеола надели ожерелья и встали на двух противоположных углах циновки.
— Время наступает, — сказал колдун. — Не бойся!
Он поджег траву и забормотал что-то, размахивая пальмовой ветвью. Сначала было темновато из-за закрытых ставен, но травы ярко вспыхнули, осветив комнату, а затем пламя поднялось над Кеолой. У него закружилась голова, в глазах потемнело, а в ушах звучало бормотанье Каламака. Вдруг циновку, на которой они стояли, молниеносно выдернули из-под них, и в то же мгновение дом и комната исчезли… У Кеолы перехватило дыхание. Волны света прокатились над его головой, и он увидел себя перенесенным на берег моря под яркие лучи солнца и услышал шум прибоя. Оба они стояли на той же самой циновке, держась друг за друга, безмолвные, задыхающиеся, закрывая глаза руками.
— Что это было? — спросил Кеола, который как более молодой опомнился первым. — Эта напоминает агонию.
— Ничего особенного, уже все окончено, — вздохнул Каламак.
— Но где мы, скажи ради Бога?
— Не в том дело, — возразил колдун. — Раз мы здесь, дело в наших руках, и нам следует приступать к нему. Пока я отдышусь, ты сходи к опушке леса и принеси по три пригоршни листьев растущей там травы и листьев с деревьев, что стоят на самом краю поляны. Поторопись, потому что мы должны быть дома до прибытия парохода. Наше исчезновение могло бы показаться странным.
Он сел на песок и вздохнул.
Кеола поднимался по отлогому песчаному берегу, усеянному оригинальными раковинами, и размышлял: «Как это я не знал этого берега? Надо бы потом прийти сюда набрать раковин». Перед ним поднимался к небу ряд пальм, не таких, как на восьми островах, а высоких, свежих, прекрасных, склонявших увядшие веера, похожие на золото среди зелени.
«Странно, что я не видел этой рощи, — думал он. — Непременно приду сюда поспать в теплую погоду. Как вдруг стало тепло! — заметил он (была зима и день на Гавайях был прохладный). — А где же серые горы? Где высокий утес с лесом и порхающими птицами?»
Чем больше он думал, тем меньше понимал, в какую часть острова попал.
Вдоль опушки леса у берега росла трава, а дальше уже шли деревья. Дойдя до них, Кеола увидел молодую девушку, на которой не было ничего, кроме пучка листьев.
«Однако, в этой местности не особенно заботятся о костюме!» — подумал Кеола и остановился, предполагая, что она заметит его и убежит. Видя, что она продолжает оставаться на месте, он начал громко петь.
При звуках песни на лице девушки отразилось смущение, рот приоткрылся от ужаса, и она стала оглядываться по сторонам. Странно, но глаза ее ни разу не остановились на Кеоле.
— Здравствуй! — сказал он. — Тебе незачем пугаться, я тебя не съем.
Только он успел разинуть рот, как девушка убежала в кусты. «Странные манеры», — подумал Кеола и, долго не раздумывая, побежал за ней.
Девушка, убегая, кричала что-то на языке, на котором на Гавайях не говорили, однако некоторые слова были знакомыми, и он понял, что она предостерегает других. Вдруг Кеола увидел массу народа — мужчин, женщин и детей, бежавших и кричавших как на пожаре. Тут он и сам испугался, прекратил преследование, отнес Каламаку листья и рассказал все, что видел.
— На это не следует обращать внимания, — сказал Каламак. — Это похоже на сон: все исчезнет и забудется.
— Она как будто не видела меня, — сказал Кеола.
— И в самом деле не видела, — ответил колдун. — Мы гуляем здесь невидимками при ярком свете благодаря этим талисманам; но люди нас слышат, и потому полезно говорить так же тихо, как я.
Он обложил циновку камнями, положив посреди листья.
— Ты должен будешь зажечь листья и поддерживать медленное горение. Мне надо сделать свое дело, пока листья горят, и та же сила, которая принесла нас сюда, отнесет нас обратно раньше, чем потемнеет пепел. Приготовь спички и не забудь позвать меня вовремя, чтобы огонь не догорел и я не остался здесь.
Как только листья загорелись, колдун выскочил из круга, как олень, и начал бегать по берегу, точно выкупавшаяся собака. Бегая, он хватал раковины, и Кеоле казалось, что они сверкали, когда он брал их в руки. Листья горели ярким пламенем, быстро пожиравшим их. У Кеолы осталась только одна горсть, а колдун убежал очень далеко.
— Назад, — крикнул Кеола, — назад! Листья скоро догорят!
Каламак вернулся. Если раньше он бежал, то теперь летел. Но как ни быстро он бежал, листья горели еще быстрее. Пламя почти погасло, когда колдун одним махом запрыгнул на циновку. Ветер, произведенный его прыжком, потушил огонь, и тотчас исчезли и берега, и солнце, и море, и они снова очутились в сумерках гостиной, и снова были встряхнуты и ослеплены, а на циновке между ними лежала груда сверкающих долларов. Кеола подбежал к окну — на волнах качался пароход.
В тот же вечер Каламак отвел зятя в сторону и дал ему пять долларов.
— Если ты умный человек, Кеола (в чем я сомневаюсь), то ты подумаешь, что заснул сегодня после обеда на веранде и видел сон, — сказал он. — Я сам говорить много не люблю и помощников держу с короткой памятью.
Ничего другого не сказал Каламак и больше об этом деле не вспоминал, но оно засело в голове Кеолы. Если он и прежде был ленив, то теперь вообще ничего не делал.
«Зачем мне работать, — рассуждал он, — если у меня есть тесть, делающий доллары из раковин?»
Свои деньги он израсходовал на одежду, о чем почти тут же пожалел.
«Лучше бы было купить концертино1 , — какое-никакое, а развлечение», — подумал он и рассердился на Каламака.
«Песья душа у этого человека, — размышлял он. — Может, когда хочет, собирать доллары на берегу, а меня заставляет горевать о концертино! Ну, берегись! Я не ребенок, я такой же ловкач, как и он, и знаю его тайну».
Он сказал об этом своей жене Леуа и пожаловался на поведение ее отца.
— Лучше бы оставить отца в покое. Он слишком опасен, чтобы идти ему наперекор, — сказала Леуа.
— Я его не боюсь! — воскликнул Кеола и щелкнул пальцами. — Я его прижму! Я из него могу сделать все что захочу! — И он рассказал Леуа всю историю.
— Делай как хочешь, — сказала она, — но если ты вздумаешь противиться отцу, то, наверное, о тебе ничего больше не услышат. Подумай о тех, кто исчез навсегда: вспомни Уа — он был знатным человеком, членом представительного собрания, каждый год ездил в Гонолулу, а от него не осталось ни косточки, ни волоска; вспомни Камау, исхудавшего так, что жена поднимала его одной рукой. Кеола, ты младенец в руках моего отца: он возьмет тебя двумя пальцами и съест, как креветку.
В действительности Кеола боялся Каламака, но был тщеславен, и слова жены только разожгли его.
— Отлично! Если ты такого мнения обо мне, я тебе докажу, как сильно ты ошибаешься! — сказал он и прямо прошел к тестю, сидевшему в гостиной.
— Мне хочется иметь концертино, Каламак, — сказал он.
— В самом деле? — спросил тот.
— Да, и скажу откровенно, что рассчитываю получить его, — ответил Кеола. — Человек, собирающий доллары на берегу, может, разумеется, купить зятю концертино.
— Я понятия не имел, что ты так умен, — сказал колдун. — Я считал тебя робким, бесполезным малым. Право, не могу даже выразить, как я доволен, что ошибся. Я начинаю думать, что могу найти помощника и наследника своего трудного дела. Концертино? Ты получишь лучшее концертино в Гонолулу. Сегодня вечером, как только стемнеет, мы отправимся за деньгами.
— Опять на тот берег? — спросил Кеола.
— Нет-нет! — возразил Каламак. — Тебе надо будет получше узнать мои тайны. В прошлый раз я научил тебя собирать раковины, а теперь научу ловить рыбу. Хватит у тебя сил спустить на воду шлюпку Пиля?
— А почему бы не взять вашу? — сказал Кеола. — Ведь она уже на плаву.
— У меня есть причина, которой ты не поймешь до завтра, — сказал Каламак. — Шлюпка Пиля самая подходящая для моих целей. Итак, будь, пожалуйста, здесь, когда стемнеет, а пока пусть это дело останется между нами. Посвящать в него семью нет никакой необходимости.
Мед не мог быть слаще голоса Каламака, и Кеола с трудом сдерживал свое удовольствие.
«Я мог бы получить концертино несколько недель назад, — думал он, — и для этого ничего не требовалось, кроме небольшой смелости».
Леуа он застал плачущей и чуть было не сказал ей, что все обошлось благополучно.
«Нет, — подумал он, — подожду, пока не буду иметь возможность показать ей концертино. Посмотрим, что скажет девочка тогда. Поймет, быть может, и запомнит, что у ее мужа есть голова на плечах».
Как только стемнело, тесть и зять спустили на воду шлюпку Пиля и подняли парус. Волнение на море было сильное, ветер дул с подветренной стороны, шлюпка шла легко и быстро, разрезая волны. У колдуна был с собой фонарь; он зажег его и держал в руке за кольцо. Оба они сидели, курили сигары, которые Каламак всегда имел в запасе, и дружески беседовали о магии; о больших деньгах, которые они могут добыть при занятии ей; о том, что они купят во-первых, что во-вторых. Каламак разговаривал с Кеолой, как отец.
Потом он осмотрелся вокруг, взглянул на звезды, оглянулся на остров, находившийся тремя частями под водой, и стал размышлять вслух.
— Взгляни, — сказал он, — Молокай уже далеко позади нас, а Мауи похож на облачко. По положению звезд я знаю, что приехал куда надо. Эта часть океана называется Морем Мертвецов. Здесь оно страшно глубоко, и все дно его покрыто человеческими костями, а во впадинах обитают боги и духи. Течение направлено к северу и чересчур сильно даже для акулы, а если сбросить человека, оно унесет его, как дикий конь, в беспредельный океан. Его немедленно захватывают водовороты, и человек идет ко дну, где кости его смешиваются с костями его предшественников, а боги уничтожают душу.
Ужас охватил Кеолу при этих словах. Взглянув на колдуна, он заметил при свете звезд и фонаря, что лицо у того как будто меняется.
— Что с тобой? — тревожно вскрикнул Кеола.
— Со мной ничего, а вот кое-кому другому придется плохо, — ответил колдун.
Говоря это, он перехватил фонарь другою рукою и… Что это? Он стал тащить палец из кольца, но палец застрял, кольцо лопнуло, а рука стала в три раза больше.
Тут Кеола взвизгнул и закрыл лицо руками.
Каламак поднял фонарь.
— Посмотри-ка мне в лицо! — сказал он.
Голова его стала величиной с бочонок, а он все продолжал расти, как горное облако. Кеола сидел перед ним и визжал, а шлюпка неслась по морю.
— Что ты думаешь теперь насчет концертино? — спросил колдун. — Может быть, лучше иметь флейту? Нет? Это хорошо, потому что я не люблю видеть непостоянство в моей семье! Но я начинаю думать, что мне лучше будет отделаться от этой дрянной шлюпки, потому что объем мой необычайно увеличился, и если не принять мер предосторожности, то мы немедленно перевернемся.
С этими словами он свесил ноги за борт, причем мгновенно стал выше раз в тридцать-сорок, и опустился в морскую глубину. Вода покрывала его до подмышек, голова и плечи поднялись наподобие острова, и волны, ударяя его в грудь, разбивались, как об утес. Шлюпка продолжала идти к северу; но колдун протянул руку, схватил планшир2 и выломал борт, как какой-нибудь сухарь. Кеола полетел в море, а обломки шлюпки колдун забросил за несколько миль.
— Извини, что беру с собой фонарь, — сказал колдун. — Мне долго придется идти вброд, земля далеко, почва неровна, а под ногами я ощущаю кости.
Он повернулся и пошел огромными шагами. Кеола, погружаясь в промежуток между двумя волнами, терял его из виду, но, поднимаясь на гребень волны, видел, как тот шагает, держа фонарь высоко над головой, и как разбиваются о него волны.
С тех самых пор как острова впервые поднялись из моря, не было человека, напуганного сильнее Кеолы. Он плыл, но плыл, как щенок, который плывет неизвестно куда, когда его бросят в воду, чтобы утопить. Он ни о чем не мог думать, кроме огромного роста колдуна, о его большущей, как гора, голове, его плечах величиной с остров и о волнах, которые тщетно били по нему. Вспомнил он и о концертино, и стыдно ему стало; а как подумал о костях мертвецов, так задрожал от страха.
Вдруг он увидел какое-то движущееся пятно, свет внизу, отблеск между волн и людские голоса. Он громко крикнул, ему ответили, и в одно мгновение над ним навис раскачивающийся нос корабля. Его то подкидывало волной, то опускало книзу, но Кеола ухватился руками за цепи и минуту спустя был вытащен моряками на борт.
Ему дали джину, сухарей, сухую одежду, спросили, как он попал туда, где его нашли, и не был ли замеченный ими свет маяком Лае-О-Ка-Лау.
Кеола знал, что белые люди все равно что дети и верят только своим собственным историям, поэтому о себе сказал, что ему вздумалось, а относительно света (то был фонарь Каламака) поклялся, что никакого света не видел. Корабль оказался шхуной, идущей сначала в Гонолулу, а оттуда на мелкие острова для торговли. К счастью Кеолы, она потеряла одного матроса во время шквала. Разговаривать было нечего — Кеола не смел оставаться на восьми островах. Слухи распространяются очень быстро, и люди вообще так любят болтать и сообщать новости, что, спрячься Кеола хоть на севере Кауая или на юге Key, колдун узнает об этом быстрее чем через месяца, и тогда он погиб. Сообразуясь с этим, он поступил как нельзя благоразумнее, нанявшись матросом вместо того, который утонул.
Положение его было в некотором отношении хорошее — пищу давали прекрасную и в большом количестве: сухари и солонину он получал ежедневно, а два раза в неделю давали гороховый суп и пудинг, приготовленный из муки с салом, так что Кеола потолстел. Капитан был человеком добрым, да и остальной экипаж не хуже других белых. Несносен был один только штурман, самый противный из всех людей, с которыми когда-либо приходилось встречаться Кеоле. Он постоянно ругался и бил Кеолу и за то, что тот сделал, и за то, чего не делал. Побои оказывались весьма тяжкими, так как человек он был сильный, а употребляемые им выражения неприятно действовали на Кеолу, потому что тот принадлежал к хорошей семье и привык к уважению. Хуже всего было то, что как только Кеола находил минутку для сна, штурман просыпался и поднимал его концом троса. Кеола понял, что ему тут не ужиться, и решил бежать.
Берег показался только месяц спустя после ухода судна из Гонолулу. Ночь была дивная, звездная, море было так же гладко, как прекрасно было небо. Ветер дул попутный. Вдали виднелся остров с рядом пальмовых деревьев вдоль берега.
Капитан со штурманом разглядывали остров в ночной бинокль, назвали его по имени и разговаривали о нем как раз около штурвала, которым управлял Кеола. Этот остров, казалось, не посещался торговцами. По мнению капитана, люди на нем вообще не жили, но его помощник думал иначе.
— Я бы и цента не дал за путеводитель, в котором это сказано, — говорил он. — Я однажды шел здесь ночью на шхуне «Евгения». Тут ловили рыбу с факелами, а берег был освещен, как город.
— Берег крутой — это важно — и, судя по карте, никаких особенных опасностей не представляет, так что мы обойдем его с подветренной стороны. Не говорил ли я тебе, чтобы держать круче! — крикнул капитан Кеоле, который так усердно слушал, что забыл о штурвале.
Штурман обругал его, клянясь, что канаки ни к чему на свете не пригодны, и если бы он кинулся на рулевого с кофельнагелем3 , то солоно пришлось бы Кеоле.
Затем капитан и его помощник улеглись, и Кеола был предоставлен самому себе.
«Остров этот отлично подойдет для меня, — думал он. — Если здесь нет купцов, так штурман сюда никогда не явится; а что касается Каламака, то вряд ли он когда-нибудь заберется так далеко».
И он полным ходом направился ближе к берегу. Ему надо было сделать это осторожнее, потому что с белыми (и со штурманом в особенности) всегда много хлопот, в них никогда нельзя быть уверенным: спят или притворяются спящими, а чуть малейший толчок — вскочат и накинутся на тебя с веревкой. Итак, Кеола мало-помалу все подвигался и подвигался к берегу. Он был уже совсем близок, уже неподалеку громко раздавался шум прибоя.
Вдруг штурман вскочил.
— Что ты делаешь? Хочешь посадить корабль на мель? — заорал он и кинулся к Кеоле, а тот перепрыгнул через фальшборт и бросился в море.
Когда он вынырнул, шхуна уже шла в нужном направлении, штурман сам стоял у штурвала, и Кеола слышал его проклятия. С подветренной стороны море было тихо. Погода стояла теплая, а так как у Кеолы был при себе нож, то акул он не боялся. Неподалеку перед ним деревья кончались, линия берега прерывалась чем-то похожим на гавань. Приливом его подхватило и перенесло через отмель. Некоторое время его то пригоняло, то отгоняло, и он носился по мелководью, освещенному десятками тысяч звезд, окруженный кольцом суши с рядом пальм. Он был очень изумлен, так как никогда не слышал о таком острове.
Время, проведенное Кеолой на этом острове, делится на два периода: период, когда он был один, и период пребывания с племенем. В первом он всюду искал людей и не нашел ни души, видел только несколько построек и признаки костров, но зола уже остыла и вскоре была размыта дождями, а ветрами были снесены и разрушены несколько хижин. В этом месте он и поселился, устроил себе очаг, сделал удочку, ловил и варил рыбу, влезал на пальмы за кокосовыми орехами, сок которых он пил, потому что воды на острове не было. Дни казались ему долгими, а ночи ужасными. Кеола устроил из скорлупы ореха лампу, масло добыл из зрелых орехов, а из волокон сделал светильник. С наступлением вечера он запирался в своей хижине, зажигал лампу, ложился и дрожал до утра. Много раз ему думалось, что лежать на дне морском было бы лучше.
Он все время держался внутри острова, потому что хижины находились на берегу озера, изобиловавшего рыбой, да и пальмы тут были лучше. На внешнюю сторону он вышел только раз, но как только взглянул на берег океана, так бросился, дрожа, назад, потому что вид его берега с блестящим песком, усеянного раковинами, с прибоем и ярким солнцем отбили у него охоту идти дальше.
«Не может этого быть, — думал он, — хотя очень похоже. Как узнать? Эти белые воображают, что знают, где плавают, а на самом деле идут наугад, как и прочие. Мы, может быть, в конце концов вертелись по кругу, и я могу оказаться совсем близко от Молокая, и это, может быть, тот самый берег, где собирает свои доллары мой тесть».
После этого он стал благоразумнее и держался подальше от внешнего берега.
Месяц спустя на остров явились туземцы в шести больших лодках. Они принадлежали к красивой расе и говорили на языке, звучащем иначе, чем язык гавайцев, но имелось много общих слов, так что понять их было нетрудно. Мужчины оказались очень вежливыми, а женщины покорными. Кеолу они встретили приветливо, построили ему дом, но его больше всего удивляло то, что его не посылали работать с молодыми людьми.
И теперь у Кеолы было три периода: в первом он очень скучал, во втором ему было довольно весело, а в третьем он сделался самым напуганным человеком во всех, четырех океанах.
Причиной первого периода была девушка, данная ему в жены. Он сомневался относительно острова, мог усомниться насчет языка, который он слышал очень мало в день прибытия сюда на циновке колдуна, но относительно жены сомнений быть не могло, потому что она оказалась той самой девушкой, которая тогда с криком убежала от него в лес. Значит, он плавал все время где-то неподалеку, а быть здесь — все равно что оставаться в Молокае. Он оставил родину, жену, друзей только ради того, чтобы убежать от своего врага, а это место, куда он прибыл, оказалось местом охоты колдуна, тем берегом, где он разгуливал невидимкой. В этот период он держался как можно ближе к лагуне, если осмеливался выходить из-под кровли своей хижины.
Причиной второго периода был разговор с женой и вождем островитян. Сам Кеола говорил мало. Он не очень-то доверял своим новым друзьям, находя их чересчур вежливыми, чтобы быть честными, да и со времени знакомства с тестем он стал подозрительнее. О себе он ничего не сказал, кроме своего имени, происхождения и того, что он приехал с восьми островов и что острова эти очень красивы. Рассказал о королевском дворце в Гонолулу и о том, что он главный друг короля и миссионеров. Зато он много расспрашивал и многое узнал. Остров, где он находился, называется Островом Голосов. Принадлежит он этому племени, но они живут постоянно на другом острове, в трех часах плаванья к югу. Там у них есть прочные жилища, и тот остров очень богат: там есть и яйца, и цыплята, и свиньи и туда приходят корабли торговать ромом и табаком. Именно туда и отправилась шхуна после побега Кеолы. Там штурман и умер именно так, как и подобало умереть бледнолицему дураку.
Во время прихода шхуны на том острове начинался болезненный сезон, когда озерная рыба делается ядовитой. Кто ее поест, тот пухнет и умирает. Штурману об этом говорили, и он видел, как готовили лодки, потому что в это время народ уезжает с этого острова на Остров Голосов. Но он был бледнолицым дураком, который верил только собственным рассказам, поэтому поймал одну из таких рыб, сварил ее, съел, распух и умер, что было приятной новостью для Кеолы.
Поэтому ни к кому во всем Гавайском королевстве не обращались так часто за советом, как к нему. Благоразумные люди руководствовались его советами в жизни: при покупках, при продаже, при женитьбе; и даже сам король два раза вызывал его в Кону для поиска сокровищ Камеамеа. Никого так не боялись. Некоторые из его врагов исчахли от болезни, испорченные его колдовством, а некоторые буквально исчезали, так что потом люди напрасно искали хоть одну их косточку. Ходили слухи, что он обладает искусством или даром древних героев. Люди видели его ночью на горах, шагающим с одного утеса на другой, видели его ходившим по лесу, причем голова и плечи его были выше деревьев.
Странный был человек этот Каламак. По происхождению чистокровный молокаец и мауи, лицом он был белее любого иностранца; волосы — цвета сухой травы, а глаза красные и очень тусклые. На островах существовала поговорка: «слеп, как Каламак, который видит насквозь завтрашний день».
О деяниях тестя Кеола знал немножко по слухам, несколько больше подозревал, а остального вовсе не знал. Но его смущала одна вещь: Каламак не жалел ни на еду, ни на питье, ни на платье и за все платил блестящими новенькими долларами. «Блестящий, как доллар Каламака» — было второй поговоркой на восьми островах. Однако он не торговал, не сажал ничего, жалованье ему не платили — иногда только получал немного за колдовство, — одним словом, понятного источника для такого количества серебряных монет не было.
Как-то раз жена Кеола отправилась в гости к Кауна-какайе, на подветренную сторону острова. Все мужья уехали на рыбную ловлю; но Кеола был ленив и любил лежать на веранде, наблюдая за прибоем и парящими около утеса птицами. Его преследовала, главным образом, одна мысль — мысль о долларах тестя. Ложась спать, он задавал себе вопросы, почему их так много, а просыпаясь утром думал, отчего они такие новенькие, — словом, мысль эта никогда не покидала его. Но именно сегодня он был уверен в душе, что сделал некоторое открытие, потому что, кажется, заметил место, где Каламак хранил свое сокровище, — запертую на замок конторку у стены гостиной, под портретом Камеамеа V и фотокарточкой королевы Виктории в короне. Кажется, не позже вчерашнего вечера он нашел случай заглянуть туда — мешок лежал пустой. То был день прибытия парохода. Кеола видел его дым у Калаупапа, и он должен был скоро прийти с провиантом: с консервами лососины, джином и всевозможными роскошными редкостями для Каламака.
«Если он заплатит сегодня за товар, я буду знать наверняка, что он колдун и его доллары идут из дьявольского кармана», — думал Кеола.
В это время к нему подошел тесть, очень сердитый на вид, и встал позади.
— Это пароход? — спросил он.
— Да, — ответил Кеола. — Он зайдет в Пелекуну, а оттуда прямо сюда.
— В таком случае делать нечего, придется взять в помощники тебя, Кеола, за неимением лучшего. Пойдем в дом, — сказал Каламак.
Они вошли в гостиную, прелестную комнату, оклеенную обоями, увешанную картинами, с качалкой, столом и диваном в европейском стиле. Кроме того, тут были еще этажерка, семейная Библия на столе и запертая на замок конторка у стены, так что всякий мог видеть, что это дом состоятельного человека.
Каламак велел Кеоле закрыть ставни, сам запер на ключ все двери, открыл конторку, достал из нее два ожерелья, увешанные талисманами и раковинами, пучок высушенных трав и древесных листьев и свежую пальмовую ветвь.
— Я намереваюсь сделать необыкновенно странную штуку, — сказал он. — В древние времена жили мудрецы, творившие среди прочих чудес и это чудо, но они делали его обыкновенно в пустыне, ночью, при свете звезд, а я сделаю его здесь, в комнате, среди бела дня.
Сказав это, он взял со стола Библию, положил ее на диван и закрыл подушкой. Затем вынул циновку удивительно красивого рисунка и сложил на насыпанный в оловянную сковороду песок пучки трав и листьев. После этого он и Кеола надели ожерелья и встали на двух противоположных углах циновки.
— Время наступает, — сказал колдун. — Не бойся!
Он поджег траву и забормотал что-то, размахивая пальмовой ветвью. Сначала было темновато из-за закрытых ставен, но травы ярко вспыхнули, осветив комнату, а затем пламя поднялось над Кеолой. У него закружилась голова, в глазах потемнело, а в ушах звучало бормотанье Каламака. Вдруг циновку, на которой они стояли, молниеносно выдернули из-под них, и в то же мгновение дом и комната исчезли… У Кеолы перехватило дыхание. Волны света прокатились над его головой, и он увидел себя перенесенным на берег моря под яркие лучи солнца и услышал шум прибоя. Оба они стояли на той же самой циновке, держась друг за друга, безмолвные, задыхающиеся, закрывая глаза руками.
— Что это было? — спросил Кеола, который как более молодой опомнился первым. — Эта напоминает агонию.
— Ничего особенного, уже все окончено, — вздохнул Каламак.
— Но где мы, скажи ради Бога?
— Не в том дело, — возразил колдун. — Раз мы здесь, дело в наших руках, и нам следует приступать к нему. Пока я отдышусь, ты сходи к опушке леса и принеси по три пригоршни листьев растущей там травы и листьев с деревьев, что стоят на самом краю поляны. Поторопись, потому что мы должны быть дома до прибытия парохода. Наше исчезновение могло бы показаться странным.
Он сел на песок и вздохнул.
Кеола поднимался по отлогому песчаному берегу, усеянному оригинальными раковинами, и размышлял: «Как это я не знал этого берега? Надо бы потом прийти сюда набрать раковин». Перед ним поднимался к небу ряд пальм, не таких, как на восьми островах, а высоких, свежих, прекрасных, склонявших увядшие веера, похожие на золото среди зелени.
«Странно, что я не видел этой рощи, — думал он. — Непременно приду сюда поспать в теплую погоду. Как вдруг стало тепло! — заметил он (была зима и день на Гавайях был прохладный). — А где же серые горы? Где высокий утес с лесом и порхающими птицами?»
Чем больше он думал, тем меньше понимал, в какую часть острова попал.
Вдоль опушки леса у берега росла трава, а дальше уже шли деревья. Дойдя до них, Кеола увидел молодую девушку, на которой не было ничего, кроме пучка листьев.
«Однако, в этой местности не особенно заботятся о костюме!» — подумал Кеола и остановился, предполагая, что она заметит его и убежит. Видя, что она продолжает оставаться на месте, он начал громко петь.
При звуках песни на лице девушки отразилось смущение, рот приоткрылся от ужаса, и она стала оглядываться по сторонам. Странно, но глаза ее ни разу не остановились на Кеоле.
— Здравствуй! — сказал он. — Тебе незачем пугаться, я тебя не съем.
Только он успел разинуть рот, как девушка убежала в кусты. «Странные манеры», — подумал Кеола и, долго не раздумывая, побежал за ней.
Девушка, убегая, кричала что-то на языке, на котором на Гавайях не говорили, однако некоторые слова были знакомыми, и он понял, что она предостерегает других. Вдруг Кеола увидел массу народа — мужчин, женщин и детей, бежавших и кричавших как на пожаре. Тут он и сам испугался, прекратил преследование, отнес Каламаку листья и рассказал все, что видел.
— На это не следует обращать внимания, — сказал Каламак. — Это похоже на сон: все исчезнет и забудется.
— Она как будто не видела меня, — сказал Кеола.
— И в самом деле не видела, — ответил колдун. — Мы гуляем здесь невидимками при ярком свете благодаря этим талисманам; но люди нас слышат, и потому полезно говорить так же тихо, как я.
Он обложил циновку камнями, положив посреди листья.
— Ты должен будешь зажечь листья и поддерживать медленное горение. Мне надо сделать свое дело, пока листья горят, и та же сила, которая принесла нас сюда, отнесет нас обратно раньше, чем потемнеет пепел. Приготовь спички и не забудь позвать меня вовремя, чтобы огонь не догорел и я не остался здесь.
Как только листья загорелись, колдун выскочил из круга, как олень, и начал бегать по берегу, точно выкупавшаяся собака. Бегая, он хватал раковины, и Кеоле казалось, что они сверкали, когда он брал их в руки. Листья горели ярким пламенем, быстро пожиравшим их. У Кеолы осталась только одна горсть, а колдун убежал очень далеко.
— Назад, — крикнул Кеола, — назад! Листья скоро догорят!
Каламак вернулся. Если раньше он бежал, то теперь летел. Но как ни быстро он бежал, листья горели еще быстрее. Пламя почти погасло, когда колдун одним махом запрыгнул на циновку. Ветер, произведенный его прыжком, потушил огонь, и тотчас исчезли и берега, и солнце, и море, и они снова очутились в сумерках гостиной, и снова были встряхнуты и ослеплены, а на циновке между ними лежала груда сверкающих долларов. Кеола подбежал к окну — на волнах качался пароход.
В тот же вечер Каламак отвел зятя в сторону и дал ему пять долларов.
— Если ты умный человек, Кеола (в чем я сомневаюсь), то ты подумаешь, что заснул сегодня после обеда на веранде и видел сон, — сказал он. — Я сам говорить много не люблю и помощников держу с короткой памятью.
Ничего другого не сказал Каламак и больше об этом деле не вспоминал, но оно засело в голове Кеолы. Если он и прежде был ленив, то теперь вообще ничего не делал.
«Зачем мне работать, — рассуждал он, — если у меня есть тесть, делающий доллары из раковин?»
Свои деньги он израсходовал на одежду, о чем почти тут же пожалел.
«Лучше бы было купить концертино1 , — какое-никакое, а развлечение», — подумал он и рассердился на Каламака.
«Песья душа у этого человека, — размышлял он. — Может, когда хочет, собирать доллары на берегу, а меня заставляет горевать о концертино! Ну, берегись! Я не ребенок, я такой же ловкач, как и он, и знаю его тайну».
Он сказал об этом своей жене Леуа и пожаловался на поведение ее отца.
— Лучше бы оставить отца в покое. Он слишком опасен, чтобы идти ему наперекор, — сказала Леуа.
— Я его не боюсь! — воскликнул Кеола и щелкнул пальцами. — Я его прижму! Я из него могу сделать все что захочу! — И он рассказал Леуа всю историю.
— Делай как хочешь, — сказала она, — но если ты вздумаешь противиться отцу, то, наверное, о тебе ничего больше не услышат. Подумай о тех, кто исчез навсегда: вспомни Уа — он был знатным человеком, членом представительного собрания, каждый год ездил в Гонолулу, а от него не осталось ни косточки, ни волоска; вспомни Камау, исхудавшего так, что жена поднимала его одной рукой. Кеола, ты младенец в руках моего отца: он возьмет тебя двумя пальцами и съест, как креветку.
В действительности Кеола боялся Каламака, но был тщеславен, и слова жены только разожгли его.
— Отлично! Если ты такого мнения обо мне, я тебе докажу, как сильно ты ошибаешься! — сказал он и прямо прошел к тестю, сидевшему в гостиной.
— Мне хочется иметь концертино, Каламак, — сказал он.
— В самом деле? — спросил тот.
— Да, и скажу откровенно, что рассчитываю получить его, — ответил Кеола. — Человек, собирающий доллары на берегу, может, разумеется, купить зятю концертино.
— Я понятия не имел, что ты так умен, — сказал колдун. — Я считал тебя робким, бесполезным малым. Право, не могу даже выразить, как я доволен, что ошибся. Я начинаю думать, что могу найти помощника и наследника своего трудного дела. Концертино? Ты получишь лучшее концертино в Гонолулу. Сегодня вечером, как только стемнеет, мы отправимся за деньгами.
— Опять на тот берег? — спросил Кеола.
— Нет-нет! — возразил Каламак. — Тебе надо будет получше узнать мои тайны. В прошлый раз я научил тебя собирать раковины, а теперь научу ловить рыбу. Хватит у тебя сил спустить на воду шлюпку Пиля?
— А почему бы не взять вашу? — сказал Кеола. — Ведь она уже на плаву.
— У меня есть причина, которой ты не поймешь до завтра, — сказал Каламак. — Шлюпка Пиля самая подходящая для моих целей. Итак, будь, пожалуйста, здесь, когда стемнеет, а пока пусть это дело останется между нами. Посвящать в него семью нет никакой необходимости.
Мед не мог быть слаще голоса Каламака, и Кеола с трудом сдерживал свое удовольствие.
«Я мог бы получить концертино несколько недель назад, — думал он, — и для этого ничего не требовалось, кроме небольшой смелости».
Леуа он застал плачущей и чуть было не сказал ей, что все обошлось благополучно.
«Нет, — подумал он, — подожду, пока не буду иметь возможность показать ей концертино. Посмотрим, что скажет девочка тогда. Поймет, быть может, и запомнит, что у ее мужа есть голова на плечах».
Как только стемнело, тесть и зять спустили на воду шлюпку Пиля и подняли парус. Волнение на море было сильное, ветер дул с подветренной стороны, шлюпка шла легко и быстро, разрезая волны. У колдуна был с собой фонарь; он зажег его и держал в руке за кольцо. Оба они сидели, курили сигары, которые Каламак всегда имел в запасе, и дружески беседовали о магии; о больших деньгах, которые они могут добыть при занятии ей; о том, что они купят во-первых, что во-вторых. Каламак разговаривал с Кеолой, как отец.
Потом он осмотрелся вокруг, взглянул на звезды, оглянулся на остров, находившийся тремя частями под водой, и стал размышлять вслух.
— Взгляни, — сказал он, — Молокай уже далеко позади нас, а Мауи похож на облачко. По положению звезд я знаю, что приехал куда надо. Эта часть океана называется Морем Мертвецов. Здесь оно страшно глубоко, и все дно его покрыто человеческими костями, а во впадинах обитают боги и духи. Течение направлено к северу и чересчур сильно даже для акулы, а если сбросить человека, оно унесет его, как дикий конь, в беспредельный океан. Его немедленно захватывают водовороты, и человек идет ко дну, где кости его смешиваются с костями его предшественников, а боги уничтожают душу.
Ужас охватил Кеолу при этих словах. Взглянув на колдуна, он заметил при свете звезд и фонаря, что лицо у того как будто меняется.
— Что с тобой? — тревожно вскрикнул Кеола.
— Со мной ничего, а вот кое-кому другому придется плохо, — ответил колдун.
Говоря это, он перехватил фонарь другою рукою и… Что это? Он стал тащить палец из кольца, но палец застрял, кольцо лопнуло, а рука стала в три раза больше.
Тут Кеола взвизгнул и закрыл лицо руками.
Каламак поднял фонарь.
— Посмотри-ка мне в лицо! — сказал он.
Голова его стала величиной с бочонок, а он все продолжал расти, как горное облако. Кеола сидел перед ним и визжал, а шлюпка неслась по морю.
— Что ты думаешь теперь насчет концертино? — спросил колдун. — Может быть, лучше иметь флейту? Нет? Это хорошо, потому что я не люблю видеть непостоянство в моей семье! Но я начинаю думать, что мне лучше будет отделаться от этой дрянной шлюпки, потому что объем мой необычайно увеличился, и если не принять мер предосторожности, то мы немедленно перевернемся.
С этими словами он свесил ноги за борт, причем мгновенно стал выше раз в тридцать-сорок, и опустился в морскую глубину. Вода покрывала его до подмышек, голова и плечи поднялись наподобие острова, и волны, ударяя его в грудь, разбивались, как об утес. Шлюпка продолжала идти к северу; но колдун протянул руку, схватил планшир2 и выломал борт, как какой-нибудь сухарь. Кеола полетел в море, а обломки шлюпки колдун забросил за несколько миль.
— Извини, что беру с собой фонарь, — сказал колдун. — Мне долго придется идти вброд, земля далеко, почва неровна, а под ногами я ощущаю кости.
Он повернулся и пошел огромными шагами. Кеола, погружаясь в промежуток между двумя волнами, терял его из виду, но, поднимаясь на гребень волны, видел, как тот шагает, держа фонарь высоко над головой, и как разбиваются о него волны.
С тех самых пор как острова впервые поднялись из моря, не было человека, напуганного сильнее Кеолы. Он плыл, но плыл, как щенок, который плывет неизвестно куда, когда его бросят в воду, чтобы утопить. Он ни о чем не мог думать, кроме огромного роста колдуна, о его большущей, как гора, голове, его плечах величиной с остров и о волнах, которые тщетно били по нему. Вспомнил он и о концертино, и стыдно ему стало; а как подумал о костях мертвецов, так задрожал от страха.
Вдруг он увидел какое-то движущееся пятно, свет внизу, отблеск между волн и людские голоса. Он громко крикнул, ему ответили, и в одно мгновение над ним навис раскачивающийся нос корабля. Его то подкидывало волной, то опускало книзу, но Кеола ухватился руками за цепи и минуту спустя был вытащен моряками на борт.
Ему дали джину, сухарей, сухую одежду, спросили, как он попал туда, где его нашли, и не был ли замеченный ими свет маяком Лае-О-Ка-Лау.
Кеола знал, что белые люди все равно что дети и верят только своим собственным историям, поэтому о себе сказал, что ему вздумалось, а относительно света (то был фонарь Каламака) поклялся, что никакого света не видел. Корабль оказался шхуной, идущей сначала в Гонолулу, а оттуда на мелкие острова для торговли. К счастью Кеолы, она потеряла одного матроса во время шквала. Разговаривать было нечего — Кеола не смел оставаться на восьми островах. Слухи распространяются очень быстро, и люди вообще так любят болтать и сообщать новости, что, спрячься Кеола хоть на севере Кауая или на юге Key, колдун узнает об этом быстрее чем через месяца, и тогда он погиб. Сообразуясь с этим, он поступил как нельзя благоразумнее, нанявшись матросом вместо того, который утонул.
Положение его было в некотором отношении хорошее — пищу давали прекрасную и в большом количестве: сухари и солонину он получал ежедневно, а два раза в неделю давали гороховый суп и пудинг, приготовленный из муки с салом, так что Кеола потолстел. Капитан был человеком добрым, да и остальной экипаж не хуже других белых. Несносен был один только штурман, самый противный из всех людей, с которыми когда-либо приходилось встречаться Кеоле. Он постоянно ругался и бил Кеолу и за то, что тот сделал, и за то, чего не делал. Побои оказывались весьма тяжкими, так как человек он был сильный, а употребляемые им выражения неприятно действовали на Кеолу, потому что тот принадлежал к хорошей семье и привык к уважению. Хуже всего было то, что как только Кеола находил минутку для сна, штурман просыпался и поднимал его концом троса. Кеола понял, что ему тут не ужиться, и решил бежать.
Берег показался только месяц спустя после ухода судна из Гонолулу. Ночь была дивная, звездная, море было так же гладко, как прекрасно было небо. Ветер дул попутный. Вдали виднелся остров с рядом пальмовых деревьев вдоль берега.
Капитан со штурманом разглядывали остров в ночной бинокль, назвали его по имени и разговаривали о нем как раз около штурвала, которым управлял Кеола. Этот остров, казалось, не посещался торговцами. По мнению капитана, люди на нем вообще не жили, но его помощник думал иначе.
— Я бы и цента не дал за путеводитель, в котором это сказано, — говорил он. — Я однажды шел здесь ночью на шхуне «Евгения». Тут ловили рыбу с факелами, а берег был освещен, как город.
— Берег крутой — это важно — и, судя по карте, никаких особенных опасностей не представляет, так что мы обойдем его с подветренной стороны. Не говорил ли я тебе, чтобы держать круче! — крикнул капитан Кеоле, который так усердно слушал, что забыл о штурвале.
Штурман обругал его, клянясь, что канаки ни к чему на свете не пригодны, и если бы он кинулся на рулевого с кофельнагелем3 , то солоно пришлось бы Кеоле.
Затем капитан и его помощник улеглись, и Кеола был предоставлен самому себе.
«Остров этот отлично подойдет для меня, — думал он. — Если здесь нет купцов, так штурман сюда никогда не явится; а что касается Каламака, то вряд ли он когда-нибудь заберется так далеко».
И он полным ходом направился ближе к берегу. Ему надо было сделать это осторожнее, потому что с белыми (и со штурманом в особенности) всегда много хлопот, в них никогда нельзя быть уверенным: спят или притворяются спящими, а чуть малейший толчок — вскочат и накинутся на тебя с веревкой. Итак, Кеола мало-помалу все подвигался и подвигался к берегу. Он был уже совсем близок, уже неподалеку громко раздавался шум прибоя.
Вдруг штурман вскочил.
— Что ты делаешь? Хочешь посадить корабль на мель? — заорал он и кинулся к Кеоле, а тот перепрыгнул через фальшборт и бросился в море.
Когда он вынырнул, шхуна уже шла в нужном направлении, штурман сам стоял у штурвала, и Кеола слышал его проклятия. С подветренной стороны море было тихо. Погода стояла теплая, а так как у Кеолы был при себе нож, то акул он не боялся. Неподалеку перед ним деревья кончались, линия берега прерывалась чем-то похожим на гавань. Приливом его подхватило и перенесло через отмель. Некоторое время его то пригоняло, то отгоняло, и он носился по мелководью, освещенному десятками тысяч звезд, окруженный кольцом суши с рядом пальм. Он был очень изумлен, так как никогда не слышал о таком острове.
Время, проведенное Кеолой на этом острове, делится на два периода: период, когда он был один, и период пребывания с племенем. В первом он всюду искал людей и не нашел ни души, видел только несколько построек и признаки костров, но зола уже остыла и вскоре была размыта дождями, а ветрами были снесены и разрушены несколько хижин. В этом месте он и поселился, устроил себе очаг, сделал удочку, ловил и варил рыбу, влезал на пальмы за кокосовыми орехами, сок которых он пил, потому что воды на острове не было. Дни казались ему долгими, а ночи ужасными. Кеола устроил из скорлупы ореха лампу, масло добыл из зрелых орехов, а из волокон сделал светильник. С наступлением вечера он запирался в своей хижине, зажигал лампу, ложился и дрожал до утра. Много раз ему думалось, что лежать на дне морском было бы лучше.
Он все время держался внутри острова, потому что хижины находились на берегу озера, изобиловавшего рыбой, да и пальмы тут были лучше. На внешнюю сторону он вышел только раз, но как только взглянул на берег океана, так бросился, дрожа, назад, потому что вид его берега с блестящим песком, усеянного раковинами, с прибоем и ярким солнцем отбили у него охоту идти дальше.
«Не может этого быть, — думал он, — хотя очень похоже. Как узнать? Эти белые воображают, что знают, где плавают, а на самом деле идут наугад, как и прочие. Мы, может быть, в конце концов вертелись по кругу, и я могу оказаться совсем близко от Молокая, и это, может быть, тот самый берег, где собирает свои доллары мой тесть».
После этого он стал благоразумнее и держался подальше от внешнего берега.
Месяц спустя на остров явились туземцы в шести больших лодках. Они принадлежали к красивой расе и говорили на языке, звучащем иначе, чем язык гавайцев, но имелось много общих слов, так что понять их было нетрудно. Мужчины оказались очень вежливыми, а женщины покорными. Кеолу они встретили приветливо, построили ему дом, но его больше всего удивляло то, что его не посылали работать с молодыми людьми.
И теперь у Кеолы было три периода: в первом он очень скучал, во втором ему было довольно весело, а в третьем он сделался самым напуганным человеком во всех, четырех океанах.
Причиной первого периода была девушка, данная ему в жены. Он сомневался относительно острова, мог усомниться насчет языка, который он слышал очень мало в день прибытия сюда на циновке колдуна, но относительно жены сомнений быть не могло, потому что она оказалась той самой девушкой, которая тогда с криком убежала от него в лес. Значит, он плавал все время где-то неподалеку, а быть здесь — все равно что оставаться в Молокае. Он оставил родину, жену, друзей только ради того, чтобы убежать от своего врага, а это место, куда он прибыл, оказалось местом охоты колдуна, тем берегом, где он разгуливал невидимкой. В этот период он держался как можно ближе к лагуне, если осмеливался выходить из-под кровли своей хижины.
Причиной второго периода был разговор с женой и вождем островитян. Сам Кеола говорил мало. Он не очень-то доверял своим новым друзьям, находя их чересчур вежливыми, чтобы быть честными, да и со времени знакомства с тестем он стал подозрительнее. О себе он ничего не сказал, кроме своего имени, происхождения и того, что он приехал с восьми островов и что острова эти очень красивы. Рассказал о королевском дворце в Гонолулу и о том, что он главный друг короля и миссионеров. Зато он много расспрашивал и многое узнал. Остров, где он находился, называется Островом Голосов. Принадлежит он этому племени, но они живут постоянно на другом острове, в трех часах плаванья к югу. Там у них есть прочные жилища, и тот остров очень богат: там есть и яйца, и цыплята, и свиньи и туда приходят корабли торговать ромом и табаком. Именно туда и отправилась шхуна после побега Кеолы. Там штурман и умер именно так, как и подобало умереть бледнолицему дураку.
Во время прихода шхуны на том острове начинался болезненный сезон, когда озерная рыба делается ядовитой. Кто ее поест, тот пухнет и умирает. Штурману об этом говорили, и он видел, как готовили лодки, потому что в это время народ уезжает с этого острова на Остров Голосов. Но он был бледнолицым дураком, который верил только собственным рассказам, поэтому поймал одну из таких рыб, сварил ее, съел, распух и умер, что было приятной новостью для Кеолы.