Страница:
Илья Стогoff
13 МЕСЯЦЕВ
Salve, Regina, Mater misericordiae!
Vita dulcedo, et spes nostra, salve!
Ad Те clamamus exules filii Haeve.
Ad Те suspiramus gementes et flentes
In hac lacrimarum valle.
Eja ergo, Advocata nostra,
Illos Tuos misericordes oculos
Ad nos converte!
Et Jesum, benedictum fructum ventris Tui,
Nobis post hoc exsilium ostende!
O, clemens!
O, pia!
O, dulcis Virgo Maria!
ДЕКАБРЬ
1
Эта история началась 22 декабря 2001 года. А закончилась через год.Иначе говоря, это не очень длинная история. Но для меня она была очень важна.
2
Вместо ручки на тяжелой металлической двери было кольцо. Тоже тяжелое и металлическое.Стоять на лестнице было холодно. Я долго звонил. Потом начал думать, что, может быть, звонок не работает? Может быть, здесь принято стучать? В этот момент мне открыли.
В дверях стояла монахиня. Вся в белом, а поверх – черная накидка. Улыбнувшись и кивнув, чтобы я проходил, она опять исчезла в глубине квартиры.
На полу в прихожей стояли мягкие тапочки. На стенах висели детские рисунки. Еще висел рождественский венок и распятие с надписью на грузинском… или на армянском?, в общем, знаете, на таком странном языке… такими странными загогулинками.
Я совершенно точно знал, что ни грузин, ни армян в квартире нет. Есть итальянка сестра Матильда, настоятельница петербургского Доминиканского монастыря, и три монахини родом из Гватемалы.
Ту, что открыла мне дверь, звали сестра Суяпа. Она была невысокой, смуглой, робкой. По-русски разговаривала, смешно вытягивая губы. Словно пробовала русские суффиксы на вкус и этот вкус ей нравился.
Как-то она рассказывала, что дома, в Гватемале, у нее есть восемнадцать братьев и сестер. Вы понимаете, да? Восемнадцать! Причем, когда собственные дети подросли, пожилые родители сестры Суяпы взяли из детдома еще и новорожденного сироту. Просто чтобы им было кого любить.
Помню, узнав об этом, я удивился.
– Наверное, у вас очень состоятельная семья? Большой дом? Дорогие машины?
Сестра ответила совершенно серьезно:
– Нет. Машины у нас не было. В той деревне, где я родилась, была лошадь. Всего одна. Не очень дорогая.
Из прихожей я прошел в комнату. С одной стороны там стояла елка. За окном город похрустывал от рождественских морозов, а в монастыре было тепло. На окне стояли цветы. Красивые. Возможно, гватемальские.
Четырем монахиням тесно жить в двухкомнатной квартире. Чтобы не загромождать комнату, раскладные кровати днем они убирают в шкаф. А часовню, место, где начинается и где заканчивается их день, монахини отгораживают жалюзи.
Очень удобно: раздвинул жалюзи – оказался в часовне. Задвинул – просто в комнате. Входя в помещение, монахини кланялись в сторону алтаря. Сам алтарь производил впечатление тяжелого, многотонного. Как они его сюда втаскивали, по лестнице-то?
Постепенно монастырь заполнялся посетителями: петербургскими доминиканцами. На пятимиллионный город их набралось меньше десяти человек. Одеты они были тоже в белое и черное: цвета Ордена.
Женщины принесли хлеб и вино. Мужчины сдвинули с центра комнаты стол и расставили стулья. Единственный курящий мужчина (я) зажигалкой зажег стоящие на алтаре свечи.
Ровно в полдень все мы плечом к плечу встали перед алтарем и запели древний гимн: «Veni Creator Spiritu!…»
3
Поколение, под скрежет «Ramstein» и «Nine Inch Nails» практикующее сегодня тантрический секс, гордо своей продвинутостью. Во как можем! Никто так не мог, а мы – пожалуйста!Лучше бы вместо опусов Ирвина Уэлша поколение читало книги старого и мудрого еврейского царя Соломона. Тогда бы поколение знало, что нет и не может быть ничего нового под солнцем.
Восемьсот лет назад в южной Франции уже произошла одна из первых европейских сексуальных революций. Сексуальная революция сопровождалась революцией психоделической. Тоже одной из первых.
Позже то, что происходило в те годы в южной Франции, назовут ересью альбигойцев. Рядом с обрядами альбигойцев шоу Мэрилина Мэнсона показалось бы детской пугалкой.
Перерезав католиков, французские альбигойцы, гордые своей продвинутостью, отжигали на бесконечном карнавале… они раз и навсегда решили, стоит ли жизнь того, чтобы жить… решили для себя, стоит ли задавать этот скучный вопрос.
Это были модные и красивые люди. Им была знакома радость свободной любви и радость расширения сознания. А главное – радость от того, что за все предыдущие радости им, красивым и модным, ни от кого не попадет.
В тех солнечных, располагающих к бесконечной сиесте краях было все, что считается модным сегодня. Ну, может быть, кроме Виктора Пелевина, который описал бы эту красоту. Остальное было все.
Да, чуть не забыл. Еще на захваченных альбигойцами землях остался один, самый последний католик. Этого странного и несовременного человека звали Доминико Гусман.
Каждое утро он приходил в свою церковь (самую последнюю церковь южной Франции) и служил мессу. Никто не понимал зачем, а он все равно служил.
Каждый вечер он вставал на колени и молился о том, чтобы люди, живущие рядом с ним, были счастливы… Они удивлялись: о чем это он?, а он все равно молился.
Так продолжалось двенадцать лет подряд. Один, всеми брошенный, стареющий Доминико продолжал служить и молиться. И, вы знаете, Господь услышал его молитвы.
Один за другим к Доминику начали приходить ученики. Те, кто не желал альбигойского счастья. Те, кто хотел странного счастья Доминико Гусмана.
Никто не заметил, как все изменилось… но все действительно изменилось. Именно доминиканцы, люди в белых передниках и черных капюшонах, сделали из Европы то, что мы сегодня называем Европой. То есть они показали уставшим от карнавала европейцам, что есть и другая жизнь, и эта новая жизнь европейцам понравилась. Многие ли сегодня способны правильно поставить ударение в слове «альби гойцы»)?Основанный же Домиником монашеский Орден до сих пор является самым распространенным монашеским Орденом в мире. Доминиканцы есть даже в том городе, в котором живу я.
Официально Доминиканский орден был учрежден Папой Иннокентием III 22 декабря 1216 года. Специалисты по вращению Земли вокруг Солнца утверждают, что 22 декабря – самый короткий день в году.
Лично мне кажется, что специалисты что-то напутали… где-то ошиблись. Уж для меня-то этот день точно не был самым коротким.
Спустя ровно 785 лет после опубликования папской буллы в доминиканцы был принят я.
4
Священник, стоящий за алтарем в домашних тапочках, торчащих из-под длинного облачения, выглядел непривычно.Он прочел всем нам проповедь. Проповедь была хорошая. О чем в ней говорилось, я вам не скажу.
После проповеди начался сам обряд приема в Орден. За почти тысячу лет обряд ничуть не изменился. В промерзшем Петербурге начала третьего тысячелетия все происходило так же, как в теплой средневековой Франции.
– Чего ты просишь?
– Прошу тебя, сестра, принять меня в Орден проповедников…
Вновь принятым доминиканцам давали крестик на золотой цепочке. Крестик был черный с белым – тех же цветов, что и одежды доминиканских монахов.
Во всех больших католических Орденах существует как бы несколько под-Орденов: мужчины-монахи, женщины-монахини и миряне. Меня, венчанного по католическому обряду парня, принять могли, разумеется, только в общину мирян.
Выходя из дому, я, как дурак, нарядился в кожаные джинсы. При попытке встать на колени джинсы скрипели и не желали сгибаться. Ну да ничего. Я тоже крепкий парень. Согнул-таки их. Больше никогда не стану носить эти джинсы.
Петербургская община доминиканцев состояла в основном из женщин старше меня. Еще год назад я бы удивился: зачем мне общаться с такими женщинами?
Теперь я понимал: это моя семья. Люди, более ценные для меня, чем семья. Те, у кого мне предстоит учиться.
А потом священник через голову стянул облачение, монахини пригласили нас в соседнюю маленькую комнату, и все сели пить чай с пирожными.
Лично я чай не пью вообще никогда. Сестры сказали о'кей, отвели меня на кухню и выдали банку настоящего кофе из Латинской Америки. На кухне возле высоченного холодильника висела фотография: сестры в праздничных монашеских облачениях стоят возле ватиканского собора Св.Петра.
У той монахини, что мыла для меня чашку, на безымянном пальце правой руки было надето обручальное кольцо. Невеста Христова.
Священник, улыбаясь, рассказывал, как недавно ездил в Краков на юбилей. Один из краковских доминиканцев отмечал шестьдесят пять лет священства.
Я удивился: – Шестьдесят пять?
– Шестьдесят пять. Он стал священником в 1936-м. И с тех пор каждое утро встает, умывается и идет в часовню молиться. Ничего нового: каждый день встает, умывается, идет молиться. Шестьдесят пять лет подряд… Мир несколько раз полностью изменился с тех пор, как он начал ходить в эту часовню… а он и до сих пор туда ходит. Говорят, в том месте, где он молится, в огромных каменных плитах образовалось углубление, продавленное человеческими коленями.
Допив кофе, я вышел на лестницу и выкурил сигарету. Стены на лестнице покрывались инеем.
Первая ступень принятия в орден называется «постулат» и длится год. Затем следует «новициат». Это еще год – три. Потом можно приносить обещания на всю жизнь.
Несколько лет… каких-то несколько лет, и я – доминиканец.
5
1990-е… странное время. Чем я только не занимался на протяжении этого десятилетия. До годов, начинающихся с цифры «20», мог, наверное, и не дожить. Однако дожил. Жив до сих пор. Крещен я был в Католической церкви. Так уж получилось. То есть я, конечно, могу сказать, что Господь хотел, чтобы получилось именно так, но вы ведь не поверите, да?Я был крещен в Католической церкви, будучи взрослым парнем: двадцать мне уже исполнилось.
То, что было до, и то, как стало после этого события… это было даже не разными частями одной жизни, а двумя разными жизнями. Я имею в виду, что очень серьезно отнесся к тому факту, что был крещен в Католической церкви.
Крестили меня утром, а уже вечером все сережки были вытащены из моих ушей, футболки с нецензурными англоязычными надписями отправились в мусоропровод, а компашки любимых «U2» были раздарены знакомым…
Разливное пиво и растатуированные подружки остались в прошлом. Началась совсем другая история. Это было хорошо.
Я читал отцов Церкви, а приятели отжигали на первых rave-parties. Они уезжали на танцульки в Гоа, а я пешком отправлялся в паломничество в Могилев.
Так продолжалось какое-то время… а потом я огляделся и вдруг увидел, что все уже не так… что сережки и футболки на старых местах… что в CD-проигрывателе опять надрывается «U2»… а отцы Церкви лежат недочитанными.
Однако это был не окончательный финиш, а всего лишь промежуточный. Осенью 2001 года Господь, богатый милосердием, еще раз тихонечко позвал меня по имени.
Мне была дана еще одна попытка. Шанс жить правильно.
Я не был уверен, что действительно знаю, как это – правильно. Мне предстояло сыграть партию в игре, в которой я не знал и половины правил. Да и откуда мне было знать, как правильно, если всю предыдущую жизнь я старался жить как раз НЕправильно?
Перед тем как уйти из монастыря, я все-таки задержался еще на немного и спросил у священника: что же мне делать теперь? Как жить дальше?
– Ты действительно хочешь жить правильно?
– Да. Хочу. Это сложно?
– Чтобы жить правильно, нужно просто жить. И смотреть, как у тебя получается. И если получается неправильно, если ты видишь, что упал, то нужно вставать и еще раз начинать все заново. Понимаешь?
– Если честно, нет.
– Ничего страшного. Ты поймешь. Иди вперед, но каждый раз, когда упадешь, поднимайся снова.
– Да?
– Конечно! Давай поговорим об этом через год. Давай?
Я сказал: «Хорошо». Так начался год, о котором я хочу рассказать вам.
6
На протяжении этого года мне предстояло учиться. Начать все заново и разучить множество само собой разумеющихся штук. Типа как ходить? как говорить? как поступать с окружающими? Я опять был словно ребенок.Это ведь только кажется, будто жить – занятие элементарное. На самом деле это искусство. Более сложное, чем плетение макраме или компьютерный дизайн.
Мне предстояло пересмотреть множество вариантов. Но скажу сразу: я нашел верный. Тот, вернее которого не существует.
Отыскать его было сложно, но я сумел. Я потратил на это год, но все-таки нашел КАК следует проживать огромное количество времени, именуемое словом «жизнь». Получилось у меня не сразу, но это ничего, потому что вы ведь понимаете: могло и вовсе не получиться.
ЯНВАРЬ
1
Проснулся рано. Не было еще и девяти. Полежал, не открывая глаз. Серая комната, сбитая простынь. Не поймешь: действительно ли начался день, или ты еще спишь?Вылез из постели, выглянул в окно. Грязный снег за окном казался куда чище моей простыни. Умылся. Дошел до универсама, чтобы купить себе завтрак, но универсам был закрыт. Серый асфальт, смятое небо. Нет, похоже день действительно начался. В ларьке возле универсама купил себе печенье «Choko-Pie».
Поцеловал детей и дважды жену. Вышел во двор. Двор был до противного знаком. Знаком настолько, что хотелось хоть что-нибудь из него забыть.
Я сделал по двору несколько шагов. Конечным пунктом маршрута был Петропавловск-Камчатский. Край Азии. Берег Тихого океана. Место за восемь тысяч километров от моего дома.
Сейчас, в момент, когда я шагаю по своему утреннему двору, там уже поздняя ночь. Не знаю, продается ли в тамошних ларьках «Choko-Pie». He знаю и того, есть ли там вообще ларьки.
2
Петербургский аэропорт «Пулково» был пуст. Регистрация на рейс прошла без суеты. Секьюрити внимательно прощупали швы у меня на одежде. Даже полистали записную книжку. Потом пожелали счастливого полета. Я не стал говорить им «спасибо».Секьюрити были вежливы, но внимательны. Все на свете боятся террористов. Даже при посадке на рейс, вылетающий на Камчатку. Лично меня гораздо больше, чем террористы, тревожило состояние аэрофлотовской техники.
Помню, несколько лет назад я собирался лететь в Рим. Рейс, как водится, задержали. Сперва чуть-чуть. Потом довольно здорово. Итальянцы попробовали возмутиться. Им объясняли, что самолет не готов, а они все равно ругались.
В конце концов аэрофлотовские служащие сдались, разрешили всем сесть в самолет. После этого самолет попробовали завести. Он вибрировал, как сломанный мотоцикл, всем телом трясся, ревел и не желал заводиться.
В самолете все просидели больше четырех часов. Просидели молча.
Припухшие итальянцы делали круглые глаза. Ругаться им больше не хотелось.
3
Самолет «Ту-154» был тесным, у меня была клаустрофобия, поэтому посадили меня к самому окну, и почти что мне на колени посадили мясистого камчатского мужчину в меховой шапке и толстой куртке. Из носу у мужчины торчали пучки шерсти.В салоне погасили свет. Уши заложило еще до того, как мы оторвались от земли. Ненавижу это ощущение. Самолет сперва замер на секунду, а потом резко рванул вперед и вверх. Трясло так, что из пластикового стаканчика, который мне принесла стюардесса, по сторонам разлетались брызги воды.
Облака начались почти сразу. Чтобы не смотреть в окно, я откинулся и закрыл глаза.
Думать начал, разумеется, о том, что там, куда я лечу, в 1982-м советские ПВО сбили южнокорейский «боинг». Погибло несколько сотен человек. А в 1999-м русский «Ил-96» грохнулся прямо на жилой район в Иркутске. Погибло несколько сотен человек.
Когда ты взлетаешь, то всегда думаешь о чем-нибудь в этом роде. Втискиваешься в алюминиевую кастрюлю, повисаешь на высоте одиннадцати километров над промерзшей землей и начинаешь понимать, что прожил жизнь неправильно… что тратил ее не на то, на что стоило тратить… а потом ты приземляешься, подошвами касаешься земли и не можешь поверить: Господи! неужели я и в самом деле думал обо всей этой херне?!
4
Из-за того, что самолет двигался с запада на восток, у меня было ощущение, что на месте я буду только завтра. Ведь, прежде чем мы приземлимся, должна будет пройти ночь.Правда, для меня ночь будет длиться всего пару часов. Наступит полночь, мы начнем снижаться и приземлимся сразу в полудне завтрашнего дня.
Границу ночи и дня видно было четко. Если прижать щеку к иллюминатору и посмотреть вперед, то там было темно. Ночь была не черной, а фиолетовой. Сзади же было солнце и освещенные этим солнцем облака.
Стоило нам перелететь границу Европы и Азии, стоило мне немного задремать, как стюардессы начали разносить ужин и все испортили. Не буду описывать ужин долго. Скажу только, что основным блюдом была гречневая каша с горохом. Легко ли вам представить такое блюдо?
Алкоголь же на внутренних авиалиниях не допускается вовсе. Впрочем, сибиряки и не возражали. Соглашались: таким, как они, только налей!
По прямой из Петербурга в Петропавловск-Камчатский лететь больше тринадцати часов. Поэтому в пути самолету нужна передышка и дозаправка. Через пять часов после взлета мы начали снижаться для промежуточной посадки в Красноярске.
Иллюминатор был совсем черный. Только четыре светлые точки. Две – вроде бы звезды, а две – электрический свет на земле. А может быть, все четыре – звезды. Или все четыре – электрический свет.
Перед самой посадкой мясистый сосед слева наконец снял свою меховую шапку. Он оказался лысым.
5
Температура в Красноярске была -14°С. Разница по времени с Петербургом – четыре часа. То есть у меня дома был ранний вечер, а здесь – глубокая ночь.Транзитный зал был выстроен посреди заснеженного сибирского поля. Место для курения располагалось на улице. Мужчины поставили сумки, сняли с рук детей, быстро проглотили никотин и нырнули внутрь.
Внутри оказалось ничего. Хороший ремонт. Мягкие синие диванчики.
На самом близком к выходу диванчике навзничь лежал громадный сибирский мужчина с мобильным телефоном в одной руке и бутылкой пива «Миллер» в другой. Брюки на мужчине были почему-то расстегнуты.
Дальше начинался бар на четыре столика. За одним девушка кушала мороженое. За тремя оставшимися мужчины стаканами пили водку из литровых бутылок. Под надписью «НЕ КУРИТЬ» стояла толпа мужчин с сигаретами. Среди них я разглядел и милиционера в форме.
По радио играла вот такая песня:
Сидеть просто так было скучно. Я решил купить в баре бутылку минеральной воды.
Хочу любить
Такого, как Путин: полного сил!
Такого, как Путин, чтобы не пил!
В очереди передо мной стоял мужчина в камуфляжных штанах.
– Сок есть?
– Есть.
Долгая пауза. В этих краях торопиться не принято.
– А яблочный есть? В порядок себя приводить надо.
– Есть и яблочный.
– Нужно в порядок себя приводить…
– Наливать сок?
– Да. Яблочный. И водки. Двести пятьдесят.
– Двести пятьдесят?
– Влезет в чашечку двести пятьдесят? Если не влезет, то хотя бы двести.
Девушка наливает напитки в старые фаянсовые чашки с погрызенными краями. Мужчина не спеша, громко глотая, выпивает водку, чуть пригубляет сок и надолго задумывается.
– Еще чего-нибудь?
– Я ребятам говорю: мне же еще лететь! На самолете! А им не остановиться!
– Еще чего-нибудь?
– Да. Соку.
– Сколько?
– Чашечку. И водочки.
– Еще двести пятьдесят?
– Влезет в чашечку двести пятьдесят? Если не влезет, то хотя бы двести.
Девушка наливает ему в чашку еще двести пятьдесят граммов водки. Мужчина не спеша ее допивает. Смущенно улыбается. Трет переносицу. Кладет деньги и, шаркая подошвами, отходит покурить.
6
Потом, в самолете, я все-таки заснул. Поспать удалось всего минут сорок. Когда проснулся, ниже самолета лежала невнятная пенопластовая поверхность. Может быть, тундра. Может быть, замерзший океан.Русские завоевали Сибирь меньше четырехсот лет назад. Темпы покорения необъятной территории поражают. Чтобы добраться от Урала до Тихого океана, казакам понадобилось всего сорок лет.
Правда, прогресс не стоит на месте. Мой «Ту-154» преодолел тот же путь всего за пять часов.
Перехватив солнце на полпути, самолет оказался уже в завтрашнем дне. Лед тянулся во все стороны без видимого края. Блестел он так, что становилось больно глазам. Казалось, что он начинается ровно в метре под днищем самолета.
От взятой из дому книжки уже тошнило. Я стал просто смотреть в окно. Это было немного неудобно, потому что прямо мне в нос упиралась спинка впереди стоящего кресла.
Стюардессы разносили завтрак. Вспомнив, как выглядел ужин, я улыбнулся девушкам, сказал, что не голоден. Правда, кофе я все-таки выпил. Он был мерзким.
У меня было ощущение, что из дому я вышел несколько лет назад. Неужели печенье «Choco-Pie» я покупал всего лишь сегодня утром?
Во время посадки в Красноярске у самолета сменился экипаж. Нынешний пилот вел самолет так, словно это был его личный велосипед. Резко заламывал виражи. Дергал руль. Самолет трясло.
Потом мы все вместе поднырнули под облака. Оказалось, что день сегодня довольно пасмурный. Я вытянул шею, посмотрел вниз, и Камчатка показалась мне черно-белой, как передача по старому телевизору.
Сразу под облаками начинались сопки. Ниже сопок начиналась бухта. По бухте ползли игрушечные кораблики. Я раздумывал, куда именно здесь можно втиснуть взлетно-посадочную полосу, а самолет пытался зависнуть в воздухе, встать на крыло, развернуться в этом самом тесном из возможных миров.
Потом самолет наконец коснулся земли и сразу, как при посадке на борт корабля-авианосца, замер.
Стюардесса прошла по рядам и предупредила:
– Готовьте паспорта. У выхода из самолета будет пограничный контроль.
Контроль оказался несложным. Толстый майор-пограничник, не глядя на проверяемых, листал документы, потом устал окончательно, плюнул и побрел в здание комендатуры.
7
Никаких излишеств типа трапа или автобуса, доставляющего пассажиров в здание аэропорта, здесь не существовало. Самолет просто подогнали поближе к выходу, пассажиры спустились по лестнице и вышли в город.Я тоже вышел.
Разумеется, в воротах стояла толпа таксистов, жаждущих нагреться на бестолковых туристах. Невозможно приехать в незнакомый город и не оставить в карманах этих стервятников денег в пять раз больше, чем они того заслуживают.
На площади перед аэропортом стоял огромный стенд: «Спички не тронь! В спичках огонь!». Я не имел ни малейшего понятия, куда идти, где находится отель и сколько стоит поездка на местном такси. Я был готов платить.
Никто не бросался мне наперерез. Никто не хватал меня за рукав, не заглядывал заискивающе в глаза. Таксисты равнодушно смотрели, как я с их деньгами в кармане ухожу прочь.
До города я ехал на корейском джипе. За рулем сидел молчаливый камчатский водитель. Я спросил, сколько стоит поездка, он, не разжимая губ, пробурчал, что $7, и мы тронулись.
Пошли уже вторые сутки, как я не спал. Предыдущие четырнадцать часов я провел в неудобном самолетном кресле. Глаза слипались. Я полез за сигаретами.
– У вас в машине курят?
– Кури. Сам-то я бросил. Хотя раньше курил. Бывало, вечером засяду в туалете. Пока сижу, две папироски выкурю. Так что – кури.
Сам город показался мне одноэтажным и серым. В одном месте я успел заметить вывеску стрип-бара. Перед входом не было ни единого человека. Спирт в этих краях шел гораздо лучше, чем стрип.
Встречавшиеся на дороге рекламные щиты оглушали прямолинейностью: «Всегда обедай только у нас!», «Покупай канцелярские скрепки!».
Я сказал таксисту, что мне нужен недорогой отель. Недорогой – в смысле дешевый, он понимает? Водитель кивнул.
Свой джип он остановил перед серой коробкой без окон. На фасаде имелась вывеска: «Гостиница „Эдельвейс“.
– Подождите меня здесь. Я узнаю, сколько стоит, и приду. Может быть, меня не устроит цена. Тогда вы отвезете меня в другую гостиницу. Хорошо?
Водитель кивнул. Я вылез из машины и долго звонил в дверь «Эдельвейса». Долго – это значит минут десять.
Дверь открыла высокая красивая женщина. Она улыбалась и молчала.
– Я хотел бы снять номер. У вас есть номера?
Пауза. Потом:
– Есть.
– Сколько стоит?
Женщина продолжала молчать. Когда я решил, что ей просто неохота со мной разговаривать, женщина наконец начала отвечать. Со временем я понял: подобные паузы здесь в порядке вещей.
Просто, прежде чем открывать рот, камчатским людям необходимо хорошенько подумать.
Койка в общей шестиместной комнате внутри бетонной коробки стоила $25 за ночь. Туалет и ванная рядом, на том же этаже. Горячую воду дают довольно часто: дважды в сутки. Час утром, час вечером. Для постояльцев есть симпатичные девушки.
Последний штрих меня добил. Произнесено это было все с той же официальной улыбкой. Я вернулся к машине и сказал водителю, что стоит поискать другую гостиницу.
8
Спустя еще час я сидел в буфете гостиницы «Гейзер». Буфет был открыт, но буфетчица куда-то ушла. Я хотел выпить кофе и просто ждал, пока она вернется.За окном лежала Авачинская бухта. На барной стойке стояла местная водка в чумазых бутылках. Бухту мне было видно плохо, а водку – хорошо.
Номер в «Гейзере» стоил $18 за ночь. Горячей воды не было вовсе, зато и девушек мне никто не предлагал.
У меня вообще сложилось впечатление, что я был единственным постояльцем отеля. Возле стойки RECEPTION на полу лежали мохнатые камчатские собаки. Внимания на людей они не обращали.