Илья Стогоff
mASIAfucker
Правил Теодорик тридцать зим
мощью мэрингов, муж всеземнознатный.
Как минуло то, так и это минет.
Мы же немало о Мэдхильд слышали,
как стала ей пропастью страсть Геата,
что мучила ночами мужа бессонного.
Как минуло то, так и это минет.
Кто-то выйдет из дома, несмотря на запреты,
Кто-то встретит знакомых, купит эту кассету,
В жизни часто неверно нарисованы схемы,
И поэтому с нами возникают проблемы…
А мне бы —
Увидеть небо…
Ворваться в небо…
Москва. Площадь трех вокзалов. (Расстояние от Петербурга: 8 часов)
Дорога имеет смысл, если это дорога домой.
Все на свете имеет смысл, только если это помогает тебе оказаться там, где ты должен оказаться.
Дорога домой сложна. Двигаться по прямой — всегда проще. Но как быть, если прямая дорога увозит тебя туда, куда ты вовсе не намерен попасть? В этом случае очень важно остановиться, развернуться и поехать в другую сторону… туда, где ждут.
Можно и не разворачиваться. Не удивляйтесь, если в этом случае вы окажетесь в заднице, из которой не выберетесь уже никогда.
Собственно, это все, что я хотел сказать этой книгой. Если вы ДЕЙСТВИТЕЛЬНО понимаете, о чем это, то дальше можете не читать.
А началось все с того, что я сидел в окраинном московском клубике и на стене, прямо напротив моего лица, висел плакат: молодой человек в аккуратной стрижечке решительно отстраняет от себя рюмку водки. Подпись под плакатом гласила: «С пидорасами не пью!»
Парни купили пива и сели у самого входа, а через минуту в бар с улицы влетела раскосая девица с искусственным хвостом вьющихся волос. У нее были высокие скулы и жирно накрашенные веки.
Она обвела взглядом заведение, а потом сделала шаг к нашему столику.
— Где Джими Хендрикс?
— Джими Хендрикс?
— Да. Где он?
— Ты опоздала, подруга. Джими Хендрикс умер.
— Как это?
— Передозировался героином.
Прежде чем выяснилось, что девица имеет в виду блюз-кафе «Jimi Hendrix», мы еще какое-то время в том же ключе пообщались. Кто-то даже купил ей пива.
Девушка подсела ко мне: — Ты москвич?
— Не совсем. Скорее, я «Жигули».
— Совсем-совсем не москвич? Жалко… А эти?
— Эти — москвичи.
— Что ж они, не знают, где «Джими Хендрикс»?
Девушка сказала, что родом из Душанбе, а по национальности — узбечка. Парни поинтересовались, что означают слова «Душанбе» и «узбечка».
— Хорошо с вами. Надежно… У вас еще много денег?
— Зачем тебе в «Джими Хендрикс», подруга? Посиди здесь.
— Нет. Я хочу в «Хендрикс».
— Снаружи дождь.
— А в «Хендриксе» сегодня концерт.
В целом девица была обалденная. Азиатская… этакая ацтекская… с тонкой талией и пухлыми губками.
— Что ты слушаешь, подруга? Ты слушаешь группу «Ленинград»? Любишь Шнура из группы «Ленинград»?
— Терпеть не могу.
— Подруга, мне жаль это говорить, но ты дура.
— Сам ты… Купи еще пива.
Потом парни долго обсуждали своих знакомых, я молча слушал, а тоненькая ацтечка из Душанбе исчезла. Возможно, под дождем побрела в блюз-кафе «Джими Хендрикс» слушать концерт.
Никто не расстроился ее исчезновению.
Вы замечали, сколько людей в метро разгадывают кроссворды? Вернее, с какими истеричными лицами они это делают?
Одно время я даже думал, что что-то пропустил и теперь за полностью разгаданные кроссворды можно получить кучу денег. Выяснилось, что не в деньгах дело. Пассажирам-эрудитам просто неохота смотреть вокруг. Замечать других людей. Впускать их внутрь гудящей головы.
То, чем я занимался последнее время, было из той же оперы.
Иногда в жизни должно что-то происходить. Иногда не должно происходить ничего. Весь последний год в моей жизни происходило НИЧЕГО. Это было хорошо.
Год назад подули иные ветра, кометы полетели хвостами вперед, а в переулках Петроградской стороны был замечен бар, в котором голые стриптизерки на глазах у изумленной публики укутывались в куртки и натягивали меховые кальсоны… Год назад все изменилось, и я изменился вместе со всем.
Этот год я просидел дома. Я не отвечал на телефонные звонки, не приходил домой под утро, не пил алкоголь, зато завел себе аквариум с черепахой-триониксом, уволился с работы, поправился на шесть килограмм, начал наголо брить голову и попробовал выучить польский язык.
Как вам времяпрепровождение?
Ходить на работу я не желал. Вернее, не мог себя заставить. Не мог понять: зачем?
Раньше какая-то работа у меня была. То есть я раскладывал на редакционном компьютере пасьянс «Косынка», а редакция платила мне в качестве зарплаты цифру, которую удавалось у компьютера выиграть.
Теперь на жизнь приходилось зарабатывать путем написания статей для московских глянцевых журналов. Таких, знаете: «Дорогой-читатель-сейчас-я-расскажу-тебе-ТАКО-О-ОЕ-что-ты-вскроешься… не-обращай-внимания-что-подобным-говном-тебя-кормили-уже-тысячу-раз».
Редактора считали, что статьи у меня получались хорошие, дорогостоящие. Каждый месяц мне заказывали минимум одну такую статью. Это был выгодный бизнес. Одна беда: за гонорарами приходилось каждый раз ездить в Москву. Переводить деньги по почте москвичи отказывались.
Каждый приезд оборачивался походом по клубам. Смотреть, как редактора-деньгодатели накачиваются алкоголем, входило в стоимость статьи.
В этот раз все началось с пары пива в уличном кафе рядом с засаленным зданием, в котором квартировало большинство глянцевых редакций. Оттуда меня на такси повезли в центр.
В машине водителю было велено вырубить ту херню, которая играла в радио, и поставить кассету с группой «Ленинград». Водитель сказал, что у него нет магнитофона — только сиди. Редактора не растерялись и сказали, что «Ленинград» у них есть и на CD тоже. Беззубый ленинградский панк сообщил водителю, что является алкоголиком и придурком.
В центре Москвы были грузинская шашлычная, буфет в Доме то ли кино, то ли архитекторов и пустой в столь ранний час клуб…
Еще мы сидели за пластиковым столиком в уличном кафе неподалеку от Зоопарка. Рядом обедали два уличных фотографа. Они пили пиво из бутылок, а обезьян, с которыми могут сфотографироваться детки, фотографы посадили в сумки и кидали им внутрь кусочки вяленой рыбы.
На этой стадии ряды начали таять. Кинообозреватель желтой, как гепатит, газеты, уснул за столом. Небритый дизайнер мужского журнала сказал, что жаль, но ему пора на работу. В девять вечера я сказал, что мне пора на вокзал. Провожать меня поехали всего двое.
Мы сели в вокзальном буфете. С интервалом в десять минут группа бомжей из-за соседнего столика засылала ко мне парламентера, который стрелял пару рубликов. Я не отказывал. Полученный гонорар был столь огромен, что не умещался в кармане.
Первого провожающего звали Макс. Понятия не имею, чем он занимался в своем журнале. Познакомился я с ним на вечеринке в московском заведении «ПирО.Г.И.» Нас представили друг другу в тот момент, когда долговязый нескладный Макс бил по лицу изможденного кинорежиссера, который попытался приударить за максовской girlfriend.
Еше провожать меня поехал парень, который без конца чистил обувь. У него не было денег на сигареты, зато обувь выглядела отлично.
Макс интересовался:
— Сколько тебе лет?
— Много. Тридцать. Даже тридцать один.
— Тридцать один? А чего врешь?
— Я не вру. Я так и сказал: «тридцать один».
— Сначала ты сказал «тридцать». Ты стесняешься своего возраста? Не стесняйся. Шнуру, кстати, тоже тридцать один. И всем нормальным парням в этом году исполняется ровно тридцать один. Ты, кстати, нормальный парень?
— Так себе.
— А почему ты тогда не любишь Шнура? Так и скажи, что завидуешь ему.
— Я? Ему? У него же зубов нет!
— При чем здесь зубы? Шнуру, кстати, все завидуют.
— Ну, раз все, то и я. Признаюсь: немного завидую, да. Зато Земфира посвятила мне песню. А Шнуру кто-нибудь посвящал песню?
— Земфира, кстати, жаба.
— Земфира круче, чем Бьорк! Только не такая sexy.
— Тридцать один год… это ведь очень много… это ОЧЕНЬ много… кстати, самое интересное в твоей жизни уже прошло… ты в курсе?
— Сколько тебе, умник?
— Я молод. Мне 26. А ты все — свое отжил. Что за кассета у тебя в плейере?
— Это не плейер. Это радио.
— Радио? А я думал, Шнур.
— Я настолько не люблю Шнура, что отказываюсь от своего возраста. Мне не тридцать один. Мне пятьдесят шесть. Вернее, сто пятьдесят шесть.
— О как!
— Целое поколение мутантов. Всем — тридцать один. Почему так, а?
— Генетика. Кстати, давайте выпьем за генетику!
Я посмотрел на часы. До поезда домой оставалось еще два с половиной часа. Я не был уверен, что вынесу общество парней еще хотя бы десять минут.
Парни пили водку, а я не пил. Уже почти год я не пил водку, не пил пиво, не слушал Шнура из группы «Ленинград», который, по слухам, пьет и то и другое… я прятался от мира, а мир этого не замечал.
Все эти разговоры… слова, означающие только то, что собеседникам нечего сказать… кроме того, я устал. Вчера я лег поздно, ночь провел на верхней полке, встал в полседьмого утра и весь день болтался с этими остолопами. Спать хотелось так, что, прикуривая, я зажмурился от попавшего в глаза дыма и едва не заснул.
Я посмотрел на часы и сказал, что еще минут двадцать, и я пошел. Парни пробовали уговорить остаться в Москве еще на день.
— Зачем тебе в Петербург?
— У меня билет.
— Поменяй билеты. Поезжай лучше в Ленинград.
— Слушать Шнура?
— Да! Да!
— Терпеть не могу Шнура.
— И вообще, переезжай лучше в Москву, а?
— Что я буду делать в этом странном городе?
— А что ты у себя в городе делаешь? Романы пишешь?
— Романы я решил больше не писать. Платят плохо, и вообще… сволочной бизнес. Лучше уж вам, козлам, продаваться.
— Тогда чем занимаешься?
— Я много чем занимаюсь. У меня, между прочим, недавно сын родился.
— И все?
— Еще я работаю.
— Над собой?
— Я очень много чем занимаюсь.
— Парень! Ты занимаешься херней!
— Сын — это тоже херня?
— Не обижайся. Выпей.
Я сказал парням, что сейчас приду. По мраморному полу Ленинградского вокзала цокали пассажиры не очень дальнего следования: от касс до расписания поездов и обратно. А вдоль стен сидели люди, которые никогда и никуда отсюда не уедут. Которые уже доехали до самой последней станции в своей жизни.
Снаружи было темно. Чертовы московские небелые ночи — никогда не поймешь, что за время года.
Курсанты в военной форме, черные дагестанцы, даже летом в ондатровых шапках, беззубые, как певец Шнур, проститутки, милиционеры, туристы с рюкзаками… дед в пиджаке с орденскими планками спит прямо на асфальте.
Об деда стучали капли дождя. Именно так выглядел мир, от которого я прятался.
Я не желал слушать о том, что 31 год — это конец и самое интересное уже прошло. Может быть, из-за этого я прятался от мира… но стоило мне отъехать от дома всего на одну ночь пути, как я услышал именно то, чего боялся.
Я завел себе аквариумную черепашку… и бросил пить алкоголь, ведь трезвые мы редко думаем о таких вещах… а этот гад взял и все испортил.
В низинке стоял Казанский вокзал с голубым циферблатом часов, левее — концертный зал с подсвеченными афишами, еще левее — стеклянная коробка универмага «Московский», на другой стороне площади — Ярославский вокзал и теремок станции метро «Комсомольская».
На фоне этого языческого великолепия Ленинградский вокзал выглядел очкариком в шляпе-пирожке, который говорит: «Нет, спасибо», когда соседи по купе спрашивают его: «Эй, чмырь, хочешь стакан самогона и закусить чесноком?»
Странно, я приезжаю в этот город уже пятнадцать лет подряд, но ни разу не был на Казанском вокзале… и в Казани тоже не был… что говорить про те края, где растут дыни и героин, у девушек ацтекские профили и никто не знает, что Джими Хендрикс — мертв?
До поезда домой была куча времени. Подземный переход пах рвотой. Чем еще он мог пахнуть?
Внутри Казанский вокзал был громаден, темен и полон таинственных голосов. Как рекламный проспект: посмотрите на вокзал и представьте, как выглядят места, до которых можно отсюда доехать.
Перед окошками касс не было ни единого человека.
— Знаете… это… У вас есть билеты в…
— Куда вам нужно?
— Куда-нибудь поюжнее.
— На море?
— Нет, на море я не хочу. Есть билеты до Китая?
— Вы хотите уехать из Москвы в Китай? У нас нет прямого сообщения с Китаем.
— А с чем есть?
— Куда вам надо?
— В Китай. Или в Иран.
— В Иран без пересадки проехать невозможно.
— А с пересадкой?
— Я не знаю. Вы хотите уехать в Иран?
— Да. В Иран. Или в Китай. Что там есть неподалеку?
— Где «там»?
— Ну… рядом с Китаем?
— Там много чего есть.
— А когда ближайший поезд до «многочего»?
— Острим?
— Смешно получилось, да?
— Хотите, я позову милиционера?
— Не надо. Продайте мне билет до…
— Докуда?
— До ближайшего к Китаю… или к Ирану места. На ближайший поезд до ближайшего места.
Кассирша долго щелкала компьютерной клавиатурой. Если я захочу передумать, то делать это нужно прямо сейчас. Я стоял и слушал, как кассирша перечисляет названия городов. Каждое из них пахло дыней и изюмом.
— Есть билет до Ташкента.
— Отлично! Я беру.
— Поезд фирменный. Дорогой.
— Не проблема. Когда он отходит?
— Через двадцать минут.
Я достал из кармана московский гонорар. Часть денег была в долларах, но некоторая часть — в рублях. Я по одной запихивал желтые купюры в крошечное окошко кассы.
Табло «№ 613, Москва — Ташкент, 23:35» отыскалось быстро. Перед табло стояла огромная толпа милиции и пассажиров. На перрон никого не пускали.
Азиатские мужчины выкрикивали свои брызгающиеся слова. Я протиснулся в центр толпы. Дорогу дальше перекрывали плечом к плечу стоящие люди в черной униформе. Наверное, железнодорожники.
Молодой узбек передо мной что-то выкрикнул и тут же получил милицейской дубинкой в лоб. Парень упал. Толпа отшатнулась назад. Запищали придавленные дети.
Черный железнодорожник крикнул мне:
— У тебя что? Удостоверение?
— Билет. Вот он.
— Русский? Проходи!
За первой цепью стояли еще типы, в штатском. Они досматривали сумки и карманы пассажиров. Мои досматривать не стали. Проходя мимо подземного перехода, ведущего на перрон, заметил, что внизу он тоже блокирован милицией. Фирменный и дорогой поезд был как близнец похож на тот, что мог увезти меня домой. Завтра с утра жена проснется заранее… станет лежать, длинноногая… не вставая из постели, она будет прислушиваться… а когда я на цыпочках войду в комнату, жена, не открывая глаз, улыбнется…
Вернее, нет. Не улыбнется.
Проводник был одет в парадную желтую форменную рубаху.
— Проходи! Билеты есть? Проходи!
Я зашел в купе. Сказал попутчикам: «Здрасти», взял с собой сигареты и вернулся на перрон.
— Ташкент, это что за страна?
— Узбекистан.
— Слушай, а чего, здесь всегда так?
— Как?
— Ну, милиция… лупят всех.
— Всегда.
— Понимаю. Мы поедем через русско-узбекскую границу?
— Мы поедем через русско-казахскую границу. А потом — через казахско-узбекскую.
— Навороты, mazafaka.
— Что?
— В России мы где-нибудь будем останавливаться?
— Много раз!
— Ну, например, где?
— Например, в Волгограде.
Поезд потихоньку тронулся. Я докурил сигарету, зашел в вагон, залез на верхнюю полку и уснул еще до того, как опустил голову на подушку.
Волгоград не был мне интересен. Я уже бывал в этом городе. Правда, давно.
Волгоград, 1986 год.
В день шестнадцатилетия мне аплодировал громадный Дворец спорта. Я сидел — единственный во всем громадном здании, — а несколько тысяч мужчин и женщин хлопали в ладоши и поздравляли меня с моим праздником.
Здоровенный, битком набитый стадион рукоплескал… лично мне… стоя… очень долго… вам когда-нибудь аплодировали Дворцы спорта?
Тогда, пятнадцать лет назад, все очень неплохо начиналось…
Чернобыль рванул весной 1986-го. Крыша у меня рванула приблизительно тогда же. Возможно, между двумя этими событиями есть какая-то связь.
Перед тем как допустить меня к выпускным экзаменам за восьмой класс, директор школы вызвала родителей на беседу и поставила вопрос ребром: либо после экзаменов они забирают меня из вверенного директору заведения, либо директорша приложит все силы, чтобы меня посадили в тюрьму.
Родители выбрали вариант под номером один. Дальше я должен был продолжать образование в ПТУ.
А по утрам дворники поливали пыльные дворы из брызгающихся резиновых шлангов… и мужчины в белых тужурках продавали квас из желтых бочек… город пах квасом, пылью и тополями… а количество цветков сирени с пятью лепестками «загадай-желание» в ту чернобыльскую весну било все рекорды… и ни одно желание из тех, что я загадывал, не было связано с продолжением образования.
Единственными моими джинсами в ту весну были индийские «Miltons» чудовищного темно-синего цвета. Брюки были с большим трудом куплены для меня родителями. Надевать мне их разрешали лишь в торжественных случаях.
Первое, что я сделал, закончив школу, это навязал на «Miltons» несколько узлов и сварил брюки в целом ведре хлорки. Теперь цвет меня более или менее устраивал. Вторым шагом было то, что я проколол себе ухо.
Заранее купить сережку я не догадался. Ухо мне прокалывал приятель. Для дезинфекции он облизнул булавку и, зажмурившись, ткнул в мочку, пропоров ее до самой шеи. Чтобы дырка не заросла, булавку вынимать не стали, так и оставили торчать.
Я ехал домой в переполненном вагоне метро. Подходить ко мне ближе, чем на метр пассажиры не решались. Если бы на моем лице виднелись признаки проказы, думаю, ко мне отнеслись бы более снисходительно.
Через несколько дней страна праздновала День воздушно-десантных войск. Не подумав о последствиях, я вышел к Гостиному Двору купить сигарет. Первый пьяный десантник разбил мне нос уже через два квартала от дома. Второй — еще через квартал. Третьего я решил не дожидаться и без сигарет вернулся домой.
В общей сложности синяку не удавалось сойти с моего лица месяца три. Стоило ему немного побледнеть, как находился еще один желающий объяснить, что настоящие мужчины булавками уши не прокалывают.
Синяк и разбитый нос — это было еще ничего. Немного позже я познакомился с парнем, который рассказывал, что сейчас он и сам… в смысле, теперь-то он врубается… а раньше они с ребятами этих… которые Родину позорят… просто так не отпускали… и один раз, взяв за руки — за ноги, бросили пидораса с платформы под поезд где-то во Всеволожске… потому что пацаны так себя не ведут и бранзулетки бабьи в ухах не носят.
Найт-лайфа в нынешнем виде тогда, разумеется, еще не существовало. После полуночи пойти было некуда. Круглосуточные гастрономы уже были ликвидированы, клубы еще не появились. Досматривай телевизор и вешайся.
Правда, существовали диско-бары… дальние предки найт-клабов… тупиковая ветвь эволюции… неандертальцы клубного движения.
В Петербурге их было около двух дюжин. Один, «Ровесник», он же «Белая Лошадь», — на Правом берегу Невы. Еще один, маленький, недорогой, под названием «Сонеты», — рядом с Домом кино. Но самые лучшие диско-бары города располагались вокруг станции метро «Ломоносовская».
Модная молодежь подтягивалась к метро часов в шесть. Девушки были одеты в бледно-зеленые (вариант — бледно-розовые) раздувающиеся на попах бриджики. Молодые люди носили сразу по две клетчатые фланелевые рубашки, надевая их одну поверх другой. Выглядели и те, и другие по-дурацки, но такая уж тем летом была мода.
От «Ломоносовской» можно было пешком дойти сразу до нескольких дансингов. Большинство модников посещало заведение, называвшееся «Вена».
Когда-то «Вена» была пивбаром на втором этаже стеклянного торгового центра. Потом превратилась в диско. Правда, с прежних времен здесь сохранилась липкая барная стойка и «Бастурма по-венски» в меню.
Вход на мероприятие стоил рубль. Это было недорого. По пути от метро до заведения нужно было всего пять раз попросить у прохожих двадцать копеек. Аборигены давно смирились с повадками приезжающих в их район модников. Стоило подойти поближе и открыть рот, как они сами тянулись за кошельками. Пожилым людям было не жалко мелочи для веселой молодежи. В те годы отношение к деньгам вообще было немного другим.
Дискотека начиналась в семь вечера, а заканчивалась к десяти. Исключение делалось только для одной ночи в году: для пасхальной ночи. Советская власть считала, что танцы все-таки лучше, чем Крестный ход. Накануне Пасхи в диско-бар приходили мужчины в райкомовских костюмах и с каменными подбородками. Они беседовали с директором, и по результатам беседы танцы затягивались до полуночи.
Зал в дансинге был длинный, как туннель. На противоположной от входа стене зажигались и гасли буквы «Невские Звезды». Туалеты были облицованы светлым кафелем. Засохшие сгустки крови смотрелись на нем особенно ярко.
Сама вечеринка начиналась с того, что в абсолютной темноте звучал вальс «На прекрасном голубом Дунае» и из-под сцены выползали клубы горячего пара… а потом сквозь пар пробивался ярко-красный свет и Шуберт превращался в «Duran-Duran»… а когда глаза привыкали к свету, вы видели, что перед пультом диск-жокея танцуют, встав в несколько параллельных рядов, девушки… очень красивые… и танцуют они тоже красиво… но не дай вам Бог было вообразить, будто красивыми танцами девушки собираются очаровать лично вас… в этом случае светлый кафель туалета становился еще пестрее.
Бородатый диск-жокей не просто менял магнитофонные бобины — он делал шоу. Его коньком было рассказывать особые диско-сказки. Выглядело это приблизительно так:
— Жила-была Красная Шапочка. Не то чтобы она очень любила красный цвет, но голубой она любила еще меньше. В общем-то, Шапочка была довольно деревенской девицей. (Дальше звучал хит популярной команды «Village Peoples».) Как-то Шапочка пошла в лес. Выйдя на полянку, она увидела там нескольких симпатичных пареньков и сказала: «О! Мальчики!» (Дальше звучала песня певицы Сабрины «Boys, boys, boys!».) А потом Шапочка наткнулась на двух негодяев: барона Дэ Ретгерата и герцога Дэ Била…
Ну и так далее.
Когда танцы заканчивались, можно было пойти домой, но вместо этого я ехал на Адмиралтейскую набережную. Там, напротив зеленой Кунсткамеры, гуляли толпы людей, байкеры пытались перепрыгнуть через разводящиеся мосты, все смотрели на белые ночи и украдкой пили портвейн, а по гранитным парапетам, испуганно улыбаясь, шагали девушки… девушки из провинции… хотя и не обязательно из провинции.
С мая по июль это было очень модное место. Там, на набережной, у меня было много знакомых. Ближе, чем с остальными, я сошелся с двумя.
Один уверял, что находится во всесоюзном розыске за убийство, причем его главной приметой, известной милиции, являются пронзительно-голубые глаза. Чтобы не быть арестованным, он каждое утро капал в глаза по капельке йода: от этого голубая радужка должна была превратиться в карюю.
Второй приятель в розыске не находился, но милицию тоже не любил. Заметив постового, он пристраивался к нему сзади, отвратительно харкал тому на униформу, а милиционер потом ходил и не понимал, почему прохожие над ним смеются.
Именно такие персонажи учили меня ухаживать за девушками. Это было сложное искусство. Вовсе не каждая девушка соглашалась, завидев меня, сразу же сесть на корточки… некоторые предпочитали сперва познакомиться. То есть в основном, конечно, девушки не возражали, но иногда — возражали.
В этом случае преподаватели советовали с разворота бить девушкам в нос. Мне это казалось излишним. Все и так было отлично. Первые мосты под общие аплодисменты разводили без пятнадцати два. Как правило, к этому моменту первая провинциальная золотая рыбка уже клевала на мои ультрамодные «Miltons»… прежде чем мосты сведут, иногда успевала клюнуть и следующая… а засыпал я лишь к полудню следующего дня.
Не было только алкоголя. При Горбачеве алкоголь вообще был проблемой. Остальное было все. А главное, меня никто не контролировал.
Тем летом моей маме предстояла очень серьезная операция. Она в основном лежала в больнице, а отцу тоже было чем заняться… поэтому просить у прохожих денег приходилось не только на билет в диско-бар, но иногда и на еду.
Когда маму выписали, я как раз собирался сходить потанцевать. Она в дверях схватила меня за рукав рубашки… она не хотела, чтобы я уходил из дому… рукав остался у нее, а я все равно ушел… и две недели не возвращался.
Мне было пятнадцать лет. Это было мое первое взрослое лето… и девушки тоже были первыми. Я чувствовал себя очень счастливым. Так продолжалось несколько месяцев, и мне казалось, что так может продолжаться всю жизнь.
Поддерживая репутацию лучшего диско в Ленинграде, хозяева «Вены» иногда устраивали у себя тематические вечеринки. То есть там играли не «new-wave» или «eurodisco», а, например, только появившийся «heavy-metal-rock».
Как-то я сходил на такую вечеринку. Эх, жалко, не было у меня в те годы видеокамеры… сегодня мог бы делать большие деньги.