Столяров Андрей. Малый апокриф

Столяров Андрей
Малый апокриф

   АНДРЕЙ СТОЛЯРОВ
   МАЛЫЙ АПОКРИФ
   Содержание:
   Время темноты Время сумерек Красное время Время окраин Торговый Ряд
   ВРЕМЯ ТЕМНОТЫ
   Я гляжу: сыграли куклы В развеселую игру.
   И четыре белых куклы Закачались на ветру.
   Как из праздничного сыра, Головы - в почине дня.
   Я смотрю на них с улыбкой: Место есть и для меня.
   На веселую лужайку Мне приятно поглядеть.
   Меж еловыми столбами Куклам радостно висеть.
   Бил барабан в ночи, в тумане, И пух лежал на барабане.
   И поднимался сладкий дым Над миром тихим и больным.
   Печальным строем - дураками Маршировали тараканы, И открывал огромный рот Их повелитель - Идиот...
   Зачем зелеными ночами, Зачем они идут печально, Зачем печально так идут, Как будто чувствуют беду?
   Идут прославить - Таракана, Тмутараканского болвана...
   Бил барабан бессонной трели, Безумно тополя летели, И равнодушен был и глух Безумный тополиный пух.
   Я этой трелью околдован, И у меня одна тоска: Бежать из Каменного Дома, Где бродят трели у виска.
   Нет! Власти нет без поклонений!
   Нет царствия без песнопений!
   Нет верности без черной ржи!
   И нет любови безо лжи!
   И день и ночь - одна картина: Республика и гильотина.
   Монархия - ее сестра Все греет руки от костра.
   Идут печально к барабану За тараканом тараканы...
   Народы плачут или дети?
   Вожди страдают или тени?
   В зеленых сумерках столетий Темны у времени ступени.
   А под луной - открытый лести, А над венцом кирпичных лестниц Бог тараканьих похорон Стоит фарфоровый Бирон.
   И замирают тараканы Вокруг немого Истукана...
   Опять я с ним в ночи один, С печальным гладкокрылым войском, Опять застыли глыбы воска, Как головы у гильотин.
   Опять проходят в черном платье, Голов проносят этажи,Республика покорно платит Просроченные мятежи.
   И рвется кожа барабана, И умирают тараканы...
   Был вечер страшной осени, и комната-фонарь Сочилась изнутри тревожным соком лампы, На дольки пульс расслаивался слабый И одинокий замирал звонарь.
   Был вечер страшной осени. Был дик и был космат Пропитанный огнем, теряющий в нем лица Вольерами тоски бредущий зоосад, Который лишь больным и сумасшедшим снится.
   Который - лишь больным. Плыл серый карнавал Когтей и рыл. И варевом варенья Над градом обретений набухал.
   И я захлебывался от столпотворенья.
   И, как корабль, тонул в пучине сентября, И шествие шагов, виски сжимая, слушал, И не хотел быть в нем - хотел иную душу, И обмирал внутри сквозного фонаря.
   А вечер осени пылал закатом лиц.
   Нетопыри в глазах метались, словно птицы На крыльях лет. И камень колесницы Скрипел - перерождаясь в пытку спиц.
   Был вечер страшной осени. Закат. И видел я: Тащился карнавал - неисчислимой ратью Моя родня, мои скупые братья За стенкой моего почти небытия.
   Сон времени. Кипение в крови.
   Слияние до ужаса знакомых Печальных и веселых насекомых, Мерцание их тягостной любви.
   В благоустроенных кладбищенских квартирах Им отданных во временный удел, И в тесных норах кооперативных Идет коловращенье душ и тел.
   Тяж сажи черной газового крана.
   Жар синих языков. Горящая слюда.
   И пьется вдосталь, пьется из стакана Холодная и чистая вода.
   Магические хороводы чисел: Две пары глаз. О трех коронках рот.
   Из царства полоумных трубочистов Берет начало насекомый род.
   Такой упорный. И такой невзрачный.
   Распространяющий свой медленный восторг По дреме лет. Кипение прозрачной Любви - во граде каменных реторт.
   Сон времени. Кипение любви.
   Вращение квартир, чуланов, кухонь.
   Мохнатые больные муравьи Переползают в раковину уха, Чтоб выжрать жизнь.
   Чтоб выжрать сонм мгновений.
   И такова судьба святой воды: На чаше дня от их прикосновений Останутся пахучие следы.
   Сохнущие кроны.
   Остерман. Фольварк.
   Тянется Бироном Тополиный парк.
   Мертвенного света Капельки в норе Стертые монеты Редких фонарей.
   Я хожу бессильный, Я гляжу в окно: В темноте осиной Лунное пятно.
   Я не верю божьей Многомудрой лжи Никогда мне больше Не придется жить.
   Никогда оконных Не пугать ворон.
   Царствуйте спокойно, Боги похорон!...
   Я их вижу ясно, Словно пред собой: Белый и безглазый, Мятый, голубой.
   Старческие лица.
   Кости черепиц.
   Желтые ресницы Высохших глазниц.
   Брови. И надгробья Зубчатой стены. Сколько раз в утробе Сна отражены.
   Сколько раз - удушлив День мой умирал В скопище подушек, Простынь, одеял.
   Сколько бесполезно Медленно гореть, Восковой болезнью Чахнуть и болеть.
   Пустота фольварка.
   Остермана рот.
   Призрачного парка Долгий хоровод.
   Хоровод безбольный Черный, золотой.
   Я качаюсь - полный Сонной немотой.
   Полный не любовью, Пылью пустяков, А сухою кровью Двух холостяков.
   На тисненой коже Синие ножи.
   Никогда мне больше Не придется жить.
   Никогда оконных Не пугать ворон.
   Царствуйте спокойно, Боги похорон!
   Не пойдут живые В мертвую страну.
   Куклы восковые Любят тишину.
   Иночество.
   Язык налит Немотой непреклонной.
   В скворечнике города Осень горит Желтыми листьями кленов.
   Недолго осталось До того дня, Когда глухая квартира Деревянным забором Отгородит меня От всего остального мира.
   Не думать - ничего - не сметь.
   К сердцу крадется сладко Поздняя осень, Грачиная смерть, На тонких когтистых лапках.
   Иночество.
   Та же лесть, Что - листопад кружила, Будучи ложью. Мертвы есть Вены ее и жилы.
   Час наступает.
   Деревянный забор Скрыть не сможет огня.
   Тих осенний собор, Что призовет меня.
   Вчерашние страхи легки.
   Я вброд через них бреду.
   Недолго осталось До той реки, В которую я войду.
   Шепоты суток. Обвал ночей Смерть. Листопад И рои Черного снега.
   И хор грачей Останутся за спиной.
   Иночество.
   Коса - звенит.
   Волосы ломки, как лен.
   Больно старухе.
   Осень горит Янтарным своим огнем.
   Был впереди один исход, Была одна награда.
   Был неумолчен тихий ход Большого циферблата.
   Соленым чем-то был стакан Наполнен. И беспечно За тараканом таракан Шагали прямо в вечность.
   И кисеями небеса Над ними нависали.
   На стебельках у них глаза.
   И - двигали глазами.
   Был день, намеченный вчерне, Был дождь, глухой и мелкий.
   Был циферблат часов черней, Чем часовые стрелки.
   Плелась стоухая Молва.
   Домов лепились соты.
   Моя катилась голова По краю горизонта.
   Сидит за шторами паук, Магистр всех познанных наук.
   Он непомерно головаст, Он не догматик, не схоласт.
   Он друг любого интереса .И вечный движитель прогресса, Прогресса палок, конуры, Доносов, сплетен и муштры.
   Он друг велеречивой куклы, Он друг засахаренных буклей, Он друг огромных париков Таких же умных пауков.
   А по призванию - он лекарь, Целитель желчи и мочи.
   А по призванию - он пекарь Засохших корок на печи.
   ВРЕМЯ СУМЕРЕК
   В окне качаются звезд весы, И нити весов слепят.
   Есть в мире - Стены, и есть - Часы, И нет в том мире тебя.
   Серпа-Кащея тощий лик Тени ночной тощей.
   Ночному Кащею страшен и дик Незыблемый лик вещей.
   В небо Черные Рыбаки Бросили невода.
   Ночь - густая, как куст ракит, Тихая, как вода.
   Собрат Кащея - тощий клещ Мучает и сосет: Вещь всегда - это только вещь, Знак о тебе и всё.
   Густо замешан звезд творог, И крошки его слепят.
   Есть в мире - Дом, и есть - Порог, И нет в том мире тебя.
   Хлеб и вода. Угар ночной.
   Чертополоха жуть.
   Легкой дорогой передо мной Сияет Млечный путь.
   В трамвайных ли предгрозовых звонках Весь город жив, как будто бог из жести.
   И тополя, как спицы с волчьей шерстью, В старушечьих почти недвижимых руках.
   Как раскаленный от стрельбы наган Выталкивает пар - угля и серы, Выдавливает зной нутро упругой сферы Из дыма вер - в отместку всем богам.
   Подобно ей - в мерцаньи сонных ласт Плыл толчеей ручей мучительного кадра: Из горловины жуткого, как заросли, театра, От камня одуревшего и сна комедиантств.
   Чаинки тел мешал сад, давший сень и дом.
   Душней воды воздушное пространство.
   Он с фиолетовым каким-то постоянством Шел в переулок дня и упирался лбом.
   И мальчик с крыльями, как ангел на горе, Зеленым отсветом был освещен трамвая И длился только миг - поденкой умирая И возвращаясь в свой забытый Назарет.
   Ты ни о чем сейчас со мной не говори.
   Зеркальная река в дыму небесной фрески Хребты гранитных плит очерчивает блеском И с нежностью жука - ползет. И лак - горит.
   Латунный цвет звонка. Пиши удушье гроз.
   Фонтанка день и ночь - несет свои чернила.
   Безумия тонка связующая сила Гусиного пера и голоса волос.
   Расходится влажный клубок бытия В тот час, когда судорогою косою В ковше небосвода свело полосою И цвета брусники, и цвета лисья.
   Ты пьешь этот час языками имен, Волчица осенняя с лунною шерстью.
   В шестах фонарей начинается шествие Зарывшихся в шерсть и бесшумных времен.
   Взрывая пространство ночей городских, С бензином мешается запах ковыльный.
   Сквозь толщу такую почти восковые Оскалы личин: черемис или скиф.
   Морока работы. По-рыбьи скорбя, Как будто все сны отвергающий на спор, Глаза разноцветные выпучив, транспорт Слоняется призраком через тебя.
   Твой заспанный свет ощущая спиной: Фонтанка-несчастье, безумен и славен Прозрачный - души фиолетовой - пламень, Лакающий ночь и как ты - ледяной.
   Прощание. Черноголосья азы.
   Фонтанка-волчица. В пучину такую Дышать, словно - шерсть по гортань вековую, Бессмертия выплеснув алый язык.
   Масло густое безумной реки.
   Осени сажа. Под скатами крыши Жалом осы, не дыша и не слыша, Пишется времени вопреки, Ядом лекарства, бессонным окном Страх, что в артериях пламенем бродит.
   Кажется - ртутная колба исходит Медленным и молочным огнем.
   Есмь одинок. Но кошмарами врос Шлак и булыжник - домовая насыпь.
   Рисом намешаны спящие взасыпь, Пьющие смертную осень взасос.
   Осень. И звезд крупяная икра.
   Длится ремонт берегов. И исчерпан Камень веков в котловане. И нерпой Спит в котловане заброшенный кран.
   Все, что имеется: Жар сквозняка Звезды и сор. Лопухи и эпохи.
   Плаха собора. Град страха. И крохи Веры, иссохшей неведомо как.
   Бал листопада над дымной рекой.
   Сажа и копоть. Тоска василиска.
   Черная нерпа. Изгой абиссинский, Жизнь отнимающий сладкой рукой.
   Темные призрачные языки.
   Купол небес беснованием краплен.
   Знания яд истекает по капле На берегу сумасшедшей реки.
   Все, что имеется: Чахлый молох.
   На горизонте - дыханье сполохов.
   В каменных недрах чертополоха Хохот и визги. И переполох.
   Все, что имеется: Масло реки.
   Шлак и булыжник. Осенняя точность.
   Колба слепящая. Сажа. И - то, что Пишется времени вопреки...
   Спит или в яви соседний уют: Улей комнат, зажатых вещами. Души шмелиные, тени песчаные Алчут всенощно и жить не дают.
   Девятнадцатый день царскосельской рекой Льет багряный октябрь, невесомый и призрачный.
   Сад от звездных дождей почернел и такой Стал прозрачный, как будто истаяв от иночеств.
   Не понять, хоть убей, этот месяц безумств, Слов стекла и ветлы, паутиною вытканный, Осыпает листвой, держит жизнь на весу Или мутит Фонтанку китайскими рыбками.
   Погружает в озноб: не успеть, не дожить, Исписать сто чернильниц - о чем бы то ни было.
   Так мудры старики. И венозный дрожит, И лежит на мостах безголовыми нимбами, Продолжая все тот же пожар похорон.
   Невесомый октябрь мановеньем усталого Божества воздвигает живой пантеон Царскосельских прудов, павильонов, кустарников.
   И, внимая ему, но почти не дыша, Так спокойно и тихо - патиною сумерек В этой красной глуши обгорает душа, Словно лезвием, вскрытая легким безумием.
   И стократ потрясен, напряженьем осев, Что навзрыд и невмочь вечерами выбалтывал, Осторожней лисы засыпает шоссе Разноцветной листвой, как игральными картами.
   На дощатой повозке меня повезут к эшафоту, И мужик в балахоне вечно грязного цвета огня Там поднимет топор, обругает плохую работу И уныло зевнет, и посмотрит он мимо меня.
   И взгляну я на небо, на низкое серое небо, И тогда с колоколен - померкших, как будто в золе, Мокрый лист золотой закружит одиноко и слепо И падет на лицо мне, собою закрыв Мавзолей.
   Его ветер подхватит и дальше потащит на площадь.
   Грянет дробь барабанов. Затопчутся ноги втрязи.
   Над рядами фуражек, треща, алый шелк заполощет.
   И блеснет гладью стекол подъехавший лимузин.
   И вдруг сердце подскажет мне: осенью, осенью пахнет.
   Но уже распрямится мужик в свой невиданный рост.
   И взмахнет он руками, и в толпе неожиданно ахнут, И посыплются листья на черный скрипучий помост.
   Весь этот город, я гляжу, Сегодня дик и страшен, Подобно мертвому ежу В колючках узких башен.
   Его - сурьмой испитый сон.
   Его - кровать косая.
   И солнце низкое яйцом Пасхальным повисает.
   Его - напыщенная спесь Маркграфа и Голгофы.
   Наверное, родился здесь Сам сумасшедший Гофман.
   Бродил, беседуя с котом, По лестницам и крышам.
   Наверное - вот этот дом Под черепицей рыжей.
   Там до сих пор одно окно Пульсирует от смеха.
   В нем даже днем и то темно, Как в скорлупе ореха.
   Слетает лист последний сентября.
   День расставаний. День минувших веток.
   День-календарь со множеством отметок В осеннем мире потерял тебя.
   Недвижен воздух лет, густой и пряный, Как ткань паучьих высохших родов.
   В меду осеннем разноцветный пряник Рассыпан в крошки малых городов.
   Без счета встряхиванье листопадных вех.
   Падь золотая не устанет литься.
   Сухое яблоко: московский черный век Церквями-семечками в сердцевине слипся.
   Стоят над дымом горизонтов рачьи Глаза стеклянные. Как соль, сладка земля.
   Московский век. Мир, как вода, прозрачный.
   Сквозь рощи видно звонницы Кремля.
   Слетает лист последний сентября.
   Темна Москва дремотою осенней.
   И я в том мире, в том, забытом всеми, В осенних снах смотрю одну тебя.
   Ранним утром, в воскресенье, Не услышав голос твой, Я пойду незримой тенью Над сгоревшею Москвой.
   Башни темные ослепли, День колодезный храня.
   Листопад горячий пепла Не касается меня.
   Не устанут улиц сети В саже деснами зиять.
   Ничего на этом свете Не запомнить, не понять.
   Будто - воронов кормили.
   Будто - купол дня погас.
   Ничего в печальном мире Не останется от нас.
   Я пойду по светлым рельсам, По трамвайным удилам.
   И как будто погорельцы, Запоют колокола.
   Звон прощальный не утешить, Горла улиц им полны.
   У дерев осиротевших Сухожилия черны.
   Я пойду по сну кумиров, По мерцанию волос.
   Ничего в печальном мире Не случилось, не сбылось.
   Переулки, как веревки, Тянут - площадь распластав.
   И торчит в них Пискаревка, Пальца чертова сустав.
   Ранним утром, ранним годом Кружит темная листва.
   Ходит тихим хороводом Черноглавая Москва.
   КРАСНОЕ ВРЕМЯ
   Судьба любви. Дремота красных слов.
   Косматый византийский богослов.
   Темна вода в каналах. Век поет Печальный тонколицый идиот.
   Судьба покоя. Магия руки.
   Как пух, седые гласные легки.
   Темна вода. Темнее - глаз белок.
   Темнее - имя: Бог. Палеолог.
   Судьба любви. Лютует Красный Маг.
   Судьба сожженных жизней и бумаг.
   Темна вода в каналах. Навсегда Уходит горькая весенняя вода.
   Что длится целый век, тому продлиться - вдвое.
   Пугая воробьев на площади Сенной, Кончается декабрь козлиной бородою И зарывает в глушь жестокою зимой.
   Что времени забор, глухой и деревянный.
   Что сено и мороз, и сонная труха.
   Во взгляде воробья под небом оловянным Проулок двух домов мертвел и потухал.
   Щербатый ход квартир. Задвижек и заслонов Недвижимый портшез. Тряпичная душа.
   Бесплотный вырастал бледнее анемона Под крышей жестяной шестого этажа.
   Так невозможно жить. Стареющая каста Подвалов и домов. Какой ударил час На ратуше вверху. И, как больной лекарство, Глотает ночь шаги - поспешно и мыча.
   Что ледяной канал. Что холод чудотворный.
   Как сажа горяча небесного котла!
   О, кто там впереди? О, это вышел дворник.
   Как в ступе помело, страшна его метла.
   Очесок декабря, библейский и козлиный.
   Дремучий частокол. Амбары и дрова.
   Что циферблат - в Свечном. Что стрелки - на Перинной.
   Что крыша - на Думской. Что в Яме - голова.
   Что смотрит сквозь него пронзительно и ясно, Впитавший белизну болезни на шестом.
   Но бог ему судья - его лицо прекрасно, Светлее, чем луна в канале ледяном.
   Жизнь истекла. Декабрь - в полглаза и в полслуха.
   Сенную лихорадь вдохнем и разопьем.
   Кошмарный шрифт листа. Опять глядит старуха В затылок. И молчит замерзшим воробьем.
   Наступает бессонное Омрачение мозга.
   Ты была нарисована На картине у Босха.
   Идол серо-гранатовый, Раб греха и искуса, У какого анатома Он учился искусству, У какого же гения, У безумца какого.
   И у нашего времени Запах средневековья.
   И за нашею скукою Над пустыми дворами Пахнет гарью и мукою И сырыми дровами.
   Омраченье бессонное.
   Сожжено, что ли, небо.
   Ты была нарисована, Нет спасенья и не было, Лишь глаза - больше страха В ожидании хруста.
   Лебедою запахло От любви и искусства.
   Лебедою - от ада.
   Лебедою - от рая.
   Это - Черный Анатом Муляжи подбирает.
   И в дыму юбилеев, В паутине тревоги Равнодушно белеют Шестипалые боги.
   Смотрел на март одним глазком И ставил ноль ему, Такой казенною тоской Синел линолеум.
   Казалось, под кору загнал Всех веток векторы, И воспалялся глаз окна И глаз директора.
   И время было бы - бежать, Взывать о помощи, Когда б не экзаменовать Всю жизнь, до полночи.
   И в мареве бровей и рам, В ковровой нежити Проект ложился, как в огран, Навеки нежиться.
   Был - кабинет. Был - я. Ворон Был крик над кровлями.
   Был - стол, от прежних похорон Отполированный.
   Был - март. Была - слепая лесть.
   Был - день в ночи еще.
   И я представил, что ты - здесь И ждешь в чистилище.
   И ждущей загнанный, как в клеть, В оскал ошейника, Хотел скорее умереть Для повышения.
   Ветром ли в коридорах Духи заверчены.
   И начинается шорох В шторах матерчатых.
   Солнце больным нарывом Лопнет, и будет крошево.
   Долго ль до перерыва Душу продам задешево.
   Мучиться ли до полдня?
   В цинке белил, отчаянные, Двери, как в преисподнях, Прячут своих начальников.
   Мне бы лицо, как грушу.
   Мне бы глаза-угольники.
   Мне бы такие уши Можно варить свекольники.
   Обухом мне бы - по лбу, Чтоб ничего не жаждя, Жить в персональной колбе, Как и другие граждане, Радостными микробами.
   Солнце глаза спалило.
   Я не из вас, загробные, Я из другого мира.
   Я не такой. Но мне ли Вспарывать тишь отвагою?
   Папки беременеют Проклятыми бумагами.
   Мыши, где ваш повелитель, нору выгрызший до дна, Где хранитель ваш бессонный кукурузного зерна?
   Где же тот, который знает все ходы наперечет, У кого с блестящих зубок слюнка алая течет?
   Где он ходит, злой и страшный, ужас шаркая сохой?
   И язык пристанет к нёбу ночью, белой и глухой.
   Временем оцепенелый, город, как в огне горит.
   И - наивный и жестокий - тополиный пух летит.
   Что порождает страх?
   Догадывайтесь сами: Таблички на дверях Захватаны глазами.
   Дурацкий коридор, Где умирают люди.
   Все - чепуха и вздор, И ничего не будет.
   Ни завтра, ни вчера, Ни в том, ни в этом мире.
   Лишь - блеск стекла, игра Паркетов и фамилий.
   Лишь - миг, где иск вчинив Себе - горя летами, Плывет в тоске чернил И чинопочитании.
   Лишь солнечный озноб, Сквозь окна пропотея, Поставит пыльный сноп Главою от Матфея.
   Празднуем века кочевий, Из затворничества глядя.
   Тишина ласкает череп Терпеливо, словно дятел.
   Глухо. - Звезды. Океаны.
   Глухо. - Толщиною с волос.
   Глухо. - Как внутри стакана, Происходит чей-то голос.
   Глухо. - Мертвенное знамя.
   Глухо. - Зарево и жажда.
   Эта женщина не знает, Что уже жила однажды, Либо лунным светом, либо Неотмеченной и странной Пучеглазой белой рыбой В сердцевине океана.
   Или, может быть, печально Проходила, сняв оковы, От египетской овчарни До ступеней Иеговы.
   Век затворничества. Выбор: Завтра та же скука. Кроха Памяти: Иона. Рыба.
   Звезды. Хор чертополоха.
   Помолись Кресту, Поклонись Хвосту, Курной заре На Лысой горе.
   Поклонись Воде В звездяной Отел.
   Неба донный чан Волос пьет мыча.
   Поклонись - где кус Хлеба, Иисус, Молоко и рог, И желтый Сварог.
   Семилиста вар Нервен и яр.
   Глазами косит Черный бог Руси.
   ВРЕМЯ ОКРАИН
   Смысл волоса, воды и воска.
   Железный ленинградский май.
   Душа отравлена. И мозга Дымится серый каравай.
   Смеяться, плакать - бесполезно.
   Семь раз - храни тебя от бед!
   На грудь мою, как май железный, День горя обручем надет.
   Проходят страшные приметы: Не жить - ни вместе и ни врозь.
   Судьба моя в начале лета Торчит, как в стенке ржавый гвоздь.
   Язык горчит, как ложка перца.
   Час тянется длинней, чем век.
   А то, что называют сердцем, Все - гонит, гонит черный бег.
   Пустое лето. Не с кем говорить.
   Друзья, как птицы, потянулись к югу.
   И негде сердце водкою залить, И жизнь идет по замкнутому кругу.
   От жизни помогает лишь запой.
   От сердца - водка лучшее лекарство.
   А день стоит - веселый, золотой И радостный, как в раннем христианстве.
   Цветут, как идиоты, тополя.
   Настанет ночь. И ничего не будет.
   И скоро заблаженствует земля, Где от жары, как мухи, вымрут люди.
   Меня не будет больше никогда.
   Какое лето! Я - все глуше, глуше.
   Скорей, дожди! Скорее, холода!
   Я кроме вас здесь никому не нужен.
   Глухие сны. Столбы фонарные.
   Дом. Переулок. Память. Дом.
   Что - истощен, как тень под нарами: И в цинковом, и в золотом.
   Что - многолетиями, милями, Воспоминаниями вспух.
   Перелистай его извилины: Канава. Чахлый. И лопух.
   И виснет башенными кранами, В серпах на тросах и в осях Коробчатая глушь окраины, Рога сквозь выси пронося.
   Дом. Переулок. Многолетие Пожаров. Переулок. Дом.
   Все триста лет. И все - бессмертие: И в цинковом, и в золотом.
   Все триста лет. Ободья ржавые.
   Дымит, дымит Звезда Полынь.
   Что - память? Гарь. Самодержавие.
   Глухие знаки Каббалы.
   Канала сон кривой, насквозь зеленый.
   Июнь всех прочих месяцев страшней.
   Пух тополиный - прах - и воспаленный, И ледяной у месяца в клешне.
   Дом. Серый лоб. Потрескавшийся камень.
   Не набережная, а - обгоревший шлях, Где тополя белеют стариками Столетними - на мертвых костылях.
   Забор. Канава. Целлулоид куклы.
   Тоска воронья. Пересохший ров.
   И в небе - фиолетовые угли, Останки обитаемых миров.
   Пласт времени из всех, что есть, раскопок, Где в смерть, как в полночь, душу окунав, Бродил меж ящиков, досок и пробок Презревший дом и память аргонавт.
   В пустыне сора. Никого не встретив.
   Как перст один. Вдыхая страх и зной.
   И, следовательно, есть на свете Посредник между богом и землей.
   И, следовательно, под вороньим граем, Закрытая в бессонницу тщеты, Еще жива в империи окраин Власть посоха и нищеты.
   Канала сон кривой. Тоска. Эпоха Брюхатых послухов. Канава. Птичий гам.
   Возврата нет. Кусты чертополоха Торчат - как вороги по берегам.
   Играют Моцарта, играют без конца, До бледности, до синевы лица.
   В нас обморок тысячелетий врос, И воздух бел шуршанием стрекоз.
   Я душу паутинную сотку Бессмертную в пылающей пыли.
   А там игла идет по ободку, Как будто по экватору Земли.
   Как будто по экватору Земли, Царапает - все тоньше и больней.
   И мы сидим - от музыкальной тьмы, Как идолы, остолбенев.
   Ведь для того, чтоб в смерти сквозняка Вселенной - человек был тих и слаб, Не нужно никакого языка, Вина, любви и затененных ламп.
   Не нужно никакого языка.
   Мы в пламени и так уже горим.
   А в сердце равнодушный музыкант Льет музыки новокаин.
   Ах, лето золотое, И слепок солнца матовый, И пух больниц, который Всю душу мне выматывал, Кружась. И переулок, Где пьют настой веселия, Крах гостевого гула, Как решетом, просеивал.
   А в гроб кладут ли краше?
   А есть ли жизнь загробная?
   Выпытывать ведь страшно Отдельные подробности.
   Как будто на кровати: Ударили и бросили.
   Мне сил уже не хватит, Не доживу до осени.
   Ведь все позакрывали, И шторы занавесили, И умерли трамваи.
   Как этим летом весело!
   Окраина времен. Пылают быль и небыль.
   Огонь июля жжет. И улицы кессон Мучительно горит. И раковина неба Бесцветна, как моллюск, - впитав дневную соль.
   Как еле слышный звук в огромном этом ухе, Невидимо ничуть сошла - и след простыл Эфирною слезой напраслина науки: Любить без памяти и из последних сил.
   Не хочется дышать - такая лень и тягость.
   Такой струится пух. Такая сушь стоит, Что пазухи дерев потрескались, и влага Надкостницы ствола, как зеркальце, блестит.
   Так пусто и светло. Так чист кессон осиный.
   И что-то - без чего мир чахнет и слепит В груди в полсердца спит, как долька апельсина, Утратившая вкус и странная на вид.
   Угар газетных эпидемий: Корь на листах, на чашах лобных.
   Опять проклятый академик Ругает и клевещет злобно.
   Сидел бы уж в библиотеке, Или оклад, считает, - слабый?
   Да я за этакие деньги Быстрее всех голосовал бы.
   Опять черны глаза листами И заголовки дышат жарко, Опять мухлюют в Пакистане И угрожают нам эмбарго, И ОСВ отодвигают Под шум продажного эфира, Общественность - пренебрегая И вопреки народов мира...
   Идут дожди. Мутнеет небо.