Столяров Андрей. Свете тихий

   Аля отталкивает мышку.
   – Конечно… Мне самой следовало бы понять! – с досадой восклицает она. – Если есть сквозная опора, то она должна что-то нести… Но ты все равно – молодец. Из тебя мог бы получится грамотный архитектор…
   В устах Али – это высшая похвала.
   – Тогда я жду благодарности, – говорю я.
   – Благодарности?
   – Но я же тебе помог.
   – Я тебе благодарна, – медленно говорит Аля. – Если бы не ты, я оставила бы, наверное, тот вариант. А ведь чувствовала, чувствовала – что-то не то!..
   Она искоса поглядывает на меня. Дыхание ее учащается, ресницы не могут скрыть блеск ярких глаз.
   – Конечно, я тебе благодарна, – повторяет она.
   И вдруг прижимается ко мне так, что мы опрокидываемся на диван.
 
   Ночью начинается дождь.
   Он то накрапывает, шурша, по крышам, по разноцветной листве, по асфальту, то исподволь усиливается, накатывая на нас сквозь форточку плеск темной воды.
   Я слушаю его почти до утра.
   Не знаю, в чем дело, но я не могу спать возле Али. Она как будто забирает мой сон, тихонько оттягивает, вдыхает его, оставляя взамен прерывистые мгновения дремы.
   Я, впрочем, не возражаю.
   Если ей надо – пожалуйста.
   Я просто лежу и думаю, какой я счастливый. Какие чудеса творит жизнь, и как мне удивительно повезло. Ведь эта пьеса могла быть разыграна совсем по другому сюжету: прошествовали бы на расстоянии вытянутой руки – не обернувшись, не поглядев, расстались бы уже навсегда.
   Даже, наверное, не догадываясь о том, мимо чего так безразлично прошли.
   А вот все-таки не прошли.
   Все-таки не расстались.
   Значит, несмотря ни на что, есть в жизни какой-то смысл.
   Ведь иногда в уныниии спрашиваешь себя – зачем?
   Зачем, почему, для чего все именно так?
   Неужели нельзя хотя бы немного иначе?
   Чуть полегче, чуть поспокойней, чуть меньше невообразимых усилий на каждый вдох.
   Пусть будет так, как у всех.
   И вот, оказывается, нельзя.
   Если так, как у всех, то как у всех – ничего.
   И значит, был не напрасен тот вдох. И не напрасны были мучительные усилия жить.
   Есть, есть некий смысл.
   Конечно, он есть.
   Ничто не напрасно.
 
   Так проходит эта осенняя ночь.
   Аля спит, блуждая, наверное, по каким-нибудь загадочным снам.
   Веки у нее слабо подрагивают.
   Течет в каналах вода, срываются с тополей листья, не чающие дождаться весны.
   Тлеют расплывчатые фонари.
   Дождь идет, смывая все, без чего можно жить…
 
   А вообще Аля похожа на птицу, которая залетела к нам из каких-то иных миров. Ведь существуют же иные миры, связанные с нашим невидимыми таинственными соприкосновениями. Иначе откуда берется сладкий одурманивающий запах весной, странные, ни с чем не сообразные мысли, надолго лишающие человека покоя, беспричинная всепоглощающая тоска по тому, чего нет?
   У нее и сердце колотится, как у птицы, которая зажата в руке, и кровь горяча, словно растворено в ней нездешнее солнце.
   И в зрачках у нее – дальний свет.
   И в голосовых модуляциях – незнакомые высокие ноты.
   В наших пажитях Але плохо. У нее нет привычки, дающейся с детства, чувствовать враждебный ландшафт. Нет локатора, как у летучей мыши, чтобы заранее огибать препятствия.
   Аля не включается в жизнь, а ударяется о нее.
   Жизнь полна твердых углов, выскакивающих на каждом шагу.
   Например, такое: на Алю падает столб.
   Аля, не ведая ни о чем, возвращается откуда-то на своей машине (как она купила себе машину – это отдельная песнь), тормозит вместе со всеми на светофоре неподалеку от Троицкого моста, и вот в те две-три минуты, пока она ждет, громадный фонарный столб, нависший над мостовой, медленно выворачивается из асфальта и ложится ей на капот.
   Капот – всмятку.
   Вы о таком когда-нибудь слышали?
   Уверен, что нет.
   Аля потом рассказывает:
   – Если бы я протянула еще на полметра вперед, он бы меня раздавил!..
   Случай, по-моему, уникальный.
   С тех пор если Аля делает что-то не так, она объясняет присутствующим: На меня столб упал. – И от нее отстают. В самом деле, что требовать с человека, на которого столб упал.
   Или Аля звонит мне в три часа ночи и трагическим голосом сообщает, что ее затопило.
   – Как затопило?
   – Ну, затопило – и все!..
   Постепенно складывается из фрагментов такая история. Начинает капать с трубы, которая высовывается на кухне коленом из потолка. Аля звонит в жилконтору, с трудом найдя телефон, и ей после некоторых препирательств обещают прислать сантехника. Сантехник, естественно, не приходит. Капает все сильней, по стене вокруг навесного шкафчика распространяется сырое пятно. Начинает пучиться штукатурка. Аля в панике освобождает оба отделения от посуды. Сам шкафчик не снять, он для нее слишком тяжел. Снова звонит в жилконтору – там уже конец рабочего дня. Сегодня пятница, заказ могут принять только на понедельник. – Что же мне делать? – Ей канцелярским голосом советуют звонить в аварийную. Аварийная приезжает через два с половиной часа. Течь к тому времени превращается в широкое веселое половодье. Вода покрывает собой пол в кухне, в прихожей, Аля подставляет ведра, тазы, подкладывает множество тряпок – не помогает. Аварийщиков она встречает, как Дедов Морозов. Двое неприветливых мужиков, в робах, в резиновых сапогах, долго смотрят на кривоватое колено трубы и, наконец, выносят вердикт: Сверху течет. – Неужели? – вежливо интересуется Аля. Аварийщики начинают ее убеждать, тыча пальцами и инструментами в потолок. Расковыривают штукатурку вокруг, течь становится шире. Аля начинает кричать и, как помешанная, стучать кулаками по стенам. Тогда аварийщики, коротко посоветовавшись, поднимаются на чердак, и оттуда доносятся страшные, точно из преисподней, удары. Раз за разом лупят по чему-то железному. Осыпается штукатурка, течь начинает сильнее. Аля, произнося всякие архаические слова, пробует спасать то, что еще можно спасти. Наконец аварийщики, такие, немного осоловелые, возвращаются с чердака и сообщают, что ничего сделать нельзя. Вентиль прирос намертво, его требуется спилить, а для того, чтобы не хлынуло по этажам, отключить от водоснабжения аж пять домов. – Ну, так отключайте!.. – яростно кричит Аля. Выясняется, что для подобного отключения требуется особый приказ. А как его получить? Сегодня пятница, поздний вечер, вот, разве что, в понедельник, с утра… – И как же мне быть?.. – опять вопрошает Аля. Аварийщики, как следует поразмыслив, рекомендуют ей сделать временный водосток на улицу через окно: Так оно само как-нибудь и уйдет… После чего уезжают – с кувалдами на плечах. Аля, как княжна Тараканова, босыми ногами шлепает по воде.
   И вот что тут, на мой взгляд, любопытно. Примерно через полчаса авария ликвидируется сама собой. Течь из трубы почему-то перестает. Когда я в панике, около половины шестого утра, все-таки добираюсь до Али, она как раз развешивает над ванной сырые коврики и половички. Через неделю просыхает стена – я ее слегка подшпатлевываю и водворяю шкафчик обратно. Теперь это только уморительный анекдот. Почему-то даже к соседям снизу не протекло.
   Мир вовсе к ней не враждебен, как Аля иногда полагает, просто она в нем – чужая, впорхнувшая откуда-то со стороны. Она не знает его повседневного языка, не считывает предупреждающих знаков, понятных даже ребенку.
   Ничего удивительного, что он от нее ускользает.
   Ничего странного в том, что все в нем расположено как-то не так.
   – Аля, где пульт? Я хочу посмотреть вечерние новости…
   Аля сильно задумывается, оглядываясь вокруг. Действительно где, ведь только что был под рукой. Начинаются археологические раскопки: перекладываются пачки книг, ворохи чертежей, халаты, стопки выстиранных полотенец. Пульт точно провалился сквозь землю. Постепенно начинает казаться, что его и не было никогда. Зато внезапно обнаруживается сульфадиметоксин, купленный неделю назад, когда Аля слегка простудилась. Тогда он вдруг куда-то пропал. Теперь Аля с удовлетворением выкладывает его на этажерку. Она спокойна за свое будущее: сульфадиметоксин у нее есть. Правда, я вижу, что поверх этой счастливой находки тут же наваливается громадная россыпь дискет (временно, разумеется, сейчас я их уберу), а когда через пару дней из чистого любопытства я осторожно заглядываю под них, то выясняется, что сульфадиметоксин вновь исчез. Видимо, теперь он всплывет не ранее чем через месяц.
   В общем, пульт в конце концов образуется. Правда, большая часть новостей к тому времени уже безнадежно прошла. Но ведь не это главное. Главное – вот он, пульт. Аля протягивает его мне с нескрываемым торжеством.
   Она прямо-таки сияет.
   Я тычу кнопку.
   Включается музыкальный центр.
   – Это не то!
   – Как не то?
   – А вот так!..
   Аля умоляюще на меня смотрит. Она искренне не понимает, почему я сержусь. Я же тебе все нашла. Ну, чего ты от меня хочешь еще?
   Вручную телевизор включить нельзя. Прямо перед ним, загораживая проход, стоят две сумки, с которыми Аля недавно ездила отдыхать, поверх сумок аккуратно настелен картон, а на нем разложены схемы, с которыми Аля сейчас работает. Тронуть их – упаси бог! Даже дышать в ту сторону следует через раз. Вот сдаст Аля в ноябре срочный заказ, сложит схемы по номерам, разберет вещи в сумках, сами сумки запихает на шкаф (откуда, правда, еще надо убрать старые чертежи), вот тогда свои новости и смотри.
   Ладно, бог с ним!
   Не так уж мне это и надо.
   Между прочим, еще одна сумка стоит у Али на кухне. Через нее приходится перешагивать, если хочешь подобраться к столу. С этой сумкой Аля весной ездила в Латвию. Тоже – собирается разобрать, как только найдутся свободные час – полтора. А пока сумка просто подпихивается под стол. Правда, там – груда книг, которые Аля, тоже с весны, собирается отнести на работу. Трудность здесь в том, что сначала их следует просмотреть, а для этого – опять-таки выжать откуда-нибудь свободные час – полтора.
   Вообще, сесть у нее в квартире – это проблема. Каждый раз Аля озабоченно хмурится, соображая, как бы меня разместить? Хорошо бы, конечно, втиснуть на верхний шкафчик, но тогда ноги, свешиваясь, будут мешать, если потребуется его открыть.
   Для меня лично такой проблемы не существует. Я обычно складываю полиэтиленовые пакеты, возвышающиеся на диванчике зыбкой разноцветной горой. Место для одного человека тут же освобождается, а если еще поставить обратно на полки часть книг, кои Аля зачем-то на минутку сняла, то можно втиснуться и вдвоем.
   Сама она воспринимает это как на чудо. Только что не было ни одного свободного сантиметра – и вот тебе на! Повторить данное чудо Аля даже не пробует: ясно, что вещи не подчинятся тому, кто в этом мире чужой.
   Не менее сложные отношения у нее и со временем. Что такое, например, четыре пятнадцать, Аля напрочь не понимает. Либо ровно четыре, круглая спокойная цифра, укладывающаяся в голове, либо половина пятого, либо пять.
   Соответственно она себя и ведет.
   – Аля, мы с тобой на какое время уславливались?
   – А сколько сейчас?..
   Время для нее течет не по прямой, как для всех, а по сложной многофункциональной кривой, то и дело ныряющей в какие-то недоступные измерения. А может быть, там, откуда она пришла, времени нет вообще, есть только вечность, объединяющая собою все.
   Аля лучше помнит будущее, а не прошлое. Вчера и позавчера – для нее точно сто лет назад.
   – Аля, ты помнишь?..
   – Не помню…
   – А вот на прошлой неделе…
   – Это – когда?!!..
   То, что было, это для Али – то, что еще только произойдет. А то, что произойдет, напротив, уже вроде бы было. Такая вот парадоксальная контрамоция. Аля даже иногда замирает, абсолютно точно предвидя, что случится в следующий момент.
   – Ой, сейчас упадет!..
   Парень, бегущий по эскалатору, вдруг запинается и ныряет носом вперед. Правда, в последний момент, хватаясь за поручни, удерживается на ногах.
   – Ну – напророчила!
   – Почему?.. Видно же было, как он летит…
   Кстати, Аля – это ее полное имя. Я сначала, признаться, думал, что оно является уменьшительным – от Алены, Алевтины, Алины, было лет тридцать назад поветрие давать детям старые русские имена.
   Нет, именно так и зовут.
   – А как будут к тебе обращаться, когда ты повзрослеешь, станешь солидной?
   – Я не повзрослею, не стану солидной. Мне это не грозит…
   И как-то, знаете, веришь.
   Ей это действительно не грозит.
   Аля, наверное, единственная женщина в Петербурге, которая рискует надевать широкополые шляпы. Ей бы еще вуаль, перчатки, был бы совершенно девятнадцатый век. Правда, к шляпе она обычно натягивает невообразимые брюки-клеш, облегающие, подчеркивающие, расшитые какими-то яркими перламутровыми нашлепками. Само по себе выглядит ужасно вульгарно. Но вот, что я не раз замечал: вульгарные вещи на Але вдруг перестают быть таковыми. Она их как бы «приподнимает», облагораживает собой. И эта неожиданная трансформация низкой культуры в высокую, свидетельствует о магии, которой больше не владеет никто.
   Шляпа – это ее маленькая месть миру. Когда Аля в шляпе, как бы ничего не замечая вокруг, «дыша туманами и духами», шествует по тротуару, то почти все встречные мужчины вздрагивают, оборачиваются и натыкаются на столбы, а проезжающие машины тормозят где попало, и водители, чуть не до пояса высовываясь из кабин, также, молча и ошарашено, смотрят ей вслед.
   Наверное, Аля была причиной не одного дорожно-транспортного происшествия. На месте инспекторов ГИББД, я бы ее за такие шляпы безжалостно штрафовал.
   И всегда у нее почему-то – легкий загар. Все как бледные макаронины, вымоченные в ознобе дождей, а она с достоинством демонстрирует жизнерадостный экваториальный окрас. Словно, в отличие от анемичных жителей Петербурга, греют ее светила иных широт.
   Рядом с ней все время чувствуется конвекция излучающего тепла.
   А еще Аля видит странные сны. Вероятно, тот мир, то скрытое измерение, откуда она пришла. Связно пересказать их она не может, но утверждает, что ей там хорошо.
   – Что-то такое счастливое… Такое – мое… Вот где я хотела бы жить…
   И, быть может, в действительности она там и живет, а здесь только спит, мучается тягостными иллюзиями.
   Впрочем, не такие уж они и тягостные. Сон отличается от яви тем, что некоторые вещи во сне делаются как бы сами собой. Не требуется дли них никаких усилий. Вот так и у Али: когда она расставалась с мужем, то просто взяла сумочку с косметикой и ушла. В никуда, в городскую неприветливую пустоту. А уже через три месяца у нее образовалась квартира. Часть денег дал тот же муж, причем без судов, без коллизий, без какого-либо давления с ее стороны, часть денег – сестра (у Али, как это ни удивительно, есть сестра), а часть она с легкостью взяла у кого-то в долг и потом целый год отдавала, набирая дополнительные заказы.
   Ну, кто бы еще так сумел?
   Уйти никуда, ни с чем, а через три месяца заиметь собственное жилье?
   Кстати, и сын ее живет у сестры. Аля утверждает, что иного выхода просто нет. Во-первых, где его тут разместить? А во-вторых, ему самому там нравится больше. Они с сыном ее сестры одногодки: ходят в одну школу, в один класс, в одну спортивную секцию.
   – А что я могу ему предложить?
   Действительно, что?
   Раз в неделю Аля ездит к нему на экскурсию.
   – Мне его выводят, показывают: умыт, накормлен, одет. Ну, деньги я, конечно, даю…
   Примерно также обстоят у нее дела и с работой. Аля заканчивала «лисичку», как до сих пор студенты называют между собой бывший Ленинградский инженерно-строительный институт, прокрутилась за год по нескольким проектным организациям (Представляешь, там надо было приходить в девять утра!.. – Я этого, конечно, не представляю. Раньше одиннадцати Аля не может проснуться вообще), и наконец пристроилась в неком частном архитектурном бюро, которое организовала одна из ее подруг. Такая Аделаида: женщина, сделанная из углеродистого металла. Суть их работы, насколько я понимаю, заключается в следующем. Если какая-то фирма намеревается приобрести в городе здание – под офис, например, под гостиницу, под отделение банка, под что-то еще – то, во-первых, подходящую точку требуется сначала найти, что, прямо скажем, непросто, надо иметь соответствующий реальный архив, во-вторых, требуется его технологически оценить: степень износа, коммуникации, стоимость реставрационных работ (полностью сносить здание разрешается далеко не всегда), и, в-третьих, вероятно, самое главное – представить обоснованный архитектурный проект: как это здание будет выглядеть в результате.
   Именно вокруг этого разворачиваются основные баталии.
   – Ни за что никогда не позволю покрасить его в поросячий цвет!.. И облицовку в стиле «московский купец» тоже не допущу!..
   Глаза у Али горят, губы сжаты, она трясет в воздухе кулачком.
   Я ее очень люблю.
   Тут есть один скрытый момент. Приятельница Аделаиды, закончившая тот же инженерно-строительный институт, теперь работает в соответствующем комитете администрации города. Как они там между собой договариваются, я, конечно, не знаю, но если проект представлен в сопровождении реквизитов Аделаидиного бюро, то по инстанциям он идет гораздо быстрей. Заказчики это ценят, еще бы, и потому проблемы с заказами у них в бюро нет. Только успевай исполнять. Время от времени накапливается даже небольшая очередь.
   Что ж, такова система.
   Не Але ее исправлять.
   Ей достаточно и того, что «поросячий» ярко-розовый цвет, от которого у нее тошнота, в бюро не пройдет, и не пройдет, как бы заказчик того ни хотел, исполненная самодовольства, модная ныне московская купеческая помпезность. Это когда везде – стекло и гранит, да еще в масштабах, превосходящих фоновую историческую застройку.
   Египетские пирамиды нашей эпохи.
   Нет, нет, ни за что!
   Аля обожает Санкт-Петербург. Она рассказывает, что когда впервые увидела эту стеклянную идиотическую дурынду на Исаакиевской площади (новодел, поблескивающий на солнце, как аптечный флакон), то ей стало просто физически нехорошо: прибежала домой и два дня лежала пластом, с больной головой. Потом почти год обходила Исаакиевскую площадь за километр. И то же самое, когда на Седьмой линии возвели чудовищную стекло-мраморную абракадабру в «банковском стиле». Убили весь василеостровский уют.
   – Зачем, зачем они это делают?
   Я объясняю ей, что происходит так называемое «огораживание». В Англии в свое время владетельные лендлорды сгоняли крестьян с земли и на месте общинных наделов устраивали овечьи пастбища. Это было экономически эффективней. Ныне в центре Санкт-Петербурга точно также, не считаясь ни с чем, сносят дома, жителей, как крепостных, быстренько распихивают по новостройкам, а на освободившемся месте возводится банк, или офис, или торговый центр, что, как ты понимаешь, тоже – намного выгоднее.
   – Неприятный, конечно, но вполне закономерный процесс.
   – Они просто свихнулись, – заявляет Аля в ответ. – Как можно сравнивать? При чем тут экономическая эффективность? Банк – это деньги, а дом – это жизнь.
   Она, конечно, права.
   Вот только это та правота, которая никому не нужна.
   Тем не менее, ее проекты заказчикам нравятся. Мне даже кажется, что процветание их крохотного бюро, всего-то там работает пять человек, обуславливается не столько административными связями Аделаиды, сколько тем, что Аля буквально завораживает клиентов своей любовью к магическим реалиям Петербурга. Она показывает им «флорентийские лестницы» на Большом проспекте, как бы висящие в воздухе, напоминающие фантазии в духе Калло, удивительных сфинксов, покоящихся в одном из дворов на Обводном канале (как они тут очутились? зачем возлегли?), «женщину, бегущую по Коломне», которая из дикого китча, превращается ныне в загадочный петербургский фантом: говорят, что застать ее дважды на одном и том же месте нельзя. А особо избранные могут даже узреть мистическую, толстенную, испещренную иероглифами трубу, скрытую в глубинах путаного квартала на Васильевском острове. Считается, что это остаток химической лаборатории доктора Пеля, очищавшего здесь присадки для своих чудодейственных лекарственных средств. Однако Аля раскопала в одной из старинных книг, что в действительности ею владел некий голландец, некий беженец, эмигрант, имя которого не сохранилось. Он приехал в Петербург еще при Екатерине Второй и почти десять лет занимался тут поисками философского камня. Сюжет, по ее словам, был просто классический: девушка из богатой семьи, любовь, ревность, страдания, высокомерный отказ, опять страдания, бегство в чужую страну… Философский камень ему был нужен затем, чтобы ослепить ее блеском своего фантастического состояния. Интересно, что согласно легенде, он его все-таки получил – только не в виде кристалла, а в виде сияющей эманации, бесплотных золотистых паров. Часть эманации вырвалась через трубу в атмосферу, рассеялась, осела по городу, отсюда – странности Петербурга, часть вплавилась в стенки самой трубы: они необыкновенно прочны, никакой инструмент, взрывчатка их не берет, а часть эманации голландец неосторожно вдохнул и в результате обрел бессмертие, которого вовсе не жаждал. Однако не во плоти, разумеется, плоть не бывает бессмертной, а в виде призрака, блуждающего теперь в этих местах: белая шелковая рубашка с кружевными манжетами, бриджи красного бархата, остроносые сапоги, взгляд безумца, утратившего надежды.
   Аля утверждает, что она его дважды видела.
   – Ладно, видела, видела! – скептически хмыкаю я.
   – Не хочешь не верь!..
   Заказчики от таких историй плывут. Правда, не остаются в долгу: водят ее по дорогим ресторанам.
   – Лучше бы деньгами дали, – фыркает потом Аля. – Устрицы, устрицы… Я их терпеть не могу!..
   Она уже пять раз получала матримониальные предложения. Клиенты при виде ее джинсов и шляп мгновенно теряют сознание. Сами, наверное, не понимают, что болбочут. Приходят в себя лишь через неделю, и то, видимо, не до конца. Но особенную настойчивость в этом вопросе проявляет один, который, кстати, является их основным заказчиком. Он создает сеть мини-отелей по всему Петербургу, и последний проект, «домик с башенкой», Аля делает именно для него. Здесь у бюро очень серьезные перспективы. Они так и называют его с большой буквы – Заказчик. Так вот, этот Заказчик сделал Але предложение сперва год назад, а потом трижды его повторял – весной, летом, осенью. Причем, предложение сопровождалось какими-то немыслимыми благами: дом на Майорке, где, как утверждает Заказчик, жилье дешевле, чем здесь, квартира в Санкт-Петербурге, если захочет – квартира в Москве.