Страница:
Он никогда не отвечал на подобные фальшивки, никогда не защищался, хотя порой они больно задевали и раздражали его. "А известно ли вам, что когда некая студенточка забрела на холмы возле Беркли и на нее напал бродяга, газеты заявили, что это был, без сомнения, не кто иной, как Джек Лондон!" Его ни разу не приглашали в Сан-францисский клуб печати, однако когда членам клуба понадобилось выстроить себе помещение, они, не задумываясь, попросили его пожертвовать две тысячи долларов, - единственный случай, когда отказ доставил ему удовольствие".
Но куда хуже этих лживых и чаще всего клеветнических измышлений, появлявшихся в печати, были статьи и брошюры, распространявшиеся под его именем. Больше всего неприятностей причинил ему печатный листок под названием "Идеальный вояка": "Молодой человек! Стать хорошим солдатом - самая низменная цель, какую ты можешь избрать себе в жизни. Хороший солдат никогда не пытается определить, что хорошо, а что плохо. Если ему прикажут стрелять в сограждан, друзей, соседей, он, не колеблясь, повинуется. Если прикажут стрелять в толпу бедняков, вышедших на улицу, чтобы потребовать хлеба, он не откажется. Он видит, как алыми пятнами окропляются седины стариков, как из груди женщины потоками хлещет кровь, унося с собою жизнь, и не чувствует ни угрызений совести, ни сострадания. Хороший солдат - слепая, бессердечная, бездушная машина смерти".
Статья, сфабрикованная очень искусно, по духу и стилю поразительно напоминала то, что писал Джек. Среди офицеров армии Соединенных Штатов поднялся шум: это-де оскорбление личного состава! Начали поступать жалобы в конгресс. Министерство почты решило привлечь его к уголовной ответственности за распространение листка по почте. Возмещенное опровержение Джека прекратило судебное преследование, но его травили до самой смерти из-за этой "военной утки".
По всей Америке невесть откуда стали возникать его двойники в знаменитом сомбреро, галстуке бабочкой, в пальто его фасона: они-то уж, конечно, послужили источником не одной газетной стряпни. От его лица двойники делали доклады, продавали редакциям рукописи, якобы написанные им, сражались во главе мексиканских революционеров против Диаса, ставили подпись Джека на подложных чеках и, наконец, под видом темпераментного, грубовато-примитивного Джека Лондона завязывали любовные истории. То и дело приходили письма от людей, встречавшихся с ним там, где он никогда не бывал. Все это казалось забавным, пока в Сан-Франциско не объявился двойник, который стал ухаживать за дамочкой по имени Бэйб. Дамочка присылала в Глен-Эллен открытки (без конверта), вопрошая: "Разве ты уже больше не любишь меня?", и подписывалась: "Твоя возлюбленная". Сомнительность его происхождения приводила к тому, что какие-то совершенно чуждые люди заявляли, что Джек Лондон -их сын, брат, дядя, племянник. Одна версия подобного рода возникла в городе Осзиго (штат Нью-Йорк), где местное семейство заявило, что Джек Лондон - это на самом деле не кто иной, как Гарри Сэндс, убежавший из родительского дома, когда ему было четырнадцать лет. Газеты поместили фотографии Гарри Сэндса и Джека рядом, чтобы читатели могли убедиться в сходстве.
Положительные отзывы и благожелательные критические статьи перемежались с нападками на его литературную деятельность. Его обвиняли в том, что он представляет жизнь Аляски в извращенном свете, что он не знаком с жизнью этого края. Фред Томпсон, вместе с Джеком добиравшийся с грузом на Юкон и проживший потом на Аляске двадцать лет, лишь посмеивался над этими знатоками, вспоминая, с каким нетерпением дожидались старожилы Аляски появления каждой клондайкской повести Джека, зная, что это и есть правда.
Его так часто обвиняли в плагиате, что дня не проходило без какой-нибудь тяжбы. Еще в 1902 году его уличили в том, что он украл сюжет рассказа у Франка Норриса. Потом выяснилось, что на аналогичную тему опубликован рассказ, принадлежащий еще и третьему автору. Оказалось, что всех троих взволновало одно и то же сообщение о каком-то происшествии в Сиэтле. После выхода в свет книжки "До Адама" Стенли Ватерлоо (чья "История Эба" легла в основу повести) учинил скандал международного масштаба. Признав, что он многим обязан Ватерлоо, Джек настоял на том, что первобытный человек-достояние не частное, а общественное.
Фрэнк Гаррис - писатель и редактор, смотря по обстоятельствам, - заслужил известность тем, что привел отрывок из "Железной пяты" и рядом одну свою статью, из которой Джек заимствовал речь, якобы произнесенную лондонским епископом. Джек Лондон-литературный вор! Чтобы унять шумиху, Джеку оставалось только сказать: "Я не плагиатор, я простак: решил, что Гаррис цитирует подлинный исторический документ".
Для того чтобы угнаться за своими тратами, что--бы покрыть непомерные расходы по содержанию ранчо и постройке Дома Волка, он был вынужден непрерывно писать рассказы, пригодные для рынка. Если бы он посмел остановиться, дать себе передышку, сложное нагромождение долгов и обязательств рухнуло и придавило бы его всей своей тяжестью. Самый верный сбыт находили истории об Аляске, я он выжимал их из себя одну за другой-мучительно, со стоном: "А мне все никак не выбраться из Клондайка". С его живым умом, кипучим, богатым воображением многие рассказы об Аляске удавались, несмотря на гнетущую необходимость подгонять их под вкус покупателя. Таковы также "Отпрыск Мак-Кея" и "Неотвратимый белый человек" в сборнике "Сказки Южных морей"; "Храм гордыни" и "Шериф Кода" в сборнике "Храм гордыни". Только рассказы о Смоке Беллью были сделаны исключительно ради денег (Джек Лондон тяготится давлением издателей. Он признается в эти годы, что испытывает отвращение к писательской профессии. "Имей я возможность выбирать, - пишет он в письме, - я никогда бы не прикоснулся пером к бумаге, за одним исключением - чтобы написать социалистическую статью и выразить буржуазному миру, как глубоко я его презираю". ).
Истории, возникшие под его пером, рождались в его мозгу и- властно рвались наружу - нужда в деньгах была лишь непосредственным поводом, заставляющим его писать сейчас же, немедленно. Если не считать ранней "халтуры", серия "Смок Беллью"-его первая работа, лишенная литературной ценности: чистая поденщина; цемент, бревна и медь на постройку дома. В обмен на эти товары и он честно поставлял добротный материал: "Писать тринадцать рассказов о Омске Беллью было неприятным занятием, но, взявшись за них, я уже постарался дать лучшее, что могу, без всяких скидок!"
Уровень мастерства в его рассказах стал падать- потому, отчасти, что он устал от тесных рамок малых форм, не дававших ему развернуться. Хотелось писать только романы. Те два, что были созданы в этот период - "Джон Ячменное Зерно" и "Лунная Долина", - вошли в число лучших его вещей; мало того, они достойны стоять в одном ряду с самыми совершенными образцами американского романа. Если не считать третьей части, содержащей высказывания о сельском хозяйстве, ее бы следовало выделить в отдельную книжку: в "Лунной Долине" содержатся глубочайшие мысли, блестящие строки - лучшее, что породили ум и сердце Джека Лондона. Образы гладильщицы Саксон и возчика Билли необычайно убедительны, описание драки на гулянье "Клуба каменщиков" в Визель-парке, где Джек мальчиком воскресными вечерами подметал пол в ресторанчиках,-пример классического американо-ирландского фольклора; описание драмы, разыгравшейся во время забастовки оклендских железнодорожников, и четверть века спустя по-прежнему остается образцом для произведений, посвященных забастовочному движению.
Иногда ему приходилось мучительно выискивать сюжеты, подходящие для журналов. Именно в такой напряженный момент пришло письмо от Синклера Льюиса, того самого рыжего верзилы, который когда-то добивался интервью для "йелских новостей", а теперь пробовал стать писателем. Льюис предлагал ему несколько сюжетных набросков по... семи с половиной долларов за штуку. Может быть, пригодятся? Рассмотрев их, Джек отобрал "Сад ужаса" и еще один сюжет и выслал Льюису чек на пятнадцать долларов. С быстротою молнии последовал ответ: Льюис благодарил и уведомлял, что в данный момент вышеупомянутые пятнадцать долларов представляют собою деталь пальто, назначение коего- защитить своего обладателя от холодного нью-йоркского ветра.
Позднее, работая в "Вольта ревю", органе Американской ассоциации содействия обучению глухих, Льюис прислал новую партию сюжетных набросков в количестве двадцати одного, в виде, как он выразился, "составленной вполне по-деловому накладной на товары, доставленные через посредство нижеподписавшегося такого-то дня, с указанием цен при оной". И подписался: "Синклер Льюис, иначе- Хэл, он же Рыжий". В приложенном к этому посланию письме он выражал надежду, что Джек широко воспользуется его сюжетами, и это в конце концов даст Льюису возможность бросить кабалу и вернуться к свободному творчеству. Если ему что-нибудь и удалось, утверждал Льюис, так исключительно за счет сна, а он, то есть сон, развлечение настолько дешевое и в то же время поучительное, что им не стоит попусту швыряться.
Джек купил у него идею под названием "Дом иллюзий" за указанную в накладной цену - два с половиной доллара, купил. "Блудного отца", "Преступление Джона Авери", "Объяснения", "Рекомендации", "Без страха и упрека", "Женщину, отдавшую душу мужчине", по пяти долларов, "Боксера во фраке", "Тюрьму здравого смысла" по семь с половиной долларов и "Господина Цннциннатуса" за десять долларов и направил Льюису чек на пятьдесят два доллара пятьдесят центов. Каким образом Льюис истратил деньги - неизвестно, однако он с гордостью сообщил Джеку, что его Красная карта-партийный билет социалиста-содержится теперь в полном порядке. Идеи Льюиса легли в основу рассказа "Когда весь мир был молод", напечатанного в "Пост", и повести "Лютый зверь", напечатанной выпусками в журнале "Популярный". Когда он написал Льюису, что впервые в жизни чувствует к работе отвращение и не знает, как поступить с льюисовским "Бюро убийств", в Синклере Льюисе взыграла профессиональная гордость, и он совершенно безвозмездно прислал Джеку конспект, из которого становилось ясно, как следует перестроить фабулу.
С особой силой широта и благородство натуры Джека проявлялись в отношении к начинающим писателям, одолевавшим его со всех сторон,-их рукописи сыпались на него в таком количестве, что темнело в глазах, будто полчища саранчи заслонили солнце. Дня не проходило, чтобы какой-нибудь подающий надежды автор не присылал ему манускрипт с просьбой высказать свое мнение, исправить, помочь напечатать. Эти манускрипты, начиная от стихотворений на одной страничке и кончая романами и трактатами страниц по восемьсот, он читал с величайшим вниманием и затем посылал авторам развернутые критические разборы-воплощение литературной техники, выработанной за многие годы. Этим неведомым людям он отдавал все, что было в нем лучшего, не жалея ни времени, ни энергии. Если вещь казалась ему стоящей, он старался пристроить ее в журнал, сбыть какому-нибудь издателю; если находил ее слабой-напрямик выкладывал автору свое мнение. Нередко искренней критикой он навлекал на себя бурные обвинения, но, зная, что в ответ его почти наверняка станут ругать последними словами, он тем не менее указывал писателям, в чем кроются недостатки и как их можно исправить. Один автор, получивший от него вместе с отвергнутой рукописью резкий отзыв, ответил особенно черной руганью. Оставив себе лишь три часа сна, о котором взывал его утомленный мозг, Джек чуть ли не целую ночь просидел над блистательным и терпеливым письмом на семи страницах (то есть величиною с рассказ, который мог бы принести ему пятьсот долларов)-письмом, где он всячески уговаривал адресата учиться принимать критику так, чтобы она шла на пользу работе.
Сердиться он мог на одну лишь категорию писателей - на тех, кому хотелось, чтобы он указал им самую легкую дорожку к успеху. Этим Джек говорил: "Человек, который мечтает овладеть мастерством и считает тем не менее, что кто-то другой обязан отшлифовать его талант,-это человек обреченный: посредственность-вот его удел. Если ты собираешься выполнить задачу с честью, ты должен совершенствоваться сам. Смелей за дело! Ломись в дверь! Держи нос по ветру, не сдавайся! Не хнычь. Не говори мне или другим, как нравится тебе то, что ты сделал, не говори, что твои вещи не хуже, чем у других. Делай их во сто крат лучше, и тогда у тебя не будет ни времени, ни охоты сравнивать их с посредственной рабочей другого".
Среди его бумаг хранятся письма чуть ли не всех известных писателей того времени, делившихся с ним своими нуждами, неприятностями, тревогами. Делился и он с ними-сочувствием, любовью, одобрял их, вселял в них твердость, веру в себя, в литературу, в мир, который они старались постигнуть. Когда в издательство попадала книга, значительная по своему общественному смыслу, один экземпляр посылали ему; он добросовестно читал ее и отправлял одобрительную телеграмму, необходимую, чтобы дать книге ход.
В деловых отношениях с редакторами и издателями Джек был не менее честен и великодушен. Он всегда любил "вести игру на широкую ногу" и постоянно огорчался тем, что другая сторона, люди бизнеса, в игре "мельчат". Мягок, покладист и деликатен он был лишь до той поры, пока не понимал, что его обманывают или портят его работу, и тогда он обрушивался на обидчика со свирепостью разъяренного медведя.
Начиная с 1910 года, когда вышел в свет роман "Время-не-ждет", Джек направил Макмиллану пьесу "Кража", сборник очерков о Южных морях под названием "Путешествие на "Снарке" и четыре томика коротких рассказов. Ни одна из этих вещей не имела большого успеха. Теперь Бретт сообщил, что короткие рассказы не расходятся: рынок заполонили десятки дешевых журналов, поставляющих вполне сносные подражания тем рассказам, которыми продавился Джек. Бретт больше не мог посылать ему авансы, составлявшие чаще всего тысяч пять и выше. Итак, в 1912 году, после десяти лет успешного сотрудничества, Джек расстался с Бреттом и компанией Макмиллана и подписал контракт с компанией "Век" ("Сенчури Компани").
Новое издательство выпустило его серию "Смок Беллью", сборник "Рожденная в ночи" и повесть "Лютый зверь", но отказалось финансировать три месяца работы над "Джоном Ячменное Зерно" - по тысяче долларов в месяц. За три года "Джон Ячменное Зерно" был первым произведением, сулившим автору блестящий успех, и Джек, которому не особенно нравились отношения с "Веком", выпустил в своих издателей целую очередь огнеметных телеграмм, пытаясь избавиться от контракта и вернуться к Макмиллану.
"Все издатели сходятся в мнении, что вы можете передать "Ячменное Зерно" другой компании. Единственное, что в состоянии вам помешать,-это надежда на крупные барыши. За горсть серебра вы готовы продать и доброе имя своей компании и самих себя в придачу. Так вот будьте добры запомнить, что я-то-не хапуга и что миллионы читателей "Ячменного Зерна" в ближайшее время прочтут кое-что и о вас. Грянет гром, и тогда не один день придется вам вымаливать прощение и кланяться перед всем светом; а когда вы станете прахом, отзвуки этой грозы дойдут до тех, кто ныне еще не родился, и вы перевернетесь в гробах. Ну же!
Скажите мне, что не променяете звание человека на кличку стяжателя... Я вынес на своем горбу такие адские трудности, какие вам, друзья любезные, и не снились; набрался такого терпения, о котором вы не имеете никакого понятия. К личному благополучию, к финансовой выгоде я отношусь с беззаботным презрением, едва ли способным уложиться в рамки вашего убогого сознания. Зато стоит мне взглянуть на себя в зеркало, и я всегда доволен тем, что в нем вижу-не то, что вы, господа хорошие; посмотрю на книжную полку, а на ней выстроились мои книги-те тридцать четыре, которые уже напечатаны. Во всем этом ряду-лишь одна невзрачная книжонка: только что изданный вами "Лютый зверь". Старая история: издатель размером два на четыре берется выпустить работу автора размером восемь на десять... По-прежнему жду ответа на длинную телеграмму от 10 мая 1913 года.
За эти дни у вас была возможность насладиться воскресным обедом в кругу семьи, повидать жену и детей, проявить доброту и даже принять человеческий облик. Так решайтесь же, черт побери! Проявите и ко мне доброту и человечность, отцепитесь от меня. Вы же знаете-мне нечего принести новому издателю, кроме "Ячменного Зерна", это весь мой актив. Откажитесь же от нескольких долларов прибыли и дайте мне уйти, не содрав с меня все до последней нитки". "Век" не отозвался. Последняя отчаянная телеграмма: "Гнев это я могу понять, но дуться, упираться подобно тупому ослу-это так примитивно, что я не понимаю, как люди, считающие себя современными и вполне цивилизованными, могут поступать таким образом".
Дело кончилось тем, что "Век" все-таки не пожелал отказаться от "Ячменного Зерна". "Меня в жизни слишком часто клали на лопатки, чтобы я стал таить обиду или вражду только потому, что меня побили",-написал издателям Джек, сотрудничая с ними на совесть. Тем не менее по выходе в свет "Джона Ячменное Зерно" он вернулся к Макмиллану и больше уже не рискнул ему изменить. Он признался Бретту, что и сам-то был не на высоте, пытаясь отделаться от контракта с "Веком".
Летом 1913 года они с Чармиан поехали в Кармел к Стерлингам и провели у них несколько счастливых недель. Плавали в волнах прибоя, принимали солнечные ванны на песке, собирали моллюсков-абелонов и лакомились их мясом, зажаренным на костре, добавляя несчетное множество новых четверостиший к шуточной поэме об абелонах. Как ни забавно, лучше других запомнился стишок Стерлинга!
Кто любит плов, перепелов,
Еще бы! Ужин тонный,
А мне бы денежки считать,
Смакуя абелоны.
(Перевод В. Станевич и Л. Бродской)
Дома, на Ранчо Красоты, в прохладные утренние часы он продолжал работать над рядом задуманных крупных романов. Так, был написан "Мятеж на "Эльсиноре", который под названием "Морские разбойники" был напечатан выпусками в журнале "Космополит". Та часть книги, в которой развертывается сюжетная линия, сделана отлично, особенно все, что относится к морю: недаром Джека стали называть американским Конрадом; другая часть, где главный герой не действует, а рассуждает, сделана слабо и так портит книгу, что "Мятеж на "Эльсиноре" постигла скорая и заслуженная кончина.
Во второй половине дня Джек объезжал верхом плодородные поля, где под могучими лучами солнца созревал урожай, и завершал день, купаясь с друзьями в бассейне Бойз Слрингз. На обратном пути он заходил в каждый бар-выпить рюмочку, послушать новый анекдот, посмеяться. Темнело, когда он подъезжал к Дому Волка, чтобы побеседовать с Форни и рабочими. Дом был почти закончен и стоил ему к августу 1913 года восемьдесят тысяч долларов. Газеты бичевали его немилосердно за то, что, отступив от социалистических принципов, он строит себе замок; разгневанные социалисты считали, что он их предал. Пайл говорит, что когда Джека начинали попрекать великолепием его дома, он приходил в замешательство. Репортерам же он твердил одно: как бы ни был огромен Дом Волка, он-не капиталист; он выстроил его на свои заработки. Когда все называли Дом Волка замком, он возражал, говоря, что царственные секвойи и красный камень-его собственные, а если дом и похож на дворец Юстиниана или Цезаря, то это счастливая случайность, не стоившая ему ни доллара. И когда Гаррисон Фишер заявил, что это самый красивый дом в Америке, Джек окончательно убедился, что деньги и усилия, затраченные на Дом Волка, окупились.
Наконец 18 августа наступил день уборки. Электрики завершили проводку, кончили работу плотники и водопроводчики. Рабочие Форни ходили по дому, подбирая пропитанную скипидаром ветошь, которой они протирали деревянные части строения. На другое утро бригада рабочих поможет Джеку и Чармиан переехать в новый дом. В тот вечер Форни до одиннадцати проработал вместе с Джеком в старом доме и потом потащился мимо Дома Волка к себе. Около двух часов ночи его разбудил фермер-сосед, ворвавшийся с криком:
- Форни, горит! Дом Волка горит!
Когда Форни достиг каньона, весь Дом Волка был объят пламенем.
Через несколько минут прибежал Джек-запыхавшийся, с развевающимися волосами. На бугре, где он, бывало, распевал песни и пил вино с рабочими-итальянцами, он остановился как вкопанный. Перед ним с ревом бушевал адский огонь; горели все части дома одновременно. Стояла середина августа; воды не было. Ему ничего не оставалось делать, как стоять с мокрым от слез лицом и глядеть, как рушится еще одна заветная мечта его жизни.
Горели все деревянные конструкции, даже подоконники были охвачены странным синеватым пламенем. Вокруг дома кольцом росли секвойи, а за ними были сложены штабелем доски - тоже секвойя,- приготовленные для отделки спальни Джека. Секвойи вокруг дома не загорелись, но доски, лежавшие позади, пылали. В поджоге подозревали многих. В анонимных письмах, приходивших на имя Джека, называли Шепарда, с которым разводилась Элиза, - он в тот самый день поссорился с Джеком. Кто-то видел недалеко от Дома Волка рабочего, которого Джек вышвырнул с ранчо за то, что тот избил жену; кое-кто думал, что дом поджег он. Называли десятника-человека вспыльчивого и неприятного. Да и кого только не обвиняли: и Форни, и завистников-социалистов, и чем-нибудь обиженных бродяг. По мнению Форни, пожар явился следствием самовоспламенения - быть может, вспыхнули пропитанные скипидаром тряпки, которыми протирали деревянные части. Да, но тогда непонятно, почему сразу загорелся весь дом. Если бы пожар начался в какой-то одной комнате, каменные стены помешали бы ему распространиться. Все комнаты могли бы загореться одновременно из-за неисправности в электропроводке, если бы был включен ток... но ведь к штабелю за кольцом секвой, окружавших дом, не шли провода.
Джек был убежден, что дом подожгла чья-то рука - если не человека, то судьбы, не желавшей, чтобы он насладился плодами своей работы; судьбы, считавшей, что социалисту не подобает жить в замке. За эту долгую горькую ночь он заговорил всего два раза. Когда пожар был в самом разгаре, он прошептал:
- Я охотно предпочту быть тем, у кого сожгли дом, чем поджигателем.
На заре, когда от дома остался лишь наружный каменный каркас, сложенный, чтобы простоять века, он спокойно произнес:
- Форни, завтра начнем строить заново.
Он так и не выстроил Дом Волка заново. Что-то в его сердце сгорело в ту ночь и погибло безвозвратно.
Х
Четыре дня Джек пролежал в постели на закрытой веранде, выходящей в тропический сад. Его разом одолели все болезни, какие он только испытал, начиная с дней Дороги и Клондайка и кончая Кореей и Соломоновыми островами. Уверенный, что поджог совершил кто-то из тех, кого он приютил и пригрел, Джек боролся с чувством жгучего отвращения. Не только опустошительное разорение Дома Волка сокрушило его; он был подавлен тем, что теряет любовь и доверие к людям, и это угнетало его ежечасно. У него. внезапно открылись глаза на многое, чего он прежде не замечал или, заметив, не удостаивал вниманием. Пожар Дома Волка представлялся ему символическим: точно так же погибнет все, что он пытался сделать для социализма и литературы. Он заметно постарел за эти дни.
Едва поднявшись с постели, он первым делом поехал на Уошо Бане полевой тропой к Дому Волка и долго, пристально, тоскливо глядел на величественный остов из красного камня, простирающий свои обнаженные башни к синему небу Сономы. Отныне остатки пожарища стали называться "Руины". Джек мог бы объявить себя банкротом, но вместо этого заплатил подрядчикам сполна. Семьдесят тысяч чистого убытка; время и силы, отданные рассказам о Смоке Беллью, тоже потрачены даром. Все это снова наводило его на мысль о том, не кроется ли где-то там, под пеплом, мораль, которую ему надлежит усвоить? Из писем известно, что его долг в то время составлял сто тысяч долларов, но не эта непомерная сумма удручала его-нет, тяжелым камнем давила мысль о том, сколько тысяч слов предстоит ему написать, пока он выручит эти деньги.
Он опять сказал Форни и Элизе, что отстроит Дом Волка заново; велел Форни убрать мусор с развалин, а Элизе - распорядиться, чтобы срубили для просушки новую партию секвой. Но в глубине души он знал, что все напрасно... дом снова подожгут, только и всего. Когда "Космополит" из сочувствия к его потере раньше времени выслал ежемесячный чек на две тысячи долларов, Джек сделал в тени ветвистого дуба пристройку к загроможденному вещами кабинету и перенес сюда письменные принадлежности, стол-бюро с крышкой на роликах, проволочные корзинки, набитые бумагами и письмами, стальные регистраторы с собранными им материалами, картонные коробки-картотеки с заметками для сотен рассказов.
Он вошел в обычную колею, все было, как прежде, и все казалось совсем другим. Объезжая ранчо, он замечал теперь, что рабочие увиливают от дела, стараются содрать с него побольше, а сделать поменьше. Исподволь порасспросив тут и там, он понял, что они считают ранчо прихотью богача и не принимают его всерьез, как в свое время портовые рабочие не принимали всерьез "Снарка". Это относилось не только к рабочим. Соскочив однажды с Уошо Бана около кузницы, Джек оглядел только что подкованную лошадь и увидел, что кузнец спилил копыто сантиметра на полтора, чтобы подкова пришлась впору. Просмотрев счета и заподозрив, что они чересчур велики, он поехал в город, чтобы справиться у лавочников, в чем дело. Ему сказали, что десятник требовал взятку в двадцать процентов с каждого доллара, и им оставалось только прибавлять эту сумму к каждому счету.
Но куда хуже этих лживых и чаще всего клеветнических измышлений, появлявшихся в печати, были статьи и брошюры, распространявшиеся под его именем. Больше всего неприятностей причинил ему печатный листок под названием "Идеальный вояка": "Молодой человек! Стать хорошим солдатом - самая низменная цель, какую ты можешь избрать себе в жизни. Хороший солдат никогда не пытается определить, что хорошо, а что плохо. Если ему прикажут стрелять в сограждан, друзей, соседей, он, не колеблясь, повинуется. Если прикажут стрелять в толпу бедняков, вышедших на улицу, чтобы потребовать хлеба, он не откажется. Он видит, как алыми пятнами окропляются седины стариков, как из груди женщины потоками хлещет кровь, унося с собою жизнь, и не чувствует ни угрызений совести, ни сострадания. Хороший солдат - слепая, бессердечная, бездушная машина смерти".
Статья, сфабрикованная очень искусно, по духу и стилю поразительно напоминала то, что писал Джек. Среди офицеров армии Соединенных Штатов поднялся шум: это-де оскорбление личного состава! Начали поступать жалобы в конгресс. Министерство почты решило привлечь его к уголовной ответственности за распространение листка по почте. Возмещенное опровержение Джека прекратило судебное преследование, но его травили до самой смерти из-за этой "военной утки".
По всей Америке невесть откуда стали возникать его двойники в знаменитом сомбреро, галстуке бабочкой, в пальто его фасона: они-то уж, конечно, послужили источником не одной газетной стряпни. От его лица двойники делали доклады, продавали редакциям рукописи, якобы написанные им, сражались во главе мексиканских революционеров против Диаса, ставили подпись Джека на подложных чеках и, наконец, под видом темпераментного, грубовато-примитивного Джека Лондона завязывали любовные истории. То и дело приходили письма от людей, встречавшихся с ним там, где он никогда не бывал. Все это казалось забавным, пока в Сан-Франциско не объявился двойник, который стал ухаживать за дамочкой по имени Бэйб. Дамочка присылала в Глен-Эллен открытки (без конверта), вопрошая: "Разве ты уже больше не любишь меня?", и подписывалась: "Твоя возлюбленная". Сомнительность его происхождения приводила к тому, что какие-то совершенно чуждые люди заявляли, что Джек Лондон -их сын, брат, дядя, племянник. Одна версия подобного рода возникла в городе Осзиго (штат Нью-Йорк), где местное семейство заявило, что Джек Лондон - это на самом деле не кто иной, как Гарри Сэндс, убежавший из родительского дома, когда ему было четырнадцать лет. Газеты поместили фотографии Гарри Сэндса и Джека рядом, чтобы читатели могли убедиться в сходстве.
Положительные отзывы и благожелательные критические статьи перемежались с нападками на его литературную деятельность. Его обвиняли в том, что он представляет жизнь Аляски в извращенном свете, что он не знаком с жизнью этого края. Фред Томпсон, вместе с Джеком добиравшийся с грузом на Юкон и проживший потом на Аляске двадцать лет, лишь посмеивался над этими знатоками, вспоминая, с каким нетерпением дожидались старожилы Аляски появления каждой клондайкской повести Джека, зная, что это и есть правда.
Его так часто обвиняли в плагиате, что дня не проходило без какой-нибудь тяжбы. Еще в 1902 году его уличили в том, что он украл сюжет рассказа у Франка Норриса. Потом выяснилось, что на аналогичную тему опубликован рассказ, принадлежащий еще и третьему автору. Оказалось, что всех троих взволновало одно и то же сообщение о каком-то происшествии в Сиэтле. После выхода в свет книжки "До Адама" Стенли Ватерлоо (чья "История Эба" легла в основу повести) учинил скандал международного масштаба. Признав, что он многим обязан Ватерлоо, Джек настоял на том, что первобытный человек-достояние не частное, а общественное.
Фрэнк Гаррис - писатель и редактор, смотря по обстоятельствам, - заслужил известность тем, что привел отрывок из "Железной пяты" и рядом одну свою статью, из которой Джек заимствовал речь, якобы произнесенную лондонским епископом. Джек Лондон-литературный вор! Чтобы унять шумиху, Джеку оставалось только сказать: "Я не плагиатор, я простак: решил, что Гаррис цитирует подлинный исторический документ".
Для того чтобы угнаться за своими тратами, что--бы покрыть непомерные расходы по содержанию ранчо и постройке Дома Волка, он был вынужден непрерывно писать рассказы, пригодные для рынка. Если бы он посмел остановиться, дать себе передышку, сложное нагромождение долгов и обязательств рухнуло и придавило бы его всей своей тяжестью. Самый верный сбыт находили истории об Аляске, я он выжимал их из себя одну за другой-мучительно, со стоном: "А мне все никак не выбраться из Клондайка". С его живым умом, кипучим, богатым воображением многие рассказы об Аляске удавались, несмотря на гнетущую необходимость подгонять их под вкус покупателя. Таковы также "Отпрыск Мак-Кея" и "Неотвратимый белый человек" в сборнике "Сказки Южных морей"; "Храм гордыни" и "Шериф Кода" в сборнике "Храм гордыни". Только рассказы о Смоке Беллью были сделаны исключительно ради денег (Джек Лондон тяготится давлением издателей. Он признается в эти годы, что испытывает отвращение к писательской профессии. "Имей я возможность выбирать, - пишет он в письме, - я никогда бы не прикоснулся пером к бумаге, за одним исключением - чтобы написать социалистическую статью и выразить буржуазному миру, как глубоко я его презираю". ).
Истории, возникшие под его пером, рождались в его мозгу и- властно рвались наружу - нужда в деньгах была лишь непосредственным поводом, заставляющим его писать сейчас же, немедленно. Если не считать ранней "халтуры", серия "Смок Беллью"-его первая работа, лишенная литературной ценности: чистая поденщина; цемент, бревна и медь на постройку дома. В обмен на эти товары и он честно поставлял добротный материал: "Писать тринадцать рассказов о Омске Беллью было неприятным занятием, но, взявшись за них, я уже постарался дать лучшее, что могу, без всяких скидок!"
Уровень мастерства в его рассказах стал падать- потому, отчасти, что он устал от тесных рамок малых форм, не дававших ему развернуться. Хотелось писать только романы. Те два, что были созданы в этот период - "Джон Ячменное Зерно" и "Лунная Долина", - вошли в число лучших его вещей; мало того, они достойны стоять в одном ряду с самыми совершенными образцами американского романа. Если не считать третьей части, содержащей высказывания о сельском хозяйстве, ее бы следовало выделить в отдельную книжку: в "Лунной Долине" содержатся глубочайшие мысли, блестящие строки - лучшее, что породили ум и сердце Джека Лондона. Образы гладильщицы Саксон и возчика Билли необычайно убедительны, описание драки на гулянье "Клуба каменщиков" в Визель-парке, где Джек мальчиком воскресными вечерами подметал пол в ресторанчиках,-пример классического американо-ирландского фольклора; описание драмы, разыгравшейся во время забастовки оклендских железнодорожников, и четверть века спустя по-прежнему остается образцом для произведений, посвященных забастовочному движению.
Иногда ему приходилось мучительно выискивать сюжеты, подходящие для журналов. Именно в такой напряженный момент пришло письмо от Синклера Льюиса, того самого рыжего верзилы, который когда-то добивался интервью для "йелских новостей", а теперь пробовал стать писателем. Льюис предлагал ему несколько сюжетных набросков по... семи с половиной долларов за штуку. Может быть, пригодятся? Рассмотрев их, Джек отобрал "Сад ужаса" и еще один сюжет и выслал Льюису чек на пятнадцать долларов. С быстротою молнии последовал ответ: Льюис благодарил и уведомлял, что в данный момент вышеупомянутые пятнадцать долларов представляют собою деталь пальто, назначение коего- защитить своего обладателя от холодного нью-йоркского ветра.
Позднее, работая в "Вольта ревю", органе Американской ассоциации содействия обучению глухих, Льюис прислал новую партию сюжетных набросков в количестве двадцати одного, в виде, как он выразился, "составленной вполне по-деловому накладной на товары, доставленные через посредство нижеподписавшегося такого-то дня, с указанием цен при оной". И подписался: "Синклер Льюис, иначе- Хэл, он же Рыжий". В приложенном к этому посланию письме он выражал надежду, что Джек широко воспользуется его сюжетами, и это в конце концов даст Льюису возможность бросить кабалу и вернуться к свободному творчеству. Если ему что-нибудь и удалось, утверждал Льюис, так исключительно за счет сна, а он, то есть сон, развлечение настолько дешевое и в то же время поучительное, что им не стоит попусту швыряться.
Джек купил у него идею под названием "Дом иллюзий" за указанную в накладной цену - два с половиной доллара, купил. "Блудного отца", "Преступление Джона Авери", "Объяснения", "Рекомендации", "Без страха и упрека", "Женщину, отдавшую душу мужчине", по пяти долларов, "Боксера во фраке", "Тюрьму здравого смысла" по семь с половиной долларов и "Господина Цннциннатуса" за десять долларов и направил Льюису чек на пятьдесят два доллара пятьдесят центов. Каким образом Льюис истратил деньги - неизвестно, однако он с гордостью сообщил Джеку, что его Красная карта-партийный билет социалиста-содержится теперь в полном порядке. Идеи Льюиса легли в основу рассказа "Когда весь мир был молод", напечатанного в "Пост", и повести "Лютый зверь", напечатанной выпусками в журнале "Популярный". Когда он написал Льюису, что впервые в жизни чувствует к работе отвращение и не знает, как поступить с льюисовским "Бюро убийств", в Синклере Льюисе взыграла профессиональная гордость, и он совершенно безвозмездно прислал Джеку конспект, из которого становилось ясно, как следует перестроить фабулу.
С особой силой широта и благородство натуры Джека проявлялись в отношении к начинающим писателям, одолевавшим его со всех сторон,-их рукописи сыпались на него в таком количестве, что темнело в глазах, будто полчища саранчи заслонили солнце. Дня не проходило, чтобы какой-нибудь подающий надежды автор не присылал ему манускрипт с просьбой высказать свое мнение, исправить, помочь напечатать. Эти манускрипты, начиная от стихотворений на одной страничке и кончая романами и трактатами страниц по восемьсот, он читал с величайшим вниманием и затем посылал авторам развернутые критические разборы-воплощение литературной техники, выработанной за многие годы. Этим неведомым людям он отдавал все, что было в нем лучшего, не жалея ни времени, ни энергии. Если вещь казалась ему стоящей, он старался пристроить ее в журнал, сбыть какому-нибудь издателю; если находил ее слабой-напрямик выкладывал автору свое мнение. Нередко искренней критикой он навлекал на себя бурные обвинения, но, зная, что в ответ его почти наверняка станут ругать последними словами, он тем не менее указывал писателям, в чем кроются недостатки и как их можно исправить. Один автор, получивший от него вместе с отвергнутой рукописью резкий отзыв, ответил особенно черной руганью. Оставив себе лишь три часа сна, о котором взывал его утомленный мозг, Джек чуть ли не целую ночь просидел над блистательным и терпеливым письмом на семи страницах (то есть величиною с рассказ, который мог бы принести ему пятьсот долларов)-письмом, где он всячески уговаривал адресата учиться принимать критику так, чтобы она шла на пользу работе.
Сердиться он мог на одну лишь категорию писателей - на тех, кому хотелось, чтобы он указал им самую легкую дорожку к успеху. Этим Джек говорил: "Человек, который мечтает овладеть мастерством и считает тем не менее, что кто-то другой обязан отшлифовать его талант,-это человек обреченный: посредственность-вот его удел. Если ты собираешься выполнить задачу с честью, ты должен совершенствоваться сам. Смелей за дело! Ломись в дверь! Держи нос по ветру, не сдавайся! Не хнычь. Не говори мне или другим, как нравится тебе то, что ты сделал, не говори, что твои вещи не хуже, чем у других. Делай их во сто крат лучше, и тогда у тебя не будет ни времени, ни охоты сравнивать их с посредственной рабочей другого".
Среди его бумаг хранятся письма чуть ли не всех известных писателей того времени, делившихся с ним своими нуждами, неприятностями, тревогами. Делился и он с ними-сочувствием, любовью, одобрял их, вселял в них твердость, веру в себя, в литературу, в мир, который они старались постигнуть. Когда в издательство попадала книга, значительная по своему общественному смыслу, один экземпляр посылали ему; он добросовестно читал ее и отправлял одобрительную телеграмму, необходимую, чтобы дать книге ход.
В деловых отношениях с редакторами и издателями Джек был не менее честен и великодушен. Он всегда любил "вести игру на широкую ногу" и постоянно огорчался тем, что другая сторона, люди бизнеса, в игре "мельчат". Мягок, покладист и деликатен он был лишь до той поры, пока не понимал, что его обманывают или портят его работу, и тогда он обрушивался на обидчика со свирепостью разъяренного медведя.
Начиная с 1910 года, когда вышел в свет роман "Время-не-ждет", Джек направил Макмиллану пьесу "Кража", сборник очерков о Южных морях под названием "Путешествие на "Снарке" и четыре томика коротких рассказов. Ни одна из этих вещей не имела большого успеха. Теперь Бретт сообщил, что короткие рассказы не расходятся: рынок заполонили десятки дешевых журналов, поставляющих вполне сносные подражания тем рассказам, которыми продавился Джек. Бретт больше не мог посылать ему авансы, составлявшие чаще всего тысяч пять и выше. Итак, в 1912 году, после десяти лет успешного сотрудничества, Джек расстался с Бреттом и компанией Макмиллана и подписал контракт с компанией "Век" ("Сенчури Компани").
Новое издательство выпустило его серию "Смок Беллью", сборник "Рожденная в ночи" и повесть "Лютый зверь", но отказалось финансировать три месяца работы над "Джоном Ячменное Зерно" - по тысяче долларов в месяц. За три года "Джон Ячменное Зерно" был первым произведением, сулившим автору блестящий успех, и Джек, которому не особенно нравились отношения с "Веком", выпустил в своих издателей целую очередь огнеметных телеграмм, пытаясь избавиться от контракта и вернуться к Макмиллану.
"Все издатели сходятся в мнении, что вы можете передать "Ячменное Зерно" другой компании. Единственное, что в состоянии вам помешать,-это надежда на крупные барыши. За горсть серебра вы готовы продать и доброе имя своей компании и самих себя в придачу. Так вот будьте добры запомнить, что я-то-не хапуга и что миллионы читателей "Ячменного Зерна" в ближайшее время прочтут кое-что и о вас. Грянет гром, и тогда не один день придется вам вымаливать прощение и кланяться перед всем светом; а когда вы станете прахом, отзвуки этой грозы дойдут до тех, кто ныне еще не родился, и вы перевернетесь в гробах. Ну же!
Скажите мне, что не променяете звание человека на кличку стяжателя... Я вынес на своем горбу такие адские трудности, какие вам, друзья любезные, и не снились; набрался такого терпения, о котором вы не имеете никакого понятия. К личному благополучию, к финансовой выгоде я отношусь с беззаботным презрением, едва ли способным уложиться в рамки вашего убогого сознания. Зато стоит мне взглянуть на себя в зеркало, и я всегда доволен тем, что в нем вижу-не то, что вы, господа хорошие; посмотрю на книжную полку, а на ней выстроились мои книги-те тридцать четыре, которые уже напечатаны. Во всем этом ряду-лишь одна невзрачная книжонка: только что изданный вами "Лютый зверь". Старая история: издатель размером два на четыре берется выпустить работу автора размером восемь на десять... По-прежнему жду ответа на длинную телеграмму от 10 мая 1913 года.
За эти дни у вас была возможность насладиться воскресным обедом в кругу семьи, повидать жену и детей, проявить доброту и даже принять человеческий облик. Так решайтесь же, черт побери! Проявите и ко мне доброту и человечность, отцепитесь от меня. Вы же знаете-мне нечего принести новому издателю, кроме "Ячменного Зерна", это весь мой актив. Откажитесь же от нескольких долларов прибыли и дайте мне уйти, не содрав с меня все до последней нитки". "Век" не отозвался. Последняя отчаянная телеграмма: "Гнев это я могу понять, но дуться, упираться подобно тупому ослу-это так примитивно, что я не понимаю, как люди, считающие себя современными и вполне цивилизованными, могут поступать таким образом".
Дело кончилось тем, что "Век" все-таки не пожелал отказаться от "Ячменного Зерна". "Меня в жизни слишком часто клали на лопатки, чтобы я стал таить обиду или вражду только потому, что меня побили",-написал издателям Джек, сотрудничая с ними на совесть. Тем не менее по выходе в свет "Джона Ячменное Зерно" он вернулся к Макмиллану и больше уже не рискнул ему изменить. Он признался Бретту, что и сам-то был не на высоте, пытаясь отделаться от контракта с "Веком".
Летом 1913 года они с Чармиан поехали в Кармел к Стерлингам и провели у них несколько счастливых недель. Плавали в волнах прибоя, принимали солнечные ванны на песке, собирали моллюсков-абелонов и лакомились их мясом, зажаренным на костре, добавляя несчетное множество новых четверостиший к шуточной поэме об абелонах. Как ни забавно, лучше других запомнился стишок Стерлинга!
Кто любит плов, перепелов,
Еще бы! Ужин тонный,
А мне бы денежки считать,
Смакуя абелоны.
(Перевод В. Станевич и Л. Бродской)
Дома, на Ранчо Красоты, в прохладные утренние часы он продолжал работать над рядом задуманных крупных романов. Так, был написан "Мятеж на "Эльсиноре", который под названием "Морские разбойники" был напечатан выпусками в журнале "Космополит". Та часть книги, в которой развертывается сюжетная линия, сделана отлично, особенно все, что относится к морю: недаром Джека стали называть американским Конрадом; другая часть, где главный герой не действует, а рассуждает, сделана слабо и так портит книгу, что "Мятеж на "Эльсиноре" постигла скорая и заслуженная кончина.
Во второй половине дня Джек объезжал верхом плодородные поля, где под могучими лучами солнца созревал урожай, и завершал день, купаясь с друзьями в бассейне Бойз Слрингз. На обратном пути он заходил в каждый бар-выпить рюмочку, послушать новый анекдот, посмеяться. Темнело, когда он подъезжал к Дому Волка, чтобы побеседовать с Форни и рабочими. Дом был почти закончен и стоил ему к августу 1913 года восемьдесят тысяч долларов. Газеты бичевали его немилосердно за то, что, отступив от социалистических принципов, он строит себе замок; разгневанные социалисты считали, что он их предал. Пайл говорит, что когда Джека начинали попрекать великолепием его дома, он приходил в замешательство. Репортерам же он твердил одно: как бы ни был огромен Дом Волка, он-не капиталист; он выстроил его на свои заработки. Когда все называли Дом Волка замком, он возражал, говоря, что царственные секвойи и красный камень-его собственные, а если дом и похож на дворец Юстиниана или Цезаря, то это счастливая случайность, не стоившая ему ни доллара. И когда Гаррисон Фишер заявил, что это самый красивый дом в Америке, Джек окончательно убедился, что деньги и усилия, затраченные на Дом Волка, окупились.
Наконец 18 августа наступил день уборки. Электрики завершили проводку, кончили работу плотники и водопроводчики. Рабочие Форни ходили по дому, подбирая пропитанную скипидаром ветошь, которой они протирали деревянные части строения. На другое утро бригада рабочих поможет Джеку и Чармиан переехать в новый дом. В тот вечер Форни до одиннадцати проработал вместе с Джеком в старом доме и потом потащился мимо Дома Волка к себе. Около двух часов ночи его разбудил фермер-сосед, ворвавшийся с криком:
- Форни, горит! Дом Волка горит!
Когда Форни достиг каньона, весь Дом Волка был объят пламенем.
Через несколько минут прибежал Джек-запыхавшийся, с развевающимися волосами. На бугре, где он, бывало, распевал песни и пил вино с рабочими-итальянцами, он остановился как вкопанный. Перед ним с ревом бушевал адский огонь; горели все части дома одновременно. Стояла середина августа; воды не было. Ему ничего не оставалось делать, как стоять с мокрым от слез лицом и глядеть, как рушится еще одна заветная мечта его жизни.
Горели все деревянные конструкции, даже подоконники были охвачены странным синеватым пламенем. Вокруг дома кольцом росли секвойи, а за ними были сложены штабелем доски - тоже секвойя,- приготовленные для отделки спальни Джека. Секвойи вокруг дома не загорелись, но доски, лежавшие позади, пылали. В поджоге подозревали многих. В анонимных письмах, приходивших на имя Джека, называли Шепарда, с которым разводилась Элиза, - он в тот самый день поссорился с Джеком. Кто-то видел недалеко от Дома Волка рабочего, которого Джек вышвырнул с ранчо за то, что тот избил жену; кое-кто думал, что дом поджег он. Называли десятника-человека вспыльчивого и неприятного. Да и кого только не обвиняли: и Форни, и завистников-социалистов, и чем-нибудь обиженных бродяг. По мнению Форни, пожар явился следствием самовоспламенения - быть может, вспыхнули пропитанные скипидаром тряпки, которыми протирали деревянные части. Да, но тогда непонятно, почему сразу загорелся весь дом. Если бы пожар начался в какой-то одной комнате, каменные стены помешали бы ему распространиться. Все комнаты могли бы загореться одновременно из-за неисправности в электропроводке, если бы был включен ток... но ведь к штабелю за кольцом секвой, окружавших дом, не шли провода.
Джек был убежден, что дом подожгла чья-то рука - если не человека, то судьбы, не желавшей, чтобы он насладился плодами своей работы; судьбы, считавшей, что социалисту не подобает жить в замке. За эту долгую горькую ночь он заговорил всего два раза. Когда пожар был в самом разгаре, он прошептал:
- Я охотно предпочту быть тем, у кого сожгли дом, чем поджигателем.
На заре, когда от дома остался лишь наружный каменный каркас, сложенный, чтобы простоять века, он спокойно произнес:
- Форни, завтра начнем строить заново.
Он так и не выстроил Дом Волка заново. Что-то в его сердце сгорело в ту ночь и погибло безвозвратно.
Х
Четыре дня Джек пролежал в постели на закрытой веранде, выходящей в тропический сад. Его разом одолели все болезни, какие он только испытал, начиная с дней Дороги и Клондайка и кончая Кореей и Соломоновыми островами. Уверенный, что поджог совершил кто-то из тех, кого он приютил и пригрел, Джек боролся с чувством жгучего отвращения. Не только опустошительное разорение Дома Волка сокрушило его; он был подавлен тем, что теряет любовь и доверие к людям, и это угнетало его ежечасно. У него. внезапно открылись глаза на многое, чего он прежде не замечал или, заметив, не удостаивал вниманием. Пожар Дома Волка представлялся ему символическим: точно так же погибнет все, что он пытался сделать для социализма и литературы. Он заметно постарел за эти дни.
Едва поднявшись с постели, он первым делом поехал на Уошо Бане полевой тропой к Дому Волка и долго, пристально, тоскливо глядел на величественный остов из красного камня, простирающий свои обнаженные башни к синему небу Сономы. Отныне остатки пожарища стали называться "Руины". Джек мог бы объявить себя банкротом, но вместо этого заплатил подрядчикам сполна. Семьдесят тысяч чистого убытка; время и силы, отданные рассказам о Смоке Беллью, тоже потрачены даром. Все это снова наводило его на мысль о том, не кроется ли где-то там, под пеплом, мораль, которую ему надлежит усвоить? Из писем известно, что его долг в то время составлял сто тысяч долларов, но не эта непомерная сумма удручала его-нет, тяжелым камнем давила мысль о том, сколько тысяч слов предстоит ему написать, пока он выручит эти деньги.
Он опять сказал Форни и Элизе, что отстроит Дом Волка заново; велел Форни убрать мусор с развалин, а Элизе - распорядиться, чтобы срубили для просушки новую партию секвой. Но в глубине души он знал, что все напрасно... дом снова подожгут, только и всего. Когда "Космополит" из сочувствия к его потере раньше времени выслал ежемесячный чек на две тысячи долларов, Джек сделал в тени ветвистого дуба пристройку к загроможденному вещами кабинету и перенес сюда письменные принадлежности, стол-бюро с крышкой на роликах, проволочные корзинки, набитые бумагами и письмами, стальные регистраторы с собранными им материалами, картонные коробки-картотеки с заметками для сотен рассказов.
Он вошел в обычную колею, все было, как прежде, и все казалось совсем другим. Объезжая ранчо, он замечал теперь, что рабочие увиливают от дела, стараются содрать с него побольше, а сделать поменьше. Исподволь порасспросив тут и там, он понял, что они считают ранчо прихотью богача и не принимают его всерьез, как в свое время портовые рабочие не принимали всерьез "Снарка". Это относилось не только к рабочим. Соскочив однажды с Уошо Бана около кузницы, Джек оглядел только что подкованную лошадь и увидел, что кузнец спилил копыто сантиметра на полтора, чтобы подкова пришлась впору. Просмотрев счета и заподозрив, что они чересчур велики, он поехал в город, чтобы справиться у лавочников, в чем дело. Ему сказали, что десятник требовал взятку в двадцать процентов с каждого доллара, и им оставалось только прибавлять эту сумму к каждому счету.