Страница:
К сожалению, дядя Вася не расслышал, какими словами обменялись его тетка и Футболист — уж очень сильно скрипели ворота.
— Вам не показалось, что ваша родственница и этот человек знакомы друг с другом? То есть где-то встречались раньше? — спросил Фомин. Ему вспомнилось, как на ступенях музея Футболист проговорился, что пришел с кем-то повидаться.
— Вот именно показалось! — обрадованно вскричал дядя Вася.
— А не создалось ли у вас впечатление, что ваша родственница не просто знакома с этим человеком, но и находится от него в какой-то зависимости?
Дядя Вася слегка оторопел:
— Этого не знаю, не скажу. Хоть сажайте!
— Никто вас не собирается сажать! — обиделся Фомин. — Вы поймите, я должен разобраться в кое-каких тонкостях.
— Понятно. — Дядя Вася сделал таинственное лицо. — Дело о шпионаже? — Он замахал руками: — Нет, нет, я не любопытствую! Можете не отвечать!
— Какой шпионаж! Вы же видели мое служебное удостоверение!
— Видел! — быстро согласился умелец. — Признаю свою ошибку.
У Фомина осталось подозрение, что дядя Вася на самом опасном месте их беседы заюлил и стал отводить в сторону.
С Футболиста умелец, по собственному стыдливому признанию, взял за ремонт двадцать пять рублей.
— Не много ли?
Дядя Вася молитвенно прижал к груди пропитанные смазкой руки:
— Так ведь не каждый день у меня клиенты! И опять же сделаю к утру, а на автосервисе проманежили бы дня три. Тоже надо учитывать. Я с вами без утайки, меня на этот счет в ГАИ предупредили.
— Без утайки так без утайки, — строго заметил Фомин. — Что сделала потом ваша родственница?
— Поулыбалась ему и пошла в дом.
— А он что?
— Он ничего. Мы с ним занялись машиной. Он только спросил меня, как ее зовут и где работает.
— То есть как спросил? — Фомину показалось, что умелец путается в объяснениях и сам себе противоречит. То он говорит, что Футболист и тетя Дена знакомы. То у него оказывается, что Футболист даже не знал, как ее зовут.
— Мной он тоже интересовался, — продолжал дядя Вася, — один я живу или есть жена, дети. Я ему сказал, что жена и дети отбыли в другой город, а я, значит, бобылем поселился у тетки.
— Та-ак… — протянул Фомин. — А про жену вашу он спрашивал? Как ее зовут, где работает?
— Нет. Ему-то зачем?
— Тогда подумайте, зачем он вам задавал вопросы про тетю Дену. Тем более, если он — вы мне сами об этом сказали — был с нею раньше знаком!
Дядя Вася развел черными руками:
— Задачка!.. Без пол-литра не разберешься.
— Бросьте эти намеки! — посоветовал Фомин. — Не путайте меня со своими клиентами!
— Я не в смысле выпить! — запротестовал умелец. — Так уж говорится. Народный афоризм.
— Вы без афоризмов. Только факты.
Дядя Вася шумно вздохнул:
— Фактов у меня не густо. Но есть кое-какие собственные идеи. — На его небритом лице проступило особое, глубокомысленное выражение, какое бывало у него в те моменты, когда дяде Васе удавалось обнаружить, отчего барахлит мотор.
— Вы уж поверьте моему печальному опыту. Корень зла в секте. Сколько я от тети Дены натерпелся из-за ее веры! Лучшие мои друзья и в ограду не смей, а к постороннему она сразу с лаской и приветом. Это что означает? Да то, что у членов секты есть свой тайный знак. Они им обмениваются навроде пароля и таким путем узнают своих единоверцев… — Дядя Вася просветленно взглянул на следователя. — Мы с вами ошибались! Моя тетка и мой клиент прежде не знали друг друга. Интересующий вас человек прибыл сюда от секты с тайным заданием!
Фомин понял, что больше он ничего дельного от дяди Васи не добьется.
Забежав домой поужинать, он получил от деда полную информацию о путятинских староверах. При Кубрине их тут было много. Хозяин мануфактуры держался старой веры и жену-католичку заставил креститься в купели, некоторые хозяйские подхалимы, само собой, заделались старообрядцами. А теперь по старым книгам молится неполный десяток стариков и старух. Тетя Дена у них за батюшку. Биография у тети Дены чистая, трудовая. До революции она девчонкой служила в доме у Кубрина, а после поступила на фабрику, вышла замуж за ткача. Он умер от чахотки, а единственный сын тети Дены не вернулся с войны. Одинокая старуха из жалости приютила в доме дядю Васю, он ей вовсе не родной племянник, а седьмая вода на киселе. Вместо благодарности этот тунеядец явно пытался бросить тень подозрения на приютившую его тетю Дену. Возможно, только из-за того, что старуха гонит прочь его собутыльников. Но возможно, тут кроется и причина посерьезней…
Из дома Фомин направился в гостиницу. Там ему сказали, что троица художников все еще не возвращалась. Выйдя из гостиницы, Фомин остановился в нерешительности. Десятый час вечера. Никого не вызовешь на беседу в милицию, ни к кому не полезешь с расспросами домой. Остается только Кисель — к нему Фомин может явиться в любое время. Что-то Кисель знает, но не хочет говорить. А что, если встретиться с ним в домашней обстановке, вспомнить школу, потрепаться о пустяках?.. Кисель подобреет, захочет помочь. Он всегда был отзывчивым парнем. Но, конечно, неудобно заявиться к нему с пустыми руками. Это будет выглядеть, словно явился с обыском.
Все магазины были давно закрыты. Фомину пришлось заглянуть в ресторан «Колос». Кстати он удостоверился, что бородачей тут сегодня вечером не видели, да и вообще они тут были только раз. В буфете ресторана Фомин купил шампанское.
Весь Посад уже спал, в окнах ни огонька. Нездешнему человеку лучше не пускаться в путь по кривым улочкам — или в яму сверзишься, или где бродит и скучает пес, спущенный с цепи. Но Фомину тут была с детства знакома каждая яма и каждый пес. Он без происшествий добрался до улочки, лепившейся вдоль обрывистого берега, и издали увидел в Киселевской сирени яркий свет. Не спят, занимаются. Или Володька, или Танька, или оба, вдвоем…
Фомин запустил ладонь в щель калитки, откинул крючок. В сирени мужские голоса вели какой-то явно неприятный разговор. Фомин прислушался. Ночной шорох листьев заглушал слова. Осторожно раздвигая ветки, Фомин стал подкрадываться ближе.
За знакомым ему Киселевским пятигранным столом сидело пятеро. Перед ними, залитая ярким светом, стояла та самая картина, которую украли из музея. Фомин замер, надеясь подслушать, какие планы строят похитители, но нервный Кисель с чего-то сорвался, заблажил.
— Спокойно, Киселев! — приказал Фомин и вышел на свет.
Киселев покачнулся и стал падать. Фомин успел его подхватить.
— Не шевелиться! — Теперь он прекрасно видел, кто сообщники.
Вся троица была здесь, за столом. Бородачи обалдело уставились на Фомина. Наконец, один из них — с бородой цвета пеньки — поборол испуг и попытался изобразить, будто ничего особенного не случилось:
— Не умеет пить современная молодежь.
Чернобородый тем временем сделал попытку спрятать картину в картонную папку.
— Не шевелиться! — напомнил Фомин. — Не вставать с места. Татьяна, помоги-ка мне.
С помощью Татьяны он усадил бесчувственного Киселя на лавочку. И предложил:
— Поговорим?
— Чаю хотите? Самовар еще горячий. — Чернобородый услужливо принялся ополаскивать чашку.
Фомин усмехнулся:
— Бросьте валять дурака! Я из милиции, и вы это прекрасно знаете.
— Ну дела!.. — озадаченно протянул рыжебородый.
— Как у вас оказалась картина?
Черный и рыжий разом повернулись к третьему, с пеньковой бородой, — ясно, что он был у них за главаря.
— Что ж, ребята, будем признаваться! — распорядился главарь. — Кто из нас начнет первым? Ты, что ли, Саша? — Он подмигнул рыжему.
Тот озадаченно подергал бороденку.
— Я так я… Начну с самого начала. — Он ласково поглядел на Фомина: — Да вы поставьте бутылку на стол. Она вам мешает.
Фомин отшвырнул шампанское за спину, в кусты. Глаза в ржавых ресницах погрустнели, заволоклись дымкой.
— В том, что я оказался у вас в Путятине, виноват вот этот человек. — Саша показал на Юру. — Этот деловой человек или, попросту говоря, делец. Где искусство, там всегда дельцы. Юра — мой Никанор Кубрин. Да, да…
— Вам не показалось, что ваша родственница и этот человек знакомы друг с другом? То есть где-то встречались раньше? — спросил Фомин. Ему вспомнилось, как на ступенях музея Футболист проговорился, что пришел с кем-то повидаться.
— Вот именно показалось! — обрадованно вскричал дядя Вася.
— А не создалось ли у вас впечатление, что ваша родственница не просто знакома с этим человеком, но и находится от него в какой-то зависимости?
Дядя Вася слегка оторопел:
— Этого не знаю, не скажу. Хоть сажайте!
— Никто вас не собирается сажать! — обиделся Фомин. — Вы поймите, я должен разобраться в кое-каких тонкостях.
— Понятно. — Дядя Вася сделал таинственное лицо. — Дело о шпионаже? — Он замахал руками: — Нет, нет, я не любопытствую! Можете не отвечать!
— Какой шпионаж! Вы же видели мое служебное удостоверение!
— Видел! — быстро согласился умелец. — Признаю свою ошибку.
У Фомина осталось подозрение, что дядя Вася на самом опасном месте их беседы заюлил и стал отводить в сторону.
С Футболиста умелец, по собственному стыдливому признанию, взял за ремонт двадцать пять рублей.
— Не много ли?
Дядя Вася молитвенно прижал к груди пропитанные смазкой руки:
— Так ведь не каждый день у меня клиенты! И опять же сделаю к утру, а на автосервисе проманежили бы дня три. Тоже надо учитывать. Я с вами без утайки, меня на этот счет в ГАИ предупредили.
— Без утайки так без утайки, — строго заметил Фомин. — Что сделала потом ваша родственница?
— Поулыбалась ему и пошла в дом.
— А он что?
— Он ничего. Мы с ним занялись машиной. Он только спросил меня, как ее зовут и где работает.
— То есть как спросил? — Фомину показалось, что умелец путается в объяснениях и сам себе противоречит. То он говорит, что Футболист и тетя Дена знакомы. То у него оказывается, что Футболист даже не знал, как ее зовут.
— Мной он тоже интересовался, — продолжал дядя Вася, — один я живу или есть жена, дети. Я ему сказал, что жена и дети отбыли в другой город, а я, значит, бобылем поселился у тетки.
— Та-ак… — протянул Фомин. — А про жену вашу он спрашивал? Как ее зовут, где работает?
— Нет. Ему-то зачем?
— Тогда подумайте, зачем он вам задавал вопросы про тетю Дену. Тем более, если он — вы мне сами об этом сказали — был с нею раньше знаком!
Дядя Вася развел черными руками:
— Задачка!.. Без пол-литра не разберешься.
— Бросьте эти намеки! — посоветовал Фомин. — Не путайте меня со своими клиентами!
— Я не в смысле выпить! — запротестовал умелец. — Так уж говорится. Народный афоризм.
— Вы без афоризмов. Только факты.
Дядя Вася шумно вздохнул:
— Фактов у меня не густо. Но есть кое-какие собственные идеи. — На его небритом лице проступило особое, глубокомысленное выражение, какое бывало у него в те моменты, когда дяде Васе удавалось обнаружить, отчего барахлит мотор.
— Вы уж поверьте моему печальному опыту. Корень зла в секте. Сколько я от тети Дены натерпелся из-за ее веры! Лучшие мои друзья и в ограду не смей, а к постороннему она сразу с лаской и приветом. Это что означает? Да то, что у членов секты есть свой тайный знак. Они им обмениваются навроде пароля и таким путем узнают своих единоверцев… — Дядя Вася просветленно взглянул на следователя. — Мы с вами ошибались! Моя тетка и мой клиент прежде не знали друг друга. Интересующий вас человек прибыл сюда от секты с тайным заданием!
Фомин понял, что больше он ничего дельного от дяди Васи не добьется.
Забежав домой поужинать, он получил от деда полную информацию о путятинских староверах. При Кубрине их тут было много. Хозяин мануфактуры держался старой веры и жену-католичку заставил креститься в купели, некоторые хозяйские подхалимы, само собой, заделались старообрядцами. А теперь по старым книгам молится неполный десяток стариков и старух. Тетя Дена у них за батюшку. Биография у тети Дены чистая, трудовая. До революции она девчонкой служила в доме у Кубрина, а после поступила на фабрику, вышла замуж за ткача. Он умер от чахотки, а единственный сын тети Дены не вернулся с войны. Одинокая старуха из жалости приютила в доме дядю Васю, он ей вовсе не родной племянник, а седьмая вода на киселе. Вместо благодарности этот тунеядец явно пытался бросить тень подозрения на приютившую его тетю Дену. Возможно, только из-за того, что старуха гонит прочь его собутыльников. Но возможно, тут кроется и причина посерьезней…
Из дома Фомин направился в гостиницу. Там ему сказали, что троица художников все еще не возвращалась. Выйдя из гостиницы, Фомин остановился в нерешительности. Десятый час вечера. Никого не вызовешь на беседу в милицию, ни к кому не полезешь с расспросами домой. Остается только Кисель — к нему Фомин может явиться в любое время. Что-то Кисель знает, но не хочет говорить. А что, если встретиться с ним в домашней обстановке, вспомнить школу, потрепаться о пустяках?.. Кисель подобреет, захочет помочь. Он всегда был отзывчивым парнем. Но, конечно, неудобно заявиться к нему с пустыми руками. Это будет выглядеть, словно явился с обыском.
Все магазины были давно закрыты. Фомину пришлось заглянуть в ресторан «Колос». Кстати он удостоверился, что бородачей тут сегодня вечером не видели, да и вообще они тут были только раз. В буфете ресторана Фомин купил шампанское.
Весь Посад уже спал, в окнах ни огонька. Нездешнему человеку лучше не пускаться в путь по кривым улочкам — или в яму сверзишься, или где бродит и скучает пес, спущенный с цепи. Но Фомину тут была с детства знакома каждая яма и каждый пес. Он без происшествий добрался до улочки, лепившейся вдоль обрывистого берега, и издали увидел в Киселевской сирени яркий свет. Не спят, занимаются. Или Володька, или Танька, или оба, вдвоем…
Фомин запустил ладонь в щель калитки, откинул крючок. В сирени мужские голоса вели какой-то явно неприятный разговор. Фомин прислушался. Ночной шорох листьев заглушал слова. Осторожно раздвигая ветки, Фомин стал подкрадываться ближе.
За знакомым ему Киселевским пятигранным столом сидело пятеро. Перед ними, залитая ярким светом, стояла та самая картина, которую украли из музея. Фомин замер, надеясь подслушать, какие планы строят похитители, но нервный Кисель с чего-то сорвался, заблажил.
— Спокойно, Киселев! — приказал Фомин и вышел на свет.
Киселев покачнулся и стал падать. Фомин успел его подхватить.
— Не шевелиться! — Теперь он прекрасно видел, кто сообщники.
Вся троица была здесь, за столом. Бородачи обалдело уставились на Фомина. Наконец, один из них — с бородой цвета пеньки — поборол испуг и попытался изобразить, будто ничего особенного не случилось:
— Не умеет пить современная молодежь.
Чернобородый тем временем сделал попытку спрятать картину в картонную папку.
— Не шевелиться! — напомнил Фомин. — Не вставать с места. Татьяна, помоги-ка мне.
С помощью Татьяны он усадил бесчувственного Киселя на лавочку. И предложил:
— Поговорим?
— Чаю хотите? Самовар еще горячий. — Чернобородый услужливо принялся ополаскивать чашку.
Фомин усмехнулся:
— Бросьте валять дурака! Я из милиции, и вы это прекрасно знаете.
— Ну дела!.. — озадаченно протянул рыжебородый.
— Как у вас оказалась картина?
Черный и рыжий разом повернулись к третьему, с пеньковой бородой, — ясно, что он был у них за главаря.
— Что ж, ребята, будем признаваться! — распорядился главарь. — Кто из нас начнет первым? Ты, что ли, Саша? — Он подмигнул рыжему.
Тот озадаченно подергал бороденку.
— Я так я… Начну с самого начала. — Он ласково поглядел на Фомина: — Да вы поставьте бутылку на стол. Она вам мешает.
Фомин отшвырнул шампанское за спину, в кусты. Глаза в ржавых ресницах погрустнели, заволоклись дымкой.
— В том, что я оказался у вас в Путятине, виноват вот этот человек. — Саша показал на Юру. — Этот деловой человек или, попросту говоря, делец. Где искусство, там всегда дельцы. Юра — мой Никанор Кубрин. Да, да…
X
С утра по городу пополз слух, что из музея пропали какие-то ценные вещи. О картинах речи не было. Общее мнение сходилось на том, что вор польстился на фарфоровые и серебряные безделушки, которые Кубрин, затеяв собственный Эрмитаж, понакупил у окрестных разорившихся помещиков.
В гостинице весь персонал тоже судил и рядил о краже из музея. Не знала ничего одна Вера Брониславовна — от нее догадались скрыть дурные слухи.
Вера Брониславовна всегда занимала номер люкс на втором этаже, выходивший окнами на старые торговые ряды с полукружьями арок.
Номер был однокоечный, для важных командированных, но вида самого казенного: славянский шкаф, обеденный круглый стол на толстых ножках, письменный стол с мраморным чернильным прибором, кровать, тумбочка, пара стульев, обитых коричневым дерматином. От всего пахло тряпками и дезинфекцией.
С приездом старой дамы унылая гостиничная обстановка совершенно преобразилась. Вера Брониславовна привозила с собой множество ярких аксессуаров домашнего уюта. Круглый стол с позорными кругами от стаканов был теперь застелен тонкой клеенкой итальянского производства — на зеленом фоне золотые венецианские бокалы. Дерматиновые стулья скрылись под пестрыми платками из Японии. На тумбочке, тоже задекорированной чем-то ярким, стояла крохотная хрустальная вазочка с веточкой белой сирени. Письменный стол сплошь устилали брошюры и типографские афиши, сообщающие о выступлениях В. Б. Пушковой.
Больная полулежала на кровати, застланной не гостиничным плюшевым покрывалом, а привезенным из дома шотландским пледом. На Вере Брониславовне был нейлоновый стеганый халат, черный с золотом. Ноги она укрыла легчайшим мохеровым одеялом, которое, по ее уверениям, занимало в чемодане самую чуточку места.
С утра пораньше заботливая Ольга Порфирьевна принесла больной кофе в термосе и куриные котлетки.
— Я так счастлива, что побывала в Нелюшке! — говорила Вера Брониславовна, слабо покашливая. — Какой милый человек ваш председатель! Сама бы я ни за что не выбралась, да теперь и не выберусь уже до конца моих дней.
Ольга Порфирьевна протестующе замахала руками:
— Не спорьте, не спорьте, мне уже недолго осталось! — Больная опять покашляла. — Покойный Вячеслав Павлович последние годы очень тосковал по родным местам, да все как-то не получалось с поездкой — то денег не было, то еще что-нибудь. Только и успел незадолго до кончины.
Безуспешно пыталась Ольга Порфирьевна избавить больную от мрачных мыслей. И тут, на счастье, кто-то постучался в номер. Стук еле слышный, почти царапанье. Кто-то очень деликатный стоял за дверью.
— Войдите! — слабо крикнула Вера Брониславовна, но ее голос не был услышан за толстыми дубовыми филенками.
— Ну кто там? — Больная занервничала. — Олечка, откройте, пожалуйста.
Ольга Порфирьевна открыла дверь и отпрянула, увидев владельца синего «Москвича».
— Разрешите? — Он приветственно сдернул свою мерзкую кепчонку.
— Да, да, пожалуйста! — отозвалась Вера Брониславовна.
Он вошел, держа в одной руке рыжую кепчонку, а в другой — кожаный баульчик с красным крестом.
— Я ваш сосед по гостинице. Узнал, что вы хвораете, и дай, думаю, зайду к болящей. Сейчас ГАИ обязывает иметь в машине аптечку. — Он положил кепчонку на стул и расстегнул «молнию» на баульчике. — Тут у меня что хотите! И салол, и валидол, и аспирин, и борная кислота.
— Очень мило с вашей стороны! — Вера Брониславовна благодарно улыбнулась.
Она возила с собой кучу редкостных лекарств на все случаи жизни. По сравнению с ее запасами аптечка автомобилиста выглядела смехотворно. Однако Вера Брониславовна заинтересованно покопалась в баульчике и с радостными восклицаниями извлекла анальгин.
— Я вас не ограблю?
Ольга Порфирьевна только удивлялась.
— Простое человеческое участие иной раз целебней лекарств! — Вера Брониславовна убрала анальгин в тумбочку. Она в самом деле заметно приободрилась с приходом внимательного соседа, перестала покашливать. — Присаживайтесь, если никуда не торопитесь. Ваше имя, отчество?
— Спартак Тимофеевич.
Он присел на краешек задрапированного стула.
— Вот имя, по которому можно узнать и возраст, — заметила Вера Брониславовна, назвав гостю себя и Ольгу Порфирьевну. — В начале двадцатых годов были в моде для мальчиков имена Спартак или Радий, а для девочек — Марсельеза, Идея…
Гость смущенно посмеялся:
— Мама долго не соглашалась, но отец настоял. Его крещеное имя Тимофей. Отцу оно ужасно не нравилось. Тимофей расшифровывается как «честь богу», а мой батя был красный кавалерист. У отца в отряде воевал один бывший семинарист. Вот он и просветил насчет имени. От него же отец узнал про Спартака, вождя восставших рабов… Отец у меня был кадровый военный, погиб в первые дни войны.
Он рассказывал о себе доверительно и простодушно. Вера Брониславовна слушала в обычной своей манере. Ольга Порфирьевна усиленно старалась не верить ни единому слову. Спартак Тимофеевич казался ей не тем, за кого себя выдает.
Меж тем Вера Брониславовна, приняв участие подозрительного типа за чистую монету, разговорилась о своих недугах.
— Чуяло мое сердце, что в этом году у меня будет несчастливая поездка. И вот видите, слегла. Не знаю, как теперь доберусь до Москвы. Я стала очень тяжело переносить дорогу. От стука вагонных колес у меня начинается невыносимая головная боль. А эта вечная грязь в уборных!
— Так в чем же дело! — Спартак Тимофеевич от радости покраснел, даже лысина запылала. — Я могу вас довезти на машине.
Вера Брониславовна выказала большую заинтересованность.
— Наверное, очень приятно путешествовать на своем автомобиле. В дни моей молодости машин было мало, а еще меньше денег у нас с мужем. — Она вздохнула. — Скажите, за сколько часов можно отсюда доехать на машине до Москвы?
— Часов за восемь.
Она покачала головой:
— Такая поездка не для меня. Я не выдержу. Восемь часов!..
— Восемь получается с остановками, — принялся уговаривать Спартак Тимофеевич. — У меня правило — отдыхать от руля каждые два часа. И непременно поесть горячего. По пути сюда я разведал неплохие ресторанчики. Мы с вами заедем в Торжок к самому Пожарскому. О нем еще Пушкин писал: «Пообедай у Пожарского в Торжке».
С подозрительной настойчивостью он расписывал Вере Брониславовне все прелести поездки на машине из Путятина в Москву. Ольга Порфирьевна никак не могла разгадать, что за расчет у этого афериста. Но расчет непременно должен быть. Этот тип хочет как можно скорее увезти Веру Брониславовну из Путятина. А она, бедняжка, ничего не подозревает. Оживилась, глаза разгорелись… Вера Брониславовна уже почти дала свое согласие отправиться в путь, как только Спартак Тимофеевич заберет свой автомобиль из починки.
Ольга Порфирьевна ужасно боялась оставлять больную с человеком, не внушающим доверия, но пришлось. Она прытко посеменила к себе в музей и оттуда позвонила в милицию Фомину.
Следователь выслушал ее и неопределенно хмыкнул.
В гостинице весь персонал тоже судил и рядил о краже из музея. Не знала ничего одна Вера Брониславовна — от нее догадались скрыть дурные слухи.
Вера Брониславовна всегда занимала номер люкс на втором этаже, выходивший окнами на старые торговые ряды с полукружьями арок.
Номер был однокоечный, для важных командированных, но вида самого казенного: славянский шкаф, обеденный круглый стол на толстых ножках, письменный стол с мраморным чернильным прибором, кровать, тумбочка, пара стульев, обитых коричневым дерматином. От всего пахло тряпками и дезинфекцией.
С приездом старой дамы унылая гостиничная обстановка совершенно преобразилась. Вера Брониславовна привозила с собой множество ярких аксессуаров домашнего уюта. Круглый стол с позорными кругами от стаканов был теперь застелен тонкой клеенкой итальянского производства — на зеленом фоне золотые венецианские бокалы. Дерматиновые стулья скрылись под пестрыми платками из Японии. На тумбочке, тоже задекорированной чем-то ярким, стояла крохотная хрустальная вазочка с веточкой белой сирени. Письменный стол сплошь устилали брошюры и типографские афиши, сообщающие о выступлениях В. Б. Пушковой.
Больная полулежала на кровати, застланной не гостиничным плюшевым покрывалом, а привезенным из дома шотландским пледом. На Вере Брониславовне был нейлоновый стеганый халат, черный с золотом. Ноги она укрыла легчайшим мохеровым одеялом, которое, по ее уверениям, занимало в чемодане самую чуточку места.
С утра пораньше заботливая Ольга Порфирьевна принесла больной кофе в термосе и куриные котлетки.
— Я так счастлива, что побывала в Нелюшке! — говорила Вера Брониславовна, слабо покашливая. — Какой милый человек ваш председатель! Сама бы я ни за что не выбралась, да теперь и не выберусь уже до конца моих дней.
Ольга Порфирьевна протестующе замахала руками:
— Не спорьте, не спорьте, мне уже недолго осталось! — Больная опять покашляла. — Покойный Вячеслав Павлович последние годы очень тосковал по родным местам, да все как-то не получалось с поездкой — то денег не было, то еще что-нибудь. Только и успел незадолго до кончины.
Безуспешно пыталась Ольга Порфирьевна избавить больную от мрачных мыслей. И тут, на счастье, кто-то постучался в номер. Стук еле слышный, почти царапанье. Кто-то очень деликатный стоял за дверью.
— Войдите! — слабо крикнула Вера Брониславовна, но ее голос не был услышан за толстыми дубовыми филенками.
— Ну кто там? — Больная занервничала. — Олечка, откройте, пожалуйста.
Ольга Порфирьевна открыла дверь и отпрянула, увидев владельца синего «Москвича».
— Разрешите? — Он приветственно сдернул свою мерзкую кепчонку.
— Да, да, пожалуйста! — отозвалась Вера Брониславовна.
Он вошел, держа в одной руке рыжую кепчонку, а в другой — кожаный баульчик с красным крестом.
— Я ваш сосед по гостинице. Узнал, что вы хвораете, и дай, думаю, зайду к болящей. Сейчас ГАИ обязывает иметь в машине аптечку. — Он положил кепчонку на стул и расстегнул «молнию» на баульчике. — Тут у меня что хотите! И салол, и валидол, и аспирин, и борная кислота.
— Очень мило с вашей стороны! — Вера Брониславовна благодарно улыбнулась.
Она возила с собой кучу редкостных лекарств на все случаи жизни. По сравнению с ее запасами аптечка автомобилиста выглядела смехотворно. Однако Вера Брониславовна заинтересованно покопалась в баульчике и с радостными восклицаниями извлекла анальгин.
— Я вас не ограблю?
Ольга Порфирьевна только удивлялась.
— Простое человеческое участие иной раз целебней лекарств! — Вера Брониславовна убрала анальгин в тумбочку. Она в самом деле заметно приободрилась с приходом внимательного соседа, перестала покашливать. — Присаживайтесь, если никуда не торопитесь. Ваше имя, отчество?
— Спартак Тимофеевич.
Он присел на краешек задрапированного стула.
— Вот имя, по которому можно узнать и возраст, — заметила Вера Брониславовна, назвав гостю себя и Ольгу Порфирьевну. — В начале двадцатых годов были в моде для мальчиков имена Спартак или Радий, а для девочек — Марсельеза, Идея…
Гость смущенно посмеялся:
— Мама долго не соглашалась, но отец настоял. Его крещеное имя Тимофей. Отцу оно ужасно не нравилось. Тимофей расшифровывается как «честь богу», а мой батя был красный кавалерист. У отца в отряде воевал один бывший семинарист. Вот он и просветил насчет имени. От него же отец узнал про Спартака, вождя восставших рабов… Отец у меня был кадровый военный, погиб в первые дни войны.
Он рассказывал о себе доверительно и простодушно. Вера Брониславовна слушала в обычной своей манере. Ольга Порфирьевна усиленно старалась не верить ни единому слову. Спартак Тимофеевич казался ей не тем, за кого себя выдает.
Меж тем Вера Брониславовна, приняв участие подозрительного типа за чистую монету, разговорилась о своих недугах.
— Чуяло мое сердце, что в этом году у меня будет несчастливая поездка. И вот видите, слегла. Не знаю, как теперь доберусь до Москвы. Я стала очень тяжело переносить дорогу. От стука вагонных колес у меня начинается невыносимая головная боль. А эта вечная грязь в уборных!
— Так в чем же дело! — Спартак Тимофеевич от радости покраснел, даже лысина запылала. — Я могу вас довезти на машине.
Вера Брониславовна выказала большую заинтересованность.
— Наверное, очень приятно путешествовать на своем автомобиле. В дни моей молодости машин было мало, а еще меньше денег у нас с мужем. — Она вздохнула. — Скажите, за сколько часов можно отсюда доехать на машине до Москвы?
— Часов за восемь.
Она покачала головой:
— Такая поездка не для меня. Я не выдержу. Восемь часов!..
— Восемь получается с остановками, — принялся уговаривать Спартак Тимофеевич. — У меня правило — отдыхать от руля каждые два часа. И непременно поесть горячего. По пути сюда я разведал неплохие ресторанчики. Мы с вами заедем в Торжок к самому Пожарскому. О нем еще Пушкин писал: «Пообедай у Пожарского в Торжке».
С подозрительной настойчивостью он расписывал Вере Брониславовне все прелести поездки на машине из Путятина в Москву. Ольга Порфирьевна никак не могла разгадать, что за расчет у этого афериста. Но расчет непременно должен быть. Этот тип хочет как можно скорее увезти Веру Брониславовну из Путятина. А она, бедняжка, ничего не подозревает. Оживилась, глаза разгорелись… Вера Брониславовна уже почти дала свое согласие отправиться в путь, как только Спартак Тимофеевич заберет свой автомобиль из починки.
Ольга Порфирьевна ужасно боялась оставлять больную с человеком, не внушающим доверия, но пришлось. Она прытко посеменила к себе в музей и оттуда позвонила в милицию Фомину.
Следователь выслушал ее и неопределенно хмыкнул.
XI
Володя проснулся с тягостным чувством, что провел ночь не у себя дома, а в чужом и скверном месте. Стоит ему открыть глаза — сразу же посыплются жестокие вопросы.
Он лежал не шевелясь, не подавая виду, что уже проснулся, и старался припомнить до мельчайших подробностей все, что произошло накануне. Так он мысленно добрался до того мгновения, когда глупо и постыдно выдал себя перед этими тремя примитивистами.
Но что случилось потом?
Дальше в памяти был провал. Володя снова и снова вспоминал сцену с двумя копиями «Девушки в турецкой шали», и наконец перед ним возникло самое последнее — голос Фомы за спиной: «Спокойно, Киселев!» Володя оборачивается и видит Фому, у которого в руке вместо огнестрельного оружия бутылка. Вряд ли он мог видеть такое наяву. Это уже начался бред, забытье.
Ну, а если все-таки Фома наяву вышел из-за сирени? Володя в досаде застонал. Если наяву, то, значит, Фома ему не доверял. Фома за ним следил, а тем временем настоящий преступник мог уйти.
— Проснулся наконец? — спросил незнакомый голос.
Володя обреченно открыл глаза и вдруг увидел потолок, знакомый с детства, весь в абстрактных рисунках, образованных трещинами.
— Вставай! Уже восемь часов! — сказал незнакомый голос.
Володя с трудом повернул налитую свинцом голову и увидел за обеденным столом рыжего Сашу.
— Что вы здесь делаете?
— Татьяна ушла на экзамен, я ей подал на завтрак гренки. Кроме хлеба, в доме ничего не было. Потом я сходил за молоком, в продмаге дают сосиски, но я стоять не стал…
Бородач обстоятельно отчитывался в своей хозяйственной деятельности. Послушать со стороны — он у Киселевых свой человек.
— Ваши приятели тоже здесь?
— Нет, они в гостинице.
— А вы зачем остались?
— Вчера мы были на «ты», — напомнил Саша, ставя на стол две тарелки. — Я бы не хотел переходить на официальный тон.
Володя сел в постели и обнаружил, что спал на простыне, раздетый, а тренировочный костюм аккуратно повешен на спинку стула. Володя спустил голые ноги и поймал пальцами шлепанцы. Молча оделся, взял полотенце и вышел на крыльцо к рукомойнику. В сирени беззаботно чирикали воробьи, из бачка садового душа шлепались на дощатый настил звучные капли. Примитивист до того поусердствовал, что даже натаскал воды в душ.
«Какой дурак в мае купается под садовым душем?» — раздраженно подумал Володя и, откинув кусок матрацного тика, заменявший дверь, вошел в кабину, разделся и наперекор трусливым содроганиям тощего тела встал под ледяную струю.
В дом он примчался весь синий, в гусиной коже, громко клацая зубами. Зато головной боли как не бывало.
— Вот и отлично! — Примитивист развернул газетный кочан и достал из него кастрюлю, открыл крышку и положил себе картошки. — Сливочного масла у нас нет, но знатоки уверяют, что с подсолнечным — это уж чисто по-крестьянски, как в ранешние времена…
Саша пододвинул хозяину фирменную бутылочку с подсолнухом на этикетке, видимо тоже купленную сегодня утром. Володя ожесточенно навалил себе в тарелку картошки, размял, полил маслом и принялся за еду.
— Нравится мне, как ты живешь! — болтал Саша с набитым ртом. — Твой ветхий кров и буйная сирень. Ты очень правильно, ты мудро живешь. Природа одарила тебя колоссальной чувствительностью. Это хорошо, это замечательно. Как ты вчера вспыхнул весь и задрожал! Ты ведь не был пьян, с тобой приключился нервный обморок. Значит, ты в нее влюблен! Не только Пушков, но и ты. Боже мой, как это прекрасно! — Саша блаженно помотал бородой. — Но ты когда-нибудь думал о ней как о живой? Не о девушке на портрете, а о реальной Таисии Кубриной? Сколько ей сейчас лет? Должно быть, около восьмидесяти. Дряхлая старуха!
Володя отшвырнул вилку:
— Замолчи! Сейчас же замолчи!
Саша в упоении схватился за голову:
— Слушай, я непременно напишу твой портрет. Какие у тебя сейчас бешеные глаза!
— Ты напишешь? — Володя засмеялся довольно неестественно. Ему было не до смеха. — Ты бездарный мазила! Пошляк! Халтурщик! Вор!
Саша побледнел, лицо его перекосилось.
— Ты меня совсем не знаешь, — тихо сказал он. — Почему ты себе позволяешь судить о человеке, не зная о нем буквально ничего?
Володя смущенно зашарил по столу, отыскивая вилку. Третий раз ему бросили упрек в том, что он судит о людях без достаточных оснований. Первым был Фома, вторым — босс Юра. И вот теперь Саша. Как сговорились! Но раз уж его загнали в угол, он не будет с ними валандаться.
Володя привстал и нагнулся к примитивисту:
— Где картина? Вернули Фомину?
Сашино лицо прояснилось.
— Ах, вот оно что… Ты так и не понял. А я-то думал, что ты разбираешься. Это же был не оригинал, а тоже копия. Я написал две копии. Плохую повесим в кафе, а ту, что получше… — Саша неопределенно пожал плечами.
— Куда же ту, что получше? Собирались тайком подменить ею оригинал?
— Опять ты торопишься! — огорчился Саша. — У тебя непомерно развито воображение, но житейская сообразительность стоит на нуле. Ты неглуп, талантлив, но наверх ты не пробьешься. Так и застрянешь в глубинке.
— Ну и пускай застряну! — отрезал Володя. — Тебе же самому так нравится моя жизнь! — Он передразнил со злостью: — Моя сирень и мой ветхий кров! Но ты-то сам чем выбился из своей глубинки? И для чего выбился? Чтобы халтурить и подделывать картины?
Саша помотал головой:
— Если бы это была подделка, на ней оказались бы подделанными и подпись художника, и следы времени. А я писал обыкновенную копию, которая будет висеть в кафе. Но, понимаешь, Юра ее забраковал.
— Да ее забракует любой, даже ничего не смыслящий в живописи! — уничтожающе бросил Володя.
— И опять торопишься. — Саша глядел с жалостью. — Юра забраковал ту, которая лучше. Он сказал, что я перестарался, что я нарушаю современный стиль кафе. Ну, я и написал, как ему надо.
Володя понял, что Саша не врет. В конце концов, босс мог не посвятить Сашу в свои преступные замыслы. Сообщник босса — черный Толя, рабочая лошадка.
Володя встал из-за стола:
— Не беспокойся, посуду помою я сам. А ты иди, тебя ждут твои коллеги.
Но от Саши не так-то легко было отделаться. Он проявлял к Володе родственную нежность.
Из дома они вышли вместе. По дороге в музей Саша рассказывал про свою неустроенную жизнь.
— Я слабый, я не умею толкаться, а в наше время нет купцов-меценатов, которые лезут в карман и вынимают пачку денег на поездку в Италию. В наше время надо жить трудом. Но никто тебе не доверит сразу расписывать дворец. Один мой однокурсник подрядился расписывать церковь под Москвой, хотя он не верит в бога, он вообще ни во что не верит, кроме денег. А я за что только не хватался. Одно время заголовочки рисовал в «Пионерской правде». Теперь вот работаю у Юры. Трактирная живопись, какой бы скверной она ни была, несет наименьший вред людям. Знаешь, сколько таких вот, как я, малюют по разным градам и весям, расписывают кафе под названиями «Романтики» и «Гвоздики» в стиле духанов Пиросмани…
— Что ж, ты так и собираешься всю жизнь заниматься трактирной живописью? — сочувственно спросил Володя.
— Денег, которые я заработаю у вас в Путятине, мне хватит на год. — Саша понизил голос: — Знаешь, я кое-что задумал. Я, конечно, не гений. Если бы я был гением, я бы не пошел на халтуру, я бы предпочел честно и благородно умереть в нужде.
Рассказ Саши вызвал у Володи искреннее сочувствие. И сразу же явились тревожные мысли о Таньке. Оказывается, художника диплом не кормит. Как мог Володя об этом раньше не подумать! Вот и попробуй писать шедевры! Конечно, гению ничто не страшно. Только ведь Танька не гений. Уж пусть бы скромненько поступала в педагогический.
Володя прекрасно понимал, насколько он сам виноват в том, что Танька возмечтала стать художницей. Он и его бесконечные разговоры о Пушкове. Гением Пушков, допустим, не был. Про таких художников принято говорить: незаурядный талант. Как будто бывают и заурядные таланты. Или говорят: большое, яркое дарование. На халтуру Пушков никогда не разменивался. Однако в конторских книгах Кубрина Володя нашел записи, свидетельствующие, что художник перебрал у фабриканта немалые суммы — взаймы. Положение должника его, конечно, мучило. И вот, не видя иного выхода, он соглашается несколько раз выполнить узор для знаменитых кубринских ситцев.
В те годы, как вычитал Володя в старых номерах «Биржевых ведомостей», хранящихся в музее, ситцы фабрики Кубрина вышли на первое место в российской торговле со Средней Азией, откуда приходили в Путятин тугие кипы хлопка. Кубрин вытеснил бы всех конкурентов с рынков русского Востока, но помешала революция.
Перелистывая в музейной кладовой альбомы с образцами кубринских ситцев, Володя не раз пытался угадать те шесть узоров Вячеслава Павловича Пушкова, за которые с художником расплатились в конторе. Володя пробовал заинтересовать альбомами Веру Брониславовну, но она даже не пожелала взглянуть — так ненавидела все связанное с Кубриным и его дочерью.
Впрочем, чем она могла бы помочь? Жены художников далеко не всегда разбираются в искусстве. Но вот Саша… Саша бы мог!
Володя въявь услышал взмах крыльев — на свет родилась блестящая идея. Саша не гений, но он несомненно талантлив. Даже халтурной бригаде требуется один талантливый художник. Босс Юра делает дело, Толя — черную работу, а Саше платят за талант. У дельца должен быть нюх на все незаурядное, как был этот нюх у Никанора Кубрина.
Парадный подъезд музея оказался запертым. На бронзовой ручке болтался, как и вчера, плакатик: «Санитарный день». Володя и Саша вошли во двор, поднялись в кабинет директора. Там собрался весь небольшой коллектив. Ольга Порфирьевна консультировалась с отделом культуры, открывать сегодня музей или нет.
— Открывать и только открывать! — с порога выпалил Володя. — Ольга Порфирьевна, я нашел человека, который может определить узоры Пушкова.
Он лежал не шевелясь, не подавая виду, что уже проснулся, и старался припомнить до мельчайших подробностей все, что произошло накануне. Так он мысленно добрался до того мгновения, когда глупо и постыдно выдал себя перед этими тремя примитивистами.
Но что случилось потом?
Дальше в памяти был провал. Володя снова и снова вспоминал сцену с двумя копиями «Девушки в турецкой шали», и наконец перед ним возникло самое последнее — голос Фомы за спиной: «Спокойно, Киселев!» Володя оборачивается и видит Фому, у которого в руке вместо огнестрельного оружия бутылка. Вряд ли он мог видеть такое наяву. Это уже начался бред, забытье.
Ну, а если все-таки Фома наяву вышел из-за сирени? Володя в досаде застонал. Если наяву, то, значит, Фома ему не доверял. Фома за ним следил, а тем временем настоящий преступник мог уйти.
— Проснулся наконец? — спросил незнакомый голос.
Володя обреченно открыл глаза и вдруг увидел потолок, знакомый с детства, весь в абстрактных рисунках, образованных трещинами.
— Вставай! Уже восемь часов! — сказал незнакомый голос.
Володя с трудом повернул налитую свинцом голову и увидел за обеденным столом рыжего Сашу.
— Что вы здесь делаете?
— Татьяна ушла на экзамен, я ей подал на завтрак гренки. Кроме хлеба, в доме ничего не было. Потом я сходил за молоком, в продмаге дают сосиски, но я стоять не стал…
Бородач обстоятельно отчитывался в своей хозяйственной деятельности. Послушать со стороны — он у Киселевых свой человек.
— Ваши приятели тоже здесь?
— Нет, они в гостинице.
— А вы зачем остались?
— Вчера мы были на «ты», — напомнил Саша, ставя на стол две тарелки. — Я бы не хотел переходить на официальный тон.
Володя сел в постели и обнаружил, что спал на простыне, раздетый, а тренировочный костюм аккуратно повешен на спинку стула. Володя спустил голые ноги и поймал пальцами шлепанцы. Молча оделся, взял полотенце и вышел на крыльцо к рукомойнику. В сирени беззаботно чирикали воробьи, из бачка садового душа шлепались на дощатый настил звучные капли. Примитивист до того поусердствовал, что даже натаскал воды в душ.
«Какой дурак в мае купается под садовым душем?» — раздраженно подумал Володя и, откинув кусок матрацного тика, заменявший дверь, вошел в кабину, разделся и наперекор трусливым содроганиям тощего тела встал под ледяную струю.
В дом он примчался весь синий, в гусиной коже, громко клацая зубами. Зато головной боли как не бывало.
— Вот и отлично! — Примитивист развернул газетный кочан и достал из него кастрюлю, открыл крышку и положил себе картошки. — Сливочного масла у нас нет, но знатоки уверяют, что с подсолнечным — это уж чисто по-крестьянски, как в ранешние времена…
Саша пододвинул хозяину фирменную бутылочку с подсолнухом на этикетке, видимо тоже купленную сегодня утром. Володя ожесточенно навалил себе в тарелку картошки, размял, полил маслом и принялся за еду.
— Нравится мне, как ты живешь! — болтал Саша с набитым ртом. — Твой ветхий кров и буйная сирень. Ты очень правильно, ты мудро живешь. Природа одарила тебя колоссальной чувствительностью. Это хорошо, это замечательно. Как ты вчера вспыхнул весь и задрожал! Ты ведь не был пьян, с тобой приключился нервный обморок. Значит, ты в нее влюблен! Не только Пушков, но и ты. Боже мой, как это прекрасно! — Саша блаженно помотал бородой. — Но ты когда-нибудь думал о ней как о живой? Не о девушке на портрете, а о реальной Таисии Кубриной? Сколько ей сейчас лет? Должно быть, около восьмидесяти. Дряхлая старуха!
Володя отшвырнул вилку:
— Замолчи! Сейчас же замолчи!
Саша в упоении схватился за голову:
— Слушай, я непременно напишу твой портрет. Какие у тебя сейчас бешеные глаза!
— Ты напишешь? — Володя засмеялся довольно неестественно. Ему было не до смеха. — Ты бездарный мазила! Пошляк! Халтурщик! Вор!
Саша побледнел, лицо его перекосилось.
— Ты меня совсем не знаешь, — тихо сказал он. — Почему ты себе позволяешь судить о человеке, не зная о нем буквально ничего?
Володя смущенно зашарил по столу, отыскивая вилку. Третий раз ему бросили упрек в том, что он судит о людях без достаточных оснований. Первым был Фома, вторым — босс Юра. И вот теперь Саша. Как сговорились! Но раз уж его загнали в угол, он не будет с ними валандаться.
Володя привстал и нагнулся к примитивисту:
— Где картина? Вернули Фомину?
Сашино лицо прояснилось.
— Ах, вот оно что… Ты так и не понял. А я-то думал, что ты разбираешься. Это же был не оригинал, а тоже копия. Я написал две копии. Плохую повесим в кафе, а ту, что получше… — Саша неопределенно пожал плечами.
— Куда же ту, что получше? Собирались тайком подменить ею оригинал?
— Опять ты торопишься! — огорчился Саша. — У тебя непомерно развито воображение, но житейская сообразительность стоит на нуле. Ты неглуп, талантлив, но наверх ты не пробьешься. Так и застрянешь в глубинке.
— Ну и пускай застряну! — отрезал Володя. — Тебе же самому так нравится моя жизнь! — Он передразнил со злостью: — Моя сирень и мой ветхий кров! Но ты-то сам чем выбился из своей глубинки? И для чего выбился? Чтобы халтурить и подделывать картины?
Саша помотал головой:
— Если бы это была подделка, на ней оказались бы подделанными и подпись художника, и следы времени. А я писал обыкновенную копию, которая будет висеть в кафе. Но, понимаешь, Юра ее забраковал.
— Да ее забракует любой, даже ничего не смыслящий в живописи! — уничтожающе бросил Володя.
— И опять торопишься. — Саша глядел с жалостью. — Юра забраковал ту, которая лучше. Он сказал, что я перестарался, что я нарушаю современный стиль кафе. Ну, я и написал, как ему надо.
Володя понял, что Саша не врет. В конце концов, босс мог не посвятить Сашу в свои преступные замыслы. Сообщник босса — черный Толя, рабочая лошадка.
Володя встал из-за стола:
— Не беспокойся, посуду помою я сам. А ты иди, тебя ждут твои коллеги.
Но от Саши не так-то легко было отделаться. Он проявлял к Володе родственную нежность.
Из дома они вышли вместе. По дороге в музей Саша рассказывал про свою неустроенную жизнь.
— Я слабый, я не умею толкаться, а в наше время нет купцов-меценатов, которые лезут в карман и вынимают пачку денег на поездку в Италию. В наше время надо жить трудом. Но никто тебе не доверит сразу расписывать дворец. Один мой однокурсник подрядился расписывать церковь под Москвой, хотя он не верит в бога, он вообще ни во что не верит, кроме денег. А я за что только не хватался. Одно время заголовочки рисовал в «Пионерской правде». Теперь вот работаю у Юры. Трактирная живопись, какой бы скверной она ни была, несет наименьший вред людям. Знаешь, сколько таких вот, как я, малюют по разным градам и весям, расписывают кафе под названиями «Романтики» и «Гвоздики» в стиле духанов Пиросмани…
— Что ж, ты так и собираешься всю жизнь заниматься трактирной живописью? — сочувственно спросил Володя.
— Денег, которые я заработаю у вас в Путятине, мне хватит на год. — Саша понизил голос: — Знаешь, я кое-что задумал. Я, конечно, не гений. Если бы я был гением, я бы не пошел на халтуру, я бы предпочел честно и благородно умереть в нужде.
Рассказ Саши вызвал у Володи искреннее сочувствие. И сразу же явились тревожные мысли о Таньке. Оказывается, художника диплом не кормит. Как мог Володя об этом раньше не подумать! Вот и попробуй писать шедевры! Конечно, гению ничто не страшно. Только ведь Танька не гений. Уж пусть бы скромненько поступала в педагогический.
Володя прекрасно понимал, насколько он сам виноват в том, что Танька возмечтала стать художницей. Он и его бесконечные разговоры о Пушкове. Гением Пушков, допустим, не был. Про таких художников принято говорить: незаурядный талант. Как будто бывают и заурядные таланты. Или говорят: большое, яркое дарование. На халтуру Пушков никогда не разменивался. Однако в конторских книгах Кубрина Володя нашел записи, свидетельствующие, что художник перебрал у фабриканта немалые суммы — взаймы. Положение должника его, конечно, мучило. И вот, не видя иного выхода, он соглашается несколько раз выполнить узор для знаменитых кубринских ситцев.
В те годы, как вычитал Володя в старых номерах «Биржевых ведомостей», хранящихся в музее, ситцы фабрики Кубрина вышли на первое место в российской торговле со Средней Азией, откуда приходили в Путятин тугие кипы хлопка. Кубрин вытеснил бы всех конкурентов с рынков русского Востока, но помешала революция.
Перелистывая в музейной кладовой альбомы с образцами кубринских ситцев, Володя не раз пытался угадать те шесть узоров Вячеслава Павловича Пушкова, за которые с художником расплатились в конторе. Володя пробовал заинтересовать альбомами Веру Брониславовну, но она даже не пожелала взглянуть — так ненавидела все связанное с Кубриным и его дочерью.
Впрочем, чем она могла бы помочь? Жены художников далеко не всегда разбираются в искусстве. Но вот Саша… Саша бы мог!
Володя въявь услышал взмах крыльев — на свет родилась блестящая идея. Саша не гений, но он несомненно талантлив. Даже халтурной бригаде требуется один талантливый художник. Босс Юра делает дело, Толя — черную работу, а Саше платят за талант. У дельца должен быть нюх на все незаурядное, как был этот нюх у Никанора Кубрина.
Парадный подъезд музея оказался запертым. На бронзовой ручке болтался, как и вчера, плакатик: «Санитарный день». Володя и Саша вошли во двор, поднялись в кабинет директора. Там собрался весь небольшой коллектив. Ольга Порфирьевна консультировалась с отделом культуры, открывать сегодня музей или нет.
— Открывать и только открывать! — с порога выпалил Володя. — Ольга Порфирьевна, я нашел человека, который может определить узоры Пушкова.