Стрельников Борис Георгиевич
Кто стрелял в шерифа (рассказы)

   Борис СТРЕЛЬНИКОВ
   Кто стрелял в шерифа ?
   Борис Георгиевич Стрельников родился в 1923 году на Волге в семье сельских учителей, детство провел в сибирской деревне, юность -- на Северном Кавказе.
   В 1941 году по окончании школы ушел на войну.
   После демобилизации работал, и учился в Пятигорском педагогическом институте. В 1948 году окончил отделение журналистики Центральной комсомольской школы ЦК ВЛКСМ. Работал очеркистом, членом редколлегии, ответственным секретарем "Комсомольской правды". Член КПСС.
   В течение длительного времени Б. Стрельников был собственным корреспондентом "Правды" в Соединенных Штатах Америки.
   Автор нескольких книг. Член Союза писателей СССР.
   Работа Б. Стрельникова в журналистике отмечена орденом Ленина и премией имени Воровского.
   СОДЕРЖАНИЕ
   - Кто стрелял в шерифа?
   - Двадцатый век есть двадцатый век
   - Недобитые
   - Ищите меня в Миссисипи
   - Горькая слава
   - Завещание Барбары Хантер
   - Доброе дело Ванкувера
   - У них советские ордена
   КТО СТРЕЛЯЛ В ШЕРИФА?
   Поезд Чикаго -- Новый Орлеан пришел в Кейро около полуночи. Постоял минуту и растворился в темноте. Я посмотрел вслед его огонькам и побрел через рельсы к зданию вокзала.
   В комнате ожидания было пусто. Над телефоном-автоматом висел плакатик: "Компания такси "Эс энд Эс". Звонить в любое время дня и ночи". Я позвонил. Женщина на другом конце провода каким-то уж очень домашним голосом приняла мой вызов и сердито обратилась к кому-то:
   -- Том! Да проснись же! Пассажир ждет на станции.
   Том приехал через полчаса. Это был заспанный парень лет двадцати двух. Он оказался президентом и одновременно служащим компании такси "Эс энд Эс", которая владеет... двумя старенькими автомашинами. На одной работает Том. на другой -- его приятель и совладелец "компании". Жена Тома, которая приняла мой вызов по телефону, исполняет обязанности диспетчера "компании".
   Конечно, если говорить серьезно, то никакой компании нет. Том работает механиком на лесопилке, а такси -- это его побочный заработок. Для крохотного Кейро двух машин такси вполне достаточно. Сейчас здесь всего шесть тысяч жителей, а в прошлом веке это был процветающий город, замахивавшийся даже на славу Чикаго. Здесь, в самой южной точке штата Иллинойс, сливаются реки Миссисипи в Огайо, Почвы вокруг Кейро плодороднейшие, хлопок растет прекрасный, и не случайно эти места, издавна называют "американским Египтом". Кейро, между прочим,-- это Каир в английском произношении. Кстати, это тот самый Кейро, куда держали путь по Миссисипи Геккль-бери Финн и негр Джим, да так и проплыли мимо него в тумане.
   Хлопковые поля принадлежали белым плантаторам. А трудились на них рабы-негры. Сейчас в Кейро белых и негров половина на половину. Но черные руки больше никому не нужны: их заменили машины. Так и получилось, что нынче среди негров Кейро 35 процентов безработных. Среди белых безработица также велика и достигает уже 18 процентов. Когда-то в окрестностях были каменноугольные тахты, но сейчас они либо закрыты, либо механизированы. Люди бегут отсюда. Кейро медленно и мучительно умирает.
   Сам городок расположен в шести милях от железнодорожной станции. Ночи здесь темные, южные. Мы уже подъезжали к Кейро, уже появились первые дома, первые уличные фонари, как вдруг Том остановил машину, выключил мотор, опустил стекло и прислушался. Где-то далеко пели петухи.
   -- Слышите? -- спросил меня Том, и в голосе его я уловил какую-то тревогу.
   -- Петухи...
   -- При чем здесь петухи? -- сказал Том с досадой.-- Стреляют. Разве вы не слышите?
   Где-то еще дальше петухов хлопнул выстрел... Второй. Третий... Сухо протарахтела длинная очередь из автомата. И все стихло. Подождав минуту, снова заголосили петухи.
   -- Что будем делать? -- спросил я.
   -- Я провезу вас окраинами к мотелю, где живут полицейские,-помедлив ответил таксист.
   Утром, открыв дверь своей комнаты, я увидел, что вся стоянка перед окнами мотеля занята полицейскими машинами. Их было здесь не меньше полутора десятков. Одни машины, упруго покачивая длинными штырями спецантенн, уезжали, другие занимали их места, вернувшись с патрулирования. На бортах машин выделялся герб штата Иллинойс -- орел, державший в хищном клюве ленту, на которой написано: "Храбрость, Мужество. Достоинство".
   Хозяин мотеля объяснил мне, что эти полицейские присланы в помощь местной полиции из Чикаго и Спрингфилда. Ночью патрулируют улицы Кейро, а днем отсыпаются в мотеле. Что касается стрельбы по ночам, то к этому все здесь привыкли. Точнее: привыкли к тому, что в городе стреляют. К самой стрельбе, конечно, хладнокровно относиться трудно. Детей многие жители укладывают на ночь в ванной: все-таки какая-то дополнительная защита от шальной пули.
   В нынешнем году, сказал мне хозяин харчевни, где я завтракал, в Кейро было около 150 ночей, когда звучали выстрелы. Он начал было вспоминать, сколько человек было убито и ранено, стал загибать пальцы, но сбился и махнул рукой.
   Я спросил: кто в кого стреляет? Естественно, белые -- в негров, а негры -- в белых, ответил хозяин. Сперва был убит черный солдат, затем белый шериф. С этого все и началось.
   На Коммершэл-авеню, главной улице города, было пустынно. Сквозь плиты тротуара торчала желтая трава. Пели скворцы. На карнизах магазинов ворковали голуби. По крыше серого! пятиэтажного здания суда и полиции ходил полицейский с биноклем на груди и снайперской винтовкой в руках. Стена здания была выщерблена пулями. Я насчитал 17 щербинок.
   Пройдя еще два квартала, я очутился в негритянском районе. На стенах церкви святого Колумба я насчитал 23 следа от пуль. Неподалеку негритянские парни жгли кучи сухих листьев. Голубой дым стелился вдоль улицы. Негры посмотрели на меня: недоверчиво, почти враждебно. Ведь я был для них белый, незнакомый белый человек, возможно, даже переодетый полицейский.
   Я вернулся в мотель, взял блокнот и вышел на балкон, чтобы записать первые впечатления. На соседнем балконе громко разговаривали. Голоса были мужские. Собеседников было трое. Балконы отделялись друг от друга тонкой фанерной перегородной, сделанной "под дуб", и мне не видно было беседующих, зато слышно каждое слово. Это были полицейские, отдыхавшие после смены. Судя по всему, двое сидели в плетеных креслах, причем один положил ноги на низенький круглый столик, а третий то уходил. с балкона в комнату, то снова входил, шаркая и пришлепывая по полу домашними туфлями. Наверное, он только что принес из холодильника пива в банках.
   -- Холодненькое! -- сказал он, причмокнув.-- Да убери ты свои конечности со стола!
   Тот, к которому он обращался, добродушно отозвался баском:
   -- Ты, малыш, дома командуй. Когда побегаешь в жизни с мое, тогда поговорим. Мне даже лейтенант Блэкстоун не делает замечаний.
   -- А здорово отчитал этот черный священник нашего Блэкстоуна,-хохотнул третий.-- Лейтенант сделал вид, что ничего не понимает: "Скажите, отец, какая муха ваших негров укусила? Ведь между полицией и неграми всегда было взаимопонимание, не правда ли?" А священник ему: "Это было взаимопонимание между хозяином и псом, лейтенант. Знай, черный пес, свое место, а не то получишь пинок! Но мы не хотим больше собачьей жизни, лейтенант". Блэкстоун даже позеленел от злости.
   -- Позеленеешь,-- хмыкнул тот, что принес пиво.-- Начальство дало две недели на поимку того, кто убил шерифа, а уже месяц кончается. Ходят слухи,-- понизил он голос,-- что стреляли в шерифа в отместку за убийство черного солдата, который приезжал мать хоронить. Говорят, что шеф кокнул его в темноте на автомобильной стоянке за баром.
   -- Болтают многое, всего не переслушаешь,-- авторитетно заключил басок.-- Болтают, что шериф сам "толкал" наркотики среди местных мальчишек и девчонок. Будто бы у того солдата младший брат наркоманом сделался, в бродягу превратился, совсем пропал парень. Оттого будто и мать слегла. Говорят, что солдат до всего дознался и пригрозил шерифу в баре при свидетелях. Утром солдата нашли мертвым. Предполагают, что убил его шериф. Но ведь все это надо доказать...
   -- Докажешь, как же! -- снова хмыкнул тот, что шаркал тапочками.-Солдат убит, шериф убит. Каждую ночь стрельба. Ничего мы здесь не добьемся. Надо снова вводить сюда войска, как год назад.
   -- Смешно,-- хохотнул третий.-- Шесть тысяч солдат против шести тысяч жителей, включая грудных младенцев. Американская армия оккупирует американский город. Америка против Америки. Как в страшном сне, будь оно все проклято.
   -- Да, ты прав, парень,-- зарокотал басок.-- Америка против Америки. И с оружием в руках. Я вчера с лейтенантом Блэкстоуном объехал все здешние магазины и бары. У каждого хозяина в кабинете автомат висит, у каждого продавца задний карман оттопыривается. Говорят, здесь на шесть тысяч жителей, включая грудных младенцев, не меньше десяти тысяч единиц оружия. Вот так-то1 Загляни-ка, дружок, в холодильник насчет пива.
   Прошаркали, прошлепали шлепанцы с балкона в комнату. Было слышно, как над столом щелкнула зажигалка. Потянуло дымком от сигареты.
   -- Мы по дороге в Кейро одно убийство предотвратили,-- снова послышался басок.-- Из Спрингфилда нам по радио приказали завернуть на молочную ферму. Сын отца хотел убить. Семейная ссора. Обычное дело. Началось все это, как мы потом узнали, в тот день, когда сын вернулся домой из морской пехоты. Отец, хозяин фермы, тогда, говорят, здоровяк был, не то что сейчас -- пенек трухлявый. Сели они по-родственному под дерево и крепко выпили "за возвращение". После очередного стакана отец так озадачил сына, что тот на время речи лишился. Старик, как нам сын рассказывал, сказал примерно следующее: "Ты, сынок, всегда был бездельником, работы фермерской чурался, оттого и в морскую пехоту из дома удрал. Пока ты, голубчик, где-то там в своем красивом мундире красовался, я твою старуху мать здесь похоронил и один своими плечами эту ферму подпирал, чтобы она не развалилась. А ты на все готовенькое вернулся и, небось, надеешься, что я тебе хозяйство в наследство передам. Так вот -- дудки! Пока есть силы, буду сам тянуть, а почувствую, что слабею, продам ферму. Однако ты мне сын, и мне тебя жалко. Хочу из тебя человека сделать. Для этого хочу свею ферму не кому-нибудь, а тебе продать. Денег у тебя нет, это я знаю. И не будет никогда, это я тоже знаю. Так вот, предлагаю тебе работать .у меня батраком. Буду тебе зарплату платить. С вычетами, конечно, за питание, за койку в доме и так далее. Накопишь деньжат-- выкупишь ферму, будешь сам хозяйствовать, ,а не сумеешь накопить -- пеняй на себя. Покупателя я найду, можешь не сомневаться".
   В тот вечер они здорово подрались. Лупили друг друга, пока не упали без сил. Сын потом целую неделю кровью сплевывал. У отца левая рука плетью повисла: научили кое-чему сына в морской пехоте.
   Ушел бы он с этой проклятой фермы куда глаза глядят, да не мог. Приковал его отец. Знал он про сына такое, что, заяви полиции, сидеть бы бравому морскому пехотинцу в тюрьме лет пять, а то и больше. Было одно темное дело в юности. Оттого в свое время он и в морскую пехоту удрал, а вовсе не потому, что коровьего духа не любил.
   Стал сын батрачить у отца. А что поделаешь? По сути дела, отец ведь только добра желал. Серый волк тоже кусает волчонка. Для чего? Для того, чтобы тот научился огрызаться, клыки показывать. Кстати, старик сам .эту ферму таким же манером у своего отца выкупил. А дед -- у прадеда. А прадед эту землю у индейцев отобрал.
   Лет пять сын на ферме жил в одном доме с отцом, пока беда не случилась. Однажды корова сдохла. Старик расшумелся да сгоряча так поднес сыну, что тот рядом с коровой распростерся. В полночь пьяный сын взял вилы и пошел отца убивать. Старик в одних подштанниках в окно выпрыгнул, вскочил в машину и умчался на соседнюю ферму. Оттуда и позвонил в полицию. Тем временем сын решил сжечь ферму. Принялся таскать сено в дом, чтобы горел ярче. Таскал, таскал, умаялся, да так и уснул на этом сене. Тут и мы с лейтенантом Блэкстоуном подоспели. Связали его по рукам и ногам и вручили папаше. Что у них там дальше будет -- не знаю...
   Помолчали.
   -- Меня все жена уговаривает уйти из полиции,-- нарушил паузу тот, что похохатывал. Чувствовалось, что он и сейчас говорит с улыбкой.-- Убьют, говорит, тебя, дурака смешливого. Президентов, говорит, убивают, а тебя-то в два счета пришьют. Совсем извелась, роднуля моя.
   -- Изведешься! -- подтвердил хозяин шлепанцев, входя на балкон и ставя пиво на столик.-- Моя благоверная без меня ни радио, ни телевизор не включает. "Больше всего,--говорит,-- мне не хочется увидеть репортаж о том, как тебя на носилки кладут и покрывалом с головой накрывают". Последние известия вообще не смотрит. "Меня,-- говорит,-- уже мутит от крови, трупов и рыдающих родителей, у которых детей украли. Изо дня в день одно и то же. С ума спятить можно".
   -- Да-а! -- шумно вздохнул обладатель баса.-- Страшно, конечно, женщинам. Ох, как страшно! Не жизнь, а кошмар какой-то. Вот в прошлом году был случай. Дежурили мы ночью с лейтенантом Блэкстоуном. Вдруг вызов к мотелю, что на 53-й дороге к северу от Спрингфилда. Звонит хозяин, говорит, что в одной из комнат кричит женщина, зовет на помощь. Рванули мы к мотелю. А рядом с тем мотелем в поселке накануне медсестру изнасиловали и задушили. Лейтенант наш сразу связь между этими событиями заподозрил.
   Ну, подлетаем, значит, на полном ходу к мотелю, сирена воет, вертушка на крыше блики бросает. Видим: старик хозяин в нижнем белье винтовкой в сторону одной двери тычет, а у самого ноги дрожат. Мы -- пистолеты в руки и в два прыжка из машины к той двери, куда хозяин показывает. Как на учении, прижались спинами к стене, один слева от дороги, другой -- справа. "Открывайте! -- орет лейтенант.-- Полиция! Руки на голову! Выходи по одному!"
   Слышим -- отворяют нам дверь. Мы курни взвели, дышать перестали. Старик за мусорный ящик присел. Отворяется потихоньку дверь и выходит -- не поверите! -- маленькая заплаканная девчушка лет семи. И больше никого. "Руки на голову! -- снова орет лейтенант.-- Выходи по одному!" "Да там нет никого,-- всхлипывает девчушка,-- Там только мама". Ну, мы, конечно, воробьи стреляные, особенно лейтенант Блэкстоун, нас на мякине не проведешь! Ногой дверь пошире, пистолет в вытянутой руке на уровне глаз! Врываемся в комнату, тычем пистолетами во все углы. А на кровати сидит женщина в халатике, плачет, слова вымолвить не может. И больше -- ни души. Что за история?! Женщина плачет, и сквозь ее рыдания мы разбираем, что она просит у нас прощения. За что? "Это,-- говорит,--во сне все было. Дочь,--говорит,--у меня во сне украли и меня убить хотели. Страшный сон. Понимаете? Страшный сон".
   Сходил я к машине, принес из аптечки успокоительных капель, дал ей, бедняжке, выпить. А сам думаю: ведь это какой же страх в душе, если такое приключается?! Ведь это как же надо запугать на всю жизнь? Когда ехали назад, Блэкстоун молчал, думал свою думу, мрачный был, как туча. Одну только фразу и вымолвил: "Америка --страна испуганных женщин".
   Помолчали. Еще раз щелкнула зажигалка.
   -- Скорей бы домой,-- вздохнул тот, что ходил за пивом.-- Надоело. Все надоело. Служба, стрельба эта.
   -- Не видать тебе дома, пока не найдешь того, кто стрелял в шерифа,-хохотнул другой, скрипнув плетеным креслом.
   -- Шутки шутками, а похоже, что ты, цыпленок, прав. Лейтенант Блэкстоун с пустыми руками отсюда не уедет и нас не отпустит. А найти того, кто убил шерифа, дело не простое. Чувствую я, что здешние люди кое-что знают, но молчат. В этом вопросе, похоже, и белые и черные заодно. И еще неизвестно, кто шерифа прикончил, белые или черные. Не любили его здесь и те и другие. Особенно после истории с этим Брауном.
   Был здесь такой бедолага -- шахтер по фамилии Браун. Белый. Два года без работы. Ну, с тех пор, как шахта закрылась. Трое детей, один другого меньше. Исчерпал уже все сроки пособия по безработице. Дети пухнут от голода, жена плачет. Вот и решился он на отчаянный шаг. Должен вам сказать, что по законам здешнего штата жена и дети получают пособие, если кормилец умер. Вот он и "умер". Написал записку: дескать, в смерти моей прошу никого не винить, помогите ради бога семье, а меня не ищите, я ухожу из жизни. А сам спрятался в горах.
   Лето прожил в шалаше, кормился охотой да тем, что жена украдкой носила. Ходила она к нему. Всякие предлоги выдумывала, чтобы детишек соседям на день-другой пристроить, а сама к нему.
   Выследил-таки ее шериф. Но брать один побоялся: Браун вооружен был. Позвонил шериф нам. Лейтенант Блэкстоун отрядил меня и еще трех парней. Пришли мы за Брауном ночью. Окружили шалаш. Я посветил внутрь фонариком, вижу -- жена у него на руке спит. Так шериф и сковал их наручниками: его за правую руку, ее -- за левую. Вели мы их по тропинке к машинам, шли они рука в руке и плакали. Как же дети теперь? И такая меня злость на шерифа взяла, что вот своими руками бы задушил.
   Уже светало, когда подъезжали мы к Кейро. Вдруг лейтенант Блэкстоун нас по радио вызывает. Приказывает немедленно изменить маршрут и вместо Кейро везти арестованных в Спрингфилд, Оказывается, около Кейро нас ждала толпа, хотели отбить Брауна и его жену. И белые и черные. Как они узнали об аресте? Вот тут-то загадка и начинается. Думаю, что многие в городе знали, где скрывается Браун. Знали и молчали. А шерифу не простили. Только вот кто? Белые или черные? За солдата или Брауна? Принеси-ка еще пива, малыш...
   ...Глубокой ночью я стоял у здания автобусной станции, ждал автобуса дальнего следования "Серая борзая", который должен был доставить меня в Чикаго. Провожал меня Том, президент компании "Эс энд Эс". На улице, кроме нас, не было ни души.
   Упруго покачивая антенной, подошла полицейская машина. Замедлила ход. По-видимому, полицейские вглядывались в нас. Не заметив ничего подозрительного, поехали дальше.
   Том был настроен печально. Он зевал, поеживался от ночной прохлады и неторопливо говорил:
   -- Иногда хочется посадить жену с дочкой вот в эту машину и убежать из Кейро без оглядки. Но куда убежишь?
   Где-то за углом яростно залаяла собака.
   -- Овчарка,--кивнул Том в сторону собачьего лая.-- В Мемфисе есть школа, где овчарок обучают бросаться только на чернокожих. В Кейро уже есть такие собаки...
   Рокоча могучим мотором, подошел автобус Мемфис -- Чикаго. В автобусе было темно, пассажиры спали.
   -- Кто-нибудь здесь выходит? -- крикнул Том водителю. -- Нет,-ответил водитель.-- Поезжай, парень, спать.
   И, захлопывая за мною дверь, проворчал:
   -- Какой нормальный будет здесь выходить?
   ДВАДЦАТЫЙ ВЕК ЕСТЬ ДВАДЦАТЫЙ ВЕК
   В штате Южная Дакота на окраине большого города стоит кузов автобуса без колес. На крыше-- труба. По-видимому, внутри кузова сложена печка. Но двадцатый век есть двадцатый век, и к навечно приземленному автобусу, превратившемуся в вигвам для семьи индейца, тянутся провода электрического освещения.
   Меня привез к этому автобусу местный журналист, милейший человек, хорошо знающий жизнь индейцев. Фотографировать из машины было неудобно, и американец, круто свернув, подкатил к самому "вигваму". Четверо смуглых, скуластых, босоногих и грязных парнишек, смущенно хихикая, создали живописную группу в рамке видоискателя на фоне безногого автобуса.
   И вдруг в видоискателе появилась еще одна фигура. Это был хозяин "вигвама". Наверное, он уже приложился к фляжке по случаю воскресного дня, что и придало ему агрессивности, но дело не в этом. Дело в том, что, по существу, он был прав со всех юридических точек зрения. Размахивая кулаками перед моим фотоаппаратом, индеец (в клетчатой ковбойке навыпуск, в замасленных джинсах, в тапочках от "Вулворта") произнес страстный монолог, смысл которого сводился к тому, что мы вторглись в его частное владение, нарушили право частной собственности, растоптали договор, когда-то заключенный белыми с вождем его племени. Мы оккупировали его землю, и он был по-своему прав. Я огляделся и в смущении осознал, что под нашей машиной лежит половина земли, принадлежащей этому индейцу. Я своими двумя ногами и сумкой с фотопринадлежностями, которую поставил у ног, занимаю шестнадцатую часть. Мой друг, присевший на траву и сложивший ноги калачиком,-шестнадцатую часть. Итого -- пять восьмых. Только три восьмых оставались индейцу и его четырем чадам.
   Что было делать? Я посмотрел на моего друга.
   -- Дай ему доллар,-- спокойно посоветовал тот.
   -- А не мало?
   -- Ну что же, я дам другой.
   На долларе был изображен Великий Президент. Индеец молча смотрел в глаза президенту. Потом усмехнулся. Я никогда не забуду этой усмешки. Наверное, так понимающе, презрительно и в то же время грустно улыбались вожди племен, когда до них доходил коварный смысл договоров, заключенных с бледнолицыми братьями.
   Мы влезли в машину и выехали на дорогу, освободив землю индейца, все восемь восьмых его частной собственности. Мы поехали к Гарри Дональду, детскому врачу. Его молоденькая беременная жена, красавица полукровка, развешивала на веревке белый докторский халат, только что вынутый из стиральной машины.
   -- Он еще не вернулся из резервации,-- сказала она, одергивая платьице.
   Но мой друг журналист, милейший человек, знал, где разыскивать Гарри. Он повез меня прямо к бару "Ястреб". Гарри уже вернулся из резервации и пил третий бокал "Драй мартини". Сухощавый, черноволосый, нос с горбинкой. Ворот белой рубашки расстегнут, галстук развязан, рукава закатаны выше локтя. Докторский саквояжик стоит на полу в ногах.
   -- Хэллоу, Гарри!
   -- Хай, Стив!
   -- Познакомься: мой друг из Нью-Йорка.
   -- Рад вас видеть, мистер.
   После третьей порции "Драй мартини" уже кружится голова. Пожалуй, нам не догнать Гарри, Бармен то и дело трясет своим никелированным снарядом 76-го калибра, в котором смешивается коктейль -- этот нитроглицерин, бесшумно взрывающийся в глубине вашего мозга.
   -- Что нового в резервации, Гарри?
   -- Туберкулез у Рочестеров, чесотка у мальчишки Смита, трахома у младенца Флемминга, туберкулез у девочки Гладсона, у Петерсона туберкулез в открытой форме. Тебе достаточно или продолжать?
   Язык у Гарри заплетается.
   Эти Рочестеры, Смиты, Флемминги, Гладсоны, Петерсоны не только его пациенты. Они его братья по крови, Гарри -- чистокровный индеец, родом из штата Оклахома. Тамошним индейцам повезло. В двадцатых годах на территории их резервации геологи нашли нефть. Перестрелять индейцев было уже нельзя: двадцатый век есть двадцатый век, ничего не поделаешь. У них купили эту землю. За бесценок, как поняли индейцы позже. Но они слишком поздно это поняли.
   Нищие индейцы неожиданно оказались богачами. Вот смеху-то было! Один поставил у себя в новом доме тридцать четыре телефона, по два в каждой комнате, включая ванные и уборные. Другой купил шестнадцать автомобилей. Больше всего любил ездить в похоронном катафалке. Но ведь деньги -- это вода. Деньги кончились так же неожиданно, как появились, и индейцы снова стали нищими.
   Отец Гарри, внук вождя Соколиный Глаз, был мудрее других. Он не покупал ни телефонов, ни автомашин. Он ждал, когда подрастет Гарри, его средний сын (старший умер от чахотки), чтобы дать ему образование.
   Гарри стал врачом и переехал в Южную Дакоту. Каждое утро на своем "форде" он отправляется в резервацию. Индейские ребятишки -- его единственные пациенты (белые предпочитают белых докторов), но и их ему хватает на целый день. С индейцев он ничего не берет: за них ему платит министерство здравоохранения.
   Иногда, как-то неожиданно для себя, вернувшись из резервации, Гарри оставляет машину на заправочной станции (бензин лучшего качества! Из Оклахомы!) и идет в бар "Ястреб", что напротив бензоколонки. Домой из бара он отправляется на такси (лучший вариант), а то и в полицейском автомобиле. Однажды поехал на своей машине и сильно разбил ее в трех кварталах от дома.
   -- Смешная история,-- говорит он, хлопая по колену моего друга.-Парнишка Гейбл опять удрал из школы. Директриса интерната, эта старая сука, запирала его на ночь в чулан за то, что он мочился во сне. У мальчика больной мочевой пузырь. А в чулане крысы. Он орал там целые ночи напролет, но никто не слышал, потому что чулан в подвале. А на уроках спал. Однажды так и загремел на пол в тот самый момент, когда учительница рассказывала о Декларации независимости. Ну не смешно ли это, Стив?
   -- Наисмешнейшая история,-- сухо отвечает мой Друг, глядя куда-то в сторону.
   -- Обожди, дослушай до конца,-- продолжает Гарри.-- За ним приехали в резервацию, а найти не могут. Только что был мальчишка -- и как в воду канул. Знаешь, где он прятался? Он сидел под водой в ручье и дышал через тростниковую трубочку. Каково! Сейчас лежит с крупозным воспалением легких. Мечется в бреду. Никак не может вспомнить, когда была подписана Декларация независимости. Налей-ка нам еще, приятель, по бокалу.
   Мой друг делает предостерегающий жест бармену.
   -- Вам нельзя больше, мистер Дональд,-- как можно мягче говорит бармен.-- Завтра с утра вам снова нужно быть там.
   Там -- это за городом, где начинается коричневая пустыня, морщинистая, сухая, безжизненная и печальная, как лицо старого индейца. Там -- это где туберкулезные Рочестеры, Смиты, Флемминги, Гладсоны, Петерсоны -- чахлые росточки на поваленном дереве, остатки народа, когда-то владевшего Америкой от Тихого океана до Атлантического. Там -- это где плачет в бреду мальчишка Гейбл, никак не могущий вспомнить, когда была подписана Декларация независимости. Там -- часть ада, где все угли уже догорели.
   -- Ну, еще один бокал,-- просит Гарри.-- Последний.-- Бармен (у них добрые сердца, у этих барменов!), взявшийся было за никелированный снаряд, сникает под суровым взглядом моего друга.