Строкин Валерий. Я - Степан Разин

   - Твоя клятва дороже воли?! - я опустил руку на рукоять сабли.
   Стрелец смотрел на мою руку.
   - Выходит - дороже, - тихо вздохнул пятидесятник, развёл руками и опустил голову, готовясь к худшему.
   - Пошёл прочь, стрелец - иди, носи боярское ярмо на шее, да закусывай батогами и гнилой солониной на обед! - процедил я и отвернулся.
   Стрельцы быстро покинули площадь и растворились в степи.
   - Зря отпустил, Степан Тимофеевич! - хмуро проговорил Иван Черноярец, глядя себе под ноги.
   Я оглянулся на лица своих есаулов:
   - Али я не прав? Я слово дал!
   - Слово! - проворчал Фрол Минаев. Вся Волга кишит боярами - нас ищут!
   - Они первые нас выдадут и не пощадят так, как ты, потому что слушают слово воеводское! - нервно заговорил Якушка Гаврилов. - Разнесут весть о захвате городка - жди гостей, тут же слетятся! А в Персию нам не успеть срок прошёл, море не то.
   - Нагнать их надо, атаман! - Черноярец, поигрывая саблей, смотрел на меня и ждал моего слова.
   - Я их отпустил!
   - Верни! - упорствовал Иван.
   - Вот ты и верни, - горько сказал я, меняя обещание, данное стрельцам. - По добру верни!
   - Исполню, атаман! - крикнул Черноярец и принялся гикать, созывая казаков.
   Стрельцов нагнали на Ваковой косе, но никто из них не захотел вернуться - все там и остались, порубленные казаками...
   Яицкая крепость - первый городок, взятый мной и получивший свободу от бояр и воевод. Городок стал жить по казачьему обычаю. Управление вершил казачий круг - холопьи кабалы были торжественно сожжены на площади, опустели долговые ямы. После победного дня казаки устроили на площади дуван, где каждый житель городка получил свою долю от захваченной добычи.
   Пошли доносы на стрельцов и обидчиков-приказчиков - голь упивалась новой, неведомой ей ранее властью, училась жить, никого не боясь и мстить. Многих стрельцов по доносам казнили у крепостных стен. Это продолжалось целый год, пока Яик не вскрылся ото льдов и я не стал готовиться к морскому походу.
   В день отъезда весь город высыпал на реку. Казацкие и стрелецкие жёнки слёзно спрашивали:
   - Батюшка, Степан Тимофеевич, как же мы будем без вас жить?! Не простят нам бояре ни казней, ни вашего разбоя над едисанскими мурзами, ни разгрома людей Безобразова!
   Все, кто мог, уходили со мной. Чем я мог утешить тех, кто оставался?! Обещал вернуться... О войне с боярами ещё не думал, хотелось прогуляться, как гулял Васька Ус, пошарпать кызылбашцев и тихо вернуться на Дон, залечь, затаиться на время. Казаки шумят, мечтают о богатой Персии... Река, городок, струги. Люди шумят, плачут, смеются...
   Я хмуро смотрел на горожан, надвинув шапку на глаза - не брать же в дорогу жёнок и детей?!
   - Говорите, что я вас насильством пугал, заставлял служить! Стращал казнями! Авось и помилуют! - я взмахнул рукой, казачий струг дружно ударил вёслами по воде и отвалил от берега.
   Над рекой повис женский плач. Шёл апрель 1668 года. О большой войне думать было рано. Верх Волги занял Иван Прозоровский с московскими стрельцами - нас спешили обложить со всех сторон, чтобы не дать подняться вверх по реке и повторить подвиги Васьки Уса... Царь простил ему разбой, испугался - авось и нас простят, ведь уже боятся...
   - На Персию! - крикнул я.
   Там мог быть выход - при случае можно попроситься на службу к шаху, если московский государь откажется прощать Степана Тимофеевича.
   * * *
   - Утопил ты себя в кровище, антихрист! - кричал тонким гнусавым голосом дьяк.
   - Это вы залили ею Русь, брюхатые! - крикнул я вздрогнувшим боярам. Трясите животами - не заглушить волю народную! Ещё долго разбойный свист вам по ночам спать не даст! Мои атаманы, чай, ещё гуляют, вспарывают саблями толстобрюхих воевод! - я зловеще рассмеялся. - Год-два и вновь выйдет погулять вольный Дон!
   Я встретился взглядом с Долгоруким - его пальцы вцепились в посох и побелели. Князь смолчал, но кто-то из бояр крикнул:
   - Вор! Калёными прутьями его!
   - Попарь, постарайся - я бы для тебя ужо расстарался! - огрызнулся я.
   Помощники палача повалили меня на землю.
   - Ишь, раскричался! - злобно прошептал один из них.
   Меня быстро связали и вновь подняли на ноги.
   - Ты глаза не таращь! - вскрикнул гнусавый дьяк и замахнулся на меня свитком.
   Я плюнул ему на бороду и дьяк отпрянул.
   - Воля, говоришь? Была у тебя воля! - подал голос Долгорукий. - Жил бы себе на Дону и принимал от царя и войскового атамана одни только почёт и уважение.
   - На Дону много воли - хотел всех угостить!
   Глаза князя укололи лютой ненавистью.
   - Зря цацкался с вами великий государь: платил жалованье, присылал в станицы огненный запас. Так вы заплатили государю за его доброту?!
   - Видывали мы его доброту - он первым нас продал! Когда казаки своей кровью взяли ему Азов, он побоялся, приказал сдать его турчанину!
   - Не тебе, вор, судить о государёвых делах!
   - Да и кровь казачья слишком густая для того, чтобы менять её на мир с султаном, князь!
   - Палач!
   Палач уже держал в руках щипцы, в которых был зажат раскалённый металлический прут.
   - Погрей его! - в глазах Долгорукого вспыхнула и тут же погасла усмешка.
   - Сейчас погрею. Ужо.., - заплечный ткнул меня прутом в грудь и медленно провёл им вниз к животу.
   - Сказывай о своём воровстве в Гиляне - шаховых землях! - послышался голос гнусавого дьяка.
   Запахло резким и горьким дымом, зашипела плоть. Моё тело корчилось и билось в судорогах. Долгорукий злорадно пожирал меня глазами. Я стиснул зубы и прикусил язык, едва сдержав рвущийся из гортани крик. Где-то жалобно заплакал брат:
   - Ой, покайся, Степан - ведь из-за тебя и меня пытают!
   - Заткнись, сука! - прохрипел я.
   Холодные глаза Долгорукого стали как будто ближе - в них уже явственно читалось победное торжество.
   - Горячо? - выкрикнул кто-то из бояр.
   - Хочешь попробовать? - откликнулся я, сплюнув кровью в стоящего рядом палача.
   Тот отшатнулся в сторону.
   Великий князь Юрий Алексеевич Долгорукий встал. Из-под его распахнутой боярской шубы виднелся чёрный кафтан. В свете факелов блеснули крупные жемчужины.
   - Пусть передохнёт - с него ещё взыщется! Пусть ответит Фролка-вор.
   Меня оттаскивают в сторону и бросают на пол возле влажной стены Земского подвала. Помощник палача льёт из бадьи на грудь и лицо. Захлёбываясь и задыхаясь, я ловлю ртом воду и смываю кровь. Помощник смеётся и уходит. Стены подвала оглашаются криками Фрола - его подвесили на дыбу.
   - Ты не шибко его кнутом, - кричит дьяк, - он не в Стеньку-вора пошёл хлипок! Ещё издохнет!
   Я откидываю голову, касаюсь холодной стены. Крики брата не умолкают:
   - Эх, Фрол, Фрол... Не из одного теста мы вылеплены, - горько шепчу я, сбрасывая опалёнными ресницами непрошеные слёзы.
   * * *
   Наш младшенький... Он не был таким высоким и крепким, как я или Иван. Не был и умным - всегда шёл за старшими, тянулся за ними. Они и в обиду не дадут, и дуван по-братски разделят. Я любил его и люблю сейчас. Всегда пытался сделать его отважным казаком, думал, что получилось... Не получилось. Слабая у него воля - нет той жилки, что была у старого Рази и брата моего Ивана.
   Фрол всегда колебался, выбирал сильнейшего, долго не мог понять - за мной идти или слушать советы старого Корнилы. Корнила звал Фрола на советы думал через него со мной сладить, старый чёрт...
   - Степан, что у тебя с крёстным случилось?! Обижается, что не заходишь к нему, когда зовёт.
   - Разные дороги у нас с Корнилой, - отвечаю. - Крёстный снюхался с боярами, московские гости часто гостят, боярский чин ему обещают, вот он и привечает их.
   - Так то ж разговор о пищальном и пушкарном зелье и хлебе, о службе государёвой.
   - Знаешь, что московские требуют?
   Фрол виновато моргает и качает головой:
   - Не-а.
   - Чтобы вольный Дон пришлых выдавал! Голь в верховья каждый год прибывает, а бояре записки пишут о выдаче - жалобятся толстобрюхие царю. А он скоро заставит Корнилу казацкую вольность забыть! Домовитые ничего не потеряют - станут новыми боярами да воеводами. Не по пути нам с крёстным, брат - другая у нас дорога! Дай срок - поднимем голь, пошарпаем, как Васька Ус, бояр по Волге, навестим турчанина и кизылбашца.
   Не гулял со мной к персиянам Фрол - остался дома.
   - Погляжу я за Олёной Микитишной, за детьми твоими - Гришаткой и меньшим. В обиду не дам! - пообещал мне Фрол.
   - Жди, Фролка - вернусь я, и грянет имя Разиных по Руси! - толкнул я брата в бок.
   Мы обнялись на прощание и поцеловались.
   Встретились после персидского похода - он пришёл вместе с Василием Лавреевым.
   - Брат, радуюсь, что вижу тебя живым и лихим атаманом! - кинулся обнимать меня Фрол.
   Расцеловались.
   - Жёнку твою доглядел и детей - все живы, здоровы, ждут.
   - Дождутся, - добродушно хмыкнул я и крикнул есаулу: - Лазарка, подай вина брату моему единокровному и лихому атаману Ваське Усу!
   Фролка с улыбкой поднял кубок и окинул шатёр взглядом:
   - Богатый ясырь, атаман! За удачу твою военную, за волю казацкую!
   Стукнулись и выпили залпом. Я обнял брата за плечи:
   - Вот теперь люб ты мне, Фрол - говоришь, как настоящий казак! Лазарка, тащи мой малиновый становой кафтан персидский!
   - Брат мой, атаман - бери меня к себе на службу - буду верой и правдой служить, помогать казацкому делу!
   - Лей, Лазарка - почему пустуют кубки?!
   Стукнулись кубками втроём, выпили.
   - Теперь я с тобой, брат! - выкрикнул Фрол.
   Было всё это, было... Или не было? Было, совсем недавно было - вместе с ним поднимали Русь против бояр и воевод.
   В разгар лета, уже после взятия Царицына, я послал его на Дон, выделил десять лёгких пушек, телеги с царицынским дуваном и напуствовал:
   - Дуван раздашь по казацким городкам. Поднимай людей, присылай ко мне, зови за собой!
   - Всё сделаю, брат.
   - Возьмёшь казну в сорок тысяч рублей - храни её, пригодиться.
   - Сохраню казну, атаман, - Фрол невинно смотрел на меня.
   - Сплачивай вокруг себя голутвенных - их много на Дону ещё осталось. Присматривай за домовитыми и крёстным - это ещё та змея, волю казачью легко продаст. Смотри за ним - наверняка свяжется с Москвой, записки государю будет слать.
   - Не волнуйся, Степан - всё выполню.
   Я отвернулся в сторону:
   - За детьми присматривай да жёнкой Олёной - говорят, крутит с пасынком Корнилы, - на моих губах мелькнула усмешка. - Была бы моя воля - свиделись бы. Не молчи, шли вести с Дона - отписывай мне, что творится по городкам, особенно в Черкасске. Крепи Кагалиник.
   - Укреплю.
   - Пройдёт лето, сделаешь дела и, согласно нашего уговора, выйдешь со всеми набранными людьми к Коротояку. Ударишь по русским уездам - к этому времени крестьяне управятся со своими делами и освободятся от земли.
   - Не волнуйся, атаман - подниму землепашцев и ударим вместе с моими казаками по боярам. Ведь мы - Разины! - засмеялся Фрол и обнял меня.
   Мы трижды расцеловались.
   - Скоро вся Русь поднимется, брат-атаман! - он легко вскочил в седло подаренного мною аргамака (из тех, что везли персы в бусе в подарок московскому царю).
   Не дошёл подарок.
   - Славная у тебя судьба, брат! - весело улыбался Фролка. - До встречи в Москве!
   Солнце играло на даренном мной колонтаре, украшенном золотыми насечками.
   Он отправился на Дон, а я - на Астрахань...
   Записки свои брат посылал исправно. Осенью он оставил Паншин городок и с тысячей человек (часть шла конницей вдоль берега, остальные в стругах) пошёл на Москву. Перед златоглавой стояли Коротояк и Воронеж - бояре не дремали. Я в это время стоял под Симбирском и даже не догадывался, что он принесёт мне несчастье.
   Бестолково протоптавшись под Коротояком и, так и не взяв городка, Фрол под натиском бояр отступил назад. На судах вернулся на Дон в Кагальник. Здесь мы и встретились - растерянные, непокорённые, злые и охочие до боя. Встретились, обнялись и расцеловались:
   - Здравствуй, брат!
   - Здравствуй, брат... Столько времени прошло - целая жизнь.
   - Фролка, а чуб-то у тебя седой!
   - А твоя голова, атаман?! В ней седины больше, чем смоли и в бороде то ж...
   - Ничего, брат - мы ещё крепки, а главное - живы... Отсидимся на Дону, по весне вскроется река и снова двинем на Русь.
   - Я верю, Степан - нас ещё бояться. Люди, вкусившие волю, просто так теперь в ярмо не полезут. Бояре их только кровью загонят.
   - За нами Царицын, брат! - хлопнул я его по плечу. - Рано нам отдыхать. Возьмёшь полсотни казаков - это всё, что у меня пока есть...
   - Устал я, брат - может мне остаться?! - Фрол виновато посмотрел на меня.
   - В городе будешь сидеть, в тепле. Надо сохранить его, Фрол! - я потряс брата за плечи. - Нам надо его сохранить! Город и людей! Смотри, чтобы не разбежались. Я бы сам поехал, но здесь дел больше - домовитые начинают головы поднимать. Открутить им их, как тому кречету, что ли?! А больше всех мутит воду Корнила Яковлев. Справишься? Всех лучших казаков отдаю.
   Мы внимательно смотрели друг на друга, словно испытывали на прочность. Наконец на лице Фрола проступила весёлая, озорная улыбка - она всегда молодила его лет на десять, делала похожим на девушку:
   - Справлюсь, брат.
   - Пиши мне обо всём.
   - Напишу, брат.
   Обнялись, расцеловались...
   Так и будет Фрол мотаться из Царицына в Кагальник и наоборот, пока...
   Прости, брат, беру вину на себя, но видно, таков наш путь, другого не дано. Одного мы корня - Разины. Тебя повязали в Царицыне и доставили в Черкасск. Когда ты увидел и меня в плену, ты сломался - истаяла твоя надежда на волю и братову подмогу.
   Бледный, перепуганный, ты отказывался от еды, не разговаривал ни со мной, ни с Корнилой. Я боялся, что ты тронешься рассудком. Если ты верил мне раньше, верь и теперь - нам вместе идти до последней черты. Верь мне Фрол, держись - мы свободные люди, мы казаки...
   * * *
   Фрол больше не кричал, только временами издавал тихие стоны. Бояре вспомнили про меня.
   - Скоро государь прибудет. Поднять злодея на дыбу - пусть покается.
   - Кнута ему! Кнут язык шевелит!
   Идут помощники заплечного, но я поднимаюсь сам.
   Вокруг скалятся, глядят с любопытством и злорадством боярские рожи. Долгорукого среди них нет - вышел.
   - Ишь, глазами как зыркает - сразу видать, что вор!
   - Хулитель веры православной - гореть тебе в аду!
   - Кнута ему, кнутовича - чтоб шкура полезла! - засмеялся самый толстобрюхий боярин.
   - Он живой нужен, чтобы вся Москва видела казнь Стеньки-Рзбойника, елейным голосом сказал зеленоглазый дьяк.
   Палач осовбодил Фрола от дыбы и, бросив стонущее тело в угол на плаху, кивнул помощникам:
   - Обдайте его водой - совсем слабый, ещё помрёт раньше времени.
   Я остался без присмотра. Палач снял со стены кнут и принялся его разглядывать. Толстобрюхий боярин приблизился ко мне вплотную.
   - Ну, Стенька Разин - скажи, как казаковал в Персии? Говорят, привёз несметные шаховы богатства - золото, каменья?! В Астрахани богатые подарки раздаривал воеводам?! Не молчи! Персидская княжна была у тебя в наложницах? Была?!
   Его заплывшие салом глазки заблестели и хитро мне подмигнули.
   Зря они забыли обо мне. С размаху я ударил боярина в лицо. Он взвыл, закрывая руками разбитый нос, а я с рычанием схватил его за шею и стал душить:
   - Хочешь знать, что было в Персии, пёс?!
   Кулак палача с проклятиями опускается мне на темя.
   - Сатана! Не углядел! - ревёт палач и оттаскивает меня в сторону.
   Я смеюсь, потому что боярин бежит к лавке, плюхается на неё и быстро крестится - в его маленьких, красных глазёнках застыл страх. Сколько я навидался таких глаз, ждущих смерти. Русые усы и борода трясутся - боярин бормочет молитву.
   - Что, толстобрюхий - не прошла охота слушать сказ про Персию и шахову дочку?
   - Изыди, чёрт! - креститься боярин.
   - Жаль, что ты мне раньше не попался - я бы тебя уважил, повесил бы на первой встречной осине!
   Боярин вскакивает и бежит из пыточной.
   Рядом стоит дьяк, ухмыляется и качает головой.
   - Я бы и тебя, пучеглазый, в воду бросил!
   Дьяк хмурится. Бояре после замешательства кричат:
   - Кнута зверю! Кнута ему!
   Кнут просвистел и впился в спину.
   - Нет там ничего нового, приятель! - хриплю я палачу.
   - Сказывай, вор, о разбое в Персии! - кричит дьяк и тычет в меня пальцем.
   - Славно было в Персии! - кричу я, чувствуя треск рвущейся шкуры.
   Я закрываю плотно глаза и стискиваю зубы...
   - Персия, - шепчу я...
   Кнут свистит и жжёт спину. Слышна тихая ругань палача:
   - Эка, чёрт, кровяной - словно свинья!
   - Это ты свинья! - моё сознание мутиться...
   Я не слышу оживлённого говора бояр - я чую плеск тёплого Хвалынского моря. Ветер принёс сладкие и ароматные запахи садов. Перед глазами не тень палача, а загорелые спины казаков, скрип уключин, плеск вёсел и дружный вскрик:
   - Нечай!
   - Нечай!
   Свист Ивана Черноярца, ближайшего друга и есаула.
   - Батька - шаховы бусы!
   Васька Кривой - не знающий страха казак, вскидывает вверх руку с саблей:
   - Батька, веди вперёд - покажем им "Бисмиллахи рахмани рахим"!
   - Рвусь к вам - вскоре свидимся, атаманы мои преданные: Ваня Черноярец, Серёжка Тарануха, Макеев Пётр, Серебряков... Слышите ли вы меня?
   - Слышим, батько!
   Персия...
   * * *
   В середине лета 1668 года мы внезапно объявились с моря в Кизылбашских владениях где-то между Дербентом и Шемахой. И началось... Славное времечко, славное! Меня окружали самые верные и преданные товарищи - друг сердечный Серёжка Кривой, красавец и балагур Иван Черноярец, рассудительный Фрол Минаев, умница Якушка Гаврилов, бражник-поп Василий... Не сгинули вы навечно запомнит вас Русь, и долго будут вас клясть толстобрюхие бояре, прислушивающиеся в ночи к разбойному свисту. Не отвернётся от вас и отец небесный - сколько невольников освободили мы из полона. Всё зачтётся. Думу думаю, что с тем шеститысячным отрядом не в Персию надо было идти, а сразу же на Астрахань, Царицын. Мы уже тогда могли встряхнуть всю Русь.
   Жаркое выдалось лето, сухое. Вдоль дорог стояла ярко-рыжая пыль, скрипевшая на зубах, чернившая лица, покрывавшая тело сухой коростой. Казачьи сотни с гиком и свистом мчались по дорогам, врывались и опустошали селение за селением вдоль побережья. Поднимались по каменистым горным дорогам, выглядывали в море, где казачьи струги неслись белыми птицами, полнились добром. Хороший ясырь, а сколько его было впереди. Казаки славили батьку - вот она, слава, вот оно - богатство! Не пустыми вернёмся в станицы, а там, глядишь, придёт прощение от государя за службу ратную - ведь нагнали шаху страху. Начало было удачным - персидские воеводы не успевали защитить или предупредить городки от надвигающейся казачьей лавины. Нашими козырями были быстрота и особая казачья удаль.
   Крупные города оставались в стороне. Так прошли Дербент, Шемаху, Баку только пожгли и порубили их посады, мстили за вековые обиды, за наших полонянников.
   Я первым врывался в персидские селения на взмыленном коне под удалой казачий свист. За мной в охранении - Серёжка Кривой.
   - Батька, дьявол тебя забодай, охолонись малость! - кричал он мне.
   "Ах, Серёжка, Серёжка - лучше бы ты себя так одёргивал. Что было бы, будь ты со мной под Симбирском - не стряхнули бы нас воеводы... "
   Слышен сабельный свист. Крики басурман:
   - Бисмиллахи рахмани рахим! (Во имя Бога милостивого и милосердного!)
   - Секи их, казаки - они не жалели православных!
   - Руби их, казачки, за наших жён и девок поруганных, угнанных в полон!
   - На пику их за отцов наших, лежащих под степным ковылём!
   Получился не поход за зипунами и фараганскими коврами, а настоящая война. Сотни посёлков оставались за нами в бурой пыли, в треске пожаров. Собаки выли над трупами мужчин, жён и детей. Казаки неиствовали, мстили за причинённые им обиды. Война есть война. Врываясь в городки, казаки расправлялись с шаховыми солдатами, затем вырезали богатых купцов и их служак, всех обидчиков, на которых указывала городская голь, всех, кто оказывал или пробовал оказать сопротивление.
   К берегу подходили струги и загружались захваченным ясырём: коврами, золотом, драгоценной утварью и камнями, украшенными золотом, оружием, жемчугом, дорогими, заморскими тканями. Волокли в струги пленных и ставили у берега бочонки с вином - праздновали победу над басурманами. Пьяные казачки с хохотом обряжались в дорогие, расшитые золотом халаты, украшали папахи золотыми диадемами, надевали на заскорузлые, распухшие от весёльной гребли пальцы перстни, на кисти - браслеты.
   - Батьке слава! Степану Тимофеевичу - урра!!!
   - Атаман, веди нас дальше!
   Хмельной, я стоял с полной чашей, покачиваясь в казачьем кругу. На дорогом ковре лежали ближние есаулы, облитые вином.
   - Гей, соколы - отомстим персидским собакам за наши обиды! Пусть помнят удалых ребятушек Стеньки Разина! Надолго помнят! - я выхватил саблю и она начала свистеть у меня над головой. - Пейте, гуляйте, соколы - празднуйте победу над мусульманами!
   Порыв ветра приносит запах гари. Слышно, как весело занялся пожар, скрыл городок. Даже сюда доносится плач прекрасных чернооких персиянок.
   - Эй, казаки - женю вас всех! Хватайте кизылбашек - оставим правоверным после себя память!
   - Вот так атаман - слава Степану Тимофеевичу!
   Казаки хватали персиянок за длинные чёрные косы, тянули их к себе и с хохотом целовали в алые, кричащие рты, заставляли пить вино, насильничали, тянули за собой в море.
   Что же это был за посёлок? Теперь не упомнишь - все они схожи... Некогда было осматривать - время не ждало.
   Сказочный дворец, утопающий в зелёном острове сада. Плеск фонтанов, несущих прохладу. Золотые, дымящиеся плошки с нефтью. Золотая арка - впереди белый мрамор дома, прохлада чистых плит. Белые ступени. Я несусь впереди. За мной чуть отстал Сергей. В голове хмель, веселье. Миновали майдан, где разбили винные погреба купцов. Навстречу двое шаховых солдат с обнажёнными махайрами. Выхватил пистоль и нажал курок, наставив в грудь ближайшему персу. Саблей отвёл удар второго солдата и тут же достал его шею. Голова покатилась вниз, бешено вращая выпученными глазами и подпрыгивая на ступенях.
   - Берегись, атаман! - кричит Серёжка.
   Слышу выстрел его пистоля. В дверях падает ещё один солдат в золочёном колонтаре и пикой в руках.
   - Вперёд! - кричу я и перепрыгиваю через мёртвое тело.
   Серёжка бьёт из пистоля с лёту точно между глаз - даром, что кривой.
   Врываюсь в тёмный зал. Перед глазами блеснул кривой турецкий ятаган. Отпрыгиваю в сторону и с размаху рублю. Замечаю, как темнеет белоснежная чалма и к ногам падает седобородый старик.
   - Пёс! - кричу я.
   Чалма откатывается в сторону и обнажает лысый череп, из раны на котором сочиться кровь. Рядом лежит ятаган - на золотой рукояти крупный, редкий рубин. Я склоняюсь, чтобы поднять оружие и тут на меня с криком и плачем бросается она...
   - Отец! О, мой отец! - кричит она, и её кулачки с ненавистью барабанят мою грудь.
   Неожиданно в её руке появляется узкий генуэзский кинжал, и она пробует им меня ударить. Смеясь, я вырываю у неё из рук кинжал и откидываю в сторону. Оборачиваюсь к вошедшему Серёге:
   - Смотри, какая райская птица мне попалась!
   - Красавица! - соглашается есаул.
   Огромные глаза, словно чёрный омут, закружат, унесут в пучину - не вынырнешь. Бархатные опахала ресниц, алый бутон пухлых губ, жемчужные, ровные зубы, две чёрные, достающие до пола косы. Персиянка одета в золото и жемчуга, алые персидские штанишки и короткие, расшитые мелким жемчугом полусапожки. Юлдус - это значит "звезда".
   В испуганном, тёмном омуте её глаз, под огромными ресницами отразился я - чёрный от солнца и пыли, пропахший потом и кровью, залившими мой кафтан. Мы замерли - один подле другого. Она - испуганная, маленькая птичка - в глазах застыл ужас. Я - победитель, атаман "гяуров", страшный разбойник. Щемящая тоска вдруг стиснула мне сердце, мне стало её жаль - диковинный, аленький цветочек. Как она прекрасна - редкая краса! Не выдержав, я впился в её губы - забыть, всё забыть: войну, боль и всё остальное! Она закричала и попробовала выцарапать мне глаза.
   - Ах ты дикий цветок! - её сопротивление лишь распалило меня, и я повалил принцессу на пол. - Уйди, Кривой! - кричу есаулу.
   Персиянка плачет, кусается, а я смеюсь,
   - Ты мой ясырь, моя добыча. Теперь ты всегда будешь со мной! - я рву её такие непрочные и лёгкие одежды...
   Много позже я спускаюсь по ступенькам дворца. На моих плечах трепыхается и плачет ковёр. На ступеньках сидят Серёжка и Черноярец.
   - Отнесите её в струг!
   Серёга смотрит на меня и спрашивает:
   - Атаман?!
   - Я сказал - в струг!
   Он молча повинуется, но в его глазах укор.
   Я обнимаю Черноярца:
   - Это моя славная добыча - потом увидишь!
   Иван протягивает кувшин с вином. Хмельные глаза подмигивают мне:
   - Отведай, атаман, закрепи удачу - славное вино нашли казаки!
   Горькая, терпкая сладость вина напоминает мне её имя - Юлдус. Это единственное, что она мне сказала...
   Любила ли она меня? Нет. Ненавидела - рабы никогда не любят своих хозяев. Только я не хотел видеть её своей рабой - а она никем иным быть тоже не хотела. Я любил её, я мог подарить ей целую Персию. Она всегда молча и безропотно принимала меня. Я же вкушал её ласки - ласки испуганного ребёнка. По ночам я слышал, как она тонко и тихо плачет и молится своему богу... Единственное, что она мне подарила - своё имя...
   Как-то в одном из городков я с есаулами разъезжал по улице и вдруг из какой-то подворотни выскочил под ноги коню и бухнулся на колени перс в залатанном халате. Размазывая слёзы по щекам, он что-то лопотал, указывая на старую, покосившуюся хижину в конце улицы.
   - Ну-ка, есаулы, проверим - чего от нас хочет басурманин, - я направил коня в конец улицы.