Стругацкие Аркадий и Борис. Далекая Радуга

1

Танина ладонь, теплая и немного шершавая, лежала у него на глазах, и
больше ему ни до чего не было дела. Он чувствовал горько-соленый запах
пыли, скрипели спросонок степные птицы, и сухая трава колола и щекотала
затылок. Лежать было жестко и неудобно, шея чесалась нестерпимо, но он не
двигался, слушая тихое, ровное дыхание Тани. Он улыбался и радовался
темноте, потому что улыбка была, наверное, до неприличия глупой и
довольной.
Потом не к месту и не ко времени в лаборатории на вышке заверещал
сигнал вызова. Пусть! Не первый раз. В этот вечер все вызовы не к месту и
не ко времени.
- Робик, - шепотом сказала Таня. - Слышишь?
- Совершенно ничего не слышу, - пробормотал Роберт.
Он помигал, чтобы пощекотать Танину ладонь ресницами. Все было
далеко-далеко и совершенно не нужно. Патрик, вечно обалделый от
недосыпания, был далеко. Маляев со своими манерами ледяного сфинкса был
далеко. Весь их мир постоянной спешки, постоянных заумных разговоров,
вечного недовольства и озабоченности, весь этот внечувственный мир, где
презирают ясное, где радуются только непонятному, где люди забыли, что они
мужчины и женщины, - все это было далеко-далеко... Здесь была только
ночная степь, на сотни километров одна только пустая степь, поглотившая
жаркий день, теплая, полная темных, возбуждающих запахов.
Снова заверещал сигнал.
- Опять, - сказала Таня.
- Пускай. Меня нет. Я помер. Меня съели землеройки. Мне и так хорошо.
Я тебя люблю. Никуда не хочу идти. С какой стати? А ты бы пошла?
- Не знаю.
- Это потому, что ты любишь недостаточно. Человек, который любит
достаточно, никогда никуда не ходит.
- Теоретик, - сказала Таня.
- Я не теоретик. Я практик. И, как практик, я тебя спрашиваю: с какой
стати я вдруг куда-то пойду? Любить надо уметь. А вы не умеете. Вы только
рассуждаете о любви. Вы не любите любовь. Вы любите о ней рассуждать. Я
много болтаю?
- Да. Ужасно!
Он снял ее руку с глаз и положил себе на губы. Теперь он видел небо,
затянутое облаками, и красные опознавательные огоньки на фермах вышки на
двадцатиметровой высоте. Сигнал верещал непрерывно, и Роберт представил
себе сердитого Патрика, как он нажимает на клавишу вызова, обиженно
выпятив добрые толстые губы.
- А вот я тебя сейчас выключу, - сказал Роберт невнятно. - Танек,
хочешь, он у меня замолчит навеки? Пусть уж все будет навеки. У нас будет
любовь навеки, а он замолчит навеки.
В темноте он видел ее лицо - светлое, с огромными блестящими глазами.
Она отняла руку и сказала:
- Давай я с ним поговорю. Я скажу, что я галлюцинация. Ночью всегда
бывают галлюцинации.
- У него никогда не бывает галлюцинаций. Такой уж это человек,
Танечка. Он никогда себя не обманывает.
- Хочешь, я скажу тебе, какой он? Я очень люблю угадывать характеры
по видеофонным звонкам. Он человек упрямый, злой и бестактный. И он ни за
какие коврижки не станет сидеть с женщиной ночью в степи. Вот он какой -
как на ладони. И про ночь он знает только, что ночью темно.
- Нет, - сказал справедливый Роберт. - Насчет коврижек верно. Но зато
он добрый, мягкий и рохля.
- Не верю, - сказала Таня. - Ты только послушай. - Они послушали. -
Разве это рохля? Это явный "tenacem propositi virum" <"Муж, упорный в
своих намерениях" (Гораций)>.
- Правда? Я ему скажу.
- Скажи. Пойди и скажи.
- Сейчас?
- Немедленно.
Роберт встал, а она осталась сидеть, обхватив руками колени.
- Только поцелуй меня сначала, - попросила она.
В кабине лифта он прислонился лбом к холодной стене и некоторое время
стоял так, с закрытыми глазами, смеясь и трогая языком губы. В голове не
было ни единой мысли, только какой-то торжествующий голос бессвязно вопил:
"Любит!.. Меня!.. Меня любит!.. Вот вам, вы!.. Меня!.." Потом он
обнаружил, что кабина давно остановилась, и попытался открыть дверь. Дверь
нашлась не сразу, а в лаборатории оказалось множество лишней мебели: он
ронял стулья, сдвигал столы и ударялся о шкафы до тех пор, пока не
сообразил, что забыл включить свет. Заливаясь смехом, он нащупал
выключатель, поднял кресло и присел к видеофону.
Когда на экране появился сонный Патрик, Роберт приветствовал его
по-дружески:
- Добрый вечер, поросеночек! И чего это тебе не спится, синичка ты
моя, трясогузочка?
Патрик озадаченно глядел на него, часто помаргивая воспаленными
веками.
- Что же ты смотришь, песик? Верещал-верещал, оторвал меня от важных
занятий, а теперь молчишь!
Патрик, наконец, открыл рот.
- У тебя... ты... - он постучал себя по лбу, и на лице его появилось
вопросительное выражение. - А?..
- Еще как! - воскликнул Роберт. - Одиночество! Тоска! Предчувствия! И
мало того - галлюцинации! Чуть не забыл!
- Ты не шутишь? - серьезно спросил Патрик.
- Нет! На посту не шутят. Но ты не обращай внимания и приступай.
Патрик неуверенно моргал.
- Не понимаю, - признался он.
- Да где уж тебе, - злорадно сказал Роберт. - Это эмоции, Патрик!
Знаешь?.. Как бы это тебе попроще, попонятнее?.. Ну, не вполне
алгоритмируемые возмущения в сверхсложных логических комплексах.
Воспринял?
- Ага, - сказал Патрик. Он поскреб пальцами подбородок,
сосредотачиваясь. - Почему я тебе звоню, Роб? Вот в чем дело: опять где-то
утечка. Может быть, это и не утечка, но, может быть, утечка. На всякий
случай проверь ульмотроны. Какая-то странная сегодня Волна...
Роберт растерянно посмотрел в распахнутое окно. Он совсем забыл про
извержение. Оказывается, я сижу здесь ради извержений. Не потому, что
здесь Таня, а потому что где-то там - Волна.
- Что ты молчишь? - терпеливо спросил Патрик.
- Смотрю, как там Волна, - сердито сказал Роберт.
Патрик вытаращил глаза.
- Ты видишь Волну?
- Я? С чего ты взял?
- Ты только что сказал, что смотришь.
- Да, смотрю!
- Ну?
- И все. Что тебе от меня надо?
Глаза у Патрика опять посоловели.
- Я тебя не понял, - сказал он. - О чем это мы говорили? Да! Так ты
непременно проверь ульмотроны.
- Ты понимаешь, что говоришь? Как я могу проверить ульмотроны?
- Как-нибудь, - сказал Патрик. - Хотя бы подключения... Мы совсем
потерялись. Я тебе объясню сейчас. Сегодня в институте послали к Земле
массу... впрочем, это ты все знаешь. - Патрик помахал перед лицом
растопыренными пальцами. - Мы ждали Волну большой мощности, а
регистрируется какой-то жиденький фонтанчик. Понимаешь, в чем соль?
Жиденький такой фонтанчик... фонтанчик... - Он придвинулся к своему
видеофону вплотную, так что на экране остался только огромный, тусклый от
бессонницы глаз. Глаз часто мигал. - Понял? - оглушительно загремело в
репродукторе. - Аппаратура у нас регистрирует квази-нуль поле. Счетчик
Юнга дает минимум... можно пренебречь. Поля ульмотронов перекрываются так,
что резонирующая поверхность лежит в фокальной гиперплоскости,
представляешь? Квази-нуль поле двенадцатикомпонентное, и приемник
свертывает его по шести четным компонентам. Так что фокус
шестикомпонентный.
Роберт подумал о Тане, как она терпеливо сидит внизу и ждет. Патрик
все бубнил, придвигаясь и отодвигаясь, голос его то громыхал, то
становился еле слышен, и Роберт, как всегда, очень скоро потерял нить его
рассуждений. Он кивал, он картинно морщил лоб, подымал и опускал брови, но
он решительно ничего не понимал и с невыносимым стыдом думал, что Таня
сидит там, внизу, уткнув подбородок в колени, и ждет, пока он закончит
свой важный и непостижимый для непосвященных разговор с ведущими
нуль-физиками планеты, пока он не выскажет ведущим нуль-физикам свою,
совершенно оригинальную точку зрения по вопросу, из-за которого его
беспокоят так поздно ночью, и пока ведущие нуль-физики, удивляясь и
покачивая головами, не занесут эту точку зрения в свои блокноты.
Тут Патрик замолчал и поглядел на него со странным выражением. Роберт
хорошо знал это выражение, оно преследовало его всю жизнь. Разные люди - и
мужчины и женщины - смотрели на него так. Сначала смотрели равнодушно или
ласково, затем выжидающе, потом с любопытством, но рано или поздно
наступал момент, когда на него начинали смотреть вот _т_а_к. И каждый раз
он не знал, что ему делать, что говорить и как держать себя. И как жить
дальше.
Он рискнул.
- Пожалуй, ты прав, - озабоченно заявил он. - Однако все это следует
тщательно продумать.
Патрик опустил глаза.
- Продумай, - сказал он, неловко улыбаясь. - И не забудь, пожалуйста,
проверить ульмотроны.
Экран погас, и наступила тишина. Роберт сидел сгорбившись, вцепившись
обеими руками в холодные шероховатые подлокотники. Кто-то когда-то сказал,
что дурак, понимающий, что он дурак, уже тем самым не дурак. Может быть,
когда-нибудь так оно и было. Но сказанная глупость - всегда глупость, а я
никак по-другому не могу. Я очень интересный человек: все, что я говорю,
старо, все, о чем я думаю, банально, все, что мне удалось сделать, сделано
в позапрошлом веке. Я не просто дубина, я дубина редкостная, музейная, как
гетманская булава. Он вспомнил, как старый Ничепоренко поглядел однажды с
задумчивостью в его, Роберта, преданные глаза и промолвил: "Милый Скляров,
вы сложены как античный бог. И, как всякий бог, простите меня, вы
совершенно не совместимы с наукой..."
Что-то треснуло. Роберт перевел дух и с изумлением уставился на
обломок подлокотника, зажатый в белом кулаке.
- Да, - сказал он вслух. - Это я могу. Патрик не может. Ничепоренко
тоже не может. Один я могу.
Он положил обломок на стол, встал и подошел к окну. За окном было
темно и жарко. Может быть, мне уйти, пока не выгнали? Да, только как я
буду без них? И без этого удивительного чувства по утрам, что, может быть,
сегодня лопнет, наконец, эта невидимая и непроницаемая оболочка в мозгу,
из-за которой я не такой, как они, и я тоже начну понимать их с полуслова
и вдруг увижу в каше логико-математических символов нечто совершенно
новое, и Патрик похлопает меня по плечу и скажет радостно: "Эт-то эдорово!
Как это ты?", а Маляев нехотя выдавит: "Умело, умело... Не лежит на
поверхности..." И я начну уважать себя.
- Урод, - пробормотал он.
Надо было проверять ульмотроны, а Таня пусть посидит и посмотрит, как
это делается. Хорошо еще, что она не видела моей физиономии, когда погас
экран.
- Танюша, - позвал он в окно.
- Ау?
- Танек, ты знаешь, что в прошлом году Роджер ваял с меня "Юность
Мира"?
Таня, помолчав, негромко сказала:
- Подожди, я поднимусь к тебе.


Роберт знал, что ульмотроны в порядке, он это чувствовал. Но все же
он решил проверить все, что можно было проверить в лабораторных условиях,
во-первых, для того, чтобы отдышаться после разговора с Патриком, а
во-вторых, потому, что он умел и любил работать руками. Это всегда
развлекало его и на какое-то время давало ему то радостное ощущение
собственной значительности и полезности, без которого совершенно
невозможно жить в наше время.
Таня - милый, деликатный человек - сначала молча сидела поодаль, а
потом так же молча принялась помогать ему. В три часа ночи снова позвонил
Патрик, и Роберт сказал ему, что никакой утечки нет. Патрик был
обескуражен. Некоторое время он сопел перед экраном, подсчитывая что-то на
клочке бумаги, потом скатал бумагу в трубочку и по обыкновению задал
риторический вопрос. "И что мы по этому поводу должны думать, Роб?" -
спросил он.
Роберт покосился на Таню, которая только что вышла из душевой и
тихонько присела сбоку от видеофона, и осторожно ответил, что вообще не
видит в этом ничего особенного. "Обычный очередной фонтан, - сказал он. -
После вчерашней нуль-транспортировки был такой. И на той неделе такой же".
Затем он подумал и добавил, что мощность фонтана соответствует примерно
ста граммам транспортированной массы. Патрик все молчал, и Роберту
показалось, что он колеблется. "Все дело в массе, - сказал Роберт. Он
посмотрел на счетчик Юнга и совсем уже уверенно повторил: - Да, сто - сто
пятьдесят граммов. Сколько сегодня запустили?.." - "Двадцать килограммов",
- ответил Патрик. "Ах, двадцать кило... Да, тогда не получается. - И тут
Роберта осенило: - А по какой формуле вы подсчитывали мощность?" - спросил
он. "По Драмбе", - безразлично ответил Патрик. Роберт так и подумал:
формула Драмбы оценивала мощность с точностью до порядка, а у Роберта
давно уже была припасена собственная, тщательно выверенная и выписанная и
даже обведенная цветной рамочкой универсальная формула оценки мощности
извержения вырожденной материи. И сейчас, кажется, наступил самый
подходящий момент, чтобы продемонстрировать Патрику все ее преимущества.
Роберт уже взялся было за карандаш, но тут Патрик вдруг уплыл с
экрана. Роберт ждал, закусив губу. Кто-то спросил: "Ты собираешься
выключать?" Патрик не отзывался. К экрану подошел Карл Гофман,
рассеянно-ласково кивнул Роберту и позвал в сторону: "Патрик, ты еще
будешь говорить?" Голос Патрика пробубнил издалека: "Ничего не понимаю.
Придется этим заняться обстоятельно". - "Я спрашиваю, ты разговаривать
будешь еще?" - повторил Гофман. "Да нет же, нет..." - раздраженно
откликнулся Патрик. Тогда Гофман, виновато улыбаясь, сказал: "Прости,
Роба, мы здесь спать укладываемся. Я выключу, а?"
Стиснув зубы так, что затрещало за ушами, Роберт нарочито медленным
движением положил перед собой лист бумаги, несколько раз подряд написал
заветную формулу, пожал плечами и бодро сказал:
- Я так и думал. Все ясно. Теперь будем пить кофе.
Он был отвратителен себе до последней степени и сидел перед шкафчиком
с посудой до тех пор, пока снова не почувствовал себя в состоянии владеть
лицом. Таня сказала:
- Кофе свари ты, ладно?
- Почему я?
- Ты вари, а я посмотрю.
- Что это ты?
- Люблю смотреть, как ты работаешь. Ты очень _с_о_в_е_р_ш_е_н_н_о
работаешь. Ты не делаешь ни одного лишнего движения.
- Как кибер, - сказал он, но ему было приятно.
- Нет. Не как кибер. Ты работаешь совершенно. А совершенное всегда
радует.
- "Юность Мира", - пробормотал он. Он был красен от удовольствия.
Он расставил чашки и подкатил столик к окну. Они сели, и он разлил
кофе. Таня сидела боком к нему, положив ногу на ногу. Она была
замечательно красива, и его опять охватили какое-то щенячье изумление и
растерянность.
- Таня, - сказал он. - Этого не может быть. Ты галлюцинация.
Она улыбалась.
- Можешь смеяться, сколько угодно. Я и без тебя знаю, что у меня
сейчас жалкий вид. Но я ничего не могу с собой поделать. Мне хочется
сунуть голову тебе под мышку и вертеть хвостом. И чтобы ты похлопала меня
по спине и сказала: "Фу, глупый, фу!.."
- Фу, глупый, фу! - сказала Таня.
- А по спине?
- А по спине потом. И голову под мышку потом.
- Хорошо, потом. А сейчас? Хочешь, я сделаю себе ошейник? Или
намордник...
- Не надо намордник, - сказала Таня. - Зачем ты мне в наморднике?
- А зачем я тебе без намордника?
- Без намордника ты мне нравишься.
- Слуховая галлюцинация, - сказал Роберт. - Чем это я могу тебе
нравиться?
- У тебя ноги красивые.
Ноги были слабым местом Роберта. У него они были мощные, но слишком
толстые. Ноги "Юности Мира" были изваяны с Карла Гофмана.
- Я так и думал, - сказал Роберт. Он залпом выпил остывший кофе. -
Тогда я скажу, за что я люблю тебя. Я эгоист. Может быть, я последний
эгоист на Земле. Я люблю тебя за то, что ты единственный человек,
способный привести меня в хорошее настроение.
- Это моя специальность, - сказала Таня.
- Замечательная специальность! Плохо только, что от тебя приходят в
хорошее настроение и стар и млад. Особенно млад. Какие-то совершенно
посторонние люди. С нормальными ногами.
- Спасибо, Роби.
- В последний раз в Детском я заметил одного малька. Зовут его
Валя... или Варя... Этакий белобрысый, конопатый, с зелеными глазами.
- Мальчик Варя, - сказала Таня.
- Не придирайся. Я обвиняю. Этот Варя своими зелеными глазами смел на
тебя смотреть так, что у меня руки чесались.
- Ревность оголтелого эгоиста.
- Конечно, ревность.
- А теперь представь, как ревнует он.
- Что-о?
- И представь, какими глазами он смотрел на тебя. На двухметровую
"Юность Мира". Атлет, красавец, физик-нулевик несет воспитательницу на
плече, а воспитательница тает от любви...
Роберт счастливо засмеялся.
- Танюша, как же так? Мы же были тогда одни!
- Это вы были одни. Мы в Детском никогда не бываем одни.
- Да-а... - протянул Роберт. - Помню я эти времена, помню.
Хорошенькие воспитательницы и мы, пятнадцатилетние балбесы... Я до того
доходил, что бросал цветы в окно. Слушай, и часто это бывает?
- Очень, - задумчиво сказала Таня. - Особенно часто с девочками. Они
развиваются раньше. А воспитатели у нас, знаешь, какие? Звездолетчики,
герои... Это пока тупик в нашем деле.
Тупик, подумал Роберт. И она, конечно, очень рада этому тупику. Все
они радуются тупикам. Для них это отличный предлог, чтобы ломать стены.
Так и ломают всю жизнь одну стену за другой.
- Таня, - сказал он. - Что такое дурак?
- Ругательство, - ответила Таня.
- А еще что?
- Больной, которому не помогают никакие лекарства.
- Это не дурак, - возразил Роберт. - Это симулянт.
- Я не виновата. Эта японская пословица: "Нет лекарства, которое
излечивает дурака".
- Ага, - сказал Роберт. - Значит, влюбленный тоже дурак. "Влюбленный
болен, он неисцелим". Ты меня утешила.
- А разве ты влюблен?
- Я неисцелим.
Тучи разошлись и открыли звездное небо. Близилось утро.
- Смотри, вон Солнце, - сказала Таня.
- Где? - спросил Роберт без особого энтузиазма.
Таня выключила свет, села к нему на колени и, прижавшись щекой к его
щеке, стала показывать.
- Вот четыре яркие звезды - видишь? Это Коса Красавицы. Левее самой
верхней сла-абенькая звездочка. Это наше Солнце...
Роберт поднял ее на руки, встал, осторожно обогнул столик и только
тогда в зеленоватом сумеречном свете приборов увидел длинную человеческую
фигуру в кресле перед рабочим столом. Он вздрогнул и остановился.
- Я думаю, теперь можно включить свет, - сказал человек, и Роберт
сразу понял, кто это.
- И появился третий, - сказала Таня. - Пусти-ка меня, Роб.
Она высвободилась и нагнулась, ища упавшую туфлю.
- Знаете что, Камилл, - раздраженно начал Роберт.
- Знаю, - сказал Камилл.
- Чудеса, - проговорила Таня, надевая туфлю. - Никогда не поверю, что
у нас плотность населения один человек на миллион квадратных километров.
Хотите кофе?
- Нет, благодарю вас, - сказал Камилл.
Роберт включил свет. Камилл, как всегда, сидел в очень неудобной,
удивительно неприятной для глаз позе. Как всегда, на нем была белая
пластмассовая каска, закрывающая лоб и уши, и, как всегда, лицо его
выражало снисходительную скуку, и ни любопытства, ни смущения не было в
его круглых немигающих глазах. Роберт, жмурясь от света, спросил:
- Вы хоть недавно здесь?
- Недавно. Но я не смотрел на вас и не слушал, что вы говорите.
- Спасибо, Камилл, - весело сказала Таня. Она причесывалась. - Вы
очень тактичны.
- Бестактны только бездельники, - сказал Камилл.
Роберт разозлился.
- Между прочим, Камилл, что вам здесь надо? И что это за надоевшая
манера появляться как привидение?
- Отвечаю по порядку, - спокойно произнес Камилл. Это тоже была его
манера - отвечать по порядку. - Я приехал сюда потому, что начинается
извержение. Вы отлично знаете, Роби, - он даже глаза закрыл от скуки, -
что я приезжаю сюда каждый раз, когда перед фронтом вашего поста
начинается извержение. Кроме того... - Он открыл глаза и некоторое время
молча смотрел на приборы. - Кроме того, вы мне симпатичны, Роби.
Роберт покосился на Таню. Таня слушала очень внимательно, замерев с
поднятой расческой.
- Что касается моих манер, - продолжал Камилл монотонно, - то они
странны. Манеры любого человека странны. Естественными кажутся только
собственные манеры.
- Камилл, - сказала Таня неожиданно. - А сколько будет шестьсот
восемьдесят пять умножить на три миллиона восемьсот тысяч пятьдесят три?
К своему огромному изумлению, Роберт увидел, как на лице Камилла
проступило нечто похожее на улыбку. Зрелище было жутковатое. Так мог бы
улыбаться счетчик Юнга.
- Много, - ответил Камилл. - Что-то около трех миллиардов.
- Странно, - вздохнула Таня.
- Что "странно"? - тупо спросил Роберт.
- Точность маленькая, - объяснила Таня. - Камилл, скажите, почему бы
вам не выпить чашку кофе?
- Благодарю вас, я не люблю кофе.
- Тогда до свидания. До Детского лететь четыре часа. Робик, ты меня
проводишь вниз?
Роберт кивнул и с досадой посмотрел на Камилла. Камилл разглядывал
счетчик Юнга. Словно в зеркало гляделся.


Как обычно на Радуге, солнце взошло на совершенно чистое небо -
маленькое белое солнце, окруженное тройным галосом. Ночной ветер утих, и
стало еще более душно. Желто-коричневая степь с проплешинами солончаков
казалась мертвой. Над солончаками возникли зыбкие туманные холмики - пары
летучих солей.
Роберт закрыл окно и включил кондиционирование, затем не торопясь и
со вкусом починил подлокотник. Камилл мягко и бесшумно расхаживал по
лаборатории, поглядывая в окно, выходившее на север. Видимо, ему совсем не
было жарко, а Роберту жарко было даже смотреть на него - на его толстую
белую куртку, на длинные белые брюки, на круглую блестящую каску. Такие
каски надевали иногда во время экспериментов нуль-физики: она предохраняла
от излучений.
Впереди был целый день дежурства, двенадцать часов палящего солнца
над крышей, пока не рассосутся извержения и не исчезнут все последствия
вчерашнего эксперимента. Роберт сбросил куртку и брюки и остался в одних
трусах. Кондиционирование работало на пределе, и ничего нельзя было
сделать.
Хорошо бы плеснуть на пол жидкого воздуха. Жидкий воздух есть, но его
мало, и он нужен для генератора. Придется пострадать, подумал Роберт
покорно. Он снова уселся перед приборами. Как славно, что хотя бы в кресле
прохладно и обшивка совсем не липнет к телу!
В конце концов говорят, что главное - это быть на своем месте. Мое
место здесь. И я не хуже других выполняю свои маленькие обязанности. И в
конце концов не моя вина, что я не способен на большее. И между прочим,
дело даже не в том, на месте я или нет. Просто я не могу уйти отсюда, если
бы даже и захотел. Я просто прикован к этим людям, которые так меня
раздражают, и к этой грандиозной затее, в которой я так мало понимаю.
Он вспомнил, как еще в школе поразила его эта задача: мгновенная
переброска материальных тел через пропасти пространства. Эта задача была
поставлена вопреки всему, вопреки всем сложившимся представлениям об
абсолютном пространстве, о пространстве-времени, о каппа-пространстве...
Тогда это называли "проколом Римановой складки". Потом
"гиперпросачиванием", "сигма-просачиванием", "нуль-сверткой". И, наконец,
нуль-транспортировкой или, коротко, "нуль-Т". "Нуль-Т-установка".
"Нуль-Т-проблематика". "Нуль-Т-испытатель". Нуль-физик. "Где вы
работаете?" - "Я нуль-физик". Изумленно-восхищенный взгляд. "Слушайте,
расскажите, пожалуйста, что это такое - нуль-физика? Я никак не могу
понять". - "Я тоже". Н-да...
В общем-то кое-что рассказать было бы можно. И об этой поразительной
метаморфозе элементарных законов сохранения, когда нуль-переброска
маленького платинового кубика на экваторе Радуги вызывает на полюсах ее -
почему-то именно на полюсах! - гигантские фонтаны вырожденной материи,
огненные гейзеры, от которых слепнут, и страшную черную Волну, смертельно
опасную для всего живого...
И о свирепых, пугающих своей непримиримостью схватках в среде самих
нуль-физиков, об этом непостижимом расколе среди замечательных людей,
которым, казалось бы, работать и работать плечом к плечу, но они таки
раскололись (хотя знают об этом немногие), и если Этьен Ламондуа упрямо
ведет нуль-физику в русле нуль-транспортировки, то школа молодых считает
самым важным в нуль-проблеме Волну, этого нового джинна науки, рвущегося
из бутылки.
И о том, что по неясным причинам до сих пор никак не удается
осуществить нуль-транспортировку живой материи, и несчастные собаки,
вечные мученицы, прибывают на финиш комьями органического шлака... И о
нуль-перелетчиках, об этой "ревущей десятке" во главе с великолепным
Габой, об этих здоровых, сверхтренированных ребятах, которые вот уже три
года слоняются по Радуге в постоянной готовности войти в стартовую камеру
вместо собаки...
- Скоро мы расстанемся, Роби, - сказал вдруг Камилл.
Задремавший было Роберт встрепенулся. Камилл стоял спиной к нему у
северного окна. Роберт выпрямился и провел рукой по лицу. Ладонь стала
мокрой.
- Почему? - спросил он.
- Наука. Как это безнадежно, Роби!
- Я это давно знаю, - проворчал Роберт.
- Для вас наука - это лабиринт. Тупики, темные закоулки, внезапные
повороты. Вы ничего не видите, кроме стен. И вы ничего не знаете о
конечной цели. Вы заявили, что ваша цель - дойти до конца бесконечности,
то есть вы попросту заявили, что цели нет. Мера вашего успеха не путь до
финиша, а путь от старта. Ваше счастье, что вы не способны реализовать
абстракции. Цель, вечность, бесконечность - это только лишь слова для вас.
Абстрактные философские категории. В вашей повседневной жизни они ничего
не значат. А вот если бы вы увидели весь этот лабиринт сверху...
Камилл замолчал. Роберт подождал и спросил:
- А вы видели?
Камилл не ответил, и Роберт решил не настаивать. Он вздохнул, положил
подбородок на кулаки и закрыл глаза. Человек говорит и действует, думал
он. И все это внешние проявления каких-то процессов в глубине его натуры.
У большинства людей натура довольно мелкая, и поэтому любые ее движения
немедленно проявляются внешне, как правило в виде пустой болтовни и