Стругацкие Аркадий и Борис. Жук в муравейнике

риторическим... Я просто хотел продемонстрировать ему, что атмосфера
таинственности, окружавшая Льва Абалкина, не осталась мною незамеченной и
мешает мне.
Но он сказал другое.
-- Не знаю. Полагаю, что нет. Все равно я пока не могу ничего сказать.
Да и не хочу.
-- Тайна личности? -- спросил я.
-- Да, -- сказал он. -- тайна личности.



Из отчета Льва Абалкина.
...к Десяти часам порядок движения устанавливается окончательно. Идем
посередине улицы: впереди по оси маршрута -- Щекн, за ним и левее -- я. От
принятого порядка движения -- прижимаясь к стенам -- пришлось отказаться,
потому что тротуары завалены осыпавшейся штукатуркой, битыми кирпичами,
осколками оконного стекла, проржавевшей кровельной жестью, и уже дважды
обломки карнизов без всякой видимой причины обрушивались чуть ли не нам на
головы.
Погода не меняется, небо по-прежнему в тучах, налетает порывами влажный
теплый ветер, гонит по разбитой мостовой, неопределенный мусор, рябит
вонючую воду в черных застойных лужах. Налетают, рассеиваются и снова
налетают полчища комаров. Штурмовые волны комаров. Целые комариные смерчи.
Очень много крыс. Непонятно, чем они питаются в этой каменной пустыне. Разве
что змеями. Змей тоже очень много, особенно вблизи канализационных люков,
где они собираются в спутанные шевелящиеся клубки. Чем питаются здесь змеи
-- тоже непонятно. Разве что крысами.
Город безусловно и давно покинут. Тот человек, которого мы встретили на
окраине, был, конечно, сумасшедший и забрел сюда случайно.
Сообщение от группы рэма желтухина. Он пока вообще никого не встретил.
Он в восторге от своей свалки и клянется в ближайшее время определить индекс
здешней цивилизации с точностью до второго знака. Я пытаюсь представить себе
эту свалку -- гигантскую, без начала и без конца, завалившую полмира. У меня
портится настроение, и я перестаю об этом думать.
Мимикридный комбинезон работает неудовлетворительно. Защитная окраска,
соответствующая фону, проявляется на мимикриде с задержкой на пять минут, а
иногда и вовсе не проявляется, а вместо нее возникают удивительной красоты и
яркости пятна самых чистых спектральных цветов. Надо думать, здесь в
атмосфере есть что-то такое, что сбивает с толку отрегулированный химизм
этого вещества. Эксперты комиссии по камуфляжной технике отказались от
надежды отладить работу комбинезона дистанционно. Они дают мне рекомендации,
как произвести регулировку на месте. Я следую этим рекомендациям, в
результате чего комбинезон мой теперь разрегулирован окончательно.
Сообщение от группы эспады. Судя по всему, при высадке в тумане они
промахнулись на несколько километров: ни возделанных полей, ни поселений,
замеченных с орбиты, они не наблюдают. Наблюдают океан и побережье, покрытое
километровой ширины полосой черной коросты -- похоже, застывшим мазутом. У
меня снова портится настроение.
Эксперты категоричкски протестуют против решения эспады полностью
отключить камуфляж. Маленький, но шумный скандальчик в эфире. Щекн ворчливо
замечает:
-- Пресловутая человеческая техника! Смешно.
На нем нет никакого комбинезона, и нет на нем тяжелого шлема с
преобразователями, хотя все это было для него специально приготовлено. Он
отказался от всего этого, как обычно, без объ-- яснения причин.
Он бежит по полустертой осевой линии проспекта вразвалку, слегка занося
задние ноги, как это делают иногда наши собаки, толстый, мохнатый, с
огромной круглой головой, как всегда повернутой влево, так что правым глазом
он смотрит строго вперед, а Левым словно бы косится на меня. На змей он не
обращает внимания вовсе, как и на комаров, а вот крысы его интересуют, но
только с гастрономической точки зрения. Впрочем, сейчас он сыт.
Мне кажется, он уже сделал для себя кое-какие выводы и по поводу
города, и, возможно, по поводу всей этой планеты. Он равнодушно уклонился от
осмотра на диво сохранившегося особняка в седьмом квартале, совершенно
неуместного своей красотой и элегантностью среди ободранных временем слепых,
заросших диким ползуном зданий. Он только брезгливо обнюхал двухметровые
колеса военной бронированной машины, пронзительно и свежо воняющей бензином,
полупогребенной под развалинами рухнувшей стены, и он без всякого
любопытства наблюдал за сумасшедшей пляской давешнего бедняги-аборигена,
который выскочил на нас, звеня бубенчиками, гримасничая, весь в
развевающихся разноцветных то ли лохмотьях, то ли лентах. Все эти странности
Щекну безразличны, он почему-то не желал выделить их из общего фона
катастрофы, хотя поначалу, на первых километрах пути, он был явно возбужден,
искал что-то, поминутно нарушая порядок движения, что-то вынюхивал, фыркая и
отплевываясь, бормоча неразборчиво на своем языке...
-- А вот что-то новенькое. -- говорю я.
Это что-то вроде кабины ионного душа -- цилиндр высотой метра в два и
метр в диаметре из полупрозрачного, похожего на янтарь материала. Овальная
дверца во всю его высоту распахнута. Похоже, что когда-то эта кабина стояла
вертикально, а потом подложили под нее сбоку заряд взрывчатки, и теперь ее
сильно накренило, так что край ее днища приподнялся вместе с приросшим к
нему пластом асфальта и глинистой земли. В остальном она не пострадала, да
там в ней и нечему было страдать -- внутри она была пустая, как пустой
стакан.
-- Стакан, -- говорит вандерхузе. -- но с дверцей.
Диктую ему донесение. Приняв донесение, он осведомляется:
-- А вопросы?
-- Два естественных вопроса: зачем эту штуку здесь поставили и кому она
помешала. Обращаю внимание: никаких проводов и кабелей нет. Щекн, у тебя
есть вопросы?
Щекн более чем равнодушен -- он чешется, повернувшись к кабине задом.
-- Мой народ не знает таких предметов, -- сообщает он высокомерно. --
моему народу это неинтересно. -- и он снова принимается чесаться с самым
откровенным вызовом.
-- У меня все. -- говорю я вандерхузе, и Щекн тут же поднимается и
трогается дальше.
Его народу это, видите ли, неинтересно, думаю я, шагая следом и Левее.
Мне хочется улыбнуться, но улыбаться ни в коем случае нельзя. Щекн не терпит
такого рода улыбок, чуткость его к малейшим оттенкам человеческой мимики
поразительна. Странно, откуда у голованов эта чуткость? Ведь физиономии их
(или морды?) Почти совсем лишены мимики -- по крайней мере на человеческий
глаз. У обыкновенной дворняги мимика значительно богаче. А вот в
человеческих улыбках он разбирается великолепно. Вообще голованы разбираются
в людях в сто раз лучше, чем люди в голованах. И я знаю, почему. Мы
стесняемся. Они разумны, и нам неловко их исследовать. А вот они подобной
неловкости не ощущают. Когда мы жили у них в крепости, когда они укрывали
нас, кормили, поили, оберегали, сколько раз я вдруг обнаруживал, что надо
мной произвели очередной эксперимент! И марта жаловалась комову на то же, и
раулингсон, и только комов никогда не жаловался -- я думаю, просто потому,
что он слишком самолюбив для этого. А тарасконец в конце концов просто
сбежал. Уехал на пандору, занимается своими чудовищными тахоргами и
счастлив... Почему Щекна так заинтересовала пандора? Он всеми правдами и
неправдами оттягивал отлет. Надо будет потом проверить, точно ли, что группа
голованов попросила транспорт для переселения на пандору.
-- Щекн, -- говорю я, -- тебе хотелось бы жить на пандоре?
-- Нет, мне нужно быть с тобой.
Ему нужно быть. Вся беда в том, что в их языке всегда одна модальность.
Никакой разницы между "нужно", "должно", "хочется", "можется" не существует.
И когда Щекн говорит по-русски, он использует эти понятия словно бы наугад.
Никогда нельзя точно сказать, что он имеет в виду. Может быть, он хотел
сказать сейчас, что любит меня, что ему плохо без меня, что ему нравится
быть только со мной. А может быть, что это его обязанность -- быть со мной,
что ему поручено быть со мной, и что он намерен честно выполнить свой долг,
хотя больше всего на свете ему хочется пробираться через оранжевые джунгли,
жадно ловя каждый шорох, наслаждаясь каждым запахом, которых на пандоре хоть
отбавляй...
Через улицу узорчатой металлической лентой заструилась огромная змея,
свернулась спиралью перед Щекном и угрожающе подняла ромбическую голову.
Щекн даже не останавливается -- небрежно и коротко взмахивает передней
лапой, ромбическая голова отлетает на тротуар, а он уже трусит дальше,
оставив позади извивающееся клубком обезглавленное тело.
Эти чудаки боялись отпустить меня вдвоем со Щекном! Первокласный боец,
умница, с неимоверным чутьем на опасность, абсолютно бесстрашен -- не
по-человечески бесстрашен... Но. Разумеется, не обходится и без некоторого
"но". Если придется, я буду драться за Щекна как за землянина, как за самого
себя. А Щекн? Не знаю. Конечно, на Саракше, они дрались, и убивали, и гибли,
прикрывая меня, но всегда мне казалось почему-то, что не за меня они
дрались, не за друга своего, а за некий отвлеченный, хотя и очень дорогой
для них принцип... Я дружу со Щекном уже пять лет, у него еще перепонки
между пальцами не отпали, когда мы с ним познакомились, я учил его языку и
как пользоваться линией доставки. Я не отходил от него, когда он болел
своими странными болезнями, в которых наши врачи так и не сумели ничего
понять. Я терпел его дурные манеры, мирился с его бесцеремонными
высказываниями, прощал ему то, что не прощаю никому в мире. И до сих пор я
не знаю, кто я для него...
Вызов с корабля. Вандерхузе сообщает, что рэм желтухин нашел на своей
свалке ружье. Информация пустяковая. Просто вандерхузе хочется, чтобы я не
молчал. Он очень беспокоится, добрая душа, когда я долго молчу. Мы говорим о
пустяках.
Каждый раз, когда я нахожусь на связи, Щекн принимается вести себя, как
собака -- то кормится, то чешется, то ищется. Он прекрасно знает, что я
этого не люблю, и устраивает демонстрации, словно мстит мне за то, что я
отвлекаюсь от нашего одиночества вдвоем.
Начинается мелкий моросящий дождь. Проспект впереди заволакивает серая
зыбкая мгла. Мы минуем семнадцатый квартал (поперечная улица вымощена
булыжником), проходим мимо проржавевшего автофургона на спущенных баллонах,
мимо неплохо сохранившегося, облицованного гранитом здания с фигурными
решетками на окнах первого этажа, и слева от нас начинается парк, отделенный
от проспекта низкой каменной оградой.
В тот момент, когда мы проходим мимо покосившейся арки ворот, из
мокрых, буйно разросшихся кустов с шумом и бубенчиковым звоном выскакивает
на ограду пестрый нелепый длинный человек.
Он худой, как скелет, желтолицый, с впалыми щеками и остекленелым
взглядом. Мокрые рыжие патлы торчат во все стороны, ходуном ходят
разболтанные и словно бы многосуставчатые руки, а голенастые ноги
беспрерывно дергаются и приплясывают на месте, так что из под огромных
ступней разлетаются в стороны палые листья и размокшая цементная крошка.
Весь он от шеи до ног обтянут чем-то вроде трико в разноцветную клетку:
красную, желтую, синюю и зеленую, и беспрестанно звенят бубенчики, нашитые в
беспорядке на его рукавах и штанинах, и дробно и звонко щелкают в
замысловатом ритме узловатые пальцы. Паяц. Арлекин. Его ужимки были бы,
наверное, смешными, если бы не были так страшны в этом мертвом городе под
серым сеющим дождем на фоне одичалого парка, превратившегося в лес. Это, без
всякого сомнения, безумец. Еще один безумец.
В первое мгновение мне кажется, что это тот же самый, с окраины. Но тот
был в разноцветных ленточках и в дурацком колпаке с колокольчиком, и был
гораздо ниже ростом, и не казался таким изможденным. Просто оба они были
пестрые, и оба сумасшедшие, и представляется совершенно невероятным, чтобы
первые два аборигена, встреченные на этой планете, оказались сумасшедшими
клоунами.
-- Это не опасно. -- говорит Щекн.
-- Мы обязаны ему помочь, -- говорю я.
-- Как хочешь. Он будет нам мешать.
Я и сам знаю, что он будет нам мешать, но делать нечего, и я начинаю
придвигаться к пляшущему паяцу, готовя в перчатке присоску с
транквилизатором.
-- Опасно сзади! -- говорит вдруг Щекн.
Я круто оборачиваюсь. Но на той стороне улицы ничего особенного:
двухэтажный особняк с остатками ядовито-фиолетовой покраски, фальшивые
колонны, ни одного целого стекла, дверной пролом в полтора этажа зияет
тьмой. Дом как дом, однако Щекн глядит именно на него в позе самого
напряженного внимания. Он присел на напружиненных лапах, низко пригнул
голову и настрополил маленькие треугольные уши. У меня холодок проливается
между лопаток: с самого начала маршрута Щекн еще ни разу не становился в эту
редкую позу. Позади отчаянно дребезжат колокольчики, и вдруг становится
тихо. Только шорох дождя.
-- В котором окне? -- спрашиваю я.
-- Не знаю, -- Щекн медленно поводит тяжелой головой справа налево. --
ни в каком окне. Хочешь -- посмотрим? Но уже меньше... -- тяжелая голова
медленно поднимается. -- все. Как всегда.
-- Что?
-- Как сначала.
-- Опасно?
-- С самого начала опасно. Слабо. А сейчас было сильно. И опять как
сначала.
-- Люди? Зверь?
-- Очень большая злоба. Непонятно.
Я оглядываюсь на парк. Сумасшедшего паяца больше нет, и ничего нельзя
различить в мокрой, плотной зелени.
Вандерхузе страшно обеспокоен. Я диктую донесение. Вандерхузе боится,
что это была засада и что паяц должен был меня отвлекать. Никак ему не
понять, что в этом случае засада бы удалась, потому что паяц меня
действительно отвлек так, что я ничего не видел и не слышал, кроме него.
Вандерхузе предлагает выслать к нам группу поддержки, но я отказываюсь.
Задание у нас пустяковое, и скорее всего нас самих скоро снимут с маршрута и
перебросят в поддержку хотя бы тому же эспаде.
Сообщение от группы эспады: его обстреляли. Трассирующими пулями.
Похоже, предупредительный обстрел. Эспада продолжает движение. Мы -- тоже.
Вандерхузе взволнован до последней крайности, голос у него совсем жалобный.
Пожалуй, с капитаном нам не повезло. У эспады капитан -- прогрессор. У
желтухина капитан -- прогрессор. А у нас -- вандерхузе. Все это оправдано,
разумеется: эспада -- это группа контакта, рэм -- основной поставщик
информации, а мы со Щекном -- просто пешие разведчики в пустом безопасном
районе. Вспомогательная группа. Но когда что-нибудь случится, -- а ведь
всегда что-нибудь случается, -- то расчитывать нам придется только на себя.
В конце концов старый милый вандерхузе -- это всего-навсего звездолетчик,
опытнейший космический волк. В плоть и кровь впиталась у него инструкция
06/3: "при обнаружении на планете признаков разумной жизни н е м е д л е н н
о стартовать, уничтожив по возможности все следы своего пребывания..." А
здесь -- предупредительный обстрел, очевиднейшее нежелание вступать в
контакт, и никто не только не собирается стартовать немедленно, а наоборот,
продолжает движение и вообще прет на рожон...
Дома становятся все выше, все роскошнее. Облезлая, заплесневелая
роскошь. Длиннейшая колонна разномастных грузовиков, остановившихся у
обочины с Левой стороны. Движение здесь, видимо, было Левосторонним. Многие
грузовики открытые, в кузовах громоздится домашний скарб. Похоже на следы
массовой эвакуации, только непонятно, почему они двигались к центру города.
Может быть в порт?
Щекн вдруг останавливается и выставляет из густой шерсти на макушке
треугольные уши. Мы совсем недалеко от перекрестка, перекресток пуст, и
проспект за ним тоже пуст, насколько позволяет видеть серая дымка.
-- Вонь, -- говорит Щекн. И чуть помедлив: -- звери. -- и еще помедлив:
-- много. Идут сюда. Слева.
Теперь я тоже слышу запах, но это всего лишь запах мокрой ржавчины от
грузовиков. И вдруг тысяченогий топот и костяное постукивание, взвизги,
приглушенное рычание, сопение и фырканье. Тысячи ног. Тысячи глоток. Стая. Я
озираюсь, ища подходящий подъезд, чтобы отсиживаться.
-- Дрянь, -- говорит Щекн. -- собаки.
В ту же секунду из переулка слева хлынуло. Собаки. Сотни собак. Тысячи.
Плотный серо-желто-черный поток, топочущий, сопящий, остро воняющий мокрой
псиной. Голова потока уже втянулась в переулок направо, а поток все льется и
льется, но вот несколько тварей отделяются от стаи и круто поворачивают к
нам -- крупные облезлые животные, худущие, в клочьях свалявшейся шерсти.
Бегающие нечистые глазки, желтые слюнявые клыки. Тоненько, словно бы жалобно
потявкивая, они приближаются к нам трусцой и не прямо, а по какой-то
замысловатой дуге, горбя бугристые туловища и заводя под себя подрагивающие
хвосты.
-- В дом! -- вопит вандерхузе. -- что же вы стоите? В дом!
Я прошу его не шуметь. Сую руку под клапан комбинезона и берусь за
рукоятку скорчера. Щекн говорит:
-- Не надо. Я сам.
Он медленно, вразвалку направляется навстречу собакам. Он не принимает
боевой позы. Он просто идет.
-- Щекн, -- говорю я. -- давай не будем связываться.
-- Давай, -- отзывается Щекн, не останавливаясь.
Я не понимаю, что он задумал, и, держа скорчер стволом вниз в опущенной
руке, иду вдоль колонны грузовиков параллельным курсом. Мне надо увеличить
сектор обстрела на тот случай, если грязно-желтый поток разом повернет на
нас. Щекн все идет, а собаки остановились. Они пятятся, поворачиваясь к
Щекну боком, еще сильнее горбясь и совершенно упрятав хвосты между ногами, и
когда до ближайшей остается десяток шагов, они вдруг с паническим визгом
бросаются наутек и мгновенно сливаются со стаей.
А Щекн все идет. Прямо по осевой, неторопливо, вразвалочку, словно
перекресток перед ним совершенно пуст. Тогда я стискиваю зубы, поднимаю
скорчер наизготовку и перехожу на осевую позади Щекна. Грязно-желтый поток
уже совсем рядом.
И тут внезапно над перекрестком поднимается отчаянный визг. Стая
разрывается, очищая дорогу. Через несколько секунд в переулке справа не
осталось ни одной собаки, а переулок слева забит шевелящейся массой косматых
тел, упирающихся лап и оскаленных пастей.
Мы пересекаем перекресток, усеянный клочьями грязной шерсти, вопящий ад
остается за спиной, и тогда я заставляю себя остановиться и поглядеть назад.
Середина перекрестка по-прежнему пуста. Стая повернула. Обтекая колонну
грузовых машин, она двигается теперь от нас по проспекту в сторону окраины.
Визг и вой понемногу стихают, еще минута -- и все становится как прежде:
слышится только деловитый тысячелапый топот, костяное постукивание, сопение,
фырканье. Я перевожу дух и засовываю скорчер обратно в кобуру. Я здорово
перетрусил.
Вандерхузе устраивает нам разнос. Мы получаем выговор. Оба. За наглость
и мальчишество. Вообще говоря, Щекн чрезвычайно чувствителен к репримандам,
но сейчас он почему-то не протестует. Он только ворчит: "скажи ему, что
никакого риска не было. -- и добавляет: -- почти..." Я диктую донесение об
инциденте. Я не понял, что произошло на перекрестке, и естественно, что еще
меньше понимает вандерхузе. Я уклоняюсь от его расспросов. Напираю главным
образом на то, что сейчас стая движется в направлении корабля.
-- Если они дойдут до вас, пугните их огнем, -- заключаю я.
Мы проходим до конца двадцать второго квартала, и тут я замечаю, что
живность совершенно исчезла с улицы -- ни одной крысы, ни одной змеи, и даже
лягушек совсем не видно. Попрятались из-за собак, думаю я нерешительно. Я
знаю, что это не так. Это Щекн.
На четвертом году нашего знакомства вдруг обнаружилось, что Щекн
неплохо владеет английским языком. Примерно тогда же я выяснил, что Щекн
сочиняет музыку -- ну, не симфоническую, конечно, а песенки, простенькие
песенные мелодии, очень милые, вполне приемлемые для слуха землян. А теперь
вот еще что-то.
-- Как ты догадался про огонь? -- осведомляется он.
Я настораживаюсь. Оказывается, я догадался про огонь! Когда же это я
успел?
-- Смотря про какой огонь, -- говорю я наугад.
-- Ты не понимаешь, о чем я говорю? Или не хочешь говорить?
Огонь, огонь, торопливо думаю я. Я чувствую, что сейчас мне, может
быть, доведется узнать нечто важное. Если не торопиться. Если подавать
точные реплики. Когда же это я говорил об огне? Да! "пугните их огнем".
-- Каждый ребенок знает, что животные боятся огня, -- говорю я. --
поэтому я и догадался. Разве это было так трудно -- догадаться?