Стругацкий Борис. Бессильные мира сего

   Ей было пятьдесят шесть лет, дети ее отирались не то в Израиле, не то в Штатах, муж пребывал в длительных бегах, она была свободна и скучала. Работодателю она приходилась дальней родственницей, очень дальней: он каждый раз запутывался, пытаясь определить степень родства - то ли тетка двоюродной сестры приемной матери, то ли еще что-то еще даже более отдаленное.
   - Спасибо, - сказал Юрий и тут же добавил, предвидя новый вопрос: Спасибо, нет. У нас клиент сейчас, - объяснил он, хотя ничего объяснять не требовалось - Мириам Соломоновна не нуждалась ни в каких объяснениях. Она была вполне самодостаточна - эта белая рубенсовская женщина с антрацитовыми волосами Гекаты.
   - Почту разбирать будете? - спросила она, протягивая ему желтокожую папочку с аккуратно завязанными тесемками.
   - Пожалуй... - он принял папку; поискал, что бы такое ей, гекатоволосой, сказать приветливое, дружелюбное что-нибудь, теплое, и сказал (вполне по-американски): - Прекрасно смотритесь сегодня, Мириам Соломоновна!
   Она улыбнулась блестящими губами.
   - Это из-за дрянной погоды, - объяснила она. - Повышенная влажность мне идет, как вы могли уже не раз заметить.
   Это была неправда (он почувствовал характерный "толчок в душу", как он это про себя называл, - у медиков же это называлось сердечной экстрасистолой), и улыбка у него в ответ на ее неправду получилась фальшивая, хотя, казалось бы, ну какое ему дело до этой маленькой, бытовой, бескорыстной, исключительно для гладкости разговора кривды?
   - Пойду плодотворно трудиться, - сказал он, поспешно закругляясь. Чего и вам от души желаю.
   В конторе Работодатель все еще разговаривал по телефону. Он помещался в своем кресле для руководителя (сто пять долларов, включая доставку) угольно-черном, с неимоверно высокой спинкой и круглыми подлокотниками, помещался, перекрутивши себя сложнейшим образом в некий узел из длинных подергивающихся конечностей и сделавшись похожим не то на осьминога в черной паре, не то на клубок пресмыкающихся в состоянии так называемого склещивания, то есть занятых любовью. Юрий подумал (в который уже раз): да-а, увидь его сейчас случайный клиент, хрен бы он захотел нас нанять разве что для цирка шапито.
   - ...Главное! - втолковывал Работодатель в трубку специфическим своим, только для клиентов, бархатистым голосом. - Нет-нет, вот это и есть самое главнейшее! А все остальное - малосущественно, прах, небытие материи, вы уж мне поверьте...
   Юрий не стал его слушать, а прошел прямо к своему рабочему месту, уселся, отложил в сторону желтую папку с почтой и принялся настраивать аппаратуру. Включил компьютер, проверил магнитофон, проверил сигнальную кнопку - все вроде бы было о'кей: магнитофон писал и считывал, кнопка нажималась легко и бесшумно, оставляя в пальце приятное ощущение шарика от пинг-понга, и сигнальная лампочка на столе у босса срабатывала красноватый блик ее можно было при специальном старании заметить на подошве Работодателя, находившейся сейчас примерно там, где в момент делового контакта должна была находиться работодателева физиономия. Вообще говоря, это было неудачное решение - с сигнальной лампочкой. Клиент мог заметить этот отблеск и насторожиться, или удивиться, или даже заинтересоваться, и это было бы совершенно ни к чему. Но ничего другого они придумать не сумели, все другие способы сигнализации оказывались либо сложными, либо малонадежными, а опыт показал, что клиенту, как правило, не до того, чтобы следить за таинственными красноватыми отблесками на загадочном малиновом лице Великого Сыщика.
   - Надо табличку на двери закрепить как следует, - распорядился Работодатель. Он уже повесил трубку и теперь распутывал себя, хрустя суставами. - Займись.
   - Ладно, - сказал Юрий. - Сейчас?
   - Как только, так сразу. А сейчас уже три минуты одиннадцатого. Клиент на носу.
   - Опоздает, - сказал Юрий уверенно. - Такие всегда опаздывают.
   - Откуда ты знаешь? - спросил Работодатель с любопытством. - Ты ж его даже и не видел еще.
   - По голосу. Такие всегда опаздывают.
   - Какие?
   - Ну... - Юрий затруднился. - Неуверенно-мямлистые. Ни шаткие, ни валкие...
   - Слушай, может быть, у тебя еще и такой талант имеет быть?
   Юрий ответить не успел, потому что строго-казенный голос Мириам Соломоновны из селектора на столе объявил:
   - Павел Петрович, здесь господин Епанчин. Ему назначено на одиннадцать.
   Работодатель скорчил Юрию рожу, означающую что-то вроде "хрен у тебя, а не талант", и бархатно произнес в микрофон:
   - Просите, пожалуйста.
   Господин Епанчин (Тельман Иванович, 68 лет, вдовец, пенсионер бывшего союзного значения, бывший штатный чиновник Общества филателистов Российской Федерации, известный филателист, старинный и заслуженный консультант компетентных органов, проживающий по адресу-телефон... факс... без вредных привычек, без политических убеждений, состоит в разводе, жена проживает в Москве, сын - астрофизик, живет отдельно, работает в ГАИШе... и тэ дэ, и тэ пе, и пр.) оказался сереньким маленьким пыльным человечком с разрозненными золотыми зубами и с быстрыми мышиными глазками на морщинистом лице Акакия Акакиевича Башмачкина. Вошел и поздоровался без всякого достоинства, быстро-быстро потирая озябшие сизые ручонки, подшмыгивая серым носиком (не граф де ля Фер, нет, совсем не граф, и даже не канцлер Сегье, а скорее уж господин Бонасье, но заметно съежившийся от старости и аскетического при советской власти образа жизни). Чинно присел в предложенное кресло, Скрытно, но внимательно огляделся и тотчас же затеял маленькую склоку насчет Юрия, присутствие коего показалось ему, естественно, необязательным и даже излишним. Работодатель, естественно, придерживался по этому поводу мнения прямо противоположного. Произошел следующий разговор, во время которого Юрий нейтрально помалкивал, продолжая быстренько изучать досье клиента ("фотография в полный рост с загадочным интимом", как любил выражаться относительно таких досье Работодатель).
   - У меня, знаете ли, дело чрезвыча-айно деликатное, чрезвычайно...
   - Разумеется, дорогой Тельман Иванович! За другие мы ведь здесь и не беремся...
   - Тельман, - поправил его клиент, голосом раздраженным и даже капризным. - Меня зовут Тельман Иванович, с вашего позволения.
   - Прошу прощенья. И в любом случае вы можете рассчитывать у нас на полную и абсолютную конфиденциальность.
   - Да-да, это я понимаю... Фрол Кузьмич мне вас именно так и аттестовал...
   - Ну, вот видите!
   - И все-таки... Здесь случай совершенно особенный. Дело это настолько щекотливое... Мне придется называть звучные имена, очень даже звучные... А немцы, между прочим, знаете как говорят: что знают двое, знает и свинья, хе-хе-хе, я извиняюсь. Двое!
   - Совершенно с вами согласен, уважаемый Тельман Иванович. И с немцами - тоже согласен. Но ведь сказал же понимающий человек: "Два - любимое число алкоголика". А в Писании так и совсем жестко сформулировано: где двое вас собралось, там и я среди вас. И соответственно, я предупреждаю, просто обязан предупредить, что вся наша беседа записывается.
   - Ах, вот даже как! Но в этом случае я вынужден буду, к сожалению...
   И оскорбленный в лучших своих ожиданиях господин Епанчин принялся демонстративно собираться покинуть сей негостеприимный кров - задвигался, изображая сдержанное дипломатическое возмущение, зашевелился лицом и всем телом, начал приподниматься над креслом, но никуда, разумеется, не ушел и даже спорить перестал, а только уселся попрочнее и произнес с покорностью:
   - Ну хорошо, ну раз так... Раз иначе нельзя...
   - Нельзя, Тельман Иванович! - бархатно подхватил Работодатель. - Никак нельзя иначе. Ноблес, сами понимаете, оближ. На том стояли и стоять будем, а что касается гарантий, то они абсолютны - здесь у нас тоже ноблес неукоснительно оближ. Вы можете быть совершенно уверены: ни одно сказанное вами слово этих стен не покинет. Без вашего, разумеется, специального позволения.
   Господин Епанчин произнесенными заверениями, видимо, удовлетворился. Он снова в двух-трех беспорядочных фразах подчеркнул чрезвычайную и особливую щепетильность предлагаемого дела, снова без особой связи с предметом, но с явным нажимом напомнил о таинственном (для Юрия) Фроле Кузьмиче, рекомендовавшем ему Работодателя как серьезного профессионала и в высшей степени порядочного человека, и только после этого совершенно бессвязного и даже, пожалуй, бессюжетного вступления принялся излагать наконец суть.
   Суть эта (изложенная, напротив, отточенно гладкими, ясными, хорошо отредактированными и, может быть, даже заранее отрепетированными фразами) состояла в следующем.
   Господин Епанчин, оказывается, был не просто видным коллекционером-филателистом, он был ("доложу вам без ложной скромности") обладателем крупнейшей в СССР (он так и сказал - "в СССР") коллекции марок, включающей в себя выпуски всех без исключения стран мира, ограниченные, впрочем, одна тысяча девятьсот шестидесятым годом. Марки, выпущенные в мире после шестидесятого года нашего века, его почему-то не интересовали, но все, что было выпущено ДО ТОГО, составляло предмет его интереса и в значительной - "в очень значительной степени, что-нибудь порядка девяноста пяти процентов" - было в его замечательной коллекции представлено.
   Среди многочисленного, прекрасной красоты, но, так сказать, "рядового материала", находится в его сокровищнице и некоторое количество "мировых раритетов", подлинных филателистических жемчужин, а правильнее сказать бриллиантов чистейшей воды и неописуемой ценности. Каждый из этих бриллиантов знаменит, известен по всему миру в количестве двух-трех, максимум десяти экземпляров, и когда - редко, крайне редко! - появляется подобный на аукционе, то уходит он к новому владельцу по цене в многие десятки и даже сотни тысяч долларов.
   И вот один из этих бриллиантов, самый, может быть, драгоценный, у него несколько месяцев назад пропал, а правильнее сказать, был варварски похищен. И он догадывается, кто именно совершил это хищение. Более того, он (Тельман Иванович) догадывается, когда в точности это произошло и при каких конкретных обстоятельствах. Однако доказать что-либо у него (Тельмана Ивановича) никаких возможностей нет, есть только обоснованные подозрения, и задача, которую он хотел бы перед Работодателем поставить, как раз и состоит в том, чтобы в этой деликатнейшей ситуации найти хоть какой-нибудь реально приемлемый выход и по возможности восстановить попранную справедливость, а именно: защитить законное право личной собственности, пусть даже и без наказания преступника, буде таковое наказание окажется затруднительным...
   Любопытно: начал он говорить по заранее заготовленному и говорил поначалу казенно, бесстрастно и осторожно, словно по минному полю шел на ощупь, но постепенно разгорячился, история этого отвратительного, низкого преступления, этой глубоко личной несправедливой обиды разбередила старые раны, он сделался страстен и зол. "Как он только посмел, этот подлый вор? Как посмел он затронуть самое святое?.."
   ...Он, знаете ли, английские колонии собирает, а я - весь мир. Так вот МОИ английские колонии лучше его в два раза, и это его озлобляет, это его выводит из себя совершенно... Как же так: ведь он академик, миллионер, а я кто? Да никто. А моя коллекция в два раза лучше. Он этого уже не способен переносить и на все готов, чтобы меня опустить - не так, так иначе... Сначала слухи обо мне унизительные распространял, будто я в НКВД... в КГБ... Неважно, гнусности всякие. Интриги строил, чтобы меня из руководства Общества исключить. А теперь вот - пожалуйста! - докатился и до уголовщины...
   ...Это был душный августовский вечер, гроза надвигалась, было жарко, потно, Академик - грузный, одышливый мужчина-поминутно утирался роскошным шелковым платком, они пили чай за обеденным столом и говорили "о редких вариантах ретуши ранних марок Маврикия". Они были одни в квартире, Полина Константиновна накрыла им чай и ушла до понедельника (а происходило все в пятницу, часов в восемь-девять вечера). Окна были открыты от духоты - толку от этого было немного, но это важное обстоятельство, потому что все началось, видимо, именно с предгрозового порыва ветра: ветер вдруг ворвался в комнату, ахнули с дребезгом тут же захлопнувшиеся створки окна, полетели со стола бумажные салфетки, он кинулся их (зачем-то) ловить, зацепил стакан, чайник, вазочку с конфетами, еще что-то, все полетело на скатерть, на пол, Академик с неприличным смехом (хотя чего тут, спрашивается, было смешного?) выскочил из кресла, спасая штаны от разлившегося чая...
   ...Нет, марок, разумеется, на чайном столе не было. Все альбомы и кляссеры оставались там, где они их рассматривали - на отдельном столике в углу, где шкафы с коллекцией. Но вот что странно: почему-то и некоторые кляссеры тоже оказались на полу, хотя до них от места чаепития было не меньше трех метров, а скорее даже больше. Он не может толком объяснить, как это произошло. Он и сам этого не понимает. Словно затмение какое-то с ним внезапно тогда приключилось. Только что вот сидел он за чайным столом и ловил улетающие салфетки и вдруг, без всякого перехода, сидит уже на диване у дальней стены, Академик с лязгом орудует щеколдами, запирая окна, а кляссеры - лежат на полу, четыре штуки, и несколько марок в клеммташах из них выскочило и тут же рядом пребывает - на полу, рядом с журнальным столиком и под самим столиком.
   ...Нет, тогда он этому никакого значения не придал - испугался только, не попортились ли выпавшие марки. Но все оказалось в порядке, марки были целы и невредимы, они с Академиком тут же собрали их и положили в соответствующие кляссеры на нужное место... Нет, он уже не помнит, что это были за марки. Кажется, Британская Центральная Африка. Да это неважно рядовые какие-то, по сто-двести "михелей", ничего особенного, поэтому и не запомнились.
   ...Вообще-то, по правде говоря, многие обстоятельства тогдашних событий ему не запомнились, и весь тот вечер в памяти до сих пор как бы затянут этакой смутной дымкой, и по поводу каких-то простейших вещей остались и остаются неясные недоумения. Например: был телефонный звонок сразу после аварийного чаепития или ему это только кажется теперь? Вроде бы все-таки был. А может быть, и не было... Разогревали они с Академиком чайник по второму разу, или он, Академик, тут же после инцидента и удалился, сославшись на позднее время? Не вспоминается. Провал. Неясность. Вряд ли это важно для дела, но факт тот, что в памяти все это смотрится до странности нерезко, словно в расфокусированный бинокль.
   ...Он грязный, грязный тип! У него внуки в институте уже учатся, а он все за девками гоняется, старый козел. И язык у него грязный, что ни слове - похабщина. Можете себе представить - вдруг ни с того ни с сего сообщает мне: он у врача, видите ли, был, анализы какие-то делал, так у него все сперматозоиды, видите ли, оказались живые! А!? Какое мне, спрашивается, дело до его сперматозоидов? Грязный он, грязный, и все мысли у него грязные. И вор.
   ...Я вам сейчас скажу откровенно, что я сам об этом думаю: он меня чем-то отравил. Он же химик. Подсыпал мне в чай какую-то дрянь и, пока я лежал в беспамятстве, взял из коллекции, что ему захотелось. А кляссеры на пол бросил: как будто они от ветра туда свалились... Не зря же про него ходит дурная слава, что он гипнотизер: является к человеку, якобы честно купить у него коллекцию, наведет на него дурь, тот и отдает ему за бесценок. Потом спохватится, бедняга, да только поздно, и ничего уже никому не докажешь... Тем более: академик же, лауреат! "Как вы можете даже подумать о нем такое!?.. Ай-яй-яй!" А вот и не "ай-яй-яй". Очень даже не "ай-яй-яй"...
   Юрий слушал все эти сбивчивые жалобы пополам с инвективами почти отстранение - он был близок к обмороку. Сердце билось с перебоями . и уже даже не билось теперь, а лишь судорожно вздрагивало, как лошадиная шкура под ударами вожжей. Он отчаянно боролся с наползающей дурнотой, его мучала одышка, а в голове крутилась, как застрявшая пластинка, единственная фраза из какого-то романа: "И вот тут-то я и понял, за что мне платят деньги..." Пару раз он уже поймал на себе косой, сердито-обеспокоенный взгляд Работодателя, но отвечал на эти взгляды только раздраженным насупливанием бровей, а также злобными гримасами в смысле: "Да пошел ты! Занимайся своим делом".
   Такой сумасшедшей концентрации вранья давно ему встречать не приходилось, а может быть, не встречал он ничего подобного и вообще никогда. Серый-пыльный Тельман Иванович врал буквально через слово, почти поминутно, причем без всякого видимого смысла и сколько-нибудь разумно усматриваемой цели. Каждая его очередная лживость хлестала несчастного Юрия вожжой по сердечной мышце, поперек обоих желудочков и по коронарным сосудам заодно. Он уже почти перестал улавливать смысл произносимых Тельманом Ивановичем лживых слов и молил Бога только об одном - не обвалиться бы сейчас всем телом на стол, прямо на всю эту свою регистрирующую и контролирующую аппаратуру, а в особенности - на Главную Красную Кнопку, об которую он уже указательный палец намозолил непрерывно нажимать.
   ...Вы меня спрашиваете, почему я ничего не предпринял. (Удар по коронарам: вранье - ничего подобного никто у него не спрашивал.) А что? Что мне было делать? Я, между прочим, еще как предпринимал! Какие только варианты не перепробовал! Лично к нему ходил и знал же, что пустой это номер, но пошел! "Как вам не стыдно" - говорю! (Вранье.) В лоб его спрашиваю: "Где же ваша совесть, господин хороший?" (Вранье, ложь, ложь.) "Ведь вы же заслуженный, - говорю, - пожилой человек! О Боге пора уже подумать!" (Врет, врет, серый крыс - никуда он не ходил, никого в лоб ни о чем не спрашивал...)
   - И что же он вам на это ответил? - Работодатель наконец включился (и как всегда, в самый неожиданный момент).
   - Кто?
   - Академик. Что он вам ответил на поставленные в лоб прямые вопросы?
   - Ничего. А что он мог ответить? Молчал себе. Улыбался только своими искусственными челюстями.
   - Не возражал? Не возмущался? Не угрожал?
   Тут Тельман Иванович словно бы затормозил.
   Пожевал серыми губами. Вытащил клетчатый платок, вытер лоб, губы, руки почему-то вытер - ладони, сначала левую, потом правую.
   - Плохо вы его знаете, - проговорил он наконец.
   - Я его вовсе не знаю, - возразил Работодатель. - Кстати, как вы сказали его фамилия?
   - А я разве сказал? - встрепенулся Тельман Иванович. У него даже остроконечные ушки встали торчком.
   - А разве не сказали? Академик... академик... Вышеградский, кажется?
   Тельман Иванович ухмыльнулся только, с некоторой даже глумливостью.
   - Нет, - сказал он почти высокомерно. - Не Вышеградский. Отнюдь.
   - А какой?
   - Я не хотел бы называть имен, - произнес Тельман Иванович еще более высокомерно, - пока мне не станет ясно, готовы ли вы взяться за мое дело и что именно намерены предпринять.
   Однако Работодателя осадить и тем более нахрапом взять было невозможно. Никому еще (на памяти Юрия) не удавалось взять Работодателя нахрапом. Он ответствовал немедленно и с неменьшим высокомерием.
   - Не зная имен, - сказал он, - я совершенно не могу объяснить вам, что я намерен предпринять, и вообще не могу даже решить, готов ли я взяться за ваше дело.
   Тельман Иванович молчал, наверное, целый час, а потом шмыгнул носом и сказал жалобно:
   - Я ведь с ним и сам без малого до уголовщины докатился. Вы не поверите. Серьезно ведь раздумывал подослать лихих людей, чтобы отобрали у него... или хотя бы, - лицо его исказилось и сделалось окончательно неприятным, - хотя бы уши ему нарвали... чайник начистили хотя бы... И главное - недорого ведь. Пустяки какие-то. Слава Богу, Фрол Кузьмич отговорил, спасибо ему, а то вляпался бы я в уголовщину, вовек бы не расхлебался...
   - И сколько же с вас запрашивали?
   - Да пустяки. Пятьсот баксов.
   - Хм. Действительно, недорого. С кем договаривались?
   Тельман Иванович немедленно ощетинился.
   - А какая вам разница? Зачем это вам?
   - А затем, - произнес Работодатель наставительно, - что я должен знать всех, без исключения, кто в эту историю посвящен. Без всякого исключения!
   - Да никто в эту историю не посвящен...
   - Ну, как же - "никто". Фрол Кузьмич - раз...
   - Да ничего подобного! - запротестовал Тельман Иванович и даже для убедительности привстал над креслом своим, застывши в позе напряженной и вовсе не изящной. - Я ему только в самых общих чертах... без имен... без никаких деталей... "Деликатнейшее дело. Затронуты важные персоны". И все. Что вы!? Я же все понимаю!
   - Это хорошо. А как все-таки насчет бандюги вашего, ценой в полштуки баксов?
   - Да я вообще ни с какими бандюгами не общался! Что вы! Просто есть знакомый мент один. Ему я вообще ничего не сказал, сказал только что надо бы одного тут проучить...
   - Академика.
   - Да нет же! Просто одного типа. И все.
   Это была правда. Во всяком случае здесь не было ни грана прямого вранья - и на том тебе спасибо, серый пыльный человечек, подумал Юрий, вконец замученный сердечными экстрасистолами. Работодатель выждал секунду (не загорится ли красный) и продолжил:
   - И в Обществе вы никому об этом не рассказывали?
   - Еще чего! Конечно, нет.
   - Друзьям?
   - Нет у меня друзей. Таких, чтобы.
   - Знакомым филателистам?
   - Господи, нет, конечно.
   - Сыну? Жене?
   - Да перестаньте. Какое им до меня дело? - вздохнул Тельман Иванович. - У них свои заморочки.
   - Но таким образом, получается, что об этой прискорбной истории не знает никто?
   - Да. Именно так. Что я вам и докладывал. Никто.
   - А почему, собственно? - спросил Работодатель вроде бы небрежно, но так, что Тельман Иванович сразу же напрягся и даже вцепился сизыми ручонками в подлокотники.
   - Н-ну... как "почему"? А зачем?
   - Я не знаю - зачем, - Работодатель пожал плечами. - Я просто хотел бы уяснить себе. Для будущего. Как же это получается? У вас украли ценнейшую марку. Вы знаете кто. Вы догадываетесь каким образом. Проходит четыре месяца, и теперь оказывается: никаких серьезных мер вы не предприняли... никому о преступлении не сообщили... даже в милицию не обратились. Почему?
   Это был интересный вопрос. Тельман Иванович не стал на него отвечать. Точнее - ответил вопросом.
   - Я не понимаю, вы беретесь за мое дело? Или нет?
   - Пока еще не знаю, - ответил Работодатель. - Пока еще я думаю, размышляю... А какую, собственно, марку мы будем разыскивать?
   Тельман Иванович весь сморщился и моментально сделался похож на старую картофелину.
   - Слушайте. Вам так уж обязательно надо это знать?
   - Мину-уточку! - произнес Работодатель бархатным голосом. - А вы сами взялись бы разыскивать украденный предмет, не зная, что это за предмет?
   - Да, да, конечно... - мямлил Тельман Иванович. Ему очень не хотелось называть украденный предмет. Ему хотелось как-нибудь обойтись без этого. А разве нельзя просто указать: редкая, ценная марка? Очень редкая, очень ценная... Уникальная. А?
   - Где "указать"?
   - Н-ну, я не знаю... Как-нибудь так... Без названия. Описательно... Все равно же это только для специалистов. Для профессионалов, так сказать... А так - зачем?.. Кому?..
   Он говорил все тише и тише, а потом замолчал. Бормотать и дальше маловнятную чепуху было ему уже неприлично, называть предмет не хотелось, а как со всем этим клубком противоречий быть, он не знал - сидел молча, склонив головушку на грудь и рассматривал сложенные на коленках ладошки.
   - "Британская Гвиана"? - вдруг спросил, а вернее, негромко произнес Работодатель.
   Тельман Иванович встрепенулся и сразу сделался бледен.
   - Откуда вы знаете? - прошептал он спертым голосом.
   Работодатель пожал плечами.
   - Какая вам разница? Знаю. Догадался. Некоторое время они смотрели друг на друга, не отводя взглядов. Работодатель - уверенно, с горделивым смирением ученика, одержавшего замечательную, но неожиданную победу над господином учителем. А Тельман Иванович - испуганно, даже затравленно, не понимая, поражаясь, медленно оправляясь от нанесенного удара и в ожидании новых ударов... Но он тоже был не из слабых, наш Тельман Иванович, его тоже было так просто ни нахрапом не взять, ни тем более на пушку. Бледность его со временем прекратилась, исчезло выражение страха, да и все его состояние грогги пошло выветриваться. И вдруг - понимание пополам с легким презрением проступило на его лице.
   - Да ничего вы не знаете, - произнес он облегченно и уже с пренебрежением. - Слышали звон да не поняли, откуда он. Вы же про одноцентовик красный думаете - нет, батенька, не туда попали! Эка хватил одноцентовик! А впрочем, откуда вам знать. В детстве, небось, марки собирали?
   - В детстве, - признался Работодатель. Теперь пришла его очередь сидеть, сокрушенно повесив голову и стыдливо отведя глаза. Ученик был поставлен на то место, где ему впредь и надлежало пребывать в состоянии внимания и прилежания.
   Тельман же Иванович (господин учитель), сразу же сделавшись добрее и мягче после одержанной и очевидной победы, позволил себе разумную снисходительность и тут же рассказал, что это на самом деле была за марка. Впрочем, Юрий, от филателии бесконечно далекий, понял из снисходительных объяснений только самую разве что суть. Называлась марка "Британская Гвиана, первый номер". Как бы расшифровывая это лошадиное (из области рысистых испытаний) название, Тельман Иванович описал ее также, как "два цента на розовой бумаге". Таких марок на свете было не так уж и мало целых десять штук, но все они, оказывается, были "гашеные", "прошедшие почту", а Тельман-Ивановичева марка была "чистая", "правда, без клея", и это обстоятельство ("чистота" ее, а не отсутствие клея) являлось решающим: мало того, что она переходила в силу этого обстоятельства в категорию "уникум", так вдобавок еще никто, оказывается, не знал о существовании таковой, никто в мире, ни один живой человек: она была великой и сладкой тайной Тельмана Ивановича, символом его абсолютного над всеми превосходства и, похоже, осью всего его существования среди людей и обстоятельств...