Стругацкий Борис. Гадкие лебеди

Стругацкий Борис & Аркадий
Гадкие лебеди

   Аркадий СТРУГАЦКИЙ
   Борис СТРУГАЦКИЙ
   ГАДКИЕ ЛЕБЕДИ
   1
   Когда Ирма вышла, аккуратно притворив за собой дверь, длинноногая, по-взрослому вежливо улыбаясь большим ртом с яркими, как у матери, губами, Виктор принялся старательно раскуривать сигарету. Это не ребенок, думал он ошеломленно. Дети так не говорят. Это даже не грубость, - это жестокость, и даже не жестокость, а просто ей все равно. Как будто она нам тут теорему доказала, просчитала все, проанализировала, деловито сообщила результат и удалилась, подрагивая косичками, совершенно спокойная. Превозмогая неловкость, Виктор посмотрел на Лолу. Лицо ее шло красными пятнами, яркие губы дрожали, словно она собиралась заплакать, но она, конечно, не думала плакать, она была в бешенстве.
   - Ты видишь? - сказала она высоким голосом. - Девчонка, соплячка... Дрянь! Ничего святого, что ни слово-то оскорбление, словно я не мать, а половая тряпка, о которую можно вытирать ноги. Перед соседкой стыдно! Мерзавка, хамка...
   Да, подумал Виктор, и с этой женщиной я жил. Я гулял с нею в горах, я читал ей Бодлера, и трепетал, когда прикасался к ней, и помнил ее запах... Кажется даже дрался из-за нее. До сих пор не понимаю, что она думала, когда я читал ей Бодлера? Нет, это просто удивительно, что мне удалось от нее удрать. Уму непостижимо, и как она меня выпустила? Наверно, я тоже был не сахар. Наверное, я и сейчас не сахар, но тогда я пил еще больше чем сейчас, и к тому же полагал себя большим поэтом.
   - Тебе, конечно, не до того, куда там, - говорила Лола. - Столичная жизнь, всякие балерины, артистки... Я все знаю. Не воображай, что мы здесь ничего не знаем. И деньги конечно, бешеные, и любовницы, и бесконечные скандалы... Мне это, если хочешь ты знать, безразлично, я тебе не мешала, ты жил как хотел...
   Вообще ее губит то, что она очень много говорит, в девицах она была тихая, молчаливая, таинственная. Есть такие девицы, которые от рождения знают, как себя надо вести. Она знала. Вообще то она и сейчас ничего, когда сидит, например, молча, на диване с сигаретой, выставив колени... Или заломит вдруг руку за голову и потянется. На провинциального адвоката это должно действовать чрезвычайно... Виктор представил себе уютный вечерок, этот столик придвинут к тому вон дивану, бутылка, шампанское шипит в фужерах, перевязанная ленточкой коробка шоколаду и сам адвокат, закованный в крахмал, галстук бабочкой. Все как у людей, и вдруг входит Ирма... Кошмар, подумал Виктор. Да она же несчастная женщина...
   - Ты сам должен понимать, - говорила Лола, - что дело не в деньгах, что не деньги сейчас все решают. - Она уже успокоилась, красные пятна пропали. - Я знаю, ты по своему честный человек не взбалмошный, разболтанный но не злой. Ты всегда помогал нам, и в этом отношении никаких претензий я к тебе не имею. Но теперь мне нужна не такая помощь... Счастливой я себя назвать не могу, но и несчастной тебе не удалось меня сделать. У тебя своя жизнь у меня своя. Я, между, прочим, еще не старуха, у меня еще многое впереди...
   Девочку придется забрать, подумал Виктор, она уже все, как будто, решила. Если оставить Ирму здесь, в доме начнется ад кромешный... Хорошо, а куда я ее дену? Давай-ка честно, предложил он себе. Только честно. Здесь надо честно, это не игрушки... Он очень честно вспомнил свою жизнь в столице. Плохо, подумал он. Можно конечно взять экономку. Значит, снять постоянную квартиру... Да не в этом же дело: девочка должна быть со мной, а не с экономкой... Говорят, дети, которых воспитали отцы, - самые лучшие дети. И потом она мне нравится, хотя она очень странная девочка. И вообще, я должен. Как честный человек, как отец. И я виноват перед нею. Но то все литература. А если честно? Если честно-боюсь. Потом она будет стоять передо мной, по-взрослому улыбаться большим ртом, и что я сумею ей сказать? Читай больше, читай, каждый день читай, ничем тебе больше не нужно заниматься, только читай. Он это и без меня знает, а больше мне сказать ей нечего. Потому и боюсь... Но и это еще не совсем честно. Не хочется мне, вот в чем дело. Я привык один. Я люблю один. Я не хочу по-другому... Вот как это выглядит, если честно. Отвратительно выглядит, как и всякая правда цинично выглядит, себялюбиво, гнусненько. Честно.
   - Что же ты молчишь? - спросила Лола. - Ты так и собираешься молчать?
   - Нет-нет, я слушаю тебя, - поспешно сказал Виктор.
   - Что ты слушаешь? Я уже полчаса жду, когда ты изволишь отреагировать. Это же не только мой ребенок, в конце концов...
   А с ней тоже надо честно? - подумал Виктор. Вот уже с ней мне совсем не хочется честно. Она, кажется, вообразила себе, что такой вопрос я могу решить тут же, за двумя сигаретами.
   - Пойми, - сказала Лола, - я ведь не говорю, чтобы ты взял ее на себя. Я же знаю, что ты не можешь, и слава богу, что ты не возьмешь. Ты ни на что такое не годен. Но у тебя же связи есть, знакомства, ты все-таки известный человек, ты помоги ее устроить! Есть же у нас какие-то привилегированные заведения, пансионы, специальные школы. Она ведь способная девочка, у нее к языкам способности, и к математике, и к музыке...
   - Пансион, - сказал Виктор. - Да конечно. Пансион. Сиротский приют... Нет-нет, я шучу. Об этом стоит подумать.
   - А что тут думать? Любой был бы рад устроить своего ребенка в хороший пансионат или в специальную школу. Жена нашего директора...
   - Слушай, Лола, - сказал Виктор. - Это хорошая мысль, я попробую что-нибудь сделать. Но это не так просто, на это нужно время. Я, конечно, напишу...
   - Напишу! Ты весь в этом. Не писать надо, а ехать лично, пороги обивать! Ты же все равно здесь бездомник! Все равно только пьянствуешь и с девками путаешься. Неужели так трудно для родной дочери...
   О, черт, подумал Виктор, так ей все и объясни. Он снова закурил, поднялся и прошел по комнате. За окном темнело, и по-прежнему лил дождь, крупный, тяжелый, неторопливый дождь, которого было очень много и который явно никуда не торопился.
   - Ах, как ты мне надоел! - сказала Лола с неожиданной злостью. - Если бы ты только знал, как ты мне надоел...
   Пора идти, подумал Виктор. Начинается священный материнский гнев, ярость покинутой и все такое прочее, все равно сегодня я ничего ей не отвечу. И ничего не стану ей обещать.
   - Ни в чем на тебя нельзя положиться, - продолжала она, - негодный муж, бездарный отец... Модный писатель, видите ли! Дочь родную воспитать не сумел... Да любой мужик понимает в людях больше, чем ты! Ну что ты делаешь? От тебя же никакого проку. Я одна из сил выбиваюсь, не могу ничего. Я для нее нуль, для нее любой мокрец в сто раз важнее чем я. Ну ничего, ты еще спохватишься! Ты ее не учишь, так они ее научат! Дождешься еще, что она тебе будет в рожу плевать, как мне...
   - Брось, Лола, - сказал Виктор, морщась. - Ты все-таки, знаешь, как-то... Я отец, то верно, но ты же мать... Все у тебя кругом виноваты...
   - Убирайся! - сказала она.
   - Ну вот что, - сказал Виктор. - Ссориться я с тобой не намерен. Решать с бухты-барахты я тоже ничего не намерен. Буду думать. А ты...
   Она теперь стояла, выпрямившись, и прямо-таки дрожала, предвкушая упрек, готовая с наслаждением ринуться в свару.
   - А ты, - спокойно сказал он, - постарайся не нервничать. Что-нибудь придумаем. Я тебе позвоню.
   Он вышел в прихожую и натянул плащ. Плащ был еще мокрый. Виктор заглянул в комнату Ирмы, чтобы попрощаться, но Ирмы не было. Окно было раскрыто настежь, в подоконник хлестал дождь. На стене красовался транспарант с надписью большими красивыми буквами: "Прошу никогда не закрывать окно". Транспарант был мятый, с надрывами и темными пятнами, словно его неоднократно срывали и топтали ногами. Виктор прикрыл дверь.
   - До свидания, Лола, - сказал он. Лола не ответила.
   На улице было уже темно. Дождь застучал по плечам, по капюшону. Виктор ссутулился и сунул руки в карманы. Вот в этом скверике мы в первый раз поцеловались, думал он. А вот этого дома тогда не было, а был пустырь, а за пустырем свалка, там мы охотились с рогатками на кошек, а сейчас я что-то ни одной не вижу... И ни черта мы тогда не читали, а у Ирмы полна комната книг. Что такое была в мое время двенадцатилетняя девчонка? Конопатое хихикающее существо, бантики, чулки, картинки с зайчиками и Белоснежками, всегда парочками - троечками, шу-шу-шу, кульки с ирисками, испорченные зубы. Чистюли, ябеды, а самые лучшие из них-точно такие же, как мы: коленки в ссадинах, дикие рысьи глаза и пристрастие к подножкам. Времена новые, наконец, что-ли наступили? Нет, подумал он. Это не времена. То есть и времена, конечно, тоже... А может быть она у меня вундеркинд? Случаются же вундеркинды. Я - отец вундеркинда. Почетно, но хлопотно, и не столько почетно, сколько хлопотно, да в конце концов и не почетно вовсе, а так... А вот эту улочку я всегда любил, потому что она самая узкая. Так, а вот и драка. Правильно, у нас без этого нельзя, мы без этого никак не можем. Это у нас здесь испокон веков. И двое на одного...
   На углу стоял фонарь. У границы освещенного пространства мокнул автомобиль с брезентовым верхом, а рядом с автомобилем двое в блестящих плащах пригибали к мостовой третьего - в черном и мокром. Все трое с натугой и неуклюже топтались по булыжнику. Виктор остановился, потом подошел поближе. Непонятно было, что тут, собственно, происходит. На драку не похоже: никто никого не бьет. На возню от избытка молодых сил не похоже тем более - не слышно азартного гиканья и жеребячьего ржания... Третий в черном вдруг вырвался, упал на спину, и двое в плащах сейчас же повалились на него. Тут Виктор заметил, что дверцы машины распахнуты, и подумал, что этого черного либо недавно вытащили, либо пытаются туда запихнуть. Он подошел вплотную и рявкнул: "Отставить!"
   Двое в плащах разом обернулись и несколько мгновений смотрели на Виктора из под надвинутых капюшонов. Виктор заметил только, что они молодые и что рты у них разинуты от напряжения, а затем они с невероятной быстротой нырнули в автомобиль, стукнули дверцы, машина взревела и умчалась в темноту. Человек в черном медленно поднялся, и, разглядев его, Виктор отступил на шаг. Это был больной из лепрозория - "мокрец", или "очкарик", как их здесь называли за желтые круги вокруг глаз, - в плотной черной повязке, скрывающей нижнюю половину лица. Он мучительно тяжело дышал, страдальчески задрав остатки бровей. По лысой голове стекала вода.
   - Что случилось? - спросил Виктор.
   Очкарик смотрел не на него, а мимо, глаза его выкатились. Виктор хотел обернуться, но тут его с хрустом ударило в затылок, и когда он очнулся, то обнаружил, что лежит лицом вверх под водосточной трубой. Вода хлестала ему в рот, она была желтоватая и ржавая на вкус. Отплевываясь и кашляя, он отодвинулся и сел, прислонившись спиной к кирпичной стене. Вода, набравшаяся в воротник, поползла по телу. В голове гудели и звенели колокола, трубили трубы и били барабаны. Сквозь этот шум Виктор разглядел перед собой худое темное лицо. Мальчишечье лицо. Знакомое. Где-то я его видел. Еще до того, как у меня лязгнули челюсти... Он подвигал языком, пошевелил челюстью. Зубы были в порядке. Мальчик набрал под трубой пригоршню воды и плеснул ему в глаза.
   - Милый, - сказал Виктор. - Хватит.
   - Мне показалось, - сказал мальчик серьезно, - что вы еще не очнулись.
   Виктор осторожно засунул руку под капюшон и ощупал затылок. Там была шишка - никаких раздробленных костей, даже крови не было.
   - Кто же это меня? - задумчиво спросил он. - Надеюсь, не ты?
   - Вы сможете идти, господин Банев? - сказал мальчик. - Или позвать кого-нибудь? Видите ли, для меня вы слишком тяжелый.
   Виктор вспомнил, кто это.
   - Я тебя знаю, - сказал он. - Ты - Бол-Кунац, приятель моей дочери.
   - Да, - сказал мальчик.
   - Вот и хорошо. Не надо никого звать и не надо никому говорить а давай-ка немножко посидим и опомнимся.
   Теперь он разглядел, что с Бол-Кунацем тоже не все в порядке, на щеке у него темнела свежая царапина, а верхняя губа припухла и кровоточила
   - Я все-таки позову кого-нибудь, - сказал Бол-Кунац.
   - Стоит ли?
   - Видите ли, господин Банев, мне не нравится, как у вас дергается лицо.
   - В самом деле? - Виктор ощупал лицо. Лицо не дергалось... - Это тебе только кажется... А теперь мы встанем. Что для этого необходимо? Для этого необходимо подтянуть под себя ноги... - Он подтянул под себя ноги, а ноги показались ему не своими. - Затем, слегка оттолкнувшись от стены, перенести центр тяжести таким образом... - Ему никак не удавалось перенести центр тяжести, что-то мешало. "Чем же это меня? - подумал он. Да ведь как ловко.."
   - Вы наступили себе на плащ, - сообщил мальчик, но Виктор уже сам разобрался со своими руками и ногами, со своим плащом и оркестром под черепом. Он встал. Сначала пришлось придерживаться за стенку, но потом дело пошло лучше.
   - Ага, - сказал он. - Значит, ты меня оттащил до этой трубы. Спасибо.
   Фонарь стоял на месте, но не было ни машины, ни очкарика. Ничего не было. Только Бол-Кунац осторожно гладил свою ссадину мокрой ладонью.
   - Куда же они все делись? - спросил Виктор.
   Мальчик не ответил.
   - Я тут один лежал? - спросил Виктор. - Вокруг никого больше не было?
   - Давайте я вас провожу, - сказал Бол-Кунац. - Куда вам лучше идти? Домой?
   - Погоди, - сказал Виктор. - Ты видел, как они хотели схватить очкарика?
   - Я видел, как вас ударили, - сказал Бол-Кунац.
   - Кто?
   - Я не разглядел. Он стоял спиной.
   - А ты где был?
   - Видите ли, я лежал здесь за углом...
   - Ничего не понимаю, - сказал Виктор. - Или у меня с головой что-то... Почему, собственно, ты лежал за углом? Ты там живешь?
   - Видите ли, я лежал, потому что меня ударили еще раньше. Не тот, который вас ударил, а другой.
   - Очкарик?
   Они медленно шли, стараясь держаться мостовой, чтобы на них не лило с крыш.
   - Н-нет, - ответил Бол-Кунац, подумав. - По-моему, они все были без очков.
   - О, господи, - сказал Виктор. Он полез рукой под капюшон и потрогал шишку. - Я говорю о прокаженном, их называют очкариками. Ну, знаешь, из лепрозория? Мокрецы...
   - Не знаю, по-моему они все были вполне здоровы, - сдержанно произнес Бол-Кунац.
   - Ну-ну! - сказал Виктор. Он ощутил некоторое беспокойство и даже остановился. - Ты что же, хочешь меня уверить, что там не было прокаженного? С черной повязкой, весь в черном...
   - Это никакой не прокаженный! - с неожиданной запальчивостью сказал Бол-Кунац. - Он поздоровее вас...
   Впервые в этом мальчике обнаружилось что-то мальчишечье и сразу исчезло.
   - Я не совсем понимаю, куда мы идем, - помолчав, сказал он прежним серьезным до бесстрастия тоном. - Сначала мне показалось, что вы направляетесь домой, но теперь я вижу, что мы идем в противоположную сторону.
   Виктор все еще стоял, глядя на него сверху вниз. Два сапога - пара, подумал он. Все просчитал, проанализировал и деловито решил не сообщать результата. Так он мне и не расскажет, что здесь было. А может быть уголовники? Новые знаете ли, времена... Чепуха, знаю я нынешних уголовников...
   - Все правильно, - сказал он и двинулся дальше. - Мы идем в гостиницу, я там живу.
   Мальчик, прямой, строгий и мокрый шагал рядом. Преодолев некоторую нерешительность, Виктор положил руку ему на плечо. Ничего особенного не произошло - мальчик стерпел. Впрочем, он, вероятно, решил, что его плечо понадобилось в утилитарных целях, как подпорка для травмированного.
   - Должен тебе сказать, - самым доверительным тоном сообщил Виктор, что у вас с Ирмой очень странная манера разговаривать. Мы в детстве говорили не так.
   - Правда? - вежливо сказал Бол-Кунац. - И как же вы говорили?
   - Ну, например, этот твой вопрос у нас бы звучал так: Чиво?
   Бол-Кунац пожал плечами.
   - Вы хотите сказать, что это было лучше?
   - Упаси бог. Я хочу только сказать, что это было бы естественнее.
   - Именно то, что наиболее естественно, - заметил Бол-Кунац, - менее всего подобает человеку.
   Виктор ощутил какой-то холод внутри. Какое-то беспокойство. Или даже страх. Словно в лицо ему расхохоталась кошка.
   - Естественное всегда примитивно, - продолжал между прочим Бол-Кунац. - А человек - существо сложное, естественность ему не идет. Вы понимаете меня, господин Банев?
   - Да, - сказал Виктор, - конечно...
   Было нечто удивительно фальшивое в том, что он отечески держал руку на плече этого мальчишки, который не мальчишка. У него даже заныло в локте. Он осторожно убрал руку и сунул ее в карман.
   - Сколько тебе лет? - спросил он.
   - Четырнадцать, - рассеяно ответил Бол-Кунац.
   - А-а...
   Любой другой мальчик на месте Бол-Кунаца непременно заинтересовался бы этим раздражающе - неопределенным "а-а", но Бол-Кунац был не из любых мальчиков. Он ничего не сказал. Его не занимали интригующие междометия. Он размышлял над соотношением естественного и примитивного. Он сожалел, что ему попался такой неинтеллигентный собеседник, да еще ударенный по голове...
   Они вышли на проспект Президента. Здесь было много фонарей, и попадались прохожие, торопливые, согнутые многодневным дождем мужчины и женщины. Здесь были освещенные витрины, и озаренный неоновым светом вход в кинотеатр, где под навесом толпились очень одинаковые молодые люди неопределенного пола, в блестящих плащах до пяток. И над всем этим сквозь дождь сияли золотые и синие заклинания: "Президент - отец народа", "Легионер Свободы - верный сын Президента", "Армия - наша грозная сила"...
   Они по инерции шли по мостовой, и проехавший автомобиль, рявкнув сигналом, загнал их на тротуар и окатил грязной водой...
   - А я думал, тебе лет восемьдесят, - сказал Виктор.
   - Чиво-чиво? - противным голосом спросил Бол-Кунац, и Виктор с облегчением засмеялся. Все-таки это был мальчик, обыкновенный нормальный вундеркинд, начитавшийся Гейбора, Зурзмансора, Фромма и, может быть, даже осиливший Шпенглера.
   - У меня в детстве был приятель, - сказал Виктор, - который затеял прочитать Гегеля в подлиннике и прочитал-таки, но сделался шизофреником. Ты в свои годы, безусловно, знаешь, что такое шизофрения?
   - Да, знаю, - сказал Бол-Кунац.
   - И ты не боишься?
   - Нет.
   Они подошли к отелю, и Виктор предложил:
   - Может быть, зайдешь ко мне, обсохнешь?
   - Благодарю вас. Я как раз собирался попросить разрешения зайти, во-первых, я должен вам кое-что сказать, а, во-вторых, мне надо поговорить по телефону. Вы разрешите?
   Виктор разрешил. Они прошли сквозь вращающуюся дверь мимо швейцара, снявшего перед Виктором фуражку, мимо богатых статуй с электрическим свечами, в совершенно пустой вестибюль, пропитанный ресторанным запахом, и Виктор ощутил привычный подъем в предвкушении наступающего вечера, когда можно будет пить и безответственно болтать и отодвинуть локтем на завтра то, что раздражающе наседало сегодня; в предвкушении Юла Голема и доктора Квадриги, и, может быть, еще с кем-нибудь познакомлюсь, и, может быть, что-нибудь случится - драка или сюжет. Вдруг заиграет - и закажу-ка я сегодня миноги и пусть все будет хорошо, а последним автобусом поеду к Диане.
   Пока Виктор брал ключи у портье, за его спиной проходил разговор. Бол-Кунац разговаривал со швейцаром. "Ты зачем сюда вперся?" - шипел швейцар. "У меня разговор с господином Баневым". "Я тебе покажу разговор с господином Баневым, - шипел швейцар, - шляешься по ресторанам..." "У меня разговор с господином Баневым, - повторил Бол-Кунац. - Ресторан меня не интересует". "Еще бы тебя, щенка, ресторан интересовал... Вот я тебя отсюда вышвырну..." Виктор взял ключ и обернулся.
   - Э... - сказал он. Он опять забыл имя швейцара. - Парнишка со мной, все в порядке.
   Швейцар ничего не ответил, лицо у него было недовольное.
   Они поднялись в номер. Виктор с наслаждением сбросил плащ и наклонился, чтобы расшнуровать сырые ботинки. Кровь прилила к голове и он ощутил изнутри болезненные редкие толчки в то место, где был желвак, тяжелый и круглый, как свинцовая лепешка. Он сразу выпрямился и, придерживаясь за косяк, стал сдирать ботинок, упершись в задник носком другой ноги. Бол-Кунац стоял рядом, с него капало.
   - Раздевайся, - сказал Виктор. - Повесь все на радиатор, сейчас я дам полотенце.
   - Разрешите позвонить, - сказал Бол-Кунац, не двигаясь с места.
   - Валяй, - Виктор содрал второй ботинок и в мокрых носках ушел в ванную. Раздеваясь, он слышал, как мальчик негромко разговаривает, спокойно и неразборчиво. Только однажды он отчетливо и громко произнес: "Не знаю". Виктор обтерся полотенцем, накинул халат и, достав чистую купальную простыню, вышел из ванной. "Вот тебе" - сказал он и тут же увидел, что это ни к чему. Бол-Кунац по-прежнему стоял у дверей, и с него по-прежнему капало.
   - Благодарю вас, - сказал он. - Видите ли, мне надо идти. Я хотел бы еще только...
   - Простудишься, - сказал Виктор.
   - Нет, не беспокойтесь, благодарю вас. Я не простужусь. Я хотел еще только выяснить с вами один вопрос. Ирма вам ничего не говорила?
   Виктор бросил простыню на диван, присел на корточки перед баром и вытащил бутылку и стакан.
   - Ирма мне много чего говорила, - ответил он довольно мрачно. Он налил в стакан на палец джину и долил немного воды.
   - Она не передавала вам наше приглашение?
   - Нет, приглашений она мне не передавала. На, выпей.
   - Благодарю вас, не нужно. Раз она не передавала, передам я. Мы хотели бы встретиться с вами, господин Банев.
   - Кто это-мы?
   - Гимназисты. Видите ли, мы читали ваши книги и хотели бы задать вам несколько вопросов.
   - Гм, - сказал Виктор с сомнением. - Ты уверен, что это будет интересно всем?
   - Я думаю, да.
   - Все-таки я пишу не для гимназистов, - напомнил Виктор.
   - Это неважно, - сказал Бол-Кунац с мягкой настойчивостью. - Вы согласились бы?
   Виктор задумчиво покрутил в стакане прозрачную смесь.
   - Может быть, все-таки выпьешь? - спросил Виктор. - Лучшее средство от простуды. Нет? Ну, тогда я выпью. - Он осушил стакан. - Хорошо. Я согласен. Только никаких афиш, объявлений, и прочего. Узкий круг. Вы и я... Когда?...
   - Когда вам будет угодно. Лучше бы на той неделе. Утром.
   - Скажем, через два дня. Только не очень рано. Скажем, в пятницу в одиннадцать. Это подойдет?
   - Да. В пятницу в одиннадцать. В гимназии. Вам напомнить?
   - Обязательно, - сказал Виктор. - О раутах, суаре и банкетах, а также о митингах, встречах и совещаниях я всегда стараюсь забыть.
   - Хорошо, я напомню, - сказал Виктор. - А теперь я, с вашего разрешения, пойду. До свидания, господин Банев.
   - Постой, я тебя провожу, - сказал Виктор. - Как бы тебя этот... швейцар не обидел. Что-то он сегодня не в духе, а швейцары, знаешь, такой народ...
   - Благодарю вас, не беспокойтесь, - возразил Бол-Кунац. - Это мой отец.
   И он вышел. Виктор налил себе еще на палец джину и повалился в кресло. Так, подумал он. Бедный швейцар. Как же его зовут? Неудобно даже, все-таки мы с ним товарищи по несчастью, коллеги. Надо будет с ним поговорить, обменяться опытом. Он, наверное, опытнее... Какая однако концентрация вундеркиндов в моем родном промозглом городишке. Может быть, это от повышенной влажности?.. Он откинул голову и сморщился от боли. Вот гад, чем это он меня все-таки? Он ощупал желвак. Похоже на резиновую дубинку. Впрочем, откуда мне знать, как это бывает от резиновой дубинки? Как бывает от модернового стула в "Жареном Пегасе" - это я знаю. Как бывает от автоматного приклада, или, например, от рукоятки пистолета, я тоже знаю, от бутылки из под шампанского и от бутылки с шампанским... Надо будет спросить Голема... Вообще странная какая-то история, хорошо бы в ней разобраться... И он стал разбираться в этой истории, чтобы отогнать всплывшую вторым планом мысль об Ирме, о необходимости от чего то отказываться и как-то себя ограничивать, куда-то кому-то писать, кого-то просить... "Извини, что беспокою тебя, старина, но тут у меня объявилась дочка двенадцати с лишним лет, очень славная девочка, но мать у нее дура и отец тоже дурак, так вот надобно пристроить ее куда-нибудь подальше от глупых людей..." Не хочу я сегодня об этом думать, завтра подумаю, - он посмотрел на часы. Хватит думать вообще. Хватит.
   Он поднялся и стал одеваться перед зеркалом. Брюхо растет, вот дьявол, и откуда бы у меня быть брюху? Такой всегда был сухощавый жилистый человек... Даже и не брюхо, собственно, - благородное трудовое чрево от размеренной жизни и от хорошей пищи. Так, брюшко какое-то паршивенькое, оппозиционерский животик. У господина Президента, небось не такой. У господина Президента небось благородный, обтянутый черным, лоснящийся дирижабль. Повязывая галстук, он придвинул лицо к зеркалу и вдруг подумал, как выглядело это уверенное крепкое лицо, столь обожаемое женщинами известного сорта, некрасивое, но мужественное лицо бойца с квадратным подбородком, как оно выглядело к концу исторической встречи. Лицо господина Президента, тоже не лишенное мужественности и элементов квадратности, к концу исторической встречи напоминало, прямо скажем, между нами, кабанье рыло. Господин Президент изволил взвинтить себя до последней степени, из клыкастой пасти летели брызги, а я достал платок и демонстративно вытер себе щеку, и это был, наверное, самый смелый поступок в моей жизни, если не считать того случая, когда я дрался с тремя танками сразу. Но как я дрался с танками, я не помню, знаю только по рассказам очевидцев, а вот платочек я вынул сознательно и соображал, на что иду... В газетах об этом не писали. В газетах честно и мужественно, с суровой прямотой сообщили, что "беллетрист Банев искренне поблагодарил господина Президента за все замечания и разъяснения, сделанные в ходе беседы".
   Странно, как хорошо я все помню. - Он обнаружил, что у него побелели щеки и кончик носа. - Вот таким я тогда был, на такого орать сам бог велел. Он ведь не знал бедняга, что это я не от страха бледнею, а от злости, как Людовик Четырнадцатый... Только не будем махать кулаками после драки. Какая разница, от чего я там у него бледнел... Ладно, не будем. Но для того, чтобы успокоиться, для того, чтобы привести себя в порядок перед появлением на люди, чтобы вернуть нормальный цвет некрасивому, но мужественному лицу, я должен отметить, я должен напомнить вам, господин Банев, что если бы вы не продемонстрировали господину Президенту свой платочек, вы бы благополучнейшим образом обретались сейчас в нашей славной столице, а не в этой мокрой дыре...